Серый ветер, серая река

Олег Ока

Тема, вроде бы старая, заезженная, параллельные миры, двадцатые измерения… Но здесь ничего этого нет. Мы видим мир так, как воспринимаем его, и это индивидуально. Но не влияет ли наше восприятие на само мироздание?

3. Весёлое утро

В последнее время Алану стало страшно спать. Снов он не боялся, он боялся проснуться и обнаружить, что сон остался, стал явью. Не реальностью, но извращённой сутью действительности, в которой всё похоже на настоящее, но настоящее, сменившее лицо. То, что мы считаем видимостью, исказилось в кривом зеркале восприятия и стало тем, что мы обычно считаем придуманным, порождением фантазии, бредом больного сознания. Во сне всё было просто, всё допускалось, потому что имело границы существования между засыпанием и пробуждением. Но то, что могло остаться после пробуждения, уже ничем не ограничивалось, может быть, только смертью.

Сколько раз ненавидел он себя за этот страх перед неизвестностью пробуждения, ведь самый невинный сон мог обернуться кошмаром невозможной сути, в которой не было места ни ему, ни всему, что составляло его жизнь.

В этот раз ему снился кот Шредингера. Это было пять плоскостей тьмы, и в ограниченном пространстве пустоты светились глаза. На ум сразу пришёл Чеширский кот. А свет от кошачьих глаз высвечивал ещё ниточки усов.

— Вы не умеете определить меня, пока не схватите за хвост, — сказал кот. — Но всё дело в том, что раз я служу темой ваших измышлений, значит, я существую. Вы не можете думать о том, чего не знаете. Но если вы пытаетесь меня познать, значит, я есть объект. Сущий в реальности. Что мне с того, что вы не знаете моей масти, или размера, или моего нрава? Это ваша беда. Дело в том, что правда обо мне вам и не нужна. А что вам надо — это правда о вашем мире. Но она вам не доступна. Вы не можете её вообразить, представить, оценить, анализировать, потому что не знаете сути её природы. Более того, вы не можете даже сказать, нужно-ли вам это знание. Может быть, вы и живёте только потому, что не обладаете этим знанием.

Кот прищурил один глаз, и Алан будто увидел, как он потягивается, выгибая спину и вонзая когти в подстилку.

— Ты врёшь, — холодея от ненависти к беспардонному собеседнику — ведь тот говорил правду, но имел-ли на это право! — процедил Алан, не разжимая губ. — Ты всё врёшь, вот это и есть истина. Какое тебе дело до того, что мы знаем, и что стремимся узнать! Ты сам существуешь только в воображении, но не в мире.

— Ну-ну, успокойся уже, — небрежно отозвался кот. — Несуразицу ведь несёшь. В вашем убогом воображении может быть только то, что вы имели на завтрак, или в постели перед сном. Вещи самые прозаические, твёрдокаменные, на которых и зиждется ваш убогий мир, мир, который может быть есть, а может быть он есть, но совсем не то, чем кажется вашему воображению. Даже себя вы воображаете так, как вам удобнее, а что уж может быть ближе и известнее!? Проснувшись, ты уверен, что рядом с тобой спит то, что тебе кажется, или хочется, что тебе желанно, или ненавистно и страшно? Ты уверен в ЭТОМ? Кстати, у тебя в кармане не найдётся кусочка колбасы? Можно котлету.

— Ты ещё и нуждаешься в питании?

— Ответь, есть или нету?…

— Я… не знаю.

— Честный ответ. Человек не может сказать определённо о содержании своих карманов, но берётся рассуждать о мироздании. Тебе это не кажется немного… надуманным?

Алан проснулся от того, что в его трусы проникла рука, мягкая, но решительная, и её пальцы стали ласкать, нежно и требовательно. Это было необычно. Потом к его лбу прижались губы, они перебрались на глаза, подбородок, шею, спустились по плечу к соскам и ниже…

— Лиска, перестань баловаться! Что на тебя нашло, ведь утро уже, наверное…?

Почему-то ему совсем не хотелось открывать глаза, это было сродни его страху перед пробуждением.

— Ал, перестань притворяться канистрой, и трахни меня! Я хочу этого, мой тигр!

Ужас! Что она болтает!?

— Тебе мало было вечером? И что за выражения ты употребляешь, наших сериалов насмотрелась?

— Вечером? Что ты такое говоришь? Забыл, какой ты приполз с работы? Ведь в сиську нализавшись, в баре опять сидел с этими алкашами?

— «Где я? И я-ли это?» — проползло в голове. Хочешь-не хочешь, а глаза надо открывать. Он увидел её голову, лежавшую у него на животе, в области паха, вернее, затылок. Что она там собирается делать? Растрёпанные, крашеные волосы, сморщеная кожа на шее (не очень чистой), потрёпанная ночная рубашка. КТО это? Лихорадочно отодвинувшись, он сел, прикрылся старым одеялом. Она повернула к нему лицо, и Алан впервые почувствовал, что означает выражение — «мурашки по коже», точнее, это был озноб, и по коже сползали капли пота.

— Где я? — он вглядывался в морщинистое, измождённое лицо, не узнавая, но невольно отмечая знакомые чёрточки. — Мэрил? Что случилось? Что с тобой? Что с нами происходит?

Он чувствовал чужое помещение, неуютное, холодное, пахнущее табаком и чем-то затхлым, сырым и скучным… Похоже было, что где-то рядом сушится на верёвке мокрое бельё.

Это было что-то рутинное, опротивевшее до боли, до смерти, но вместе с тем это было, как приевшийся водевиль, где известна каждая интонация, каждый взгляд и каждая пора на лице персонажей, и после каждой глупой реплики за сценой раздаётся не менее глупый смех группы сопровождения.

— Похмелиться-бы, — пробормотал он, облизывая пересохшие губы. — Башка трещит, в самом деле… Что-то вчера был перебор.

Кто это сказал? И её глаза вдруг расширились от удивления, и розовые губки приоткрылись, показывая маленькие белые зубки.

— Алан, ты хорошо себя чувствуешь?

Водевиль продолжался. Но тексты, кажется, сменились, герои поменялись местами, и декорации стали более резкими и определёнными. И привычными.

— Прости, — сухо сказал Алан. — Прости, если напугал. Сон, совершенно дурацкий. И голова. Кажется, я немного простудился ночной прогулкой, вот глупость! Ты давно проснулась? Чаю хочется, крепкого, сладкого, с малиной.

— Нет у нас малины, ты уж извини, — огорчённо сказала Лиска-Мэрил. — Но чай сейчас будет. Зелёный? Может, таблетку дать?

— Две. И чай погорячее.

Она слезла с кровати, прошла на кухню, и он с удовольствием проводил её взглядом, рубашка её так задорно колыхалась, приоткрывая трусики. Эх, Мэрил… Ему вдруг страстно захотелось, чтобы она была счастлива. С ним. Да, только с ним. Но что он может сделать? Что зависит от него, кроме бережного отношения и уважения? Водевиль!

— Может быть, бутерброды будешь, тосты?

— Спасибо, только чай! — отозвался Алан.

Появилась грациозная Лиска, пританцовывая, поставила поднос на прикроватный столик, две кружки, тарелочка с бутиками, две таблетки.

— Еда для меня, раз ты отказался. Передумаешь, поделюсь.

Села в ногах, придвинула столик. Алан кинул таблетки в рот, с удовольствием отпил чай.

— У тебя дел по дому много?

— Какие дела? Обед приготовить, это пустяки. А ты что-то интересное можешь предложить?

— Не знаю. День свободный, если из института не позвонят. Можешь тиранически мной распоряжаться. Я пока в интернете поковыряюсь. Потом Бену позвоню.

Мэрил откусила бутерброд, с удивлением посмотрела на него, довольно хмыкнула:

— Вкусно, люблю сыр! Зря отказываешься. Вчера мама звонила, спрашивала про наши дела, про планы. А какие у нас планы? Ал, может быть в самом деле что-то такое спланируем? Все люди строят планы на будущее, только мы живём, как одуванчики, ветер дунет, и улетим.

— А у них как дела? Порядок?

— Всё по прежнему, не болеют, стареют потихоньку, на огороде ковыряются, в гости ждут, но это, наверное, не скоро?

— Ты-же знаешь, от меня не зависит. Но следующим летом я отпуск обязательно выбью, сколько можно!

— А ты знаешь, Маринка у Бена рожать собирается?

— Знаю.

— Счастливая!

— Странное представление о счастье, счастье в воспроизведении себе подобных.

— Это ты странный. Ведь это творчество. Не в воспроизведении, а в воспитании, ведь человека делаешь, это интересно. И ответственность, конечно.

— Ладно, к чему эти разговоры. Придёт время, подумаем и об этом.

— А почему не сейчас?

В самом деле, почему? Почему он не хотел об этом думать? Тем более решать. Ведь решение — это изменение. Изменение всего в жизни, это граница, за которой будет всё по другому, не зависимо от самого решения.

— Наверное, я боюсь?

— Вот казус! Чего боишься? Нельзя бояться того, чего не знаешь, чего не чувствуешь, чего никогда не было в твоей жизни. У каждого своё. Это жизнь, и надо просто определиться, чего надо бяться, и почему надо бояться. А может быть и бояться на самом деле нечего? Я понимаю, ты не хочешь лишиться размеренности, отказаться от каких-то привычек, привязанностей, но ведь появятся другие, не менее интересные и приятные.

— Ты думаешь? Вообще, к чему этот разговор? Ты хочешь детей?

Лиска задумалась, накручивала локон на палец, покусывала губки, наконец пожала плечами:

— Ты прав. Я не знаю. Наверное ещё не готова, как тот цыплёнок-гриль. Надо ещё пожить, оно само должно определиться. Мы многое решаем, неизвестно зачем, а потом оказывается, что поспешили, не предусмотрели, не предвидели то, что должны были предвидеть, а оно само напрашивалось. Ведь люди часто себя ругают, а исправить уже ничего нельзя.

— Твоими устами… Простая сермяжная женская мудрость. Как там ещё? В общем, как приготовишься, ставь на голосование. Ты умница, я тебе доверяю. Это я дурак, и ты почаще мне об этом напоминай.

— А ты не дурак, Алан, ты хитрый. Как ты всё это повернул…

— Значит, прими это. Ты ведь молодец? Спасибо за завтрак.

Водевиль…