Песня горна

Олег Верещагин, 2013

Попытка ООН расчленить Россию завершилась глобальным ядерным конфликтом. Гибель большей части человечества, изменение климата и геологические катастрофы – вот цена безумной вражды и бездумного падения морали и культуры. Инстинкт самосохранения заставил уцелевшие страны объединиться в две основные и на этот раз больше не враждующие империи: Российскую и Англо-Саксонскую. Немалая ответственность в борьбе с уцелевшими бандами и бывшими «хозяевами жизни» легла на плечи входящего в жизнь поколения. Мальчишки и девчонки возрождают Пионерию и во имя счастливого будущего готовы на любой подвиг…

Глава 2

Поступь империи

22 сентября было обычным пасмурным днём. Тучи так и не расходились, и настроение царило далеко не праздничное. Во-первых, потому что считалось хорошей приметой, если в этот день солнце всё-таки есть. А во-вторых — потому что посёлок всё ещё продолжал считать потери.

Погибших во время пожара было не так уж и много, всего несколько человек. (Очень сильные ожоги рук получил Аркадий Тимофеевич — градоначальнику пришлось в какой-то момент тушить огонь вместе со всеми.) Но вот сгоревшие дома — это было хуже. Намного хуже. Погорельцев размещали, где могли. К Третьяковым временно перебрались Васюнины и Минаевы, отчего в большом доме стало довольно тесно… А самым часто задаваемым вопросом стало: «Как дальше-то жить?!» Казачьи патрули переловили в окрестностях немало уйгуров, но те ничего не могли объяснить внятно и связно, и трясти их было бесполезно: приступ он и есть приступ, толком никто ничего не помнил и не понимал.

«Энергия» демонстративно выделила погорельцам кое-какие суммы, причём намекнула: раньше бы выделили больше, но финансовые дела на шахтах идут плоховато, если с кого и спрашивать — то с новой власти… У многих начали опускаться руки, особенно у тех, кто затеял какое-то дело и разом всё потерял — а таких было много. По посёлку поползли шепотки и слухи; лобановский кооператив «Дружба» лишился разом пятой части своих членов, и, не будь Тимофей Ильич таким решительным и крутым человеком, неизвестно, чем бы вообще всё закончилось. Помогли также боны поселкового фонда. И всё равно в воздухе ощущалось гнетущее напряжение…

Этим утром за столом (за которым было страшно тесно) Денис решился.

— Может, не надо на сегодня нашей программы, па? — хмуро спросил он, толкая по опустевщей тарелке вилкой кусочек хлеба. — Мы горе никак не разгребём, а тут ещё… напоминание.

На Третьякова-младшего обернулись разом все, и он почувствовал себя неудобно ещё до того, как Третьяков-старший ответил.

— Надо, — неожиданно резко, почти приказным тоном, возразил отец. — Как раз надо. Очень надо. И вообще, — он вдруг улыбнулся и подмигнул, — это что за настроение? У вас программа, а у нас кое-какой сюрприз…

— Какой, Борис Игоревич?! — тут же высунулся двенадцатилетний Петька Минаев. Его отец кашлянул и пристукнул среднего по затылку. Потом смутился и обратился к Валерии Вадимовне, которая уже собиралась вставать — точнее, вскакивать — из-за стола:

— Валерия, значит, Вадимовна, а что там медицина насчёт подзатыльников это самое?

— Вылепил, — вздохнула его жена. — Сидел бы молчал да жевал поскорей, на работу опоздаешь.

— Так выходной сегодня… — начал было Минаев-старший, но жена непоколебимо его отбрила:

— Тем более в школу на праздник пойдём, а у тебя щетина не кошена по всему облику.

— Почему, вопрос насчёт подзатыльников интересный… — протянула между тем Валерия Вадимовна и отпустила лёгкого леща Денису.

— За что-о-о-о?! — возмущённо взвыл тот. — Пааааа!!! Кто в этом доме старший?!

— М? — Борис Игоревич сделал вид, что очень занят завтраком.

— Хлеб доешь и не балуйся им, — невозмутимо ответила мать под затаённое хихиканье остальной кучки разновозрастных детей за столом и улыбки взрослых.

— Ты роняешь мой авторитет перед младшими товарищами… — уныло произнес Денис, подбирая хлебом остатки подливки от свиной поджарки и отправляя его в рот. Про себя он отметил, что маме нравится вся эта орда. И подумал печально: жаль, что у меня не будет брата или сестры. Поднял глаза, встретился взглядом со взглядом Олега — немного встревоженным — и улыбнулся.

Кстати, а что у отца за сюрприз-то?.. Он так задумался над этим, что вынужден был бегом догонять остальных, когда они уже вышли из дома и шагали по улице к школе — уроков нет, но кружки, секции и цеха работают, а уж к празднику нужно готовиться в последние часы как можно усиленней, всегда вылезают кучи недоделок. Презик проводил бегущего Дениса укоризненным взглядом: с ума сошёл, что ли, разве можно так носиться, это ж для здоровья вредно… Пёс вздохнул и отправился к соседскому забору, за которым его тихо ждал Никитка. Тот, впрочем, последнее время тоже вёл себя как-то странно — больше не пролезал через забор, только руки просовывал, чтобы приласкать Презика, а ещё часто потихоньку плакал… Пёс не мог понять, что к чему…

…Денис больше всего боялся, что кто-нибудь уйдёт из пионеров. Но вместо этого обнаружил, что авторитет отряда взлетел на буквально грандиозную высоту. История о том, как десяток мальчишек остановил и повернул орду погромщиков, попала не только в местную, но и в центральные газеты, и даже в имперские — более того, Третьяковым позвонили из редакции «Пионера», и весёлый молодой голос уговорился с вызванным к трубке Денисом, что в конце этой осени «к вам подъедет человек и всё напишет про вас! Салют, брат по оружию!» Все видели и то, как пионеры сражались с огнём и как помогали погорельцам (Денис, да и вообще никто не отдавал на это никаких распоряжений — всё получилось само собой). В общем, когда утром 22-го вся компания нынешних обитателей дома Третьяковых во главе с Денисом пришла в школу, то обнаружила возле «пионерской» её части почти четыре десятка мальчишек и девчонок из самых разных семей — сосредоточенных, даже немного возвышенных (насколько это слово вообще могло употребляться по отношению к детям из Седьмого Горного), по мере возможностей «парадно» одетых и явно ожидающих Дениса. Увидев его вся эта орава — иначе пока что определить было трудно — поднялась и даже судорожно приняла подобие строя. Все они напряжённо молчали, пока кто-то из-за спин остальных — и поэтому более-менее смело — не объявил:

— А мы это… хотим тоже… в пионеры записаться…

Денис чего-то такого ожидал ещё издалека, как только увидел эту компанию. Поэтому сохранил внешнее спокойствие — а про себя буквально возликовал. А вот кое-кто другой молчать не стал…

— К нам попасть непросто, — важно объявил Алька Васюнин, гордо поправляя на рыжих лохмах форменный берет. Но поразить вероятных кандидатов описанием сложностей процедур вступления он не успел — сестра сердито у него поинтересовалась:

— Тебе вот такую чушь говорили, когда ты вступал?

А Петька Минаев добавил мечтательно:

— Помнится, год назад кто-то полез в сад к Амирычу. И прибежал домой весь в слезах и соплях, с голым задом, да ещё и солёным… Васюнь, так оно было или нет?

— Это была классовая борьба, — слегка смутился Алька под напором старших. Но топорщить локти и вставать на цыпочки перестал.

Денис между тем оглядел ребят и девчонок напротив. Посчитал взглядом — двадцать три пацана, одиннадцать девчонок. И доброжелательно обратился сразу ко всем:

— Сегодня праздник, вы ведь знаете? — Кивки, бормотание. — После праздника приходите на это самое место. Мы с вами немного поговорим, и там решите точно — вступать или нет. Сразу после праздника. Кто не придёт — значит передумал, ничего страшного. Но я буду тут ждать.

Больше Денис ничего говорить не стал, только кивнул сразу всем и направился в школу…

…Здание готовили к празднику с позавчерашнего дня. На входе располагался контроль под руководством Пашки Бойцова — превентивная мера против пьяных, которых было велено не только не пускать, но и фотографировать, для чего пост вооружили одним из двух новеньких отрядных «Зенитов». (Пьяные у Дениса вообще вызывали самое большое отвращение и даже злость, особенно его бесили рассказы про «тяжкую жизнь» и про «русскую народную традицию». По мнению мальчишки, если у тебя жизнь тяжкая — не стоит её добавочно отягощать, а традиции пить у русского народа не было никогда. Даже когда в определённые исторические периоды у некоторых властей появлялась традиция его спаивать.) В самом же здании Денис первым делом нашёл Ишимова.

— Сделал?! — прошептал Денис Генке, даже в угол слегка оттеснив его. Генка кивнул, заулыбался и показал сразу два отставленных вверх больших пальца. Потом погрустнел:

— Сделал… Только смотреть и слушать очень страшно. Правда.

— Ну что ж страшно… — Денис поправил берет. — Куда деваться… Ладно! — Он хлопнул Генку по плечу. — Значит, это всё на тебе. Сценарий держи на коленке, чтобы всё момент в момент.

— Понял! — Генка отсалютовал и нырнул в аппаратную…

…В общем, если кому этот день и был праздничным, то только не Денису Третьякову. В посёлке и окрестностях праздник пошёл вовсю, его отмечали кто как мог и в меру средств и разумения. Большое собрание в актовом зале школы должно было состояться вечером, но летучие группы пионеров уже выступали и занимались агитацией в разных концах Горного. Соответственно были желающие это дело испортить, и Денису не миновать бы в этот день личного участия в нескольких драках, если бы — совершенно неожиданно — буквально через час после того, как он пришёл в школу, возле ограды не привязали коней почти два десятка казачат. Желтоглазый Ромка пожал удивлённому Денису руку и солидно объявил:

— Нас Круг отрядил, посмотреть, что и как. Ну и помочь в праздник.

(Забегая вперёд, можно сказать, что, стоило верховым казачатам с нагайками появиться хоть где-то, то любые намёки на даже небольшой скандал исчезали сами собой, так что Денис, сначала немного насмешливо подумавший: «Ну да, великая помощь!» — ошибся, и здорово…)

— А Настёна со мной напросилась, — буркнул Гришка, подходя позже остальных — рядом с Настей.

«Попал и пропал, — подумал Денис, столбенея. — Никакой работы не будет. Я ж от неё не отойду».

— Прздравствуй, — вылепил он совершенно идиотскую словесную конструкцию. — Я хотел к вам приехать, но тут всё закрутилось с этим пожаром… — Он отчаянно огляделся и обнаружил, что вокруг никого не осталось, у всех нашлись какие-то свои дела, а не в меру любопытного Пашку Илюхина, подталкивая перед собой коленом, увела Милка Раух, которой срочно понадобились «мужские руки». — Пошли, я тебе покаж… — оживился Денис и, ужаснувшись своему дремучему идиотизму, окончательно замолк — в отчаянье от происходящего.

Настя, одетая «под верх», совершенно спокойно подошла вплотную, сделала так, чтобы Денис взял её под руку и тихонько сказала:

— Я вот подумала и приехала. Я не буду мешать… — Денис издал икающий звук, — …я просто посижу, мне интересно. А ты делай свои дела, у тебя их полно, я понимаю.

— Настяаааа… — благодарно провыл-простонал Денис. Казачка засмеялась — без какой-либо обиды — и Денис повёл её в актовый зал. Словно сама собой, сбоку пристроилась чуть в стороне Надюшка Минаева, а улучившая момент Васюня подала Денису страничку из блокнота с надписью:

Ни кисни. Надька за ней посмотрит и с ней побудит если что.

Денис ответил благодарным взглядом и подумал изумлённо: «Ну откуда что берётся?!» Потом исправил в записке ошибки и повёл Настю на место…

…В общем, к началу мероприятия у Дениса уже потихоньку начали отваливаться ноги, и, когда стал гаснуть свет и пропели невидимые фанфары, он, проскочив мимо собственных родителей, сидевших с краю ряда, рухнул в кресло рядом с Настей, думая только о том, что это здорово — просто сесть. Однако — этой малодушной мысли хватило лишь на мгновение, потому что свет погас совсем — и в темноте зазвучал полный жестокой печали девичий голос. Пресекая весь шум, который ещё остался в переполненном людьми зале…

— Лишь на мгновенье прижать к груди…

Жди, женщина. Жди.

Канули в ночь, что впереди…

Жди, женщина. Жди.

Кони летят в ночь — вскачь…

Плачь, женщина. Плачь.

На погребальный покров — плащ…

Плачь, женщина. Плачь.

Смертной рубахи

бел

лён…

Сбылся твой сон…^[4]

Пальцы Насти безошибочно нашли руку Дениса и сжали её…

…Да, отряд постарался. Слов нет. Денис мог бы и покритиковать, потому что ему было с чем сравнивать — но вот критиковать и не хотелось. Совсем. Хотелось смотреть и слушать. Правда — временами, наоборот, ни того, ни другого не хотелось. Слишком жуткими — казалось бы, общеизвестными, но жуткими! — были вещи, о которых рассказывали со сцены… Денис совсем забыл, что ему надо что-то «оценивать», а потом «высказывать мнение». Что оценивать, какое мнение можно высказать, когда в зал с болью, почти со слезами падают слова мальчишки — стоящего на фоне развалин, про которые даже забываешь, что они — нарисованные, что это просто декорация…

— Но и потом,

без войны,

через мирные годы —

уроды,

рахиты,

покрытые вшами народы,

слюни на подбородках

хихикающих дурачков…

Хвост у дракона —

страшнее клыков…

…Снова погас свет. Уже не в первый раз за вечер зажёгся луч проектора. На экране возникла алая надпись:

ВСЁ, ЧТО ВЫ СЕЙЧАС УВИДИТЕ, БЫЛО ЗАПИСАНО И СНЯТО В ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ БЕЗВРЕМЕНЬЯ.

ПЕРЕД ВАМИ ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ КАДРЫ ТОЙ ЭПОХИ.

Денис быстро обернулся — по лучу света, туда, где в аппаратной сейчас колдовал Генка с помощниками… И — снова повернулся к экрану…

…Девчоночий голос — весёлый, но в то же время какой-то недовольный — заговорил, заставив всех вокруг замереть от неожиданости и изумления: ведь голос был из ТОГО мира…

Приехали на базу Витькиного отца. Предки наши совсем ополоумели, устроила нам этакий корпоративчик для младших. Твердят, что началась война между Россией и НАТО. А нам какое дело? Мы живём в Казахстане. Ну да ладно, хоть тут и скука, зато в школу не ходить.

Ролик — два десятка странно, почти нелепо одетых мальчишек и девчонок разного возраста на фоне приземистого здания с широкой верандой вопят какую-то чушь и машут руками и рюкзачками. Изображение смещается — красивая девчонка задирает нос и говорит звонко: «Это я, хааай!»

…Чума!!! Кажется, и правда началась война! Ядерная! Прослушали по телику, как будто во сне, младшие, похоже, вообще ничего не поняли…

Зал молча слушал, глядя на экран. Короткие реплики шли на фоне снимков — всё более и более жутких, всё более и более безнадёжных. Иногда появлялись маленькие ролики…

…Всё время идёт снег, всё вокруг завалило. Летом снег!!! Играли в снежки, так чуднО…

Какой-то мальчишка с немного растерянной улыбкой стоит на фоне зелёного дерева, листва которого покрыта снегом.

…Солнце последний раз видели пять дней назад. Показалось в тучах и пропало. Почти ночь. Тучи очень страшные, как будто живые. И совсем низко. Связи никакой нет, и ничего не работает. Хорошо, что много топлива для генератора, и еды тоже хватает. Может, наши приедут за нами?..

…На миг ожила моя связь. Это было как страшное чудо: голос папки, и только два слова: «Дочунька, прощай». И всё. Я трясла коммуникатор, трясла, кричала, потом хотела разбить. Не стала. Вдруг опять?!.

…Буду делать фотки и записи, пока есть батареи и память. Старые хотела стереть, но не стала, рука не поднялась. Часто смотрю, какая была жизнь до всего этого, и плачу. Только чтобы никто не видел. Никто за нами не приедет. Ветер дует такой, что ломает у деревьев верхушки, лес всю ночь стонет. И какое-то постоянное зарево вдалеке. Страшное…

…Мальчишки взломали оружейный сейф и весь день возились с этими штуками. Как малолетки дурные. Ещё нашли запасы тёплой одежды, а вот это хорошо, в пончо из одеяла и обмотках чувствуешь себя дурой…

…У Маринки день рождения, пятнадцать лет. Было так весело, смеялись и танцевали все, даже младшие выделывались. А потом, когда мы их спать загоняли, Вовчик вдруг говорит: «А когда папа за мной приедет, мне надоело тут гостить!» Раскапризничался, я с ним сидела. Раньше я бы его просто обругала и стукнула, чтобы не сопливил. А тут сидела и какую-то байду рассказывала, сказку…

…Еда почти кончилась. Был ещё непочатый ящик консервов, но Марк и Сашка ночью сегодня убежали и почти все консервы забрали. Дураки. Дорога завалена вровень с серединами деревьев. Я даже не злюсь на них, хотя они предатели. Дураки…

…Илья застрелил овцу. Смешно — прямо рядом с домом…

Плечистый светловолосый паренёк лет шестнадцати, тепло одетый, рядом с трупом овцы — поставил на него ногу, под мышкой — ружьё.

…Почти у всех болят глаза и голова. Тошнит. Несильно, но всё время, так погано… Толька сказал, что это лучевая болезнь и что всё вокруг радиоактивное. Но испугаться не получается. То, чего не видишь, не страшно…

…Есть нечего. Кажется, мы тут уже седьмой месяц. Или я попуталась? Но уже реально очень долго. Ни на что не надеюсь, но младшим всё время говорю, что нас скоро найдут. Илья, Маринка и Толька тоже так говорят. Тошка молчит, он уже давно почти всё время молчит или огрызается…

…Тошка сказал мне, что мы так умрём с голоду и что надо убить и съесть кого-то из младших. Я думала, он шутит и только обругала. Но ночью он хотел перерезать горло Светланке. Ранил её в плечо. Илья… я не могу говорить. Надо. Надо… Илья убил Тошку. Случайно. В драке, вырвал у того нож, а Тошка схватил ружьё. Илья ударил. Мамочка, как страшно. Толька и Илья отвезли Тошкин тр… труп в лес, на сколько смогли, и кинули там…

…У меня язвы на руках. И на щеке одна. Не болят, но мерзко так… Лёня один ничем не болеет. Только еле стоит на ногах от усталости. Он за всеми ухаживает, такой малёк. Когда у кого-нибудь получается набраться сил, то пытаемся помогать. Но нечасто. Падаем…

… Первый раз в жизни пыталась молиться. Глупость, конечно. Толька тоже молится, но как-то странно — солнцу…

… мер…

…умер…

…умерла…

…умерли…

…умер…

…Илья и Маринка умерли в одной комнате и почти одновременно. Лежали на кровати, обнявшись. Я завидовала раньше, что Маринка красивей меня, но в последние дни она превратилась в живой скелет, ужасно. И всё-таки Илья её обнимал. Я кое-как заколотила дверь в их комнату. Глупо, зачем? Но подумала, что так им будет спокойнее…

…Интересно, холодно ведь, и Тошкино тело, наверное, просто замёрзло. Как мясо в морозилке. Нет, про это думать нельзя. Я не буду думать про это…

…Толька принёс лису. Лиса тощая и больная. Она ела там, в лесу… ну, Тошку ела. Толька сказал, признался, что ходил в лес, чтобы принести человечины, а нам сказать, что убил кого-то. Но там была лиса, и он принёс лису. Лёг и не встаёт. Ничего не видит…

Голос поскрипывает и шуршит…

…Мамочка, мама, где ты, мамочка?! Умерли все. Живы только Лёня, я и Толька. Но Толька уже двое суток не приходит в себя. У него отовсюду течёт кровь, даже из глаз. У меня тоже часто начинает. Я помогла Лёне собрать вещи и остатки еды, он нашёл лыжи. Не хочет уходить. Боится один и говорит, что будет предателем, если нас оставит. Глупый, мы уже умерли. Конечно, он всё равно никуда не дойдёт, но зачем ему одному в доме с мёртвыми. Мне его жалко, как он останется один в восемь лет и в таком мире? Но всё-таки. Отдам ему коммуникатор. Себя не фотографирую. Зачем снимки лысого скелета? Прощайте все. Если кто когда это всё услышит и увидит, то хорошо. За что нас убили? Кто нас убил? Я ничего не знаю. Я только очень хочу верить, что это всё зачем-то было нужно. Что в этом был хоть какой-то смысл. Иначе всё слишком уж страшно. Лёня, бери и иди…

Снимок — худое лицо мальчика в меховой оторочке капюшона, большие глаза без слёз, губы что-то говорят. Неслышно, но видно, что — умоляюще.

Запись — без изображения, мальчик всхлипывает, маленький, голос рвётся и дрожит…

…Я уже много дней иду. Есть нечего. Холодно и очень страшно. Я умру, наверное. Все умерли и я умру. Живых никого нет нигде. Мне страшно, мне страшно, мне страшно…

Снова ролик — всё качается, всё дёргается, слышно, как кто-то хрипло дышит и твердит, голос недетский совсем, еле слышный:

— Дошёл… я дошёл… помогите…

В полутьме приближается тёмная масса и мощный свет прожектора, он слепит съёмку. Плачет мальчик…

…Зал вздрагивает — волной, потому что экран гаснет и на сцене — в круге света — Олег. В форме. Немного бледный или так кажется от света? Неважно… Теперь уже — его голос:

— Лёня Васильев дошёл до людей. И это оказались люди, не звери в человеческом обличье, каких было много тогда. Его правнучка передала нам этот уцелевший прибор, коммуникатор, и мы прочитали записи на аппарате, собранном в отряде по чертежам, присланным из Верного.

По залу — снова волна. Выдох. Единый, дружный. И слышные то тут, то там отчётливые всхлипы. Олег делает шаг вперёд и в сторону, свет плывёт за ним…

— Лёня Васильев дошёл до людей и увидел вернувшееся Солнце. Оно светит нам и сейчас. Всем нам. Хотя… — Олег вскинул голову, обвёл взглядом зал. — Иногда я думаю: зачем оно светит? Не противно ли ему — после всего, что было тогда! — освещать то, что есть сейчас?!

На экране — всплывает эмблема: белая с зелёной полосой поверху и с большим красным персиком в середине, с надписью «ППА — Партия Плоды Азии».

— Партия «Плоды Азии», — говорит Олег. — Ассоциированный член Большого Совета Латифундистов… — Мелькают кадры: машины, экипажи, кабинет, за овальным столом — холёные люди, их лица — ближе, улыбки, снова эмблема, грузовики везут ящики, ряды бидонов и банок.

Ряды фруктовых деревьев. Между ними — тоже ряды, ряды женщин, согнутых под тяжестью корзин за плечами. Лицо — в коричневом загаре, глаза запали, в этих глазах почти ничего осмысленного.

Всадник-надсмотрщик — с пистолетом на поясе, с длинным гибким хлыстом, на конце которого отчётливо видна молния электроразряда. На груди также отчётливо видна эмблема…

Спина — детская. Гноящиеся рубцы от «обычных» ударов плетью.

Шалаш. Около него худая старуха варит что-то в котелке, и спят вповалку на чём-то вроде одеяла сразу несколько человек, взрослых и детей.

Ладонь — натруженная, грубая. В ней — несколько бумажек. Деньги. Смешные даже по здешним меркам. Подачка. Но это не подачка — это плата за каторжный, надрывающий тело и душу, труд. Хуже подачки. Оскорбительней.

Бумажник — пальцы с хорошим мужским маникюром небрежно считают крупные купюры, распирающие дорогую кожу.

Большой цех, линии конвейеров, банки, банки, банки… клубника, виноград… Дети у конвейеров, самым младшим — по 4–5 лет. Все — голые. У каждого рот закрыт маской-кляпом, замкнутым на затылке.

Опрокинутая банка — томатный сок, кажется. Но лужа на полу похожа на кровь.

На экране вращается хорошо знакомая всем эмблема «Энергии» — бегают по своим путям шустрые элементарные частицы, вращается эмблема, крутится колесо едущего автопоезда, вспыхивают над роскошным кварталом ряды лампочек, световые рекламы, узоры из огней…

…В постели — на узкой кровати в маленькой комнате — истощённый человек. Руки и губы в язвах. Он что-то говорит.

Крутится эмблема.

Вагонетка, в ней — хмурые люди, взрослые и дети. Надвигается, растёт, поглощает экран чёрный зев шахты. В темноту проваливаются расширенные глаза ребёнка в вагонетке.

Штрек. Луч фонаря. Испарения из щелей. Рабочие — как гусеницы в прогрызенных ходах. На полу — дымящиеся лужи.

Обогатительный цех. Мальчишка — голый по пояс, чёрный от грязи и лоснящийся от пота, со смехом — искренним, детским — показывает в камеру снятую с лица повязку из марли, потом сплёвывает — слюна перемешана с грязью, чёрный шматок…

Крутится эмблема.

Закрытое простынёй тело на носилках у подъёмника. Видно, что рядом, отдельно, лежит правая нога, простыня вся в пятнах крови.

Хижины, собранные чёрт-те из чего. Дети рядом с ними — рахитичные, грязные, похожие на больных зверьков.

Кладбище. Ряды простых могил. Даты. Между датами — 30, 25, 20 лет. 15, 12, 10, 7… На заднем плане — дорога, по ней идут всё те же поезда с эмблемами.

Улицы Верного. Беспризорники.

Бандиты с юга — джунгли, оружие, настороженная походка злобных трусливых крыс.

Вспоротые мешки с белым порошком, клеймо на ткани, на совсем чужом языке, буквы-черви, внизу появляется перевод, мерзкий в своей циничности:

ЗОЛОТОЙ СОН.

Прозрачное пламя из чёрного скошенного патрубка охватывает мешки и валяющиеся тут же трупы, за стеклом маски огнемётчика — юное лицо с безжалостными серыми глазами и плотно сжатыми губами. Руки — сильные руки воина. Огнемёт выплёвывает струю за струёй. Горит дурь…

Крутится значок… крутится…

Бахурев — оскаленный, со сжатым кулаком перед лицом. Перед ним — сидят люди в дорогих костюмах, на лицах — открытый страх, в глазах — затаённая ненависть. Такая же ненависть к этим, сидящим за столом — но не чёрная и тягучая, а горячая, светлая — в глазах двух молодых адьютантов-офицеров, застывших по сторонам от президента…

Темнота.

Тишина.

Экран гаснет, зажигается свет, но не весь — боковые плафоны. На сцене уже нет Олега, стоит государственный контролёр безопасности Виктор Данилович Макарычев. На экране возникает таблица — это уже не кино, это просто слайд. Большой и чёткий. Сделав шаг в сторону, Виктор Данилович поднял руку, показывая на слайд.

— Наглядно? — спокойно спросил Макарычев. И отошёл чуть в сторону, молча сел на угол стола у края сцены. Потом снова зло встал, подошёл, пальцем ударил по графе с ценами на электроэнергию в Семиречье. Снова отошёл, сел на стул. Отвернулся, помолчал. Слайды начали меняться…

Денис чуть прикрыл глаза. Покосился на лицо Насти — напряжённое и внимательное. Видит, на миг показалось ему… нет. Не видит. Почему она не видит?!

На слайдах была Империя. Школы, больницы и пляжи. Шахты, сады, улицы городов. Взрослые и дети. Денис ойкнул про себя — появился разведённый мост — Петроград! Город показывали сверху, в порту всплывал подводный рудовоз, вращались лопасти ветряков. Трасса Юницкого над оживающей северной тундрой. Трое мальчишек, развалившись на краю какой-то канавы, лопали арбуз, явно не замечая, что их снимают — все трое босиком, в шортах, на шеях — пионерские галстуки, все трое — перемазанные соком и пылью… здоровые и счастливые. Танцующая на сцене девочка. Хлебное поле — огромное, золотое, переливающееся, над ним — треугольник дельтаплана. Знамёна на флагштоках возле Дворца Его Величества. Гвардейцы в карауле. Купол-шлем Святой Софии в Новгороде Великом. Колонна плотного, тугого пламени, поднимающая с поверхности Луны корабль. Марсианские красные пески, за прозрачной стеной любопытно тянется к ним молодой дубок, возле которого стоит девочка со скакалкой, в простом красивом платьице. Полная звёзд Вселенная, из которой вдруг проступают глаза мальчика — со звёздными искрами в зрачках… Слайды шли, шли и шли…

— Покупая всё самое лучшее, живя в лучшем жилье, семья из пяти человек, в которой работает только один — и за среднюю зарплату, — может ни в чём не знать нужды, — снова заговорил Макарычев. — Ни в чём. Ни в одежде, ни в питании, ни в крыше над головой, ни в образовании для детей, ни в медицине для всех. Если работают двое — то такая семья может легко делать большие накопления на то, что называют «роскошью», и их сбережения не съест никакая непонятно откуда берущаяся «инфляция». При этом, заметьте, проблема отдыха не встаёт вообще, так как если ты работаешь, а твои дети учатся, то тебе в отпуск, а им летом просто-таки обязаны предложить — тебе двухнедельный санаторий бесплатно на всём готовом, им — четыре недели детского лагеря с теми же условиями. В переспективе у нас — бесплатные хлеб, внутригородской транспорт, разнообразные комплекты одежды для взрослых и детей… А у вас что в перспективе?! — «Витязь» был зол, и Денис с изумлением понял вдруг, что на него так повлияли выступления пионеров, обычно контролёр сохранял спокойствие в любых ситуациях. — Повышение цен на электроэнергию до 20 копеек — при том, что вы сидите на этой энергии?! В Сербии и сотой доли ваших богатств нет, а электричество бесплатное, даже не как здесь у нас — бесплатное, потому что везде каскады построены, на всех речках!

— Да что ж ты как будто ругаешь нас?! — вдруг отчаянно, обиженно, хотя и не обозлённо крикнули из зала. — Мы, что ли, виноваты, что у нас вон и пожар, и потоп, и тридцать три несчастья?!

— А если человека не ругать, он быстро что-то делать перестаёт, — отозвался Макарычев и оперся на стол. Махнул рукой. Улыбнулся. — Я вас не ругаю вообще-то. Я вам… сочувствую. И я вижу, что вы — по крайней мере те, кто тут собрался, — и правда хотите выбраться из ямы, и правда в это верите, и правда делаете немало… Другие-то сюда не пришли. Я даже просить вас хочу… — Он вздохнул. — Рук не опускайте. Власть в Верном — в кои-то веки — за вас. И мы вас не бросим. Вы не дети, понимаете… да дети ещё и лучше взрослых всё понимают, сами видели… вы понимаете, что мы объявили войну дряни. Беспощадную — на уничтожение. Она сопротивляется. Она и дальше хочет сосать вашу кровь, ваш пот, будущее ваших детей — и жиреть. Мы — не дадим! Кто хочет — встаёт рядом с нами. Вот и всё, что я хотел сказать. С праздником вас… товарищи. С Днём Солнца. Мы все видим его. И всегда будем видеть. Даже если тучи его и скрывают — ненадолго — мы его видим.

Зал зашумел — радостно, облегчённо и почти весело.

Пальцы Насти в руке Дениса вздрогнули.

* * *

Если честно, Дениса просто шатало. Те два часа, которые он просидел в актовом зале, не только не помогли отдохнуть — вытянули ещё больше нервов двойным волнением: от того, что было показано на сцене, — и от того, как он переживал за своих. Больше всего ему хотелось отправиться домой и улечься спать сразу, без ужина. «Праздник» вымотал его до предела, он подзабыл, что предстоит встреча с кандидатами, а вспомнил об этом, уже когда вышел на заднее крыльцо школы и, потянувшись, предвкушал путь домой.

По правде сказать, он разозлился. Появилась даже спасительная коварная мысль: сейчас дождаться их и приказным тоном сказать, что встреча переносится на завтра, так надо. Но уже в следующий миг Денис понял, что эта мысль не спасительная и даже не коварная, она просто подленькая.

— Ты тут? — послышался сзади голос, от которого сладко ёкнуло внутри. Денис обернулся; к нему шла Настя, которую в зале с извинениями было перехватил Гришка. Но сейчас она снова была одна — казачата, наверное, засели в клубе с пионерами. — Я слышу по дыханию.

Денис быстро — но так, чтобы не оскорбить, не задеть — взял её за руку, помог сесть на перила (опять ёкнуло, теперь уже сердце — когда он подхватывал девушку, сам прислонился рядом к стене.

— Наши там, внутри, буянят, — сообщила Настя. — Тебя поздравить можно: юнармейцы у нас давно есть, а теперь, похоже, и пионеры будут.

Денис воспрянул.

— Серьёзно?!

— Наши мальчишки, если что говорят — всегда серьёзно, иначе помалкивают, — с явной гордостью за «наших мальчишек» отчеканила Настя. — Ромка с Гришкой всю дорогу спорили, Ромка сказал: «На месте и посмотрим!» — а раз остались и говорят, значит — решено.

— Ну это просто замечательно! — Денис подался к ней, замер… потом всё-таки чуть подался вперёд и поцеловал девушку. Отстранился, стал смотреть в аллею за оградой из невысоких кованых прутьев.

— Не жалеешь, что приехала? Я к тебе и не подошёл почти ни разу, — спросил он. — И сидел с тобой, молчал…

Настя улыбнулась:

— Не жалею.

За оградой неспешно проехала машина; слева, от главного входа, послышался разговор:

— Ну, это уже не столь существенно. Линия намечена, теперь надо просто выполнять.

— Однако есть некоторые нюансы…

В сторону заднего крыльца шёл Макарычев, сбоку от него — Кенесбаев. Денис скользнул по ним взглядом… и отчётливо увидел, как от остановившейся машины к ограде подходит бесшумный и очень быстрый человек. Лохматый и безликий. Подходит, поднимая правую руку очень знакомым жестом.

В следующий миг Денис сделал сразу несколько вещей. Одновременно.

Он встал между оградой и Настей.

Он выхватил из сумки «Байкал».

Он крикнул:

— Дядь Вить!

Увидев вспышку выстрела, казалось, заполнившую весь мир, он успел подумать: «Мне — в лицо! Убит?! Свет же очень быстро… а пуля…» — потом что-то ударило рядом в перила, чвакнуло, жикнуло, обожгло левую руку выше запястья, выше часов. Сам выстрелил — не глядя, ослеплённый, по памяти — услышал второй выстрел врага, боковым зрением увидел, как Кенесбаев неожиданно ловко присел, тоже выхватывая пистолет, а Макарычев дёрнулся всей правой стороной тела… но…

Виктор Данилович действовал очень быстро, хотя и стрелок бил с редкостной скоростью — недаром первый выстрел он сделал инстинктивно в Дениса, на звук, — источник явной опасности. Как все «витязи», Макарычев умел стрелять обеими руками и использовал произошедшее мгновенно и безошибочно. Сместившись вниз-вперёд-вправо, он неуловимым движением выхватил «Байкал», такой же, как был у Дениса. Выхватил левой и выстрелил — из-под лохматого словно выдернули тропинку, он подскочил, раскинул руки, взбрыкнул ногами и грохнулся навзничь. Его сообщник в машине рванул было с места, но сразу выпустил руль и свалился боком на сиденье — вторым выстрелом Макарычев попал ему в правое плечо.

Народу кругом сразу оказалось очень много, и самого разного, и у многих в руках было оружие. Начался шум, беготня… Гришка и казачата встали стенкой около Насти — все с пистолетами. Олег подскочил к Денису:

— Что с тобой? В руку попал?

— А? — Денис посмотрел: неглубокий порез, наверное, щепкой, отколотой пулей щепкой. Не отвечая, подбежал к Макарычеву, который поднялся на ноги и держался за плечо.

— Дядь Вить, — Денис даже не понял, что снова назвал Макарычева так, — давайте я перевяжу, у вас кровь сильно…

— А ну-ка пусти меня. — Валерия Вадимовна, бесцеремонно оттеснив сына, привычно-ловко взялась за дело. А Денис почувствовал руку на плече — вздрагивающую, плотную, тяжёлую. Обернулся — это был отец.

— Тебя не задело? — спокойно спросил он.

— Нет, — покачал головой Денис. — Так, щепкой царапнуло. — Он лизнул порез, поднял на отца глаза.

— Хорошо, — так же суховато-спокойно произнес Третьяков-старший.

…Водитель был мёртв. Между оскаленных зубов за посиневшими раздвинутыми губами выступила кровь, на сиденье лежал мелкий стеклянный сор от ампулы. Кенесбаев, осматривавший машину в лучах двух фонарей в руках полицейских, буркнул, выпрямлясь:

— Да уж. Это не уйгур. Это ваш брат, европеец. Что ж такое, работа своим ходом прямо на праздник приезжает…

Разговор как-то оттёр Дениса в сторону. Он хотел подойти к Насте, но внезапно увидел у угла здания молчаливую плотную кучку мальчишек и девчонок. И тех, что приходили утром, — и… Да. Их было явно не тридцать четыре, а побольше…

Денис подошёл к ним вплотную. Снова лизнул порез, который всё ещё кровоточил. Убрал в сумку пистолет — оказалось, он продолжает сжимать оружие в руке. И после этого спокойно спросил:

— Ну что? Все желают продолжать разговор о приёме в пионеры?

* * *

Грузопоезда из Верного пришли в Седьмой Горный на следующий день. И получилось так, что первым встретил их как раз Денис. День был воскресный, а точнее — это было раннее воскресное утро, Денис так и не ложился, потому что проводил Настю и казачат (нагруженных кое-какой литературой) за околицу, на дорогу, долго стоял там — и, когда шёл домой к спящему после праздника посёлку, то уже рассвело.

Он устал так, что почти спал на ходу. И даже шум — мерный посвистывающий рокот — на подъездной дороге с перевала не сразу привлёк его внимание. А когда всё-таки привлёк, то Денис — отупев от усталости и разнообразных переживаний — не сразу смог понять, что видит. Тем более что хорошо знакомые с детства грузовые поезда Дорожного Корпуса Империи тут казались призраком. Фантомом.

А потом из туч выкатилось солнце.

И Денис как будто проснулся.

И увидел — на первом контейнере переднего грузопоезда размашисто написанное огромными весёлыми буквами цвета пламени —

Дениска, чёрт!

Это мы!

ПРИНИМАЙ!!!

От пионеров Петрограда —

пионерам Семиречья!

— Ураааа!!! — заорал Денис и, размахивая руками, побежал навстречу махинам — медленно ползущим, добродушным каким-то, в сравнении с которыми помеченные значками электрона автопоезда «Энергии» казались мелкими букашками…

…Денис понял, что он идёт рядом с передним автопоездом, держит руку на оранжевом выпуклом борту и улыбается — широко, неосознанно, почти глупо — улыбающемуся в ответ — с высоты второго этажа, из кабины — водителю в чёрно-золотой форме гражданского Дорожного Корпуса. «Империя пришла, моя Империя», — бессвязно, прыгающе, радостно метались в голове мальчишки мысли, и он смаргивал радостные и гордые слёзы. Под его ладонью в могучем корпусе машины мягко урчало — работал неутомимый вихревой генератор.

— Что тут, дядя?! — как маленький, прокричал Денис, задирая голову. Из кабины ответил рокочущий бас:

— Домб, пионер! Первый спецзаказ! «Сибиряки», не абы что!

«Папа! — мысленно крикнул Денис. — Это папа! Имея это — постройте город… Будет город! Будет! Теперь — будет!»…

…Дома «Сибиряк», разработанные ещё до ядерной войны, были надёжным типовым жилищем Империи везде, где требовалось быстро, качественно и недорого построить жилище. Базовый «Сибиряк». «Сибиряк-2» — для местностей с тёплым климатом. Простой наборчик панелей и коммуникаций превращал его в «Сибиряк-Сибирь» — для территорий, где температура падает до минус 80, а другой наборчик — в «Сейсмо-Сибиряк» — для районов с высокой сейсмоактивностью. Существовали наборы, модифицирующие базовый дом по желанию хозяина.

Каждый из автопоездов вёз шесть таких домов. Двухэтажные, из практически негорючей и обеспечивающей отличную тепло — и звукоизоляцию дельта-сосны и натуральных изоляторов, крытые листами естественно-пластмассовой черепицы, с шестиоконным эркером по фасаду на оба этажа, они имели пять основных комнат (три на первом, две на втором этаже), два холла (по одному на этаже) и три «комнатушки» под кладовые, туалеты, ванные и всякое такое. Дом можно было поставить на «обычном» фундаменте с котлованом, на опорных столбах с несущими тросами, даже просто на земле — с угловыми креплениями; был бы достаточно ровный участок почвы или возможность его выровнять.

Поездов было тридцать и, когда первый проезжал окраиной посёлка, последний ещё только появился на перевале. Третий, четвёртый и пятый по счёту поезда, впрочем, везли не «Сибиряки», а двухэтажные длинные жилые кунги, и с верхних площадок спокойно и внимательно озирали местность молодые мужики-строители — видимо, только что проснувшиеся.

Денис не мог понять, почему ещё не проснулся весь посёлок?! Ему казалось, что даже горы Голодного пустились в пляс от гула машин. Какое-то время он, уже откровенно рискуя попасть под колёса, то шёл, то бежал рядом с передним поездом, потом опомнился и опрометью бросился домой, долетев до родного крыльца как на крыльях. На крыльце, кстати, стоял отец, задумчиво разглядывавший парадный галстук.

— Паааа!!! — заорал Денис. Борис Игоревич выставил руку, пряча улыбку:

— Знаю. Сейчас едем встречать.

Но сын уже не дослушал. Промчавшись мимо, он с грохотом взлетел на второй этаж и вломился в свою комнату.

Вид спящего Олега его возмутил. Недолго думая, Денис вытряхнул друга на пол рывком за простыню, а когда тот сел на полу, ошалело и сердито глядя на разве что пританцовывающего перед ним Дениса, то услышал:

— Давай скорей! Звони всем, кому можно, я побегу, у кого телефонов нет — дома привезли!!! Поможем монтировать!

— Какие дома? Кто привёз? — забормотал Олег, проспавший всего четыре часа. — Ты что, мне через три часа на работу…

— Да не через три, а сейчас! — Денис, выведенный из себя медлительностью друга, поднял его рывком за руки. — Да проснись же ты, олух, ёлки зелёные! Наши «Сибиряки» привезли, дома привезли, вместо сгоревших будем ставить!!!

— А… да?! — Олег схватил Дениса за плечи. — Правда?!

— Вру! — смеялся в ответ Денис, ощущая, что чуточку сходит с ума и это невыразимо приятно. — Правда, конечно! Вон, в окно посмотри, их отсюда видно!

Олег подскочил к окну и застыл у него. Сперва его лицо было просто восторженным, а потом стало каким-то… странным. Непонятным. Словно бы… засветилось, что ли? Денис даже немного испугался и, тронув Олега за плечо, спросил:

— Эй, ты чего?

— Ничего. — Олег повернулся к нему. — Ничего. Так чего мы стоим?! — Он тряхнул головой. — Бежим скорее!!!

…Почти сто семьдесят домов в Империи могли обеспечить жильё такому же количеству семей. По здешним меркам такой дом был несусветной роскошью. Это были 125-е «Сибиряки», даже больше площадью, чем думал Денис; в каждом можно было установить полуавтономную систему жизнеобеспечения, входившую в комплект. Конечно, в посёлке без жилья осталось почти вдвое больше семей, но кроме специалистов по монтажу (к слову, на монтаж одного такого дома требовалось около 30 часов работы бригады из семи человек, в числе которых мог быть всего один специалист) небольшого крана в Седьмой Горный приехали с полной документацией по технологии несколько гражданских офицеров, которым было поручено изучить местные условия и развернуть производство домов на базе Седьмого Горного и из местных материалов.

— Мы всей семьёй выскочили кто в чём был. — Пашка рядом с Денисом развёл руками, в глазах его было потрясение. — Ну… Я думал — горы пошли.

В глазах и голосе Бойцова, обычно спокойного и выдержанного, было восхищение с недоверием пополам. С перевала они примчались всей семьёй — посмотреть на прибывшее чудо.

Да, собственно, ими дело не ограничилось. Казалось, на главной площади посёлка собрались все. Словно вчерашний праздник ещё только должен был начаться. Последний раз Денис видел такое, когда смещали старого градоначальника. Даже Шульце был здесь. Вокруг него сплотились Пинаев, Семская и Пахомов; впрочем, насколько Денис мог различить со своего места, они выглядели просто-напросто растерянными. Амирова не было — его не было и вчера, по агентурным сведениям, директор «элитной» школы жестоко пил уже неделю, потому что из Верного ему сообщили о грядущем приезде департаментской комиссии. Бахурев произвёл в Департаменте Образования некоторые перестановки, в результате чего его прежний глава и ещё несколько крупных чиновников «пошли на повышение» — были повешены, — а их места заняли люди совершенно иного склада, и теперь комиссии ездили по республике, оставляя позади руины той пародии, которая раньше называлась в Семиречье «народным образованием». Над руинами постепенно начинало подниматься что-то, похожее на настоящее образование, но прошлым руководителям низового звена это служило малым утешением, их снимали с мест десятками и многих сажали, благо — было за что: у кого в школе работала порностудия (Дениса корёжило при этих словах, потому что он вспоминал комнату в Верном и мальчика с девочкой, прижавшихся друг к другу на фоне плотной шторы), кто украл всё, кроме самого здания, иные ухитрились заложить и здание… Жадность этих людей была настолько неистовой и нелепой, что Денис временами сомневался: может быть, ими стоило заниматься не отцовскому ведомству, а маме?

Зато Балаганов не только прислал двух из четверых имевшихся корреспондентов, но пришёл и сам, с кинокамерой. Лицо у «главвреда», как его окрестил Денис, не сумевший преодолеть неприязнь к редактору, было углублённо-вдохновенным — он явно составлял передовицу о «руке дружбы» или чём-то таком. Из группы сторонников Шульце на него кидали многообещающие взгляды, и Денис с надеждой подумал: может, даванут его в каком переулке свои же бывшие приятели — и нам хлопот меньше, и всем хорошо…

Пионеры выстроились отрядной коробкой, причём Денис, недолго думая, поставил позади основного строя и ещё официально никак не оформленное пополнение — двадцать семь мальчишек, восемнадцать девчонок, в возрасте от 9 до 15 лет. «Видимо, придётся укрупнять звенья и создавать ещё пару новых», — подумал он, но насладиться этой мыслью не успел, потому что на импровизированную трибуну — в кузов подогнанного «заготмясовского» грузовика — поднялся Харатенко — тот мужик, что приходил к Третьякову-старшему и разговаривал с Шульце (кстати, его сын и дочь вчера были на неожиданном пионерском сборе, а сейчас стояли в строю). Он выглядел очень смущённым и какое-то время просто-напросто молчал. Потом вдруг резко развёл руками — и необычно сильным голосом, который только немного подрагивал, заговорил. Его было слышно повсюду.

— Я думал, что такого и не бывает. Ну, не бывает такого, и всё тут. И все думали, что не бывает. Вот признайтесь: думали, что будем опять хибарки из фанерки лепить, да щели гов… гм… замазывать, что нету нам счастья. Думали?! — Площадь ответила утвердительным ворчанием, как большой изумлённый зверь. — И я думал, говорю ж. Вчера сидел, слушал вон Виктора Даниловича. — Он указал на Макарычева, который — с закрепленной на перевязи рукой — стоял рядом с Полянцевыми и Третьяковыми-старшими. — Кивал, а про себя думал: эх, мил человек, видно, кто в грязи родился, из неё уж не выползет… А сегодня проснулся, нос высунул из времянки, вижу… — Харатенко опять замолчал. — В общем, так я думаю. Кто тут с пятой, с восьмой и с одиннадцатой шахт? — Тут и там раздались голоса, поднялись руки. — Крутится наша задумка?

— Крутится, ещё как! — откликнулся кто-то. — Работаем без надрыва, малолеток в шахте нет, а выработку уже прежнюю даём! Теперь ещё подтопленные шахты откачают — и…

— Думали мы то, что заработаем сверху, конечно, на семьи и на жильё новое пустить, — продолжал Харатенко, взмахом руки установив тишину. — Даже господин Шульце был не против. А теперь, слушайте меня… — Он откашлялся. — Я в Империи не был. Как там и что — не знаю. Но своим глазам верю, не слепой ещё пока. Дома у нас сгорели. Все видели. Из Империи нам новые прислали — вон они, разгрузки дожидаются, тоже все видят? Я к чему… — Он переступил с ноги на ногу, помялся. — Я не только за эти три шахты, я ко всем… Давайте так. Всю продукцию обогатительного за октябрь — в Империю. Не в «Энергию» и не в поселковый фонд даже. А имперцам. Я всё ж таки читал кое-что — у них с редкоземельными не очень жирно. Да и домам этим они бы, я думаю, и у себя место нашли… Так что это будет по справедливости. Ну и напишем там что-нибудь такое… писать я не мастер, вон, пионеры наши напишут. А если Арнольд Оттович уж очень сильно против такого — то мы на этот месяц по старинке забастовку объявим. Не помрём с голоду… особенно теперь.

Шульце надо было видеть. Нет, хладнокровие и сейчас не изменило ему. Но его глаза — безразличные глаза снулой рыбы — вдруг на миг отчётливо стали глазами попавшего в ловушку зверя. На миг. Всего на один миг. Но это увидели все.

— Я не против, — коротко ответил он.

Харатенко кивнул:

— Ну вот и отлично, значит.

— А почему бы вам не съездить в Империю? — вдруг спросил Макарычев. И в ответ на изумлённый молчаливый взгляд Харатенко продолжал: — Я не шучу. Побываете на наших шахтах. Возможно — в Поясе Астероидов. Посмотрите. Поучитесь. Поучите наших, наверняка найдётся чему. Через год вернётесь, думаю, что к тому времени как раз будет нужен государственный управляющий на здешние разработки. По-моему, вы на эту должность вполне годитесь, товарищ Харатенко.

— Я… — начал растерянно Харатенко, но его заглушили выкрики из толпы:

— Опа!

— Да не мнись, не жмись, обеими руками держись!

— От астероида кусок нам привезёшь!

— Свой человек начальником будет, из шахты! — слившиеся в конце концов в один добродушный одобрительный гул. И в этом гуле прорезался весёлый крик:

— Ну давайте уж за дело браться!..

…Как Денису показалось (он раньше никогда не видел, как ставятся «Сибиряки»), самым трудным было расчищать площадки под дома. У Аркадия Тимофеевича, оказывается, уже был приготовлен план застройки, очень тщательно и детально составленный, Денис даже заподозрил, что «рабочие кварталы» всё равно собирались сносить, и пожар как бы пришелся кстати… «Сибиряк», как говорилось, чуть раньше можно было ставить и без фундамента, но всё-таки котлованы рыли, тут же загоняли в них по четыре стандартные гранитные плиты в качестве стенок подвала и фундамента (с заранее вырезанными отверстиями под кабели, траншеи которых тоже стремительно тянулись от энергостанции — и отопление, и освещение в этих «Сибиряках» должны были осуществляться электричеством), а уже потом начинали ставить опорный каркас дома.

Если бы Денис посмотрел со стороны и достаточно издалека на происходящее в Седьмом Горном, он бы поразился — на глазах росли даже не дома, а кварталы. Позже, когда он увидел этот процесс на фотографиях и плёнке, именно эта мысль и пришла ему в голову: росли на глазах. Но в те моменты ему было не до общих планов и определений, он занимался тем же, чем все остальные.

Он работал. По мере сил успевая объяснять всем, кто был рядом и интересовался, что тут и для чего предназначено, и с удовольствием видя в глазах тех, кто задавал вопросы, недоверчивое восхищение. А кругом — тут и там — мелькали имперцы-строители, инженеры, и Денис вдруг понял, как он рад этим незнакомым людям, взрослым, уверенным, весёлым, которые наконец-то явились наглядным доказательством Силы Империи. И понял, как ему было тяжело верить фактически одному и нести эту веру другим.

Вышло из-за туч и твёрдо осталось в небе солнце. По новым улицам тянуло дымком подъехавших из Лихобабьей полевых кухонь. В Думе как раз в это самое время решался вопрос распределения домов, и Валерия Вадимовна выступила с требованием: «опустившиеся» семьи, если они потеряли жильё и хотят его иметь, пойдут работать на планирующийся комбинат по строительству — пусть строят себе дома сами, а уж научить их этому — научат.

— Если же кто и дальше намерен жить в дерьме, — чеканила Третьякова, — ныть, пить и радоваться тому, что им с новой властью общественная помощь закапала — я их из этого дерьма тянуть не буду. И помощи лишать не стану — не моя компетенция. Но я лично, как врач, с полицией пройду по таким семьям и заберу у них детей. Этого алкоголика Амирова вышвырну из его «школы» и устрою там интернат. Детям без родителей плохо. Очень. Всегда. Без любых. Но если родители до такой степени скоты, что этой огромной и чистой любви, этого святого детского терпения и великой привязанности не ценят — то они всего этого и недостойны. Пусть живут в грязи. А детям их я в грязи сгинуть не дам! Ну а если кто после такого пинка опомнится — я таким детей обратно на своих руках принесу… Вы в новом номере про это так и напишите, Александр Остапович. Дословно.

Балаганов, быстро черкавший в блокноте, уважительно кивал…

— Мебель для новых домов, всякое-разное — будем заказывать пионерским цехам и частникам, — говорил Лобанов. — Под новый выпуск поселковых бон или в обмен на взаимозачётные услуги. Получится как раз то, что надо… И ещё. Мы тут решили, Аркадий Тимофеевич, что пора нам и поселковую больницу строить, сколько можно Валерии Вадимовне на дому принимать? Оборудование выпишем из Верного, а больницу соберём из четырёх домов, мне имперцы-инженеры сказали, что это можно сделать… Если что — так у меня дом хоть и старый, но целый, а я там видел, меня на кой-то чёрт в список внесли — вот и считайте, что один дом под больницу уже есть…

— За оборудование чем платить будем? — спросил кто-то, но не так недоверчиво, как ещё недавно задали бы подобный вопрос, а скорее деловито, и Борис Игоревич ответил:

— Есть чем. С латифундий я только три дня назад получил немаленький штраф, то, что они уворовали, так сказать, за последний год. Думаю, что власти в Верном не будут против ещё одного взаимозачёта…

…Уже в сумерках — работа не утихала — Денис присел на тюк с уплотнителем, всего на полминуты, записать кое-что. Но вместо этого, даже не достав блокнота, откинулся к стене — против воли, незаметно, — и глаза закрылись сами собой.

Сквозь сон Денис слышал голоса, но откликнуться или даже пошевелиться не было ни сил, ни желания.

— Спит.

— Тише, он двое суток на ногах.

— Домой его надо.

— Ну-ка дайте…

Денис ощутил, как поплыл куда-то вверх и дальше — так и не просыпаясь, скорее наоборот — засыпая окончательно. Последнее, что он услышал, было:

— А ведь дитё дитём, когда спит-то… спи, отдохни малость, моторчик наш неугомонный…

…Когда Харатенко, осторожно постучав в дверь ногой, предстал перед Ольгой Ивановной с Денисом на руках, Ветлугина обомлела и охнула:

— Да что с ним?! Избили?! — Потом увидела на руке Дениса засохшие потёки крови (он во время работы несколько раз заново ссаживал глубокую царапину от той щепки, отколотой пулей) и испугалась ещё больше: — Стреляли?!

— Да ты что?! — в свою очередь, изумился, но не испуганно, Харатенко. — Кому там бить и стрелять?! Да вся плесень сейчас попряталась по темным подвалам и дышит через раз, Оль… Умотался он. Сел на стройке в угол, да и уснул махом. Показывай, куда его нести-то. И, если можно, плесни мне чаю, я поесть так и не успел. А остальных не жди, кто где работает, тот там и заночует.

— Я им после разнесу, я ведь ужин приготовила, — заторопилась Ольга Ивановна. — Давай сюда, наверху его комната…

Денис и не подумал проснуться, даже когда его раздевали. А Ольга Ивановна, только что забравшая в стирку всю его одежду (кроме галстука, который с почтительной робостью осторожно развесила на спинке стула), со вздохами медлила и рассматривала весьма грязного мальчишку… но, в конце концов, решительно прикрыла его простынёй и вышла тихо, погасив свет.

Денис спал. Ему снился огромный сад — или, может быть, светлый лес, — в котором он гулял с Настей и показывал ей всё-всё-всё вокруг.

Он на самом деле мог ей всё это показывать, потому что во сне Настя видела.

Примечания

4

Стихи Элхэ Ниэннах.