Московский пациент

Олена Притула, 2010

Олёна Притула автор с большой внутренней отвагой. Поскольку мало кто из пишуших представительниц прекрасного пола дерзнёт заниматься таким тяжёлым и серьёзным делом, как детская психопатология. В "Московском пациенте" есть скурпулёзность, точность и чёткая психологическая работа над образами. В общем-то, на прозаическом поле все равны, но Олёна героически выполняет тяжёлую мужскую работу – описывает и анализирует мир израненной детской души. И висят эти больные и искалеченные души, как жемчужины на бесконечной нитке одиночества.

Черешня

Лена Волкова.

16 лет.

Поступает по направлению участкового психиатра. На учёте с раннего детства. Ранее неоднократно госпитализировалась с диагнозом олигофрения в степени имбецильности. Данная госпитализация связана с ухудшением состояния. При поступлении апатична, пассивна, подчиняема. Жалоб не предъявляет. Интеллектуально мнестически выраженное снижение. Словарный запас не соответствует возрастной норме. Неопрятна, за собой не ухаживает. Галлюцинаторно-бредовой симптоматики не обнаруживает. При осмотре телосложение диспластичное, астеничное, без выраженных вторичных половых признаков. Питания пониженного. На теле свежие и старые гематомы и ссадины. Локализация плечи и грудь. Со стороны неврологии без грубых нарушений.

Диагноз: олигофрения в степени имбецильности.

Пятый день июня стал счастливым в жизни Ленки. Только она об этом пока не знала. Ленка, стоя на койке, мерно приговаривала: «Я плачу…». Голос у нее был низкий, тягучий, будто Ленка говорила из утробы.

Возле дверей сидели санитарки. Одна справа, другая слева, охраняя выход из палаты. В целом, бездействуя, каждая из них с наслаждением отдавалась мещанским мыслям. «Побубнит, потом ничего, расхочется» — сказала Груша напарнице. Груша была уверенной и оттого ленивой. Хотя, скорее всего, Груша была безразличной — так думал каждый, кто сталкивался с ней в рабочие часы. Никто и не помнил, как было ее имя. То ли Любовь, а может быть, и Валентина. Все в отделении, кто мог разговаривать, давным-давно называли ее Грушей — такое было у нее сложение. Богатырский рост, широкая кость, фигура, повторяющая очертания известного фрукта. Надо сказать, что Груша на прозвище обижалась. Хотя, кто поручится, обозлилась она благодаря насмешкам пациенток, или злость поселилась в ее могучем теле задолго до прихода на должность санитарки. «Нормальный сюда работать не пойдет. Здесь же концлагерь — вот они и идут, чтоб издеваться вволю над людьми. Зарплата копеечная, зато не накажут, кто поверит психам?» — говорила Анжела, когда между девочками заходил разговор на эту тему.

— Я плачу… Я Плачу. Я ПЛАЧУ! А-а-а-а! — Ленка кинулась прочь из палаты.

Ловко, даже с озорством подставленная нога не дала ей выбежать. Коридор узкий, Ленка длинная. Носом ударилась она о плинтус. Ленке стало резко больно, она заплакала по-настоящему. Плакать Ленка умела: громко, вкладывая в плач всю свою шестнадцатилетнюю мощь. Нога, что сбила Ленку, вернулась на место. Груша — огромная, белая, не произнося ни слова, пошла доставать из сейфа аминазин.

Не сказать, что произошедшее вызвало в среде обитателей палат сострадание к Ленке. Эти случаи были привычны, на Ленкины беды никто не обращал внимания. Плача, она раздражала остальных девочек, ведь за девочку ее никто не считал. Ну что может быть за девочка, которая заявляет с гордостью: «Я выдираю волосы из своей курицы и ем их!». А затем это демонстрирует. Все потешались над ее выходкой. Те в особенности, кто этому ее научил. Каждая могла и любила пнуть Ленку ногой, облить кофейным напитком из столовой. Ее обучили пить из унитазов, вылизывать ерш.

К Ленке редко приезжала мама. Если и бывала, то делала все скоро, деловито: быстро кормила Ленку, быстро переодевала. Омерзительно ей было с Ленкой находиться. Бывали у Ленки в палате монахини, но приходили они не к ней. Они заботились о тех, кто болел очень сильно, не мог есть, передвигаться. Когда бывали монахини, Ленка пристраивалась за их спинами и долго, внимательно могла наблюдать как они моют, переодевают, кормят.

Пятого июня мама приехала повидать Ленку. Приехала с черешней, шестилетним братиком, с мужем. Он не был Ленке папой, а черешни был целый пакет. Может быть, даже килограмм или полтора. Благодаря красивым большим сочным ягодам Ленка со своим пакетом на целых полчаса превратилась в центральную фигуру отделения.

Девчонки, не обращая внимания на смрадный запах, сев плотным рядком, ели на Ленкиной кровати. Благо, скупости в Ленке не было.

— Ленка, ты про секс что знаешь? — томным ироничным голосом спросила отщепенца Анжела.

— Не знаю… — утробно протянула Ленка.

— Да она и слова-то такого не слышала, — откомментировали остальные.

— Ты лучше скажи, Лен, мужчина был у тебя?

— Был, — все с тем же выражением ответила она.

Последовал взрыв смеха. Но кто-то продолжил:

— А кто у тебя был? — девочки хихикали, предвкушая нелепый ответ.

— Дядя Гоша.

— Кто это, дядя Гоша?

— Он не мой папа.

Девочки переглянулись.

— Лен, покажи — как ты с ним была…

И Ленка худыми длиннющими руками и ногами показала…

В этот момент зашла в палату Ленкина мама, а с ней маленький брат, и дядя Гоша. Девочки замолчали. От нового страшного знания дядя Гоша стал похож на дьявола. Захотелось выкрикнуть ему что-то ужасное, обидное, чтобы все кругом узнали. Только одна Ленка, раз подняв на них огромные серые глаза, продолжала есть. Видимо, ничего не понимала. Те засобирались. Когда уходили, никто не попрощался. Ленкина «семья» не считала Ленку и девчонок за людей, девочки прощаться тоже не стали.

На тихий час все разошлись по своим кроватям. Каждая лежала и чувствовала что-то свое, глубокое, как будто это случилось с ней, а не с Ленкой. Подошел к концу дневной отдых, отмерцал никем не замеченный летний день. Жестокость вновь засверлила в девочках, забрезжила. Потихоньку, начиная с малого, Ленка вновь стала для них уродом. Что нам, скучно жить, больно жить. Ленка не обидится — она не умеет. Полежит ночь, попричитает: «Я плачу, я плачу». Что она нам сделает?