Дело марсианцев

Олег Никитин, 2013

Мог ли граф Тихон Балиор предположить, что уволившись с государевой службы и вернувшись в родное поместье, вместо тихой жизни провинциального помещика ему доведется расследовать дело о таинственных марсианцах, похитивших его возлюбленную, да еще и раскрыть заговор против самой государыни? По плечу ли скромному поэту изобличить заговорщиков, спасти друга и завоевать сердце неприступной красавицы?

Глава 2-я,

в которой Тихон обряжается Анакреонтом и танцует с Манефой. — А счастье было так близко. — Марсианцы являют свой страшный лик. — Пророчество сбывается. — Загадочные буквы.

Начальник губернской газеты Толбукин заметкою остался вполне доволен и даже выплатил ее автору пятьдесят копеек гонорару. Эти глупые деньги Тихон в тот же день прокутил в кабаке, среди чиновного люда и мещан. Под конец он так разошелся, что огласил при скоплении народа свежее стихотворение весьма фривольного толка, завершалось которое такими решительными строками:

Описанной гиштории прошло уж лет… ну, как бы не семьсот.

Заржа́вели, увы, булатные мечи, порвалися кольчуги,

сталь поблекла харалужья,

Однако ж и сегодня русский хер не взят ещё никем на окорот,

И о́т веку не меркнет титаническая мощь

победоносного славянского причинного оружья!..^[7]

После такого решительного выпада Тихон испугался вызванного им же патриотического буйства и бежал поспешно из Епанчина.

Затем он долго укорял себя за опрометчивость, но утешался тем, что знакомых лиц среди посетителей кабака, кажется, не наблюдалось. «Эка все обрадовались, — сердито думал он по пути домой. — Где нынче высокая поэзия? Только в столицах и осталась, а в наших краях одна похоть потребна. Низкие, низкие людишки, и я сам в первую голову».

Надобно сказать, что Марфе новый стих также весьма понравился, и она весь вечер ходила гордая собой — мнила себя Эратой, вдохновительницей барина. А когда молодой помещик стал припоминать с ее помощью, как гладко станцевать польский полонез, так и вовсе зарделась. Менуэт, понятно, Тихон танцевать не собирался, да его бы и не поняли, вздумай он с Глафирой или особенно Манефою приседать да кланяться среди князей и прочего недосягаемого света.

Муки стыда за кабацкую выходку терзали Тихона недолго, лишь до той минуты, как он озаботился облачением для машкерада. А готовиться к нему следовало загодя, именно с пятничного вечера, дабы в субботу уже ни о чем не тревожиться. Подглядев в сумароковской «Трудолюбивой пчеле» хламиду, он составил ее план на бумаге. С утра при помощи Марфы, простыни и ножниц, а также цыганской иглы с ниткою, он за полдня смастерил древнегреческий наряд. Лавровый лист в изрядных количествах пошел на изготовление поэтического венка. Непрочностью своей он далеко превзошел хламиду, и Тихон, прогуливаясь по дому и привыкая к новому облачению, опасался растерять листья без остатка. Однако обошлось.

Между тем стало ясно, что ехать в дрожках этаким афинским философом немыслимо. Не только венок растрясешь, а и хламиды самой на промозглом ветру лишишься, в одних трусах к Собранию прибудешь. Да и холодно!

Мольер, пожалуй, вышел бы у Тихона неплохо, но габаритами и формой лица, как выяснилось, российский поэт резко отличался от французского. Хотя давно вышедший из моды парик типа «пудель» у него имелся, не говоря уж о платьях иноземных из театрального реквизита. Впрочем, что с ними стало после многих лет небрежения, было неясно. Наверняка моль побила нещадно.

Анакреонта же можно было представлять без опаски — как выглядел древний поэт, никто из живущих не ведал. А за хламиду и льняная простыня могла сойти.

Наконец наступило воскресенье. Утром Тихон посетил литургию в маленькой деревенской церквушке, помолился вместе со своими крестьянами и поставил десяток свечей за упокой всех родственных душ. Знакомых живых родичей у него не осталось. Затем, понятно, плотно пообедал, почитал стихи, вздремнул и приступил к должному облачению. Ввиду предстоящей смены наряда особо Тихон решил не усердствовать и ограничился коричневыми вестоном и кюлотами, а обулся в ботфорты, все равно менять их на сандалии. В качестве намека на парик он нацепил новомодное украшение toupet grecs. Помпеи, чисто Помпеи! Жалко, придется снять эту красоту, когда наступит черед венка.

Довершил приготовления к выезду длиннополый суконный рокелор с большим воротником и семью пуговицами из черепахового панциря — к ночи ожидалась немалая прохлада.

Карусельный наряд, венок и летние сандалии поэт бережно поместил в кожаный баул. И вот часов в пять пополудни, напутствуемый Марфой и обиженным Барбосом, молодой помещик отправился за Глафирою.

К дому Акинфия он прибыл уже в ранних сумерках. Взойдя на крыльцо, Тихон оглушительно постучал и тотчас услыхал быстрые шаги девушки. Она запыхавшись выскочила на порог, уже одетая в легкое пальто и с шалью на голове, в меру румяная. При виде поэта девушка в удивлении замерла.

— Сударь, что это с вами?

— Вечер добрый, сударыня, — чинно приветил ее граф Балиор и приподнял лавровый венок, надетый им поверх парика. — Увенчан славою народной.

Глафира прыснула в кулачок — и не стерпела, зашлась от смеха. Можно было представить, как нелепо смотрелся поэт в приличном наряде, но с венком вместо шляпы! Тихон присоединился к веселью и предложил девушке руку, чтобы проводить ее к дрожкам. Там он бережно снял лавровые листы с макушки и поместил их на прежнее место.

— А как же ваше платье? Неужто надето?

— Да, — отчего-то смутилась Глафира. — Я нынче запросто.

— Si les nouvelles de vous à la maison paternelle, la mademoiselle?^[8] — вопросил Тихон. — Тогда надобно поспешать.

— Я уже известила родителей, что вы проводите меня до Собрания. Простите за неумеренную смелость… Но ежели ваши замыслы оттого…

— Буду рад служить, — кивнул поэт и потянул поводья.

Он был доволен, что не обрядился в легкую хламиду, а выбрал утепленный гродетуровый кафтан и шерстяные кюлоты с чулками, но особенно рокелор надел. С наступлением вечера набежали неприятные низкие тучи и подул сырой ветер — того и гляди, начнется нудный осенний дождь. Придорожные кусты тревожно закачались, будто в них прятались жирные по осени медведи.

Это гости побогаче, что в закрытых каретах раскатывают, могут себе позволить не тратиться на переодевание. А тут, как ни старайся соблюсти приличия, места так мало, что Глафира вынуждена держаться одной рукой за борт, а другой вцепиться в локоть провожатого. Тихон даже чувствовал, при особо сильных толчках, ее бедро, словно оно не пряталось под многослойной юбкою.

— Что-то у вас нынче интересное надето, — решился завести он беседу. — Будто и не платье вовсе.

— Крестьянский сарафан. Я сама его сшила и кружевами отделала.

— Смело, — удивился Тихон. — Противу моды идете, Глафира Панкратьевна!

— Какая ж на карусели мода? А как ваша заметка про марсианцев, Тихон Иванович? Понравилась ли?

— Гонорару заимел порядочно.

— Опять в городе колобродили, поди?

— Было дело…

— Ох, накликаете вы беду своими спектаклями, Тихон Иванович. Слухом земля Рифейская полнится, сам Архимандрит уж недовольство выказывал в частной беседе, сказывают. Дескать, приструнить графа Балиора надобно, дабы молодежь своими виршами не смущал и нравы не баламутил.

Тихон помрачнел. Совсем не о такой славе он мечтал, когда ночи напролет выводил стройные рифмы и подсчитывал слоги. Сумароков, Херасков ему грезились, их похвала и уважение, а вовсе не хохот разнузданной толпы, пусть и высокородной, грамотной — а все ж таки по сравнению с титанами духа толпы, не скажешь иначе…

Сам же, впрочем, и виноват, что о Тихоне Балиоре не открыто рассуждают, а по темным углам, стишки пересказывая да списки с ними строча. Пора покончить с этим безобразием и сочинить наконец подлинное стихотворение, пока всенародно не осрамился!

— Никакой к тому моей воли нет, чтобы слухи по горам нашим ползли, — досадливо воскликнул он и подстегнул неповинную лошадь. — И вы, сударыня Глафира Панкратьевна, меня за злодея не держите, от отчаянья и с горячей головы вирши непотребные на бумагу просятся. Да и записывать-то их не надо, в память сами собой ложатся, будто чугун в форму. Сам страдаю, уж поверьте бедному поэту, что высокие думы своими словами изложить не могу, а пошлые — за милую душу.

— Кабы вашим фривольным слогом да приличные стихи сотворить, так Сумароков бы от зависти почернел, — несмело улыбнулась Глафира и на очередной выбоине особо крепко ухватила попутчика за локоть.

— Боюсь, великие российские поэты будут меня вскорости презирать, словно пса смердящего, — горько ответил Тихон. — Буде мои вирши до их слух докатятся, чего я искренне боюсь и вовсе не алчу.

Первые капли дождя тем временем устремились к земле и прибили пыльные вихри, что взметались из-под конских копыт. Осталась позади почтовая застава, худые окраинные домишки и деревянные здания побогаче. Улицы были почти пусты — только городовым непогода не могла помешать отправлению службы, прочий люд забился в кабаки или сидел дома, при свечах.

Дворянская же часть населения нынче в большинстве своем, кроме немощных и совсем юных, стекалась к Собранию.

Довольно гладкая, пусть и ухабистая местами проселочная дорога быстро сменилась городскою — укрытые гнилыми досками ямы, наезженные до невиданной глубины колеи, вечные грязевые озера, едва просыхающие к июлю… И мусор, непременный вонючий мусор по обочинам. Увы, это был ближайший путь к цели. По счастью, свет тут имелся только под редкими масляными фонарями, оттого и не бросалась всякая мерзость в глаза. Только возле самого Собрания стало почище, к тому же настелили пару лет назад сотню саженей брусчатого камня, и у Тихона с Глафирой едва зубы не вышибло, так дрожки подскакивали.

— Ух, и не чаяла живой добраться, — вздохнула девушка, когда показалось сияющее фонарями Собрание и дорога выправилась.

Когда они прибыли к высокому трехэтажному особняку, больше похожему на дворец средней руки, там вовсю суетились конюшие и лакеи, обслуживая прибывающих господ.

— Эй, малый! — крикнул поэт ближайшему лакею в плаще с накинутым на голову капюшоном. Затем он спешился и помог девушке соскочить на мостовую, прикрывая ее от ветра с дождем. — Поспеши! Да не забудь овса им задать казенного.

— Господин Балиор! — с ухмылкой приветствовал Тихона этот долгоносый парень и добавил вполголоса: — Вы нынче с дамою сердца?

— А вот как приложусь по морде, — тихо сообщил поэт и угрожающе наклонился к нахалу. Все они тут, в Собрании, такие разнузданные, будто какими секретами ведают, а этот еще и на что-то намекает. — За «даму сердца» плетей отведаешь, негодяй.

— Нижайше прошу извинить меня, ваше сиятельство…

Лакей струхнул и поспешил смыться в полутьме.

— Что это вы с мальчиком не поделили? — спросила Глафира, когда они в компании двух пожилых пар поднимались по ступеням, при ярком свете нескольких масляных фонарей.

— Пустяки…

Со стороны входа звучала бравурная музыка, доносились волнующие запахи закусок. Нынешняя карусель обещала стать такой же замечательной, как и предыдущая. Недаром князь Антиох Санкович, генерал-поручик в отставке и Предводитель губернского дворянства в одном лице, объявил о своем стремлении стать первым городским головой, дабы принести народу настоящую пользу. Теперь уж он не поскупится, ублажит будущих выборщиков как следует.

Скоро, скоро уж съедутся в Епанчин рифейские дворяне, чтобы избрать в должном порядке исправников и депутатов в разные губернские комитеты, заседателей земского и уездного судов, а также и повеселиться знатно, с пиром и танцами. И городского голову впервые назначить, всем миром.

Впрочем, за неделю до выборов намеревался дать бал с голландским фейерверком в своем городком доме и второй претендент, управитель казенных заводов Петр Дидимов, барон и видный меценат. Хоть высокое дворянское звание получил он не так давно, лет пять всего, однако по заслугам перед Отечеством.

В большом зале было уже весьма людно. Асессоры, подпоручики, экзекуторы и прочие зеленые юнцы, не набравшие достаточно средств на сносный наряд и потому в одних лишь масках на пол-лица, крутились около девиц и зазывали их на танец, но мамаши морщились и высматривали гостей побогаче. Были тут, впрочем, и серьезные люди. Тихону удалось распознать пузатого генерал-прокурора Межевого департамента, который обрядился в непокорного башкира, а усы сбрить не потрудился. Получилось так смешно, что поэт едва не рассмеялся в голос.

Тут им с Глафирой пришлось ненадолго расстаться, чтобы привести себя в согласие с задуманным обликом.

В уборной Тихон наткнулся на троих вельмож, которые с помощью лакеев переодевались в приличествующую одежду. Он раскрыл саквояж и разложил на низком столике Анакреонтову хламиду, сандалии и венок, а также непременную картонную маску с тесемками.

— Un beau camouflage, — одобрил его выбор генерал-губернатор, князь Хунуков. Вокруг него сгрудилось сразу несколько лакеев, помогавших хозяину переодеться. — Vous la avez fabriqué personnellement?^[9]

— Э-э… — смутился Тихон, удивленный интересом такого важного человека к своей персоне. — Non, la couturière a tâché^[10]. Впрочем, до вашего бостанжи мне ох как далеко, эффенди.

Князь хмыкнул, бряцнул щеголевато турецким ятаганом и напялил красно-зеленую маску, став неотличимым от обыкновенного подручного османского паши. После Хунукова приветствовать графа Балиора подошли также попечитель народного училища и контролер Почтовой управы, все с одобрительными речами. Тихон недоумевал.

Интересно, кто из них обронил на кресле душистую записку со словами: «Мужчина, притащи себя ко мне: я до тебя охотна»? «Если бы мне такую Манефушка написала, я бы помер от счастья», — вздохнул поэт.

По счастью, переодевание его скоро подошло к концу, и он смог наконец покинуть душную уборную и присоединиться к гостям. При этом он стал свидетелем, как в Собрание вошла семья Петра Дидимова — жена заводчика, его дочь, сын и племянник.

При виде поэта они как будто споткнулись, а Манефа даже сверкнула глазами, хотя опознать с ходу в Анакреонте Тихона они вряд ли могли. Впрочем, разве по массивной фигуре… Тот уже собрался в одиночестве скрыться в толпе и припасть к столу с яствами, как его выручила Глафира и повлекла прочь от вельмож.

— Ишь, уставилась, — прошипела она в чей-то адрес.

Один из краев бальной залы украшали с недавних пор две «античные» колонны из каррарского мрамора, заказанного Санковичем год назад в Италии. Установили же их в прошлом месяце, специально для скромников — за колоннами удобно было скрываться, а также подпирать их с небрежным видом ловеласа, выбирающего очередную жертву.

Украшала залу также замечательная ваза из кушкульдинской яшмы. Тихон вспомнил, как лет десять-двенадцать назад Акинфий показал ему невзрачный камешек, найденный в походе, а потом смочил этот обломок водою — и как засверкал он словно алмазный! И кстати, оказался непомерно тверд, стекло царапал.

Не один год, по слухам, мастера вазу яшмовую вытачивали.

С того места, где пристроились поэт с девушкой, оркестра почти не было видно. Взгляд перегораживали спины господ, широкие юбки дам и снующие между гостями лакеи. Ходили слухи, князь Хунуков намерен завести в Епанчине оркестр из одних только охотничьих рогов по примеру обер-егермейстера Нарышкина, но пока этого не случилось и выступали привычные инструменты.

— Вам нравится мой наряд, господин поэт? — спросила Глафира и легким вращением подняла слегка полы сарафана. На лице у нее была розовая маска с серебряными блестками.

— Прелестно. На менуэт и бычок не приглашаю, а вот о первом полонезе не забудьте.

— Бычка я и сама не умею станцевать, а крестьянкою вырядилась, — самокритично заметила девушка. — Пойду матушке покажусь. — И она отправилась приветить родителей, которых заметила среди гостей.

Тихон воспользовался моментом и отнял у проходившего лакея чашку левантского кофею с вишневым пирожком, по кусочку буженины и лимбургского сыру прихватил. И еще собирался, да лакей улизнул. По полу порядочно задувало из открытых дверей в сад, так что граф Балиор скоро почувствовал потребность согреться и одну за другой осушил две рюмки шалфейной водки, что рядками выстроились на пристенных столиках и властно манили господ.

Оделся бы Мольером, так не пришлось бы в сандалиях на босу ногу щеголять!

Поэт принялся высматривать среди входящих в залу гостей кого-нибудь из знакомых и приятелей, но все, как назло, обрядились в невероятные одежды и спрятали лица за масками. Фигуры их также, понятно, искажали всевозможные балахоны, рейтузы, длиннополые плащи, шотландские юбки и прочие кунштюки. Одна девица моментально привлекла внимание графа Балиора, и судя по плотной толпе молодых людей, некоторые и вовсе без всякого машкерада, это была Манефа Дидимова. Обрядилась она примерно как Тихон, и у того перехватило дыхание — никого больше в хламидах и тогах не виднелось!

— Цирцея, — пробормотал поэт, — истинно Цирцея.

Манефа тем временем осмотрелась и что-то приказала пажу, повсюду бегающему за ней. Тот вытянул руки и раскрыл перед носом госпожи серебряную табакерку. Даже от Тихона виден был блеск каменьев, украшающих безделушку.

Поэт решил, что ему тоже сейчас не помешала бы щепотка доброго табаку, чтобы утишить сердцебиение. Но Анакреонт и вест-индская трава эстетически никак не совмещались, потому он и оставил кисет в кармане обычной одежды.

Музыканты принялись играть подготовительные такты, и Тихон переключил внимание с королевы бала на поиски «крестьянки» Глафиры. Собрание быстро организовывалось. Зрелые матроны легко отдавали девиц в руки молодых людей, те также не зевали и старались ухватить объект поярче — природная краса пряталась от них за масками, и других ориентиров не оставалось. Люди посолиднее предпочитали пока переждать, дать оркестру разойтись и заодно согреть собственные кости теплым вином из Токая или кофеем. А самые старшие представители дворянства и вовсе двинулись наверх, в ломберные комнаты.

Тут наконец самые знатные господа и дамы, возглавляемые губернатором с супругою, составили десяток пар и принялись манерно кланяться и воздевать руки в менуэте. Тихон применил это время весьма творчески — вкусил пирожок с курицей и опорожнил еще один сосудец с можжевеловой водкой.

— Вы никак потерялись, поэт? — услыхал Тихон вкрадчивый вопрос и чуть не поскользнулся от неожиданности на вощеном полу.

Пока он любовался менуэтом и высматривал барышню Маргаринову, вся Манефина процессия очутилась подле него! Кадеты, пажи, наследники несметных состояний и прочие, прочие в обликах пирата, индейца, египтянина, купца и даже кизляр-аги взирали на него с откровенной неприязнью, едва прикрытой масками.

— Я Цирцея, а вы? Может быть, Алкей? Или сам бесподобный Вергилий?

Тога на Манефе была пошита из роскошного глазета. Пусть и несуразно, зато очень красиво.

— М-м… Федр.

«Анакреонт» застрял у Тихона в глотке. Уж если девица Дидимова представляет римлян, и ему нестерпимо захотелось стать одной с нею нации. Недаром же она намеком предоставила ему выбор, назвав греческого и римского поэтов.

— Восхитительно! Так мы с вами соплеменники.

Она в некотором нетерпении покрутила головой, словно отгоняя от себя прихвостней, и вновь воззрилась на Тихона. Новые танцоры тем временем уже почти все заняли места посреди залы и приготовились начать полонез. Музыканты ждали только Манефу Дидимову с ее избранником.

— Олух какой-то, — презрительно молвил кизляр-ага. — Госпожа, позвольте мне составить вам пару.

— Мне казалось, вы танцуете, господин поэт, — не обратив на «турка» внимания, с нотками недовольства проговорила Манефа.

— Да, сударыня, — охрипшим внезапно голосом ответил Тихон и шагнул к ней, отклеившись наконец от колонны, чтобы подставить даме локоть.

На втором же шаге он замер в столбняке, потому как заметил наконец Глафиру, которая торопилась к нему со стороны второй колонны. И что она там делала? Похоже, девушка также увидела, что творится около ее кавалера и как он уже готов увлечь Манефу в центр залы, потому что резко остановилась и уперла руки в бока. Глаза ее в прорези маски сверкнули никак не хуже брильянтов на Манефиной табакерке.

— Ну же, Федр, идемте! Tout seulement de nous attendent^[11].

Как в тумане, Тихон прикоснулся к Цирцее и сквозь головокружение от ее духов и теплой близости ее руки, чуть не падая на ослабевших ногах, повлек партнершу к другим парам.

Хвала учителям кадетского корпуса, что вдолбили в Тихона манеры по самую макушку! Ведомый единственно музыкой и чувством такта, почти ничего не видя в окружающих цветных разводах, в которые превратились наряды гостей, молодой поэт упоенно вел даму согласно всем правилам полонеза. Даже ни разу не наступил ей на ногу и не толкнул соседнюю пару, что было удивительно.

— Вы почитаете мне свои новые стихи, Федр? — с усмешкой шепнула ему девушка, приблизив к уху розовые губки. — Только не те, что в столичных журналах печатают, а запретные.

— Неужто басни? — выдавил Тихон при ответном движении.

— Кому басни, а кому и правду, — плотоядно облизнула губы Манефа. — Покажете мне, каково быть вашей Иппокреною?

— Сегодня? — не чуя себя от восторга, спросил Тихон. Сердце его заполошно стучало. — Но как же? Гости, отец ваш, лакеи повсюду… L'enchanteresse!^[12] Как я посмею коснуться вас, Цирцея?

— Подымайтесь через два часа на третий этаж, когда все упьются и сомлеют. Там и поглядим, на что вы осмелитесь.

Время танца промелькнуло будто мушкетная пуля. Манефа, розовая и слегка растрепанная, манерно поклонилась Тихону и благосклонно приняла ответный поклон, а затем позволила отвести себя к мрачным ухажерам. Там Тихона оттерли от объекта страсти и принудили искать утешение в бокале фронтиньяка.

Так поэт сумел очухаться и здраво рассудить, что нынешняя карусель — что-то необыкновенное, и прежние в подметки ей не годятся. Молодая кровь горячо стучала у него в висках и вообще клокотала в сосудах, требуя немедленных поступков или хотя бы повторного танца.

Однако музыканты дали гостям передохнуть и наигрывали что-то незнакомое, да еще на модных рожках, под которые танцевать было непривычно.

— Так-то вы держите свои обещания, сударь? — услышал он холодный вопрос.

Прямо перед ним стояла Глафира и обмахивалась китайским веером.

— М-м-м… Я честно старался отыскать вас, Глафира Панкратьевна. Поверьте, отказаться было никак невозможно, репутация госпожи Дидимовой могла бы пострадать. Это было бы непорядочно, отказать ей в танце.

Девушка решительно развернулась, чтобы уйти.

— Позвольте пригласить вас на второй танец! — запоздало воскликнул Тихон.

— Нет, я уже приглашена. Но о третьем подумаю…

Пока Тихон разгонял туман в голове, что выражалось в активном распитии вина, карусель вошла в полную силу. Контрданс он не танцевал, а потому благополучно пропустил его, хотя и подвергся активному натиску нескольких девушек, которые в сопровождении мамаш медленно проплыли мимо него.

Тут седовласый Робин Гуд с луком за спиной остановился рядом с поэтом и обратился к нему со словами:

— Прочитал вашу заметку, сударь, с превеликим интересом.

— Господин Берцов? — Тихон узнал писклявый голос Председателя губернской Комиссии о строении дорог. — Вольно же вам увлекаться подобными пустяками!

— Не скажите, — покачал тот головой. — В нашем государственном деле всякие сведения полезны, особливо такого необычного свойства. Кое-кто в купеческом сословии уже подумывает придержать денежки, а не ассигновать их на постройку дорог. Нехорошо получается.

— Я не верю в марсианцев, — убежденно заявил поэт.

— Et est bon!^[13] Кому они надобны, эти мифические летуны с огоньками? Как бы Государыня внимания на вашу писанину не обратила, вот что меня тревожит. Князь Хунуков уже лично ознакомился и мне свое мнение высказал… Каково тратить его драгоценное время на вымыслы? От лукавого все.

Тихон отставил бокал и постарался привести в порядок мысли, прыгавшие с Манефы на Глафиру, а теперь еще и на проклятых марсианцев. Пришлось для верности потереть виски. Дурацкие лавровые листья ерзали на черепе, отчего нестерпимо хотелось сорвать их и от души почесаться! Даже в парике так худо не бывало.

— Что-то я не соображу, господин Берцов, к чему вы ведете. Вам бы лучше к Матвею Степановичу Толбукину обратиться, это он мне расследовать дело поручил и наказал, каков должен быть матерьял. С него и спрос.

— Господин Толбукин, как бы понятнее высказать, о благе газеты печется и читателей, для него лишь бы страсти возбудить, да общественное мнение взбаламутить. Ишь, марсианцев изобрел!

— А мне казалось, этот достойный человек мыслит государственно, оттого и должность занимает по праву… К тому же люди будто бы видели воздухолет.

Председатель с кем-то раскланялся, отмахнулся от чьего-то призыва и возобновил туманную беседу с поэтом:

— По праву только Государыня на месте, — заговорщицки хмыкнул он. — Прочие же воле ее подвластны и во всякий момент с кресла слететь могут. А что видели, так у нас людишки и чертей видят, как напьются до полусмерти.

Недоброй памяти Антипка Рогачев тотчас всплыл у Тихона в памяти. Чудом этот Антихрист не пожег Епанчин и окрестные имения, мимо со своим «войском» протопал. Отец рассказывал, что крестьян в тот год от него убежало душ двадцать, все как один ленивые пьяницы. Впрочем, сомнительно, чтобы Берцов старался вызвать у собеседника именно такие соображения.

— Ладно, вот вам мнение губернатора Хунукова, сударь, — без обиняков заговорил Председатель.

Как видно, он отчаялся пробиться сквозь тугодумие Тихона. Откуда было ему знать, что мысли и чувства поэта сейчас прямо-таки кипят после мимолетной беседы с Манефой, а все прочее в этой зале кажется ему жужжанием надоедливой мухи?

— Вы в своей заметке положительные аргументы привели, от Невтона и прочих светил иноземной науки. Однобоко просветили, скажу я вам. Так вот надобно и противуположное мнение захватить, от российской науки и духовенства, так сказать. Не все же на Невтонах зиждется, и наши доморощенные ученые и святые отцы прозревать суть явлений могут.

— Так мне надо марсианцев дезавуировать, — догадался Тихон. — Я ведь и Ломоносова цитировал, а не только Невтона. А как же господин Толбукин? Что на мою отсебятину скажет?

— С ним поговорят на эту тему, — заверил Берцов. — Вам же денежки не помешают, сударь? И стихотворение в довесок напечатаете… Приличное, — добавил он многозначительно.

— Я решил оставить стихоплетство и посвятить себя целиком благоустройству имения. От того же лукавого эти стишата.

— Истинно так! Что же, ожидайте с легкой почтой потребные для составления заметки мысли наших сограждан.

Председатель дорожной комиссии наконец угомонился и раскланялся с Тихоном, очевидно довольный своей дипломатией. Особо ему нравился, видимо, намек на определенное мнение святых отцов о срамных стихах Балиора. Вот они с какого бока ухватить решили! Мол, мы все знаем о твоих пиитических безобразиях, так изволь плясать под нашу сопелку и слушать указания.

Такие приземленные думы чуть не выветрили из графа Балиора предвкушение скорой тайной встречи с Манефой. Почуяв опасность этого, Тихон принудил себя забыть о марсианцах и двинулся по зале, чтобы приветствовать наконец знакомых, буде такие опознаются среди переодетых карусельщиков.

Как нарочно, каждый второй приятель расспрашивал его о пресловутой заметке, а каждый четвертый шепотом, отдалившись от ближайшей дамы, просил стихи, чтобы переписать их к себе в альбом. Все при этом требовали выпить с ними. Это становилось невыносимым, так что Тихон быстро прекратил вояж.

— Господин Балиор! — обрадовался его возникновению Глафирин отец.

— У вас венок на затылок съехал, — поджав губы, сообщила его супруга.

Оба прятались за обликом бюргерского семейства, так что стоящая рядом русская «крестьянка» Глафира смотрелась забавно. Особенно после того, как повязала на шее белую ленту quadrille de la reine, по примеру французской королевы Марии Лещинской.

— Прошу вашего позволения ангажировать Глафиру Панкратьевну на полонез, — сразу же после взаимных поклонов выступил Тихон.

Девушка подозрительно замерла, но затем все же отдала веер матери и согласилась составить поэту пару. Явление Тихона и его воспитанные речи лишь ненамного смягчили ее сердитый подбородок — хорошо еще, что маска скрывала явные признаки ее недовольства.

— Погодите, прилеплю только мушку, — всполошилась госпожа Маргаринова и с ворчанием извлекла коробочку из поясного кармашка. Из нее она уже выцарапала мушку средней величины и приладила ее на лицо нетерпеливо притопывающей дочери, рядом с уголком губ. — Ну, с Богом.

Танцуя с Глафирой, поэт все высматривал в толпе Манефу. Первая красавица, понятно, без ухажеров не была ни минуты, и сейчас ее кружил какой-то хлыщ в казачьей форме, с саблей на боку. Тихон постарался поймать взгляд Манефы, но ему это не удалось — девица о чем-то любезничала с кавалером. От такого предательства в груди поэта полыхнул нешуточный пожар ревности и негодования, однако он принудил себя успокоиться. «А что, ежели она не только меня наверх позвала? — резанула его чудовищная мысль. — Или того хуже, забыла обо мне?»

— Что-то вы невпопад танцуете, сударь, — сказала Глафира. — Вам нехорошо?

— Боюсь, застежки отскочат, — признался поэт. — Тога распахнется и на пол падет, останусь в одних полотняных шароварах, рубашке и венке.

Ставши римлянином, надобно было называть хламиду тогою, пусть и нет между ними существенной разницы. Твердые Глафирины губки наконец-то сложились в улыбку, и девушка против роли рассмеялась.

— Так вам требуется помощь! Жалко, что мне непозволительно трогать ваши застежки.

— Придется позвать лакея.

Карусель вступила в полную силу: музыканты согрелись шампанским, гости свыклись со своим нелепым видом, лакеи взопрели за перетаскиванием закусок и напитков. Домино, венецианы и капуцины гостей так и мелькали.

Сразу после третьего полонеза Тихон в компании с Глафирой — назло Манефе, пусть видит и помнит о своем приглашении! — снова отправился «в обход» здания, повсюду натыкаясь на знакомых и беседуя о литературе, марсианцах, выборах городского головы, скором праздновании именин супруги генерал-губернатора и всем остальном, что занимало умы просвещенных дворян губернии.

— Что есть поэзия? — глубокомысленно выступил Тихон под жадными взорами приятелей, возвышенную беседу поддержал. — Известно, поэзия есть искусство о какой бы то ни было материи трактовать мерным слогом, с правдоподобным вымыслом для увеселения и пользы слушателей. Вымысел — необходимое условие для поэта, иначе он будет не поэт, а версификатор.

— Vous avez inventé cela?^[14]

— Нет, Феофилакт Кветницкий, но я с ним согласен.

— Да уж, увеселения в ваших виршах с избытком!

— Главное все же фантазия, друже.

С собой он теперь таскал один и тот же бокал с понтаком и время от времени смачивал в нем губы. От полноценного питья Тихон с сожалением отказался, чтобы быть во всеоружии на третьем этаже… Безуспешно смущали его и яства — трюфеля, фрукты, конфеты и прочие.

«Батюшка, с моей-то потанцуй», — то и дело слышал он призывы матрон, однако стойко отнекивался.

Крышка часов со щелчком отошла в сторону, и обе стрелки резанули поэта по душе. Он запнулся на полуслове, извинился перед Глафирой и компанией, к которой они прибились, и зашагал в сторону лестницы.

— Тихон Иванович! — окликнула его девушка. — Вы куда-то торопитесь? Застежки?

— Я вскорости буду, — отозвался он и вымучил ободряющую улыбку.

Возле уборной в нетерпении прохаживалось трое господ, так что поэт с полным правом мог подняться на следующий этаж, не вызвав подозрений. Но и выше наблюдалась бурная жизнь. Матроны и старики, не говоря уж о юных парочках, заняли тут многие диваны, скорее всего во всех комнатах. Кто-то катал шары на бильярдном столе, очень многие играли в карты… «Где я там буду ее искать?» — озадачился Тихон.

Он еще раз сверился с часами: было уже почти девять. Сверху до него донесся взрыв смеха, и полный нехороших предчувствий, поэт двинулся на третий и последний этаж Собрания.

Библиотечная зала была не пуста! Довольно обширная компания разнообразно наряженных личностей, некоторые без париков и даже надоевших масок, восседала окрест горящего камина. С замирающим сердцем Тихон узнал Манефу. Она чему-то громко смеялась и отпихивала руку наглого юнца.

— А вот и наш вития пожаловал! — вскричал кто-то, и общее внимание моментально переключилось на новое лицо.

— Федр стихи российские почитать пришел!

— Ainsi qu'est!^[15] — Звонкий голос Манефы разом осадил всех готовых выступить завистников. — Господин Балиор… то есть знатный поэт… пришел по моей просьбе, чтобы познакомить со своими новыми стихотворениями, кои любого нашего Сумарокова и прочих затмят силою чувства.

«Вот меня зачем призвали», — подумалось Тихону. При этом он испытал неимоверное облегчение, словно готовилось ему самое тяжкое в мире испытание, и лишь в последний миг Всевышний отменил его. И разочарование тоже почувствовал.

Уже почти успокоившись, он направился к Манефе, чтобы сесть в кресло подле нее. Поэтический задор постепенно овладевал им — то ли крепкие напитки были тому причиной, то ли присутствие первой красавицы губернии. Но тут он увидел напротив своей «дамы сердца», рядом с книжным шкапом супружескую чету Берцовых, и словно обух обрушился ему на макушку — он споткнулся на ровном паркете и наверняка выпучил глаза. Хорошо хоть маска скрыла его гримасу недоумения.

— Не думаю, что это прилично для юной девушки, — аккурат подгадал момент выступления Председатель дорожной комиссии, — выслушивать неподобающие слуху вирши.

Его супруга, круто набеленная дама в красном платье на гротескно большом панье, чинно кивнула. Рука ее при этом нервно трепыхала веером, в котором поблескивал шипковый «глаз» из киевской мусии.

— Вы мне запретите? — насмешливо осведомилась Манефа. Она сняла маску и небрежно швырнула ее кому-то из пажей. — Вас папенька уполномочил за мною следить?

Видно стало, как Берцов покраснел, и воздух с особенным шумом стал вырываться из его ноздрей, будто у быка по весне. Только стука копыт-каблуков по паркету не хватило. Однако он промолчал, и Тихон задал себе мысленный вопрос: «Неужто следит, чиновная харя? Что ж, послушай и ты».

— Что ж, мы не будем смущать ваши чуткие уши, господа! — объявила Манефа и поднялась.

— Ну и славно, девочка, — обрадовалась госпожа Берцова. — Вот лучше котильон потанцуйте!

Предложение было дельным, но Манефа лишь хмыкнула.

— Мы удалимся от вас на балкон. Что-то здесь становится душно… А вы можете и потанцевать, коли желаете.

Она презрительно повела плечом и развернулась к портьере, за которой была стеклянная дверь. Вся до одного ухажеры с веселым гиканьем вскочили и ринулись распахнуть дорогу перед своей госпожою, но она остановила свиту резким окриком:

— Сидеть!

Все так и застыли.

— Но как же… Разве так годится?.. А мы как? — вразнобой забухтела молодежь. — Мы тоже хотим послушать…

— А кто Тихона Балиора хулил? — вскричала Манефа. — Кто мне говорил, что он бездарный стихотворец и острог по нему плачет? Вы все!

— Истинно плачет, — горячо подтвердил Берцов и также поднялся.

Видно, успел забыть о своем же уговоре и вознамерился уберечь девушку от уединения с сомнительной личностью. Не иначе строгую памятку от Петра Дидимова получил, Робин Гуд фальшивый.

— Ничего, подождете тут и не сомлеете, — отрезала Манефа.

Она разгорячилась и всем видом ясно показывала, что отступать от задумки не намерена. Причем поза ее была столь решительна, а голос тверд, что спорить с барышней Дидимовой никто не посмел, даже Берцов. Он беспомощно плюхнулся на диван и до хруста стиснул руку жены. Тихон прошел мимо него и подал мимолетный ободряющий знак — мол, все помню и рамки приличий не нарушу, чем вряд ли особо утешил растерянного Председателя дорожной комиссии.

— А вы, любезные, не дайте господину Берцову за папенькой сбегать, не то всех отставлю.

Медный ключ со щелчком провернулся в дверном замке, и вот уже Тихон с Манефой оказались отделены от всех толстым матовым стеклом. Девушка с особым злорадством воткнула ключ в прорезь и сделала обратный оборот — теперь сюда могли ворваться только высадив дверь.

Тихон судорожно вдохнул свежий воздух, пропитанный запахом палой листвы и Манефиных румян — девушка стояла в шаге от него с упертыми в бока руками.

— Никак боишься? — спросила она шепотом.

— Ведь твой отец меня и убить может, кто ему помеха?

Балкон был шириной в три сажени и длиною в шесть, с толстыми каменными перилами, и нависал над самым крыльцом здания, опираясь на колонны. Снизу слышались голоса гостей, вздумавших отправиться восвояси, разговоры конюших и лакеев, храп лошадей и стук колес. Вокруг шумели на ветру полуголые деревья, и балкон был густо усыпан их палыми листьями. Только Луна, которую порой заслоняли тучи, да призрачный свет из библиотеки озаряли поэтическую сцену.

— Да хотя бы я. Он у меня по линейке ходит, если ты не знал, — хищно усмехнулась Манефа, затем потянула вверх маску Тихона и отбросила ее. — Ну, читай свои вирши.

— М-м-м… «Сеновал» называется. Ну… Позвала меня девица в сене жо… э… Ой. Покрутиться. Там же неприличные слова через одно. Может, не надо?

— Надо, Тиша, надо.

— Ладно, тогда я лучше другое почитаю.

И поэт приступил к сбивчивой декламации своего последнего эротического творения. Поначалу он еще отводил взгляд и проговаривал слова без всякого чувства, но постепенно забыл обо всем и преисполнился тайного, стыдного восторга, и при каждом толчке Манефиных ладоней — а она направляла его к перилам — словно адское пламя вспыхивало в низу живота. Источником его были девичьи затуманенные глаза.

Деревня. Вечер. Час закатный.

Младой жуир, как тополь статный,

Плечистый, внешностью приятный,

Зрачком блудливый, речью — ладный

идёт вприсядку.

На девок глянет — те краснеют,

На баб — те пламенно влажнеют

Кудрявой скрытницей своею,

Где наш лихач карт-бланш имеет

окучить грядку…

Когда Тихон уже не мог отступать, руки Манефы скользнули ему под тогу и еще дальше, миновали верх кюлотов и словно жаркие змеи устремились вниз по его бедрам. Девушка по-кошачьи прижалась к поэту и вдруг стала опускаться на колени.

В этот момент застежка тоги на плече отскочила и со звоном упала на камень.

— Постой, — булькнул Тихон. — Что ты творишь?

— Чем тут не сеновал? — отозвалась Манефа куда-то ему в пупок, добавив к дыханию язык.

— Подожди. — В мочевом пузыре поэта с внезапной мощью разлилась боль, прямо-таки резь. — Я сейчас не могу, мне в уборную надо.

— Давай с балкона, — приказала девушка и отодвинулась, поднявшись. — Минутное дело… И сразу продолжим. Ты мне еще что-нибудь такое же гадкое почитаешь. — Она облизала губы и повела телом, словно кобра перед броском.

С порывом прохладного ветра в голову Тихона робко вернулся разум.

— Но как же?.. Ведь там люди. Я не могу полить им головы, и вообще… Нет, мне неудобно. Нехорошо как-то, Манефа, неподходящее тут место. Пыльно и холодно.

— А где подходящее, в супружеской постели? — криво усмехнулась она и отвернулась. — Боишься, что ли?

— Н-ну… Не то чтобы… А если услышат, войдут? Давай внутри где-нибудь, — уже чувствуя, как Манефа отдаляется от него, в панике прошептал поэт и шагнул к ней, чтобы обнять. Но девушка выставила руку и не позволила коснуться себя.

— Ступай, — равнодушно сказала она, — сама справлюсь…

— Мне вернуться?

— Ступай, говорю. Можешь идти в свою уборную и не возвращаться. Пугливых не люблю.

Почти ничего не видя, Тихон пошарил в листьях, пытаясь найти застежку, но та как сквозь камень провалилась. Зато под руку подвернулась маска. Терпеть больше было невыносимо, и он дрожащей рукой повернул ключ и с трепетом шагнул в душную библиотеку, раздвинув телом портьеру.

— Наконец-то! — вскричал красный словно вареный рак Берцов и ринулся на балкон, однако дверь перед его носом с треском затворилась. — Сударыня! Госпожа Манефа! Пустите же меня или выходите оттуда! Что с вами?

— Я занята, — послышался злой голос.

— Что вы с ней сделали, сударь? — визгливо крикнула госпожа Берцова.

Буквально все в библиотеке глядели на Тихона кто с ненавистью, кто с завистью — равнодушным не остался никто.

— Ничего, уверяю вас. — Он пожал плечами и придержал сползающую тогу. Проклятая застежка! — Всего лишь прочитал маленькое невинное стихотворение. С Манефой все хорошо, но нее внезапно закружилась голова от свежего воздуха, и она решила еще немного отдышаться… Позвольте откланяться.

Сомнительно, чтобы кто-нибудь поверил ему, однако сбить волну страстей поэту удалось. Он беспрепятственно прошел по коридору, стараясь держаться прямо и естественно, хотя его так и подмывало побежать.

В уборной он долго унимал дрожь рук под струей воды — рукомойник так и звенел под его неловкими тычками. Бессильное бешенство на самого себя переполняло Тихона, и в то же время некое холодное спокойствие — выстоял, справился со звериной натурою. Что могло бы стрястись, послушай он Манефу и тем более поддайся ее страсти, невозможно было представить. Как она сама глядела бы на него, если бы Тихон дал ей воплотить в жизни стихотворные приключения двух влюбленных?

«Захочет ли она еще со мною говорить? — печально свербела мысль. — Ну какой же я несусветный дурак, дурак!» И он чуть не принялся биться головою об зеркало, что показывало ему ненавистно-тупую физиономию жалкого неудачника, который прошляпил свой единственный шанс завладеть красивейшей девушкой всех Рифейских пределов и ее несметным приданым. «Эка размечтался! Поиграла бы да бросила», — осадил себя Тихон и скрипнул зубами.

Он почувствовал, что еще немного — и свихнется, а потому набрал полную пригоршню воды, растерял половину, а остаток плеснул в горящую физиономию. Потом ударил-таки кулаком по макушке, вытер лицо подолом тоги и заставил себя выйти из уборной.

И тут же услыхал полный ужаса женский вопль!

Судя по тембру голоса, верещала госпожа Берцова. Сразу же к ней присоединился нестройный гул одинаково испуганных голосов, а вслед за тем послышались и визгливые выкрики самого Председателя дорожной комиссии, который повторял имя Манефы.

Тихон бросился в библиотеку и застал удивительную картину — индеец, пират, египтянин и прочие юные шуты, давясь и толкаясь, пыталась выскочить на балкон. Тихон схватил за плечо крайнего, кизляр-агу, и властно развернул к себе перекошенным лицом.

— Куда? Зачем? Что случилось?

— А? Чудо! — Фальшивый турок с нарисованными усиками вырвался и скакнул наружу.

— Манефа упала? — обожгло поэта.

Он встал в дверях и попытался понять, что тут происходит. К его истовому облегчению, вниз никто не таращился — напротив, все указывали пальцами в небеса и выкрикивали одно и тоже слово. И первым произнес его Берцов — «марсианцы»! Тихона пробил нервный смех, и он взглянул туда же, куда и все.

На фоне блеклой Луны, полуприкрытой быстрыми клочьями ночных облаков, удалялось что-то огромное, с вертушкой на голове!

— Стреляйте же! — взвизгнула госпожа Берцова. — Унесут же черти, унесут! Почему никто не стреляет?

Скоро снизу раздался сухой хлопок фузеи, вслед за которым среди лошадей и гостей началась подлинная паника. Судя по всему, большинство решило, будто на город напали башкиры или беглые крестьяне, и глупые выкрики вроде «марсианцы!» только укрепили их в этом мнении. Воздухолета к тому моменту уж и видно не было, все скрыла ночь. И никаких огоньков по его краям уже не светилось, как успел сообразить Тихон.

Дворянское Собрание наполнилось визгом и топотом. Лакеи, гости, повара и жандармы метались в поисках башкир или спасались от них за пределами здания. Кареты, дрожки, одноколки со стремительным перестуком копыт и колес, щелчками хлыстов растворялись на окрестных темных улицах.

Ухажеры Манефы также поспешили на лестницу, торопясь улизнуть с места происшествия. Многим повезло, вот только семейство Берцовых, Тихон и несчастный турок угодили под перекрестье взглядов сразу нескольких людей, поднявшихся в библиотеку. Возглавлял их сам заводчик Петр Дидимов.

— Я слышал, как тут кричали имя Манефы, — холодно сказал барон. — Где она? Нам пора уезжать, все равно карусель нарушили. То ли башкиры, то ли марсианцы… Где Манефа?

Все подавленно промолчали, отчего госпожа Дидимова, миниатюрная женщина в костюме голландской купчихи, охнула и закатила глаза — пришлось рядом стоящему лакею спешно подхватить ее и уложить на диван.

— Мамочка! — заскулил ее десятилетний сын.

— И тут вы, Балиор! — Усы Дидимова встопорщились, когда он распознал среди застывших перед ним гостей Тихона. — Что вы сделали с Манефой, куда спрятали? Где моя дочь?! — Последний вопрос прозвучал подобно раскату грома, отчего у всех присутствующих волосы поднялись дыбом.

Все в губернии знали, как заводчик боготворит Манефу, во всем потакает и прощает любые шалости, отчего всякий, кто хотя бы намеком обидит ее, подвергается ужасной опасности сгинуть в остроге или вовсе пропасть бесследно. Бывали, говорят, и такие случаи.

— Позвать сюда жандармов! — взревел Дидимов. Лакей с грохотом ссыпался по лестнице.

— Марсианцы, Петр Сергеич… — промямлил Берцов.

— Что? Повтори! Кто тут марсианец? Балиор, что ли?

Несчастный Председатель дорог заплетающимся от ужаса языком поведал, как услыхал вместе с прочими крик с балкона, где заперлась Манефа. Как он принялся биться в дверь плечом и наконец с помощью египтянина вышиб ее, едва не вместе со стеклом, и как успел увидеть во всей ужасной мощи воздухолет марсианцев с бледными огоньками по низу, что уносил прочь несчастную девушку.

— Это все он, он в своих писаниях накаркал! — взвизгнул под конец Берцов, уткнув палец в Тихона.

— Как она очутилась одна на балконе? — с холодной яростью осведомился Дидимов. Слушал он внимательно, даже напряженно, и весть о марсианцах явно потрясла его вне всякой меры. — Как, спрашиваю вас, мог воздухолет незамеченным подлететь и пленить Манефу? Если бы какие разбойники с дерева прыгнули, тати или башкиры! Но с воздуха! Вы сошли с ума, все сразу.

У многих отлегло от сердца — как ни странно, заводчик не набросился с тростью на всех и каждого, а взял себя в руки и стал уточнять детали.

Тут и жандарм с фузеей прибежал, который подтвердил — да, после криков с балкона и он заметил удаляющуюся по небу черную тень с огромным винтом, и даже выстрелил в нее. Попал ли, нет, то неведомо, разве марсианцам что от простой пули сделается? Вот кабы из пушки шмальнуть, то при удаче ядро могло бы и пробить обшивку воздухолета, коли она деревянная…

Подошел и комендант жандармской Управы полковник Буженинов, которого успели удержать перед самым отъездом — он почти умчался самолично преследовать убегающих в переулки башкир. Весть о марсианцах этот доблестный служака выслушал с откровенным недоверием.

— Вы сумасшедшие, — повторил Дидимов с круглыми глазами. — А ты, Берцов, я ведь просил тебя надолго ее одну не бросать! Ты же мне говорил, что Балиор полную чепуху написал и скоро будет опровержение. А оно вот как оказалось!

— Госпоже Манефе стало душно, — пролепетал почти черный Председатель дорожной комиссии. — Она вышла на балкон и закрылась, чтобы никто не помешал ей любоваться Луною.

— Одна?

— Со мной, — сказал Тихон.

Дидимов словно бешеный пес метнулся к поэту и уже занес руку, чтобы ударить его, но в последний миг сдержался. Тихон, впрочем, приготовился отразить наскок — он был на голову выше заводчика, хотя и не толще. Никакой вины за собой он не ощущал и не съежился, и Петр Дидимов, очевидно, почувствовал его горькое спокойствие.

— Она всем грозилась, что собирается потребовать от тебя чтения стишат. — Дидимов провел по глазам ладонью. — Так и было?

— Да, я прочитал короткие вирши и сразу удалился с балкона.

— Он застежку там обронил! — злорадно выкрикнул Берцов. — С хламиды своей!

Заводчик медленно поднял прищуренные глаза на Тихона, и тот поразился, какая страшная и тяжелая усмешка полыхнула в них.

— Да, я всего лишь обронил застежку от тоги, — спокойно кивнул Тихон, хотя его так и подмывало отступить и пригнуться. — Не сумел в листьях отыскать.

— Сейчас найдешь, — по слогам проговорил Дидимов. — Что она сказала перед тем, как ты ушел?

— Что желает побыть одна.

— Дамы и господа! — объявил полковник Буженинов, прервав «допрос». — Прошу выслушать меня. Налицо небывало дерзкое похищение дочери уважаемого подданного, кем бы оно ни было совершено. — Комендант приблизился к двери, ведущей на балкон, и подал знак капралу подойти. — Приготовьте побольше свечей для осмотра места преступления! Довольно разговоров. Пока мы с вами толчем воду в ступе, тати уносят девушку все дальше, а потому предлагаю всем немедля отправиться по домам и не мешать расследованию. Другое дело, останутся только господа Берцов и Балиор, как возможные свидетели умыкания.

— Я тоже, — заявил Дидимов. — Это все-таки моя дочь пропала, сударь.

— Нельзя, Петр Сергеич, — мягко возразил полковник. — Тут надо все тщательно осмотреть и выявить преступные следы. Позаботьтесь лучше о супруге и сыне! Им положительно нужно утешение и ваша поддержка. А способствовать возвращению дочери вы покамест никак не можете.

Дидимов нехотя кивнул и отошел к семье, где с раздраженным видом принялся утешать супругу. Держался он весьма сдержанно, будто не пережил только что самое трагическое происшествие, какое только может выпасть на долю отца. Тихону, да и все прочим, оставалось лишь подивиться его выдержке. Наперебой выражая сочувствие, гости и лакей сопроводили семейство заводчика вниз, а полковник Буженинов присел на корточки на пороге балкона и с помощью трех больших свечей, две из которых держали над его плечами поэт с Председателем дорожной комиссии, стал внимательно осматривать место преступления.

— Листва сдута на перил и с середины балкона! — сразу же заметил отличие Тихон.

— Крыльями, что ли?

— Воздухолет крутил лопастями над макушкою, — догадался Берцов.

Действительно, на открытых частях балкона палой листвы осталось совсем мало. Судя по всему, марсианцы возбудили своим летательным аппаратом такой сильный поток воздуха, что тот поднял ее ввысь и почти очистил балкон.

Буженинов аккуратно вышел наружу, прикрывая свечу от ветра.

— Как сие могло произойти? — задал он в пустоту вопрос и повернулся к Берцову. — Сударь, с какого момента вы наблюдали полет марсианцев? Сколько до них было саженей, по вашему мнению?

— Никак не меньше двадцати. Точнее не скажу, все-таки темно…

— Так… А вы, сударь, когда покидали место преступления, что-нибудь в небе видели? — спросил он у Тихона.

— Я смотрел только на Манефу.

— А звуки? Треск или гудение вертушки, например. Ведь не может такая большая штука крутиться бесшумно.

— На ступенях Собрания и рядом стоял приличный гам. За ним я мог вовсе не услышать даже заметного треска. Если бы дело происходило в почти совершенной тишине, вот как сейчас… Может быть, тогда…

«Все из-за меня! — мысленно бил себя по сусалам Тихон. — Кабы не я со своими стишатами, она бы и на балкон-то не пошла! Я во всем виноват, дурень». Все переживания нынешнего вечера так больно ударили по нему, что в голове осталась одна лишь высушенная логика.

— А вот и ваша застежка, Тихон Иванович, — сардонически хмыкнул Берцов и уже протянул к ней руку, как полковник схватил его за запястье.

— Не трогайте! Сначала я осмотрю предмет.

Пресловутая застежка лежала, как ни странно, на перилах, а вовсе не на полу.

— Было бы на что глядеть…

— Не может быть, — удивленно пробормотал поэт. — Я прекрасно помню, что она звякнула внизу, и отскочила совсем не на ограду. Она бы, наверное, тогда вовсе вниз улетела. Нет, я положительно помню звон со стороны пола.

— Вы уверены?

— Ну конечно, я же сказал.

«Желто-красных листьев» подле утерянного предмета не наблюдалось, словно их смахнули метлою. Буженинов со свечой наклонился над застежкой и застыл в такой позе на значительное время, будто следил за передвижением какого-нибудь крошечного муравья.

— Что бы это значило? — наконец повернулся он к свидетелям. — Зачем тут нацарапано это слово?

На каменной поверхности перил отчетливо виднелись три буквы «аки». Причем видно было, что появились они тут совсем недавно, не более часа назад, потому что мелкий каменный порошок рядом с кончиками букв еще не успел смыть дождь. И на острие застежки виднелись следы того же пыльного вещества.

Буквы казались оставленными в большой спешке и обрывались внезапно — пишущий их человек не успел до конца вывести «ижицу», времени у него не достало. Может, он и вовсе «ш» или «у» замыслил начертать?

— Это послание, — уверенно заявил Буженинов и выпрямился. — Другое дело, что хотела сообщить нам Манефа? «Аки звери»? «Аки люди»? «Акулина»?

— «Акулы прилетели»? — предположил Берцов и нервно хмыкнул.

— Что гадать, — вздохнул Тихон. — Манефа пропала в лапах марсианцев, выручать ее надобно. Вот если бы она стрелку нарисовала, куда ее понесли…

— В небесах нам ее нипочем не достать, — покачал головой полковник. — Кружи воздухолет над нашими головами, в ста саженях, и то бы мы не сумели его приземлить. Не стрелять же пулями и ядрами по марсианцам, когда там наша человечья девушка в плену?.. Никто не позволит. Другое дело, как-то вынудить их опустить ее на землю, но как? Хорошо, больше ничего не замечаете?

На этом первичный осмотр места преступления был завершен. Буженинов приказал капралу Тотту, что храбро палил в небеса, организовать охрану библиотеки и особенно балкона от посягательств. Ввиду крайней важности дела для общества и его небывалого прежде свойства, работу по «поимке преступников», как он выразился, комендант возложил лично на себя.

Особо он распорядился охранять вековой дуб, толстые ветви которого частично нависали над балконом и откуда мог спуститься тайный марсианский лазутчик, дабы уничтожить следы умыкания.

— Утром произведу с помощниками повторный тщательный осмотр, — уверенно заявил Буженинов. — Причем не только этого места, но всего ближнего окружения. Злоумышленники могли снижаться не только тут. Опросим жителей окрестных домов… Наверняка марсианцев видали многие, если они тут и в самом деле побывали.

— Что же, вы нам не верите? — набычился Берцов.

— Следствие во всем разберется, сударь. От алкоголю и черти явиться могут, не только марсианцы.

Впрочем, весь его вид говорил о том, что дело представляется доблестному коменданту безнадежным, и выполняет он предписанные Уставом действия только лишь для того, чтобы Дидимов не сумел к нему придраться. Ежели Манефу похитили бы простые башкиры или еще какие ходячие тати для вымогания золота из богатого заводчика, дело могло бы нормально расследоваться губернским магистратом или судом верхней расправы, но неведомые летуны? Которые к тому же, как полагают авторитетные ученые, вознамерились изучить людской род в небесных лабораториях словно мышей? Со страшным оружием вдобавок, противу которого пушки с фузеями словно укусы комаров для слона?

Неудивительно, что Буженинов мало верил в успех расследования, хотя виду старался и не подавать.

Примечания

7

Здесь и далее стихи Александра Сивинских.

8

Так вести вас в отчий дом, мадемуазель? (фр.)

9

Прекрасная маскировка. Лично смастерили? (фр.)

10

Нет, швея постаралась (фр.)

11

Все только нас и ждут (фр.)

12

Чаровница! (фр.)

13

Вот и славно! (фр.)

14

Это вы сам придумали? (фр.)

15

Так и есть! (фр.)