«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2

Олег Лазарев, 2013

Даже в 1943 году средняя продолжительность жизни наших летчиков-штурмовиков не превышала двадцати боевых вылетов, а за сорок представляли к званию Героя Советского Союза. На счету автора этой книги их более сотни, и каждый был «русской рулеткой» со смертью. Приняв боевое крещение над Огненной Дугой, где штурмовые авиаполки сгорали за считаные дни, Олег Лазарев был подбит в первом же вылете – сначала получил зенитный снаряд прямо в бомболюк (бомбы чудом не сдетонировали), затем был атакован «фоккерами», которые изрешетили его Ил-2 (37 попаданий!) и тяжело ранили бортстрелка, пришлось идти на вынужденную посадку, спасла лишь феноменальная живучесть «летающего танка». И это был далеко не последний случай, когда он возвращался с задания «на честном слове и на одном крыле» – фактически из каждого боевого вылета «горбатые» (фронтовое прозвище «илов») привозили десятки пробоин, а во время атаки под сосредоточенным зенитным огнем «снопы искр от рикошетировавших о броню пуль летели, как с наждачного точила». Такую цену наши штурмовики платили за право стать для врагов «КАРОЙ НЕБЕСНОЙ» и «ЧЕРНОЙ СМЕРТЬЮ»…

Брянский фронт. Начало боевой работы

О том, что в районе Орловско-Курского выступа начались активные боевые действия, мы узнали в конце дня 5 июля. Полк в этот день боевой работы не вел, однако весь личный состав находился в готовности номер один. Весь день мы просидели в кабинах, ожидая команды на взлет. Из сводок Информбюро стало известно, что упорные бои ведутся южнее Орла. Упоминались фамилии командующих фронтами. О характере боев нам не сообщали. Мы не знали, кто наступает, а кто обороняется. О том, что немцы начали рвать нашу оборону, узнали только на третий или четвертый день. Большие надежды немцы возлагали на массовое применение новых тяжелых танков и самолетов.

К летней кампании 1943 года Красная Армия уже имела все необходимое для перехода в наступление в районе Курского выступа. И когда советская разведка установила подготовку противником большого наступления, на совещании в Ставке было принято решение о переходе к преднамеренной, заранее спланированной обороне с целью измотать и обескровить врага, а затем, перейдя в контрнаступление, завершить его разгром и развернуть общее наступление на Юго-Западном и Западном стратегических направлениях.

Первым с нашего аэродрома на боевое задание вылетел 211-й полк. Вылет прошел не совсем удачно. Несколько экипажей не вернулось с задания. Наш полк включился в боевую работу на следующий день. 1-ю эскадрилью водил сам комэск капитан Байматов. С задания вернулись все. Многие самолеты получили повреждения от зенитного огня. Любопытства ради я подошел посмотреть и, конечно же, поговорить с летчиками. Многие находились в возбужденном состоянии. Так же выглядели и воздушные стрелки. На наши вопросы ничего путного сказать не могли. Некоторые, посматривая на нас с гордым видом, говорили: «Слетайте, тогда и узнаете, как бьют зенитки». Мы осмотрели пробоины на поврежденных самолетах и ушли от них с неприятным чувством.

На второй или третий день погиб летчик 1-й аэ младший лейтенант Долгий. Тот самый, с которым в Туле беседовал командир корпуса. Самолет был поврежден зенитным огнем и окончательно добит истребителями. Он упал рядом с шоссейной дорогой, на которой атаковал цель, и взорвался. Из-за отсутствия самолетов 2-я и наша 3-я эскадрильи на боевое задание вылетели в район Орла в неполных составах. Как мне ни хотелось, но Сеничкин в боевой расчет меня не включил. На его самолете была обнаружена неисправность, и он полетел на моем.

Во время вынужденной посадки в поле после потери ориентировки он поломал его. Из группы, которую он вел, назад вернулся только один его заместитель лейтенант Марченко. Все остальные расселись по полям. К счастью, блудежка произошла уже над своей территорией. Почти половина машин при посадках получила повреждения. Летчики вернулись через несколько дней, но летать на задание могло практически одно звено из четырех самолетов.

За блудежку Сеничкин был временно отстранен от полетов. Некоторое время он летал рядовым летчиком в группах командира полка или капитана Сухих. Через полторы недели полк со всеми исправными самолетами перелетел на аэродром Болото около города Белев. Соседний 211-й полк продолжал вести работу с Райских Выселок. Я в это время был там же в числе безлошадных летчиков в ожидании прилета машин, оставшихся на Тульском аэродроме.

После нескольких дней ожидания за мной из Болота прилетел У-2 для переброски на новую точку. Однако на следующий день на этом же самолете меня отправили в Тулу, откуда мне предстояло перегнать в Райские Выселки отремонтированный самолет. Наконец-то у меня будет своя машина! Но не тут-то было. Как только я приземлился, ко мне подошел Марченко и спросил: «Как самолет, легок ли в управлении?» Не подумав, к чему может привести мой ответ, сказал: «Машина мне понравилась, легка в управлении». Марченко тут же сел в самолет, решив, видимо, проверить, так ли это.

После взлета он сделал круг над аэродромом, а потом, снизившись до бреющего, прошел над границей летного поля, покачал самолет с крыла на крыло и на той же высоте улетел в Болото. Только тогда до меня дошло, почему он интересовался машиной. После этого я долго чертыхался и ругал себя за допущенную оплошность. И зачем я ему сказал, что самолет отличный? Теперь снова сиди и жди, когда подвернется другая машина. Однако долго ждать не пришлось. На следующий день командир звена лейтенант Стегний перегнал с вынужденной посадки свой отремонтированный Ил-2. Она произошла во время контрольного полета по маршруту в Туле, о чем я уже упоминал. Самолет Стегний в Болото не погнал. «После устранения техником такого-то замечания (точно не помню какого) перегонишь самолет в Болото», — сказал он перед отлетом на У-2 в полк.

Прошло уже две недели, как мы на фронте, а я еще не сделал ни одного боевого вылета. От переживаний, что нахожусь не у дел, на душе тягостно. Мне кажется, что на меня все смотрят с укором, как будто неучастие в боевой работе зависит от меня. На следующий день перед обедом техник доложил об устранении замечаний Стегния. После обеда я зашел в свою палатку, чтобы перед отлетом в Болото забрать свой чемоданчик.

В это время появился незнакомый офицер, как выяснилось, из соседнего полка. «Ты будешь Лазарев?» — обратился он ко мне. «Да, — отвечаю, — в полку я один с такой фамилией». — «Ваш Хромов передал: будешь летать на задания с нашим полком, бери планшет, и пошли к Стародумову». С радостью иду за ним, а в голову вкрадывается какая-то неуверенность: в этом полку я никого не знаю. Однако приказ есть приказ. Отлично понимаю: в полете многое зависит от самого летчика, но необходимо также знать тех, с кем летишь, особенно ведущего. Одно дело, если выполняется обычный полет, и совсем другое, когда летишь на боевое задание, особенно впервые.

Представился командиру полка Стародумову. Он тут же направил меня на зеленую площадку, рядом с КП полка. Там уже сидели в ожидании прихода командира летчики, воздушные стрелки и работники штаба. Стародумов, вспотев от жары, говоря скороговоркой, поставил нам боевую задачу, назвал состав группы и всех строго предупредил: «Хоть семь потов всем пролить, но задачу выполнить обязательно». Не знаю, почему он так сказал, видно, для того, чтобы как-то мобилизовать летчиков на выполнение поставленной задачи. Сводную группу из двух четверок должен был вести штурман полка старший лейтенант Киселев. Мне он показался опытным боевым летчиком. Орден Ленина на его груди говорил сам за себя. В группе Киселев поставил меня замыкающим. Что такое быть им, я знал хорошо. Попросту говоря, замыкающий — это первая жертва при встрече с вражескими истребителями.

В этом вылете мне не везло с самого начала. Сразу же после отрыва перевожу самолет в набор и вижу, как прямо перед глазами мгновенно поднимается и вертикально встает дюралевый лист, прикрывающий верхнюю часть капота. Набегающим потоком воздуха его стало заворачивать по полету. Понимая, к чему это приведет, молю бога, чтобы его совсем сорвало, но этого не происходит. Он еще больше отклоняется назад и закрывает входное отверстие канала водомаслорадиатора. Вода в радиаторе закипела, и мотор начал перегреваться. Через клапан расширительного бачка водорадиатора пар с брызгами кипящей воды начало выбивать наружу. Под действием набегающего потока эта смесь стала оседать на остекление фонаря. Вследствие этого резко ухудшился обзор вперед.

Лечу словно в плотных облаках. Впереди белая занавесь. Ни группы, ни впереди идущего самолета не вижу. Перегретый двигатель стал заметно терять мощность. К одной неприятности прибавилась другая: чувствую, что очень туго ходит ручка управления. Для одиночного полета это еще терпимо, но для полета строем — одно мучение. «Молодцы» техники, хорошо подготовили самолет: замки капота как следует не закрыли, троса управления натянули так, что ручкой еле ворочаю. Через левую форточку фонаря замечаю в развороте головные самолеты группы. Они меня уже не интересуют: лететь с ними не придется. Перегретый мотор вот-вот должен встать, но, пока он еще как-то тянет, надо попытаться развернуться в сторону аэродрома и сесть.

Начинаю вводить самолет в разворот и в этот момент вижу, как лобовое стекло стало быстро светлеть, а затем и полностью очистилось от водяной эмульсии. Машинально бросаю взгляд на прибор температуры воды: она постепенно пошла вниз, но все еще остается выше нормы. Порядок, думаю, попробую выполнить задание. Доворачиваю машину в сторону группы. Она почти в сборе. Прилагаю все усилия, чтобы как можно быстрее ее нагнать. Расстояние между нами медленно сокращается. Надо бы сбавить обороты, чтобы хоть немного охладить двигатель, но боюсь, что отстану еще больше. К тому же еще группа все время идет с набором высоты. Без конца проклинаю техников, плохо подготовивших самолет. Мучаюсь из-за них.

Видно, что Киселев идет в набор почти на максимальном режиме. Он, конечно, не знает, что испытываю я. Надежда на то, что мы будем делать круг над аэродромом истребителей сопровождения, во время которого я за счет срезания маршрута мог бы нагнать группу и занять свое место, не оправдалась. Они взлетели заранее и встретили нас в воздухе. Ко мне подошла пара, и ее ведущий сердитым голосом проговорил: «Горбатый», ты все время будешь идти один, может, нагонишь группу? Так будет веселее». В ответ на справедливый упрек хотелось ответить: «Пару не хватает». Давно бы нагнал, стараюсь, как могу. Не имея передатчика, открыл фонарь кабины и рукой сделал жест вокруг головы, дескать, слышу тебя, но сделать ничего не могу. На подходе к линии фронта нас встретили «фоккеры». Их взлет с аэродрома Стальной Конь я увидел в момент, когда группа проходила рядом с ним. Наши истребители успели атаковать некоторых из них на взлете, но, видно, не очень удачно. Большая часть успела взлететь и атаковала нас.

В этот момент я почувствовал, что действительно выполняю настоящий боевой вылет. Свою группу я нагнал над целью. По тому, как она шла, было видно, что она не слетана и летчики в ней не самые сильные. Видимо, командиры эскадрилий дали слабачков, оставив для своих групп более опытных. В этом вылете мы должны были нанести бомбоштурмовой удар по технике противника, двигавшейся по дорогам в направлении Орла в районе населенного пункта Домнино. При подходе к цели открыла огонь зенитная артиллерия. Киселев еще больше увеличил скорость. Я опять стал отставать от группы.

Желая побыстрее ее нагнать, забыв о противозенитном маневре, лечу по прямой, не маневрируя. Это явилось моей грубой ошибкой. Зенитки взяли самолет на прицел. На фоне ясного безоблачного неба вижу черные шапки разрывов. Только хотел взять ручку на себя, чтобы выскочить из них, как был оглушен взрывом. Где-то рядом раздался сильный удар. Над головой появился какой-то темный предмет. Бросаю взгляд вверх и вижу непонятно откуда взявшуюся 100-кг фугасную бомбу, которая тут же исчезла. Откуда она взялась, я понял уже на земле после осмотра самолета. В самолет угодил снаряд, но, несмотря на прямое попадание, он летит и, главное, хорошо слушается рулей.

Еще не придя окончательно в себя после оглушительного удара, вижу, как Киселев, а за ним и второе звено переходят в пикирование. Через несколько секунд иду за ними и я. Прямо под собой около дороги, рядом с небольшим мостом через речушку, замечаю несколько танков. Прицеливаюсь, пускаю РСы, затем сбрасываю все бомбы. После вывода из пике делаю горку, слежу за Киселевым. В пологом планировании он бьет из пушек и пулеметов по автомашинам на дороге. Повторяю его маневр и штурмую крытые грузовые машины. После атаки набираю высоту и слышу возбужденный голос стрелка Феди Шатилова: «Маневрируй, маневрируй, заходит истребитель!» Раздается короткая очередь его пулемета. В кабине появляется неприятный специфический запах порохового дыма. И тут же вижу вокруг самолета летящие сзади трассы эрликонов, сопровождаемые сильными резкими звуками стрекота металла по металлу, схожими с работой несмазанной швейной машины. Резко обрезает мотор. Кидаю взгляд на приборы. Стрелки давления бензина и масла стоят на нуле.

Вижу, как сзади в нескольких метрах от меня быстро выскакивает ФВ-190 и отваливает вправо. На плоскостях его машины отлично вижу черные кресты. Вот кто меня доконал, гад проклятый! Тяжелая машина, как утюг, устремилась к земле. Вижу под собой небольшую площадку, вокруг нее сплошные окопы. Направляю на нее нос самолета. На правой ее стороне замечаю стоящий У-2. «Видимо, эта площадка для него», — мелькнуло в голове. Раз сел У-2, попробую сесть и я. Почти у самой земли успел поставить кран шасси на выпуск. О том, что производить посадку на незнакомой местности с выпущенным шасси запрещено, отлично знал, но хотелось сохранить машину.

Приземление произошло настолько быстро, что я не уловил момента касания земли. Поле настолько сильно проросло самосевом пшеницы вперемешку с высоким бурьяном, что пользоваться тормозами почти не пришлось. Пробежав около двухсот метров, машина остановилась в нескольких метрах от длинного окопа. Открыл фонарь кабины и только тут увидел, что стало с самолетом. Взрывом сорвана треть обшивки центроплана, нет ни одной из крышек обоих бомболюков. Во внутреннем бомболюке вырвана балка бомбодержателя вместе с замком, на котором висела 100-кг бомба. При последующем осмотре я понял, что зенитный снаряд разорвался под бомбой. Взрывом ее вместе с балкой и замком выбросило из бомболюка. Ее-то я и видел в момент взрыва.

Весь фюзеляж и часть центроплана залиты моторным маслом. От этого они блестят и кажутся выкрашенными темно-коричневым лаком. С трудом с помощью рук спускаюсь на землю, выпачкав комбинезон. Смотрю на кабину Феди. Его не видно, и даже фонарь закрыт. Хотел узнать, почему он мало стрелял. Окликнул. В ответ — тишина. В этот момент к самолету подошли два авиатора в шлемофонах. Спрашиваю, откуда они, забыв о самолете, который видел перед приземлением. Они указали на У-2. «Мы здесь оказались случайно, — пояснили они. — Летим, видим, появились «фоккеры». Пока не сбили, плюхнулись на краю этого поля, ближе к траншее. Там и трава пониже и, главное, есть где спрятаться на случай обстрела «фоккерами». Из окопа наблюдали, как вас крестили истребители».

Спросили, что случилось, куда попали, почему сел. Понял, что ими движет скорее любопытство, чем оказание помощи. Вскоре один стал торопить другого, чтобы поскорее улететь с площадки. Видя, что они уходят, я попросил сообщить о моей посадке в штаб воздушной армии, куда они направлялись.

Заглядываю в кабину стрелка и вижу Федю лежащим на полу без сознания с мертвецки бледным лицом. Наверное, убит, подумал я. Из ноги сочится кровь. На полу уже скопилась лужа. Тихонько потрогал его. Не шевелится. Назвал несколько раз по имени. Молчит. Что с ним делать, какую помощь оказать, как убедиться, жив он или мертв? Один вопрос в моей голове сменяется другим, и решать их надо немедленно. Пытаюсь поднять его, но в тесной кабине сделать это не так-то просто. Снова положил его на пол кабины. Вижу, как по проселку за траншеей идет «полуторка». Стал махать рукой, стараясь привлечь к себе внимание.

К счастью, меня заметили и поняли, чего я хочу. Машина остановилась. К самолету подошли артиллеристы — капитан и немолодой старшина. Не зная, как удобнее подобраться к кабине, оба выпачкались в масле. Втроем, как можно аккуратнее, вытащили Федю из кабины и положили в тень крыла. Обмякшее тело лежало недвижимо. Все трое не можем понять, жив он или нет. Пульс не прощупывается, дыхания не слышно. Капитан предложил попытаться открыть рот и влить в него чистый спирт. Если он жив, то после спирта наверняка должен подать признаки жизни. Сказано — сделано. Вливаем спирт. Ждем.

Через некоторое время на щеках появляется румянец, затем открылись глаза. Порядок! Сняли наполненный кровью сапог. Разрезали ножом штанину комбинезона. На бедре видим круглую кровоточащую рану. В горячке я пальцем начал прощупывать место вокруг раны, надеюсь найти осколок или пулю, но ничего не нашел. Затем, да простят меня за это медики! — запустил указательный палец в рану, но и там ничего не нащупал. Тогда капитан говорит: «Давай перевернем его, может, ногу пробило навылет?» Сделали и увидели выходное отверстие. Ногу пробил 20-мм эрликоновский снаряд. Перед тем как попасть в нее, он пробил 5-мм бронеплиту кабины и патронный ящик пулемета стрелка.

Придя в себя, Федя тихим голосом спросил, где он. Стараясь успокоить, я ответил ему. «Наклонись ко мне», — все таким же тихим голосом, близким к шепоту, попросил он. Из глаз показались слезинки. Стараясь сдержаться и окончательно не заплакать, перебарывая душевные эмоции и отведя глаза в сторону, помолчав, с застенчивостью проговорил: «Передай Вале (нашей мотористке), я, наверное, умру, но душа моя с ней, люблю ее». Не разбираясь в медицине и впервые видя человека с таким ранением, я понял, что эта рана, если не будет каких-либо сопутствующих ей неприятностей, не смертельна. Поэтому, как мог, успокоил его: «Мы с тобой еще будем бить фашистов. Сейчас отправим тебя в лазарет». Капитан, слушая наш разговор, перебив меня, проговорил: «Мы тебя сейчас в один лазарет отвезем. Я знаю, где он находится, не волнуйся». Перед тем как отправить Федю, я снял у него с пояса «кольт», чтобы не стеснял, а главное, чтобы сохранить это оружие. Его в полку не хватало, особенно воздушным стрелкам. Федю погрузили в машину. Еще раз попросил артиллеристов выполнить мою просьбу и поблагодарил за помощь. На прощанье поцеловал его. Эти артиллеристы, не в пример авиаторам, сделали все, что могли, а главное, оказались отзывчивыми людьми. Жалею, что не узнал их имен и фамилий. Но тогда было не до этого.

Не пройдя и половины пути от дороги, где расстался с Федей, до самолета, услышал стрекот мотора легкого самолета. Из-за склона оврага со стороны речки Зуша выскочил УТ-2. Сделав над моим «илом» два круга на малой высоте, сел на дорогу, где только что стояла полуторка. В замызганном затертом комбинезоне, похожем на те, в которых в паровозный век можно было видеть кочегаров, вылез, как я понял, технарь. В те времена только они носили такие замусоленные комбинезоны, которых почти никогда не снимали, даже спали в них у самолетов. Подошел ко мне и, не здороваясь, спрашивает: «Что случилось, когда плюхнулся, какая нужна помощь? Не видел ли севших поблизости истребителей?»

Было видно, что его больше интересовали истребители, чем мой «ил». Перед взлетом технарь обещал сообщить обо мне в свой штаб для последующей передачи в штаб воздушной армии. Два разных самолета были около меня. Наверняка хотя бы один сообщит в штаб ВА. Значит, не сегодня завтра ко мне обязательно кто-то прилетит или приедет, подумал я. Прикинул, где было бы удобнее подготовить полосу для посадки У-2. Оставшись один, подошел к самолету и стал осматривать пробоину.

Прежде чем сосчитать пробоины и повреждения, полученные самолетом, замечу: если бы его можно было сохранить и доставить в музей, был бы неплохой экспонат. Можно было бы видеть, сколько пробоин привозил штурмовик, возвращавшийся с боевого задания. Прежде всего меня интересовало, что случилось с мотором. Открываю нижние бронированные подмоторные люки, и сразу стало ясно, почему после посадки струей лил бензин. Он продолжал течь даже после того, как я перекрыл противопожарный кран.

Снаряд «эрликона» полностью отбил топливный фильтр. Начинаю его искать и не могу найти. Просматриваю все пространство под мотором, а фильтра нет. Он оказался в самом конце бронированной коробки мотора, за которой находился кок винта. Как туда попал, можно только гадать. Не думал, что он там окажется. Помимо отбитого фильтра был полностью перебит маслопровод, или, как его еще называли, петрофлекс. Из маслосистемы вытекло 80 литров масла. Счастливый случай избавил машину от пожара. Все условия для его возникновения были налицо.

Удачным для меня оказалось попадание зенитного снаряда в бомболюк. Он угодил в торцевой стык брони борта с полом кабины и завернул в бомболюк, а не в мою кабину. Если бы это произошло, то вместо бомбы из кабины выбросило бы меня, а вернее сказать — мое тело. Хорошо и то, что бомба не сдетонировала, а то бы от меня вообще ничего не нашли. Количество осколков в плоскостях не считал, а только количество пробоин от эрликоновских пушек ФВ-190, которые прервали мой полет. Их оказалось не так много — всего 37.

После посадки я слышал шум струи льющейся откуда-то жидкости. Подумал, что это течет вода из водосистемы, но, когда подошел к мотору ближе, увидел, что это хлещет бензин из перебитой трубки бензопровода. Перекрыть ее я не мог — пожарный кран был также перебит. В течение нескольких минут он тек на землю, пока не опустели топливные баки. Под самолетом образовалась лужа бензина. Я отошел от нее подальше, лег на землю и стал ждать. Мне казалось, что скоро должен прилететь из полка самолет. Ведь наверняка обо мне сообщили те авиаторы, что были здесь.

Время шло, солнце клонилось к закату, а самолета все нет. С наступлением сумерек понял, что сегодня его не будет. Хотелось есть. Полез в кабину стрелка, посмотреть, нет ли там ящика с бортпайком. Его не оказалось. Видно, техник забыл положить. В районе, где я сел, войск не было. Перейдя в наступление, они ушли на запад, в сторону Орла. Наступила темнота. Было тихо, и только где-то далеко на западе просматривались всполохи разрывов и доносилась артиллерийская канонада.

От одиночества на душе было немного неприятно. Начал одолевать сон. Забрался внутрь фюзеляжа и устроил постель: под голову положил оба парашюта, а под себя наложил травы. Постель получилась не хуже, чем у меня в палатке. Устроился уютно, но долго не мог заснуть. Сказалась необычность обстановки: сверкание трасс со стороны уходившего фронта, видимых, как и свет луны, через многочисленные пробоины. Интересно, сколько их всего в фюзеляже? Завтра попробую сосчитать.

Небольшой ветерок доносил со стороны фронта запах гари. В шумевшей голове я мысленно прокручивал весь полет. Ругал себя за неправильные действия в зоне зенитного огня и Киселева за большую скорость полета, с которой он, не собрав группу после удара, стремился быстрее выскочить на свою территорию. Ругал и техников, плохо подготовивших самолет к вылету. С другой стороны, я хоть и не совсем удачно, но все же слетал на задание и получил боевое крещение. В следующий раз буду умнее. Слава богу, остался жив. С этими мыслями я и заснул. Однако сон мой длился недолго. Проснулся от четкого стука, идущего из моей кабины. Вначале подумал, что наконец-то приехали из полка. Окликнул, но никто не отозвался.

Вместо этого послышался топот ног по крылу, а за ним глуховатый звук прыжка на землю. Выскочил наружу с пистолетом в руке и стал всматриваться в темноту. Никого. Заглянул в кабину. Так и есть: на приборной доске нет часов, нет на месте и ракетницы. Это меня взбесило. Поняв, что это вор, решил поймать его и проучить. Но того и след простыл. Уснул я, когда уже совсем рассвело. Весь следующий день я просидел у самолета в ожидании кого-либо из полка. Очень хотелось есть и пить. Осмотрел все вокруг, но воды не нашел.

От нечего делать решил сосчитать количество пробоин. Начал с хвостового обтекателя фюзеляжа, а закончил у фюзеляжной звезды. Дальше не хватило терпения — устал. Насчитал их до 800. За звездой, ближе к кабине стрелка, их оставалось еще не менее 300. А сколько их было в плоскостях и центроплане, куда угодил снаряд! Да! Живучая машина Ил-2. Если бы «фоккер» не перебил бензо — и маслопроводы, то наверняка долетел бы до аэродрома.

Прождав безрезультатно несколько дней, решил сам добираться в полк. По пути встретил солдат-тыловиков, которые накормили меня кашей. Вечером того же дня заметил над лесом самолет, потом еще несколько. По траектории их полета понял, что неподалеку находится аэродром. Однако добирался до него почти сутки. Пришел туда весь промокший и в грязи. Аэродром нашел там, где и предполагал. Самолеты У-2 находились на опушке леса и были хорошо замаскированы. С воздуха их было трудно обнаружить.

Командир полка, майор, принял меня приветливо и направил в столовую, где на шестой день вынужденного говения я по-настоящему поел. После обеда он вызвал летчика и приказал ему перебросить меня на У-2 в Райские Выселки. Не веря, что примерно через час буду у своих, я уселся в заднюю кабину. Радость оказалась преждевременной. Летчик начал взлет с непрогретым мотором. На взлете тот начал чихать и давать перебои. На мокром от дождя поле самолет никак не мог набрать скорость. Вот уже кончается полоса, а он никак не оторвется.

Летчик попытался оторвать машину без скорости. У-2, подпрыгнув, ударился колесами о землю, а затем о бруствер щели, проходившей поперек полосы. Самолет встал на нос, замер на мгновение и резко упал на спину. Полный капот. Я, по своему легкомыслию, не был привязан, поэтому вылетел из кабины и угодил в щель, доверху наполненную грязной водой от прошедшего вчера дождя. Кроме меня, в воде плавали летчик и буханка хлеба, которую я на всякий случай прихватил с собой. Летчику капот доставил больше неприятностей. Помимо поломки машины, которая могла закончиться пожаром, у него при падении сорвалась с груди медаль «За отвагу», упавшая в ту же щель.

Я расстроился и проклинал судьбу за сплошное невезение. Вторично идти к командиру полка посчитал неудобным. У него и так неприятность, а тут я опять буду мозолить глаза. Взял размокшую буханку и пошел назад к самолету. Глубокой ночью пришел к нему усталым, насквозь промокшим и с головной болью. Волновался за парашюты. Однако все было на месте. Утром, потеряв всякую надежду, решил оставить самолет и на попутных машинах добираться в полк. Решил поискать какую-нибудь воинскую часть, находящуюся поблизости. В нескольких километрах оказалась полностью выжженная деревня, в которой размещался временный пограничный пункт.

Командир пункта, капитан, отнесся ко мне с пониманием, дал расписку о взятии на сохранность самолета и выделил для его охраны несколько пожилых солдат. Забрав оба парашюта, попрощался с ними и пошел на развилку дорог. На попутках наконец-то удалось добрался до Райских Выселок. На стоянке полка было пусто — ни людей, ни самолетов. Огляделся. В разных местах летного поля лежали побитые штурмовики соседнего полка. Его тоже нет. И не у кого даже узнать, куда все делись. Подошел к месту, где раньше была моя палатка. Из брошенной соломы и всякого барахла сделал себе постель. Перекусил тем, что сумел достать в дороге.

И вдруг в тишине сумерек отчетливо слышу хруст ломаемых веток. Иду на звук. Увидел девушку в военной форме. Ею оказалась прибористка нашей эскадрильи Зина Молодых. Обрадовавшись, она громко крикнула кому-то: «Лазарев пришел». Сразу поднялось настроение. Оказывается, полк перелетел в Выползово. Аэродром этот находится недалеко от Черни, через которую я только что проезжал. Зина находилась в группе, которая осталась здесь с техимуществом. Его еще не полностью перевезли на новую точку. Старшим здесь был инженер полка А. Перепелица, или товарищ «П», как мы его называли. Группа находилась в глубине леса.

В полку моего возвращения не ждали — считали погибшим вместе с Федей. «Откуда вы это взяли?» — спросил я у ребят. «Из штаба соседнего полка сообщили, что вернувшиеся с задания экипажи видели, как ФВ-190 атаковал ваш самолет, как он плюхнулся на землю и тут же взорвался!» Стало понятно, откуда такие сведения. Наверняка от воздушных стрелков, которые пыль, поднятую во время нашей посадки, приняли за взрыв. Летчики доложили о гибели нашего самолета, хотя сами ее не наблюдали. Произошло это потому, что группа уходила от цели без маневра, поэтому летчики не могли видеть, что происходит сзади. Тут надо заметить, что обзор на Ил-2 был очень ограничен, а задняя полусфера при прямолинейном полете вообще не просматривалась.

В группе находилась большая часть девушек полка, среди которых была и Валя Лалетина. Заливаясь слезами, она подошла ко мне. «Мне сказали, — вытягивая дрожащие губы, произнесла она, — Федя убит». Понимая состояние девушки, я успокоил ее. Слезы прошли, когда она поняла, что он жив и находится в госпитале. Наблюдавшие за нами девушки, часть из которых уже успела завести романы с летчиками и воздушными стрелками, видя, что у Вали текут слезы, думая о невернувшихся с задания друзьях, тоже пустили слезу. При свете костра меня накормили отлично приготовленной гречневой кашей, а товарищ «П» поднес сто граммов водки, от которой я после голодухи сразу же свалился на соломенную подстилку, приготовленную для сна, и быстро заснул мертвецким сном. Так завершились мои недельные мытарства после первого боевого вылета, совершенного 21 июля 1943 года.

Прибыв на новый аэродром, я с огорчением узнал, что в полку осталось всего семь исправных самолетов, а в нашей эскадрилье вообще ни одного. Через несколько дней после моего возвращения у нас осталось всего три исправных самолета, фактически неполное звено. Другие полки дивизии понесли примерно такие же потери. Причиной больших потерь в личном составе и самолетах у штурмовиков являлась, как мне кажется, недостаточная профессиональная подготовка летчиков. Рядовой летный состав прибыл из школ с очень малым налетом.

У меня, например, он составлял менее пятидесяти часов на всех типах самолетов. Понятно, что, чем больше налет, тем свободнее летчик чувствует себя в полете, увереннее и без напряжения управляет машиной. Большое значение для благополучного исхода полета имеет боевой опыт, которого у нас в полку ни у кого не было. Одной только теории, то есть знания, как надо выполнять тот или иной маневр в зоне зенитного огня или при уклонении от атак истребителей, конечно, мало. Необходимо прочувствовать это практически и вводить в строй молодых постепенно, а не всех сразу.

В первом боевом вылете мне пришлось практически прочувствовать, что такое зенитки и истребители. Проанализировав весь полет на земле, я сделал для себя такой вывод: нельзя дремать и долго соображать, что и как делать. Секунда промедления — это уже много. На любую вводную должна быть мгновенная реакция. За время моего отсутствия в нашей эскадрилье погиб командир звена лейтенант Стегний. Заместитель командира АЭ лейтенант Марченко оказался в Тульском военном госпитале, куда попал в обгоревшем состоянии.

Во 2-й АЭ не вернулась с задания целая группа из шести самолетов. Пришло сообщение, в котором говорилось, что они шли на бреющем и попали на противотанковое минное поле с электроподрывом. В момент взрыва мин большая часть самолетов перевернулась и погибла. Те, кто уцелел, сели на другом аэродроме. В связи с этим пришло указание не летать на бреющем над полями, минированными противотанковыми минами. Такие поля находились в местах наиболее вероятного движения наших танков. Немцы предполагали, что, двигаясь навстречу друг другу с северного и южного направлений, они должны были соединиться в районе железнодорожных станций Хотынец и Нарышкино с целью окружения их орловской группировки.

За время боевых действий отдельные летчики полка успели выполнить до десяти боевых вылетов. У нас в АЭ наибольшее их количество было у Коли Лукина. По сравнению с его пятью вылетами я выглядел блекло. Не моя вина, что комэск забрал мою машину и поломал ее на вынужденной во время блудежки. Не один я оказался обиженным с полетами на боевые задания. В нашей эскадрилье не выполнил ни одного полета Борис Портненко, в первой — Коля Тучков. На второй или третий день моего пребывания в Выползове вечером на построении полка девяти нашим летчикам были вручены правительственные награды.

На следующий день погибли два летчика 1-й эскадрильи орденоносцы Панков и Егоров. Еще через день погиб любимец 2-й АЭ замкомэск старший лейтенант Кочетков, особенно нравившийся девушкам. Он был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. Не повезло ребятам. Думали ли они, что сразу же после получения высоких наград расстанутся с жизнью? Не суждено было им выжить в войне и вернуться с наградами к родным, близким и друзьям-товарищам. Да! Война есть война.

Бои под Орлом были в самом разгаре, а наш полк в такой напряженный момент остался без самолетов. Мы понимали, что долго это продолжаться не может. И не ошиблись. 30 июля во время ужина среди летчиков прошел слух — завтра летим на завод за новыми самолетами. И действительно, утром следующего дня мы сдали в соседний полк оставшиеся машины, и после раннего обеда большая группа летчиков во главе с Хромовым, среди которых был и я, вылетела на самолете Ли-2 в Куйбышев.

Как пассажиры, все мы, кроме Хромова, летели впервые. Попали в болтанку. Было очень неприятно. Больше всех страдал Хромов. Он говорил, чертыхаясь: «Хуже нет, чем лететь пассажиром. Все время кажется, что летчик пилотирует не так, не чувствует машину. Так и хочется сказать ему: куда ты смотришь, разве можно так плохо управлять самолетом. Дай мне четыре звезды Героя, но больше пассажиром не полечу. Надо иметь адские нервы, чтобы вынести эти муки».

В полете Хромова стошнило. Нам показалось, что этот конфуз с ним произошел из-за чрезмерного употребления спиртного накануне отлета, после которого он еще не пришел в нормальное состояние. Спиртным он особо не злоупотреблял, но никогда не упускал возможности пропустить по маленькой, если считал, что это не помешает работе. Не исключено, что это произошло в связи с особенностями его организма. Такое нередко бывает с профессионалами не только в авиации, но и на море. Известно, как страдал от качки известный адмирал Нельсон. В Куйбышеве мы услышали приятную новость — освобождены Орел и Белгород. По этому поводу Москва впервые за время войны салютовала войскам, которые их освободили. Салюты еще больше подняли боевой дух наших войск.

При облете самолета на заводском аэродроме со мной произошла неприятность. В момент ввода в пикирование я создал отрицательную перегрузку, от которой в кабине поднялась пыль с металлической стружкой. Хорошо, что она не попала в глаза, так как летных очков на мне не было. В обратный путь мы тронулись 13 августа. Перелет выполняли с двумя промежуточными посадками и ночевками — в Кузнецке и Сосновке, находившейся недалеко от Тамбова. И если в Кузнецке ночь прошла спокойно и мы нормально выспались, то в Сосновке пришлось помытариться. Там нас разместили в деревенском ДК, приспособленном под гостиницу для прилетавших экипажей. Как только мы улеглись, нас атаковали мириады клопов. Пришлось спасаться бегством. Спали на чехлах под крылом самолета. Пока мы отсутствовали, полк, как и вся дивизия, перебазировался ближе к Орлу на аэродром Грачики. Этот аэродром находился на территории, только что освобожденной от противника.

Под вечер, ради интереса, я стал бродить в районе аэродрома. Удалившись на несколько сот метров от стоянки, набрел на овраг, подходивший вплотную к летному полю. На склоне оврага увидел немецкие траншеи. Судя по оставшимся дорожкам небольших воронок от пушек ШВАК, ВЯ и ШКАСов, здесь поработали наши Ил-2. В траншеях и около них попадались трупы убитых фашистов. Встречалась и наши. В воздухе стоял неприятный запах.

Об увиденном я рассказал адъютанту эскадрильи, который доложил начальнику штаба полка Шарихину. В тот же день все трупы предали земле. Имен погибших никто не устанавливал. Солдаты БАО вырыли около каждого трупа ямки и лопатами столкнули в них мертвецов. Такие захоронения являлась тогда вполне обычным делом. Не ошибусь, если скажу, что лежат они там и сейчас неизвестными и забытыми. Наверняка кого-то из них разыскивают и сейчас. Сколько таких погибших осталось лежать неизвестными на полях сражений!

Во время перегонки я присмотрелся к новой машине. Самолет мне понравился. Мотор сильный, легок в управлении, отличные, чистые, без преломления стекла фонаря. Подумал: не получится ли так, что по прилете у меня его отберут? Так уже было с предыдущей машиной. Ну, уж дудки, на этот раз буду хитрить. Не буду хвалить самолет. Скажу: «Машина так себе, обычная». Тогда, пожалуй, она не привлечет к себе внимания. Но провести никого не удалось.

Начальник воздушно-стрелковой службы (ВСС) полка старший лейтенант Богданов, выслушав мой отзыв о машине, хитровато прищурив глаза, сказал: «Ну что ж, посмотрим, какая она на самом деле». Поднял ее в воздух и полетел в зону. После взлета я тут же пошел к Сеничкину и высказал ему все, что накипело у меня на душе. Сеничкин сделал вид, что сочувствует мне, но помочь ничем не может — самолеты гнали для всего полка, и какой кому достанется, решает сам командир. Богданову тоже нужна машина, хотя он в перегонке и не участвовал.

Идти к командиру полка и просить оставить ее за мной я не стал. Единственное, на что я рассчитывал, — вдруг самолет ему не понравится? Тогда он будет мой. С нетерпением ждал прилета начальника ВСС. Наконец полет окончен. Богданов зарулил на нашу стоянку. Видя мое грустное выражение лица, улыбаясь, сказал: «Машина неплохая, правда, немного туговата в управлении. Брать ее пока не буду. Летай на ней сам». Раз этот туговат в управлении, то какими же легкими они должны быть у командиров? — подумал я. Мнение о машине Богданова пошло мне на пользу. Его авторитет как летчика в полку был непререкаем. Машину закрепили за мной. На ней я совершил около двадцати боевых вылетов, пока в одном из вылетов она не пострадала от «фоккера». Было это уже на другом фронте.

После Курска в нашей эскадрилье из летных командиров остался только капитан Сеничкин. Обязанности командиров звеньев временно исполняли летчики, выполнившие наибольшее количество боевых вылетов. Ими стали бывшие однокашники по Балашовской авиашколе Коля Лукин и Толя Привезенцев. Боевых вылетов у них было чуть больше, чем у меня. Однако, став командирами звеньев, они стали относиться ко мне не как к товарищу, а как к подчиненному. Особенно стремился показать себя Лукин. Он даже сменил тон обращения, стараясь показать свое превосходство. Не терпел любых возражений с моей стороны, даже в тех случаях, когда понимал, что неправ. Назначение на командную должность каждый воспринимает по-своему. Но Лукин явно старался казаться выше нас, рядовых. Поэтому отношения между нами стали чисто служебными. Не таким был Привезенцев. Своего «я» он не показал. Нравился мне своей скромностью, мог внимательно выслушать критические замечания, которые из командиров редко кто выносил.

В Грачиках у меня почти полностью сменился экипаж. Механиком самолета вместо младшего техника-лейтенанта Левина, с которым мне работать фактически не пришлось, стал недавно прибывший из училища сержант В. Шипядин, уроженец города Шарья Кировской области. С ним я не расставался до конца войны. Вместо находившегося в госпитале Шатилова стал летать с прибывшим в полк молодым стрелком Н. Ипановым. Прежнюю мотористку В. Лалетину сменила Аня Огородникова. Все они оказались старательными и добросовестными специалистами. К их работе у меня никогда не было претензий. До сих пор вспоминаю о них с теплотой. Начиная с Грачиков, я стал регулярно летать на боевые задания. На новой хорошей машине с сильным мотором было легко держаться в строю. Летал я без всякого напряжения и робости, так, словно и не на боевые задания, во время которых гибнут люди.

В этот период не было ни одного вылета эскадрильей, в котором бы я не принимал участия. В Грачиках мы не потеряли ни одного самолета. Отчасти это объяснялось несколько ослабленным противодействием со стороны противника. Но главной причиной успешных действий явился, хоть еще и не большой, приобретенный опыт. Летчики эскадрильи стали лучше держать строй в составе группы. По количеству боевых вылетов я нагнал остальных, а кое-кого даже обогнал. Произошло это потому, что меня стали включать в состав групп, которые водили командир полка и его заместитель Сухих. Обычно я был у них ведомым. Для меня это было лестно, ибо наши командиры ведомыми, как правило, брали наиболее подготовленных летчиков.

После взятия Орла наши войска пошли вперед. Линия фронта приблизилась к Брянску. Летать на задания из Грачиков стало далековато, и полк перебазировался на аэродром Жудри, находившийся примерно в двадцати километрах севернее Карачева. Аэродром находился в лесу. Тяжелый песчаный грунт затруднял эксплуатацию самолетов. Большая поляна, которую использовали под летное поле, немцами была заминирована. На противотанковых минах подорвалось более полутора десятков наших Т-34. При подготовке рабочей полосы подбитые танки тягачами оттащили за пределы полосы, оставив их на самой границе аэродрома. Такое соседство делало нашу работу небезопасной. При расчистке полосы тыловики, видимо, настолько торопились, что не успели захоронить погибших танкистов.

Несколько подорванных танков находилось около стоянки нашей АЭ. У всех танков взрывами повырывало башни вместе с пушками. Они лежали от них в 15–20 метрах в самых разных положениях. У одной башни пушка почти на всю длину ствола вошла в землю. «Какая же сила взрыва у мины, если многотонная башня, словно игрушка, так далеко, кувыркаясь, улетела от танка? Удивительно», — подумал я. Любопытства ради я забрался на один из танков, посмотреть, что внутри. С прискорбием увидел погибший экипаж. Танк, как понял по лежавшему без черепной коробки лейтенанту, был командирским. У второго члена экипажа, сержанта, головы не было совсем. Вероятно, взрывом ее выбросило наружу. В танке лежали личные вещи танкистов, топографическая карта, орудийные снаряды, автоматы ППШ, пачки патронов к ним. Дальше я не пошел: очень уж тяжело было смотреть на это.

С этого аэродрома я произвел наибольшее количество боевых вылетов за время пребывания на Брянском фронте. Не все они прошли гладко. В этот период наши войска вели бои по прорыву обороны противника, проходившей по лесам восточнее Брянска. Наш полк в числе других осуществлял авиационную поддержку наземных войск. Штурмовая авиация наносила массированные бомбовые удары по боевым порядкам противника. В воздухе одновременно находились целые авиационные корпуса. С целью увеличения бомбового залпа нагрузку на самолет вместо обычных 400 довели до 600 кг. При этом заметно увеличилась длина разбега на взлете. Песчаный грунт аэродрома, о котором я уже упоминал, особенно усугублял это, в чем мне пришлось убедиться при первом же вылете. Потом мы привыкли.

В одном из вылетов у меня произошел случай, едва не закончившийся серьезным летным происшествием. На взлете даю полный газ. Самолет начал разбег. Замечаю: скорость он набирает не в обычном темпе, а очень медленно, лениво, не так, как в предыдущих взлетах при максимальной загрузке. Бросаю взгляд на тахометр. Счетчик показывает недобор до нормальных около 200 оборотов. Тут же включаю форсаж, обороты увеличились до нормальных взлетных, но на форсаже они должны возрасти еще на 200. К этому моменту самолет пробежал уже больше половины взлетной полосы, где обычно уже происходит отрыв.

Понимаю, что и через несколько десятков метров он вряд ли оторвется — необходимой скорости для этого нет. Впереди себя на линии взлета вижу один из тех Т-34. Чувствую, что до него самолет вряд ли оторвется. Прекращать взлет поздно. Лобовой удар на скорости 140 км в час не сулит ничего хорошего. Времени на размышление нет. Промедление — смерть. На самолете — боезапас и полная заправка топливом. Произойдет взрыв и пожар с гибелью экипажа. Подрывать тяжелую машину раньше времени крайне опасно. Она все равно не будет держаться в воздухе. Подпрыгнув, тут же упадет на землю.

Единственное, чем это может помочь, — избежать лобового удара в танк. За ним проходит проселочная дорога, а за ней начинается хвойный строевой лес. Лучше уж врежусь в лес, чем в танк. Не мешкая, подрываю самолет. Зависнув на какое-то мгновение в воздухе, он успевает пролететь над препятствием, чуть не зацепив его колесами, ударяется о дорогу, поднимая тучу пыли, делает «козла», за ним второго уже за дорогой, потом третьего. Не убирая газа, жду, чем все это кончится. Погибать так с музыкой.

Вижу, как правая плоскость сносит молодую сосенку диаметром около 15 см, стоявшую отдельно перед лесом, затем левая другую чуть потоньше. Самолет висит без скорости. Подо мной сплошные кроны деревьев. Они быстро уходят вниз. Меня спасает круто спускающийся глубокий овраг, заросший соснами. Не мешкая, убираю шасси. Вижу, что еще не все потеряно. Стараюсь удержаться на этой высоте. Постепенно нарастает скорость. Прибор показывает 540 км в час. Не может быть! Бросаю взгляд на трубку Пито (сейчас ее называют ПВД). Все ясно. При столкновении с сосной ее вывернуло под 90 градусов к набегающему потоку. На самом деле скорость у меня не более 180 км в час.

Осматриваю плоскости. На правой сосна срезала обшивку до переднего лонжерона. Несколько хвойных веток застряли в ней и этим создавали дополнительное сопротивление. Левая плоскость была повреждена меньше. Часть веток осталась в крыле до посадки. Убрал закрылки. За счет этого немного возросла скорость, что позволило перевести машину в набор. Высота росла медленно. Однако, несмотря на повреждения, самолет шел устойчиво, слушался рулей. Идти на боевое задание на поврежденной машине с ненормально работающим двигателем я, конечно, не мог.

Разворачиваясь «блинчиком», дошел до третьего разворота. До этого успел наскрести около 150 метров высоты. Только собрался ставить руку на кран выпуска шасси, как что-то словно стукнуло в голову: «Что я делаю? Зачем садиться, ведь машина все же летит? Неужели не смогу долететь до цели или другого объекта, находящегося ближе к линии фронта, и отработать по нему? По крайней мере, совесть моя перед товарищами будет чиста». Группу мне, конечно, не догнать, да я делать этого не буду. Полечу один.

Вижу свою группу на большой высоте на пределе видимости. Боясь потерять ее из виду, потихоньку скребу высоту. В воздухе спокойно. Истребителей противника не видно. Они наверняка все там, в общей каше. К переднему краю наскреб 600 метров высоты. Это уже хорошо. Бомбы можно сбросить с пикирования. Хоть оно будет и непродолжительным, постараюсь лучше прицелиться. Главное — найти подходящую цель. Вижу, как наши штурмовики начинают группами входить в пикирование. До них мне лететь еще несколько минут, и к моменту подлета они наверняка уже уйдут от цели. Все группы работают по одному объекту. На земле все горит. Усмехнувшись, подумал: «Только меня здесь не хватает, чтобы еще поддать огня». Наверняка часть сил можно было бы использовать по другой цели, но не я решаю этот вопрос. Солнце уже ушло за горизонт.

От леса тянутся длинные тени, в которых плохо просматриваются объекты: замаскированные машины, подводы. Можно было бы отработать по ним, но жаль тратить бомбы на мелкие отдельные объекты. Тут я вышел на длинную поляну, по которой проходила грунтовая дорога. Во всю ее длину тянулся поток машин и повозок, двигавшихся в сторону Брянска. Ко мне тут же потянулись разноцветные трассы «эрликонов». Вот и цель! Ввожу самолет в пике, серийно сбрасываю бомбы, выпускаю РСы. После сбрасывания бомб чувствую, что машина стала намного легче. Выполняю горку и снова ввожу машину в пологое пикирование. Открываю огонь из пушек и пулеметов по всему, что попадается на дороге. В основном это были автомашины, подводы, группы солдат.

Ведя огонь, замечаю перед самолетом густые и плотные трассы. Отпускаю гашетки и вижу — строго в лоб по мне бьет счетверенная «эрликоновская» установка. Она стоит на платформе, замаскированной кустами на опушке леса. Ну, думаю, раз у вас хватает смелости вести огонь в лоб, посмотрим, кто больше испугается. Доворачиваю на установку и открываю огонь из пушек и пулеметов. Она тут же прекращает стрельбу. Вижу бегущих от нее солдат и как их накрывают мои разноцветные трассы. Снова возвращаюсь на дорогу. Спасаясь от смерти, солдаты панически бегут в сторону леса.

Один из них, споткнувшись, упал и, не успев подняться, на четвереньках стремится как можно быстрее добраться до леса. Второй прячется за елочку высотой не более метра. Пулеметные очереди накрывают обоих. Лечу уже над самой землей. Делаю небольшие горки и снова открываю огонь. Перед машиной поднимается на дыбы лошадь и тут же как подкошенная валится на землю. Слышу, как бьет из своего пулемета Ипанов. Молодец, так и надо работать. Хотелось похвалить его, но на разговоры по СПУ нет времени. Бью из пушек и пулеметов по разным целям, но вскоре они замолкли. Перезаряжаю — тишина. Видимо, кончились снаряды и патроны. Но мне не хочется уходить, не поразив все цели.

Стремясь еще больше досадить фашистам и нагнать на них страха, перевожу винт на малый шаг. При больших оборотах он издает неприятный визжащий звук, действуювующий на нервы и раздражающий животных, в частности лошадей. Прижимаю машину к земле: хоть винтом, но буду рубить гадов. Большая скорость над самой землей вызывает прилив эмоций. Она как бы пьянит, подталкивает к действию, заставляет лететь все ниже и ниже, быстрее и бытрее. Эх! Жаль, что оружие молчит и нечем бить сволочей.

Припоминаются слова из стихотворения К. Симонова: «…бей гранатой, бей штыком, бей, чем хочешь, но убей…» Перед глазами мелькают обезумевшие от страха мечущиеся фашисты, переворачиваются повозки. Слышу голос стрелка: «Командир, ниже не надо — в кабину летит пыль». Слова Ипанова не останавливают меня. «Не мешай, — говорю ему, — буду так идти, пока не кончится дорога». Кончается поляна. Дорога уходит в лес. Перед самым лесом беру ручку на себя. Вижу на встречном курсе немного правее и метров на 500 выше одну из наших групп, возвращающуюся с задания. Ну, думаю, к ней сейчас и пристроюсь.

Энергично ввожу машину в правый боевой разворот, и в этот момент ручка управления вырывается у меня из рук. Ударяюсь головой о фонарь кабины. Левой ногой, соскочившей с педали, срываю с крепления радиоприемник, стоявший между ног перед ручкой управления. На какое-то время оказываюсь в невесомости. Вижу только небо и теряю пространственное положение. Не пойму, что случилось. Хватаюсь обеими руками за ручку, но в горячке не могу сообразить, в какое положение ее надо поставить, чтобы вывести самолет в нормальное положение.

В этот миг улавливаю очень быстрое приближение к самолету хвойных веток. Часть из них вместе с искрами, вылетавшими из выхлопных патрубков, влетает в кабину и бьет в лицо. В голове мелькнула мысль: «Все! Погиб!» Но вот макушки сосен начинают быстро уходить вниз. Пытаюсь удержать машину на этой высоте и чувствую, что она слушается рулей и не валится. Делаю небольшую горку и доворачиваю в сторону группы. Она за это время ушла далеко. Придя в себя, понял, что догнать их не смогу, поэтому домой возвращаюсь один. К моему прилету они уже сели.

После посадки к машине подошел Шипицын. Вместо обычной улыбки, с которой он встречал меня после полета, у него хмурое выражение лица. Опережая меня, спрашивает: «Товарищ командир, что случилось? В машине ветки сосен». Кислое выражение лица у него было, видимо, потому, что он решил: наверняка, командир в полете «брил» и где-то, зазевавшись, зацепился за сосну. И вот результат. А ты, Василий, теперь исправляй чужие грехи, не спи ночь, чини машину.

На его вопросы я ответил: «Разве ты, «щипчик», не видел, как я взлетал и как еле оторвался по ту сторону танка? — И рукой показал туда, где срубил две сосенки. — Ветки в плоскостях — от них. Если хочешь, сходи и посмотри на них. А получился такой взлет из-за того, что мотор на максимале недодавал 200 оборотов. Проверь двигатель и выясни, в чем причина». Не знаю, что он доложил инженеру, но за выход машины из строя в тот вечер пришлось отвечать мне.

Пока мы разговаривали, я заметил, что Ипанов засиделся в своей кабине. «Николай, ты что не вылазишь? Пора идти ужинать», — спрашиваю у него. Вытянув длинную худую шею, пытаясь улыбнуться, с бледным как снег лицом, отвечает: «У нас там что-то случилось? Я чуть было не вылетел из кабины, пришлось держаться руками». На ужин он не пошел, сославшись на отсутствие аппетита. У него он тогда действительно пропал из-за обычного укачивания, что нередко бывает у нетренированных в полетах людей. По пути в столовую я проанализировал наш полет и пришел к выводу, что у меня получилась непреднамеренная бочка с зарыванием носа самолета, в конце которой вскользь зацепился за макушку сосны. Более худшего не произошло только потому, что успел своевременно взять ручку управления на себя и удержать самолет от дальнейшего зарывания.

Штопорная бочка получилась вследствие срыва потока, вызванного резким переходом самолета на другой режим полета, а также повреждения на взлете лобовых частей крыльев. В столовой ко мне подошел посыльный командира полка с просьбой немедленно прибыть к нему на командный пункт. Не закончив ужина, быстро направляюсь к Хромову, догадываясь, по какому вопросу он меня вызвал.

В палатке КП кроме Хромова находилось все руководство полка и, как всегда, вездесущий парторг капитан Секач. Строевым шагом подхожу к столу, за которым сидел командир полка, четко, по-уставному, докладываю о своем прибытии. В слабом тусклом освещении бензиновых коптилок хорошо просматривается раскрасневшееся лицо командира. Таким оно было от воздействия горячительного, которое он обычно принимал прямо в кабине самолета после каждого вылета на задание, потягивая его из фляги, висевшей у него на ремешке.

Можно было представить, в каком состоянии он находился ближе к вечеру, если в иной день выполнял три полета. К этому времени его настроение зависело от обстановки. Когда я пришел, он был явно не в духе. Не выслушав до конца доклада, он, смотря мне в глаза, сердитым хрипловатым голосом зло произнес: «Мерзавец! Опять «брил». Макушки деревьев стриг, машина полна елок. О чем ты думал! Самолет из строя вывел». Схватив со стола летный планшет, со словами «под трибунал» наотмашь ударил меня по лицу.

От неожиданности я попятился и, зацепившись за что-то ногой, упал. Поднимаюсь, поправляю гимнастерку под поясом, снова подхожу к Хромову и, опасаясь повторного удара, останавливаюсь у стола, но уже дальше, чем в первый раз. Чувствую, что сейчас от обиды на глазах появятся слезы. Рассказываю командиру, как взлетал и как рубил ветки перед лесом, а также что причиной всему ненормальная работа двигателя. Хромов выслушал меня, не перебивая, и приказал инженеру полка Перепелице лично проверить работу двигателя и доложить, действительно ли он работает ненормально. Замполиту полка Лагутину съездить со мной к сосенкам и убедиться, действительно ли они срублены. С кузова «полуторки» (Лагутин сидел в кабине) я показывал шоферу, куда надо ехать. Сначала подъехали к танку, через который еле перескочил. Несмотря на сгущавшуюся темноту, на примятой траве хорошо просматривались следы колес. Лагутин их внимательно осмотрел.

Когда он увидел срубленные деревья, не смог удержаться от восклицаний. Удивляясь, говорил: «Какая же крепкая машина! Как она не рассыпалась и как ты вообще смог оторваться и лететь! Просто не верится в такое чудо». Я и сам был не менее удивлен. Во время осмотра деревьев слышался гул работающего мотора. Это Перепелица гонял его на предмет выявления неисправностей. То, что я на взлете действительно рубил деревья, подтвердилось. Теперь меня волновало, что скажет Перепелица о работе мотора. Найдет ли причину ненормальной работы? А вдруг он будет работать нормально? Доказывай тогда, что ты не врешь.

Возвращаемся на КП. Лагутин подтвердил мои слова. Через несколько минут появился Перепелица. Вынул из кармана две половинки сломанной пружины РПД (регулятора перепада давления) — автомата системы наддува мотора. Пружина регулировала открытие лопаток Поликовского. От того, насколько полно они откроются, зависела мощность двигателя, о чем можно было судить по показанию счетчика оборотов и личному ощущению летчика.

Случаи поломок этих пружин были тогда нередки. Как только все прояснилось, на душе у меня отлегло. Сменилось настроение и у Хромова. Он сразу подобрел, спросил, с какой нагрузкой я взлетал. Когда узнал, что у меня было 600 кг, сказал: «Да! Такого я еще не видел, тебе повезло, извини, что погорячился. С кем не бывает. Но смотри, на бреющем больше не летай, знаю, как носишься. Если увижу или узнаю, что брюхом ползешь по земле, уши надеру. Не дай бог, если голову сложишь. А если самолет поломаешь, отдам под трибунал. Ты уже ужинал? Если нет, пойдем со мной, а то одного небось не накормят, уже поздно».

В столовой я сидел за другим столом. Официантка принесла мне полный стакан водки вместо положенных ста граммов и сказала: «Это вам от командира полка. Он сказал, что сегодня вы второй раз родились и это надо отметить». От выпитого сразу поднялось настроение. Хотелось подойти к Хромову и рассказать, как при уходе от цели перевернулся на спину и вмазал в макушки сосен, но вовремя спохватился — вдруг он скажет: «Так, значит, ты все-таки «брил»?»

Э нет, больше ни слова. Не забывай: язык мой — враг мой. Молчание — золото.

На этом аэродроме я обычно спал в развале блоков мотора. Закутаюсь в чехлы, суну ноги в туннель водомаслорадиатора, где долго сохранялось тепло, и посапываю себе. Но в этот вечер место ночлега пришлось сменить. Кругом копошится техсостав. При свете фонариков они латали дыры. Старший техник эскадрильи Растихин опробует мотор. Трудяги пыхтят, стараются быстрее подготовить машину. Завтра с утра снова предстоит напряженная боевая работа.

Во второй половине августа и в сентябре стояла хорошая летная погода. Редко, когда шел дождь. С рассвета и до темноты мы летали на задания. За эти полтора месяца ребята приобрели боевой опыт. По сравнению с первыми днями значительно снизились потери. За время нахождения на этом аэродроме у нас в эскадрилье не вернулся с задания только Коля Лукин. Ребята из группы, в которой он летел, видели его посадку в лесу на территории противника. Зенитного огня не было, не видели они и истребителей. Вероятно, отказал двигатель.

На самолете отсутствовал передатчик, поэтому о судьбе экипажа ничего не было известно. Так я остался без командира звена. Переживал за бывшего однокашника по аэроклубу и авиашколе, выдвиженца по службе. Хоть он и донимал меня своим «я» и всякими поучениями, но я не обижался, так как хорошо его знал. Не понимал только, чем он понравился Сеничкину, который представил его на выдвижение. Разве только тем, что в авиашколу он пришел членом партии. Правда, неясно, где и когда он в нее вступил. Мы были ровесниками и в авиашколу попали на восемнадцатом году жизни.

Оставшись без ведущего, я стал как бы резервным ведомым. С кем только не приходилось летать в паре. Заметив, что я неплохо хожу в строю и всегда держу свое место, меня чаще стали брать в напарники ведущие групп. Редкий вылет, чтобы я не шел с Хромовым, Сухих или Богдановым. У каждого ведущего, образно говоря, была своя «походка», но я к ним приноровился. Знал сильные и слабые стороны каждого. Полеты с разными ведущими стали для меня своеобразной школой. Хорошо видел и чувствовал их положительные и отрицательные качества.

По тому, как они ведут себя в полете, мог определить — правильно ли идут по маршруту, найдут цель или будут метаться в ее поисках, как будут преодолевать зону зенитного огня и обороняться от истребителей, как будут собирать группу при уходе от цели и тому подобное. Присматриваясь ко всему, накапливал боевой опыт и критически его осмысливал: как бы я поступил в подобной обстановке, если бы сам был ведущим. Незаметно для себя втянулся в боевую работу настолько, что полеты на задания стали казаться обычной работой. Чувство опасности притупилось. Не думал, что к этому можно привыкнуть. Не испытывал страха погибнуть. Считал: если что-то случится, то так тому и быть. Это война, и гибель людей на ней неизбежна. Для того она и ведется, чтобы убивать людей, а выжить доведется тому, кому это на роду написано. У каждого своя судьба. Я всегда был готов выполнить любое задание, вплоть до самопожертвования. Разумеется, при таком настрое не испытывал боязни. Не забитая такими мыслями голова всегда была свежей, холодной, работоспособной, а это главное условие успешного выполнения задания.

Как я и думал, мою поврежденную машину к утру восстановили и включили в боевой расчет. Осматривая самолет, обратил внимание, что вместо бомб к нему подвозят ящики, сколоченные из неплотно сбитых досок, в которых просматриваются большие банки из светлой белой жести. «Что это?» — спросил я у оружейника Алимова. «Фосфор. Будете выливать его на фашистов». Я знал, что с «ила» его можно выливать, но не знал, как это делается. Пришел инженер полка, следом за ним привезли ВАПы. Тут же последовал инструктаж по их использованию.

Во второй половине дня наша эскадрилья пошла на задание. Вел ее Сеничкин. В составе группы летел и я. Полет с ВАПами в полку выполнялся впервые, поэтому Хромова беспокоил взлет, особенно после случая со мной. Машины будут взлетать в перегрузочном варианте. Выливной прибор громоздкий, поэтому он ухудшает аэродинамику самолета. Увеличивается лобовое сопротивление и уменьшается скорость полета, но главное, увеличивается длина разбега, что небезопасно при ограниченной длине нашей полосы.

Чтобы как-то облегчить машину, командир решил высадить воздушных стрелков и полет выполнять одним летчиком. На случай встречи с истребителями противника он попросил увеличить количество истребителей прикрытия. Перед вылетом на земле отработали боевой порядок группы на маршруте, при подходе к цели и в момент атаки. Удар предстояло нанести по колонне техники на дороге Брянск — Рославль и в месте ее скопления у переправы через Десну. Цель была узкой, поэтому выливание фосфора решили проводить парами. Рассчитали высоту, дистанцию между парами, начало выливания, обеспечивающее наибольшую эффективность поражения объекта. Полет выполнялся без каких-либо отклонений от разработанного плана. Выглядел он эффектно и зрелищно, как в кино. При подлете к цели с автомашин, танков и зенитных установок велся сильный огонь. Стреляли даже солдаты из винтовок.

Конец ознакомительного фрагмента.