Белый Лис на большой дороге

Denny Чубаров, 2020

Маргарите тринадцать лет: она прогуливает уроки, кормит бездомных котов и мечтает найти своего отца. Семь столетий назад люди раскололи луну, в небе светит Астеродиный пояс, а в Уцелевшем мире – между западными границами Польши и отрогами Уральской гряды – царит ядерное средневековье. Здесь всё не так, как кажется на первый взгляд: злодеи обманчиво вежливы, под видом колдовства скрываются древние технологии, а драконов чаще приходится защищать. Это рассказ о нежелании взрослеть, о борьбе со злодеями, которые носят маски, об искренней дружбе, храбрости и любви, которых нам сейчас так не хватает.

Часть первая. Ингермаландия

Глава 1, в которой дети скучают по своим родителям

Маргарита не любила делать уроки и очень любила гладить бездомных котов. Возможно, это было связано с тем, что её заставляли делать уроки — тогда как гладить незнакомых котов строго-настрого запрещалось. Маргарита долго думала об этом и пришла к мысли: делать всё наперекор взрослым почти так же глупо, как во всём им подчиняться. Весьма здравое соображение — для девочки тринадцати лет. Она не была уверена насчёт уроков, но твёрдо решила: гладить бездомных котов, даже если это вдруг сделают обязательным.

Маргарита жила в большом пятиэтажном доме на улице Шарлеманя Третьего: просторная мансарда была в её полном распоряжении, этажом ниже располагались покои гувернантки Матильды и квартира, где обитал со своей семьёй титулярный советник Данковский. Гувернантку Матильду приставил к Маргарите отец. Титулярный советник Данковский был отцовский старый приятель — он тоже приглядывал за Маргаритой, а госпожа советница угощала Маргариту пирожными и чаем. Большой пятиэтажный дом на улице Шарлеманя Третьего был выстроен в стиле рококо, украшен статуями атлантов и кариатид, среди богатых украшений на фасаде с трудом помещались окна — почти все на разной высоте, большие и малые, узкие, широкие и совсем круглые. Через одно из таких окон в мансарду, где жила Маргарита, проливался первый утренний свет. Она очень любила прыгать на своей кровати и за год сломала две подряд, чем изрядно разозлила Матильду. Гувернантка Матильда, долговязая старая дева с пучком седых волос и длинным строгим носом, долго отчитывала Маргариту, называла её исчадием ада и грозилась оставить её спать на голом полу. Титулярный советник Данковский добродушно смеялся, поправляя на носу пенсне, и называл Маргариту «маленьким чертёнком».

Что же до Маргариты — то она отыскала в большом старом сундуке отцовский спальный мешок со множеством заплат и постелила его так, чтобы на рассвете первые лучи солнца из круглого окна падали ей на лицо.

Она любила копаться в большом отцовском сундуке, выуживая оттуда самые неожиданные вещи: погнутые зонты и сломанные шпаги, книги на незнакомых языках, написанные незнакомыми буквами — и не буквами даже — огрызки карандашей и гусиные перья. Как-то раз ей попалось старое павлинье перо, а однажды — длинное, огненно-красное перо тропического попугая. Маргарита читала, что в тропических джунглях Африки встречалось много красивых птиц. Но ещё она читала, что Африка была выжжена дотла во время древней ядерной войны между Северной Атлантикой и Красным Китаем. Хотя раньше, кажется, были ещё материки, где росли тропические леса и где жили люди — Маргарита как-то раз листала атлас, который нашла среди отцовских вещей. Она любила копаться в отцовских вещах, смотреть на них и думать, каким он был человеком.

«Хотя почему «был»? — хмурила лоб маленькая Маргарита — никто ведь не говорил, что он мёртв. Человек либо жив, либо мёртв — как им настойчиво повторяли в школе — а значит её отец (если он был) есть и сейчас. А он точно был» — говорила себе Маргарита, ведь она его помнила — наморщенный лоб, светлые волосы, солнечные блики на стёклах очков, кафтан, расшитый растительным узором, изящная рукоять охотничьей сабли и его привычка смеяться. Он смеялся не так, как смеются другие люди. О нём старались не вспоминать, Матильда строго-настрого запрещала, а титулярный советник Данковский очень просил — нигде не называть его имени, его очень боялись помнить…

«Но он точно был» — говорила себе Маргарита.

По утрам она расчёсывала свои длинные светлые волосы, одевалась, спускалась этажом ниже — там её почти всегда чем-нибудь угощали — и бежала в школу. Она жила в большом каменном городе, где улицы были вымощены брусчаткой, берега рек закованы в холодный гранит, а со стен смотрели на прохожих горгульи, купидоны, архангелы и древние рыцари в латах. Рыцари, впрочем, нередко встречались на улицах — блестящие столичные гвардейцы в гидравлических доспехах, бравые офицеры императорского флота и подвыпившие дворяне из варварских королевств. Эти последние одевались средневеково и пёстро, они как мотыльки слетались в Город, привлечённые блеском столичной культуры. Ведь Город был не просто город, но Столица Ингермаландской Империи.

По вечерам его набережные светились огнями салонов, ресторанов, афишами театральных премьер — словно не было никакого Конца Света, и не прошло с тех пор семь веков — и было не протолкнуться от роскошных карет, паровых дилижансов и столичных щёголей, совершающих вечерний променад. Им махали ночные бабочки — изящные ручки в бархатных перчатках, карнавальные полумаски, шляпки с сухими цветами и фруктами, обнажённые спины. Маленькой девочке не стоит гулять одной по такому вечернему городу — но Маргарита любила это ощущение праздника.

Ночью Город как будто праздновал сам себя — а по утрам клубился туманом, и опустевшие проспекты бежали вдаль геометрией одинаково прямых улиц-линий. По сторонам смыкались стройные ряды — фасады домов, огромных, богато украшенных и одинаково серых: цвета тумана и сажи. Прямые карнизов, украшения в стиле модерн и барокко, массивные двери подъездов с золочёными номерами. Маргарита слышала, как взрослые говорят: Город может быть только столицей и только Империи, если Ингермаландия перестанет быть империей — не станет и Города. Она знала: Имперский Город состоит из квадратов, параллелепипедов, кубов, весь серый, свинцовый, его грани отделаны золотом, он весь — из чётких перспектив, упирающихся в туман и пустоту.

И тем не менее Маргарита любила его — особенно по утрам, когда опаздывала в школу. Она бежала по пустынным улицам — останавливаясь лишь для того, чтобы гладить бездомных котов — её башмаки стучали по брусчатке, громкий частый стук отдавался эхом от фасадов одинаковых улиц-линий —

Тук-тук-тук-тук-тук-тук —

И почти никогда не успевала вовремя.

Глава 2, в которой по школе ходят туманные слухи

Маргарита постоянно опаздывала на первый урок. Если этим уроком была словесность, то учитель — плешивый старик в очках, похожий на обезьяну с бакенбардами — останавливал урок минут на пять, чтобы как следует отчитать Маргариту. Его нотации повторялись слово в слово и вызывали скорее скуку, чем стыд — однако он обращался к одной только маленькой Маргарите, и целых пять минут ей приходилось чувствовать себя дураком.

«И почему я думаю о себе в мужском роде? — говорила себе Маргарита, желая провалиться сквозь землю. — Как будто я мальчик. Эх, хотела бы я быть мальчиком…»

Случалось, что первым уроком была математика. Учительницу математики звали Мария Камю — ей было не больше тридцати, у неё было красивое лицо femme fatale, острый, словно бы лисий профиль и длинные иссиня-чёрные волосы. После её уроков Маргарита часто плакала: Мария Камю казалась ей чудовищем.

Но опаздывать на гимнастику было унизительнее всего. Тут нельзя было проскользнуть мимо парт и тихо занять своё место — приходилось идти через большой, с низким потолком гимнастический зал, где все куда-то бежали, все через что-то прыгали, где так непросто было найти своё место.

— Так-так-так, кто тут у нас? — громко, смакуя слова, говорил учитель — отставной гвардейский ротмистр.

— Смир-р-р-на! Стройсь! Поприветствуем нашу княжну, княжна изволили припоздниться, — все долго и неумело строятся в одну шеренгу, а потом пробегает по шеренге тихий, почти шёпотом, смешок, — А кстати, чего это княжна изволили припоздниться… ма-а-а-лчать! Встать в строй!

Учитель гимнастики дёргал себя за ус и грозно вращал глазами — он любил ворчать, что напридумали грамотеи себе каких-то либеральных порядков, эка невидаль, детей пороть запрещают — и за провинность одного ученика наказывал всех прочих. Заставлял отжиматься — а потом стоять в упоре лёжа — и снова отжиматься, и так до тех пор, пока руки у детей не начинали дрожать.

Маргарита ненавидела уроки гимнастики ещё и потому, что была самой низкой в классе и в строю — а на уроках гимнастики все строились по росту — всегда стояла последней. На уроках гимнастики они бегали по кругу — бестолковое и бессмысленное занятие — и нельзя было бежать слишком быстро. Если Маргарита перегоняла кого-то — а ей всегда очень хотелось кого-нибудь перегнать — то учитель кричал, раз, другой, а потом наказывал весь класс. Маленькая Маргарита стояла посреди огромного гимнастического зала и беспомощно вертела по сторонам головой, пока учитель считал вслух и прикрикивал на тех, кто отжимался недостаточно быстро.

Стоит ли говорить, что это не добавляло ей популярности?

Во всей параллели у неё был только один друг — Яков Берлинг, щуплый черноволосый мальчишка с тонкой шеей и добрыми весёлыми глазами. Яков не делал почти ничего необычного — он совсем не хотел выделяться — однако вокруг него постоянно крутились какие-то люди. Почему-то — Маргарита не задумывалась, почему — Яков Берлинг был всеобщим любимцем. И пусть ему недоставало наглости, жестокости, грубой силы — этого сполна хватало его друзьям и подругам. Они всегда ходили вместе, излучали уверенность и агрессию — Маргарита была бы рада ходить вместе с ними, если бы не была такой, такой… «такой никудышной» — приходило ей на ум верное слово, от которого почему-то хотелось плакать.

Маргариту не то что дразнили — нет, нет, лучше бы даже дразнили! — её просто не замечали. Никто. Нигде. Никогда. Как будто это был какой-то заговор, как будто она была призраком — а учителя замечали её, только чтобы отругать.

— Никто меня не замечает.

— Не обращай внимания, — отвечал Яков.

— А ещё я слышала, как старшие девочки шушукаются и говорят про моего отца. Однажды к ним подошёл старшеклассник, ну такой, рыжий, с длинным лицом…

— Гильермо Тоц. — презрительно сказал Яков. — Ему год до выпуска, вот он и бегает как заведённый.

— Его ужалила какая-то муха?

— Почти. Его дружки уже трахаются как кролики, а ему всё никак никто не даст.

— Что-что они делают? — переспросила Маргарита.

— Только не говори, что ты не знаешь, откуда берутся дети. Ты же просто шутишь, верно?

— Ага.

— Фух. — выдохнул Яков. — Больше не пугай меня так…

— Я вычитала это в зоологической энциклопедии, которую нашла в сундуке. Там было про основы генетики и про брачные игры животных, всё в принципе очень просто, но я долго не могла понять, почему к этому относятся с таким нетерпением…

— Ни слова больше, — сказал помрачневший Яков. — Думай о чём-нибудь хорошем. Думай о Гильермо Тоце.

— В общем, к старшим девочкам подошёл рыжий Гильермо Тоц и стал рассказывать о том, как казнят ренегатов…

— Так, об этом тоже не думай.

— Почему?

— Это всё глупости, которые придумывают взрослые. Не думай об этом.

— Не только взрослые. Наши все тоже меня сторонятся.

— Многим из тех, с кем ты могла бы здесь подружиться, запрещают родители.

— Это звучит глупо.

— Так и есть, — сказал Яков.

Их трогательной дружбе исполнилось уже два года: Яков Берлинг часто занимал для неё лучшую парту в дальнем конце класса и даже уступал ей место у окна. Другие этой дружбы не понимали. На переменах, в коридорах и актовых залах — иногда над этим смеялись.

— Яша, милый Яша, ты не возражаешь, если мы скормим твою возлюбленную Коту? — насмешливо спрашивала рыжая и стройная Алиса Камю, вешаясь на шею Якову Берлингу. Она была их ровесница, младшая сестра кровожадной красавицы Марии, преподававшей математику — это обстоятельство заставляло Маргариту чувствовать себя перед ней особенно беззащитной.

— Скажи, а что это за кот такой? — спросила Маргарита у Якова на следующей перемене. Скорее, чтобы убедиться, что Яков по-прежнему на её стороне.

— Это тот, о котором говорила Алиса?

— Ну да. Ты правда не знаешь эту историю?

— Никто мне не рассказывал.

— Ах, точно… — Яков ударил ладонью по лицу. — В общем, этот кот — Кот-Людоед. Большой, чёрный, усатый Кот-Людоед. Он живёт в Лицее, днём спит, а по ночам бродит и съедает плохих учеников. Говорят, что его где-то видели вечером, но это наверняка враки.

Враки враками — но со временем слухи не прекращались. Напротив, они обрастали деталями: кто-то задержался до позднего вечера и видел в коридоре чёрную хвостатую тень. Говорили, будто хозяин этой тени съел старшеклассника Евгения Савойского — тот плохо учился и приставал к Марии Камю. Позже открылось: всё ерунда, он перевёлся куда-то в Данциг. Потом оказалось, что Кот ещё и говорящий. Вне всякого сомнения — Кот был школьной легендой.

Хотя — как заметил однажды проницательный Яков — в хорошей школе должны быть свои легенды. На дне открытых дверей учителя говорили, что эта школа — без преувеличения лучшая во всём Городе. Впрочем, в любой мало-мальски приличной школе — а в Столице было немало таких школ — учителя говорят подобные вещи.

Но в этой школе всё было в духе древних поэтов: она не просто так называлась Гумилёвским Лицеем. Здесь почти не было надзирателей, а ученики заботились друг о друге: старшие, шефы, присматривали за младшими — их называли подшефными. Учителя были один другого чуднее — зато почти все с учёными степенями — а ученикам предоставлялась небывалая степень свободы. Эта свобода чувствовалась везде, где в ней не было необходимости — и отсутствовала во всём прочем. Широкие светлые коридоры, полувоенная форма, тяжеловесная классика, фамилии древних писателей (произносить с придыханием) и непробиваемый лицейский патриотизм: у любого порядочного лицеиста такие вещи вызывали неудержимую тошноту.

Все порядочные лицеисты курили в туалетах — в полном соответствии с древним обычаем, которому, должно быть, не меньше тысячи лет. Шефы спали с подшефными, а после уроков — в лицейском саду, в окружении античных статуй — пили недорогое вино, громко ругались матом и жаловались, что им не хватает дисциплины. Белый камень классических статуй был весь покрыт скабрезными надписями. Филигранный почерк, изысканное богатство словесных форм — ругань руганью, а литературу тут преподавали всерьёз.

Яков поделился с Маргаритой своим наблюдением: чем старше становятся лицеисты, тем сильнее в них эта сторона жизни — она не для посторонних глаз, тут правят бал непослушание и хулиганство, в почёте всё то, что находится под запретом — Яков назвал эту сторону жизни «тёмной». Говоря так, краснел: подобная жизнь привлекала его.

Учителя тактично не замечали этой тёмной стороны жизни — в Гумилёвском Лицее именно такой расклад назывался «свободой». Что же до Маргариты — то данные стороны лицейского мироустройства интересовали её даже меньше, чем уроки. После уроков она стремглав бежала домой — прочь из лицея, прочь от размалёванных статуй. Но дома она тоже не находила покоя, и носилась по улицам Города, с каждой неделей заходя всё дальше и дальше, заглядывая в подворотни и переулки, подолгу разглядывая наряды в витринах, глазея на клиперы и броненосцы в свинцовых водах Залива, гладя на улицах незнакомых котов.

На улицах днём было шумно, все вечно куда-то спешили, толпились конные экипажи и механические самоходы: город был населён механизмами — паровыми, заводными, тикающими, латунными, медными — город металлических блох и накачанных морфином людей. Город мучился газами, артерии проспектов и улиц пучило от толпы, на площади перед Зимним дворцом несли караул рейтары в гидравлических латах, похожие издалека на блестящих заводных солдатиков, а на тротуаре перед Адмиралтейством бойко кричали мальчишки-газетчики, предлагавшие свой товар (порции газетных ужасов, либеральной критики и махрового патриотизма):

— Только сегодня! Не пропустите! Провокации Шведского Халифата!

Литография на первой странице: морские бедуины сдирают кожу с пойманного драгуна, на заднем плане — шаготанк халифской морской гвардии. Картина жестокого унижения щекочет патриотические чувства.

— «Лапландские ведомости», свежий выпуск! Только у нас — субмарины морских бедуинов замечены на рейде Гельсингфорса!

— Премьера! Премьера! Генрих Портнов в роли Руматы Эсторского!

— Последние новости! Наши ютландские союзники торпедировали вражеский крейсер! Ячейка анархистов раскрыта на сталелитейном заводе… сударь, сударь, купите газету!

А Маргарита возвращалась домой и до поздней ночи листала книжки, которые выуживала из старого отцовского сундука. Однажды за этим занятием её застал кот — он вошёл через окно и прогуливался по мансарде как ни в чём ни бывало, как будто это был всего лишь чердак.

— Здравствуй, котеич! — поздоровалась девочка.

— Уррр. — поздоровался кот. У Маргариты в кармане был пирожок с вишнёвым джемом. Она разломала его пополам, одну половину съела сама, а вторую протянула коту.

— Прости, приятель, но больше у меня ничего нет. Загляни этажом ниже — у Данковских по пятницам рыба.

Но кот, как ни в чём ни бывало, слопал половину пирожка.

— Эх, котя-котя… ты никогда не думал — до чего несправедлива к нам жизнь?

— Мда. — мяукнул кот, облизываясь.

— Что ты сказал?!

— Мяу, — ответил кот и выскользнул через окно.

Маргарита удивлённо пожала плечами и вернулась к своему занятию. Казалось, что сундук бездонный. Но тем вечером — взявшись разбирать его всерьёз — Маргарита задумалась о разных (очень невесёлых) вещах и сама не заметила, как докопалась до самого дна. На дне она нашла открытки с видами Гельсингфорса и маленькое сокровище, потёртое кольцо из неизвестного белого металла. Кольцо было в форме змея — голова вцепилась в хвост, круг был замкнут, он пожирал сам себя — и на кольце была надпись: ex orienta lux.

«Буквы точно франглийские или норд-атлантические, но это какой-то другой, ещё более древний язык» — поняла она и спрятала колечко в карман.

На следующий день Маргарита решила прогулять школу. Она задумчиво гуляла по парку Монрепо, стояла тёплая осень: в древнем парке земля была усыпана листьями — желтыми, красными, бурыми. В той части парка почти не было людей, и Маргарита вприпрыжку понеслась по дорожке красного гравия, продолжая думать невесёлые мысли. О том, что у неё нет ни матери, ни друзей — совсем никого, кроме гувернантки и Якова Берлинга. О том, как будет плохо — если Яков вдруг перестанет с ней общаться. О том, как это обидно — когда тебя называют «гиперактивным» и пытаются заставить пить пилюли, от которых клонит в сон. Маленькая Маргарита вприпрыжку неслась по парку, умом она была далеко-далеко — в сказочных землях, где её отец — который жив, она точно знает! — занят какими-то очень важными сказочными вещами. Она не заметила, как налетела на какую-то даму: в последний момент Маргарита попыталась уклониться от столкновения и пролетела по инерции несколько метров кубарем по земле. Потом оглянулась — незнакомая дама пребывала в недоумении — вскочила на ноги и отряхнулась.

— Are you vivant gamin? Ne pas me scare peur comme ça!

— Excuse mois, mais I don't speak franglais tres bien, — честно ответила маленькая Маргарита, чего-то очень сильно стесняясь. Возможно, своей прескверной оценки по франглийскому языку.

— Ну что ж, мы можем говорить и по-ингермаландски.

— Вы — императрица Арлекина Лист! — воскликнула Маргарита, внезапно узнав её, но тут же смутилась своего поведения и почувствовала себя маленьким провинившимся крольчонком.

— Ну что ты, что ты, не надо так громко… — улыбаясь, отвечала императрица. Ей явно льстило столь искреннее излияние чувств.

— А ты кто? — спросила она у маленькой девочки.

Маргарита ответила.

— Какой ужас! — тихо воскликнула императрица, прикрывая рот рукой в белой атласной перчатке с рубиновым перстнем, и Маргарита тоже вдруг очень-очень испугалась.

— Кто бы мог подумать, ma darling, дочь князя Игоря Пожарского… Милое дитя, — умные, добрые и красивые глаза императрицы сверху вниз встретились со взглядом девочки, — Знай же, что твой отец повинен в ужасных вещах. Ибо на свете нет ничего страшнее предательства, и нет худших господ, чем Бафомет с Магометом. Ты поймёшь это, как только настанет время. А пока — не забивай себе голову, ma petite.

А может, не была она ни умной, ни доброй?

«Нет, нет, нет! — сказала сама себе маленькая Маргарита. — Нельзя так плохо думать о таком хорошем человеке просто потому, что он сказал тебе горькую правду!»

А ещё через неделю она впервые влюбилась.

Глава 3, в которой коты подают голос

Вначале был Рагнарёк.

Союз Атлантов и древняя Китайская империя — хотя сами себя они называли иначе — развязали войну. Они столкнулись в Африке, которую сожгли дотла, потом принялись друг за друга: в радиоактивный пепел обратились земли Атлантов — западная Европа и Северная Америка — и владения Китая от Сибири до Индии. А зима после этого длилась шесть лет. К западу от Урала — меж западной Европой и Сибирью — ещё теплилась какая-то жизнь: эту часть света, напрямую не затронутую войной, прозвали Уцелевшим миром. Жизнь была испуганная, робкая, вдали от больших городов: от них остались только зоны отчуждения, потом там тоже выросли леса — аномальные, нежитью населённые, куда и заглядывать страшно: их стали называть Чернолесьями. Сбывались пророчества: мертвецы поднимались и бродили вокруг деревень, требуя живительной крови, в лесах завелись волшебные звери — злые и добрые, но чаще какие-то средние. Средневековый порядок вернулся в обитаемый мир, расставив всё по своим местам — вслед за тем и жизнь вошла в привычное русло. Так было предсказано в Старшей Эдде: волк Фенрир разгрыз Луну, валькирии кружили над полем брани, в огне сражения погиб старый мир — а из пепла сражения родились новые боги.

***

Уроки истории были похожи на скандинавскую космогоническую сагу: их вёл директор Лицея, загадочный Господин Агасфер. Было странно слышать, что это всё — охота на ведьм, крестьянские восстания и рыцари в сияющих доспехах — уже случалось больше тысячи лет назад, и что история — словно змей, кусающийся себя за хвост — идёт по кругу. И похоже на сказку: что магические артефакты когда-то производились промышленным путём, а музыкальная шкатулка была намного дешевле самого худого коня.

Как это нелепо — что в канун Конца Света, именуемого Рагнарёком, люди почти отказались от бумаги и доверились счётным машинам — вот почему с тех времён почти не осталось источников, и нарекли её Эпохой Молчания. Было непросто поверить, что медниками когда-то звались совершенно другие люди — они не сидели в холодных подвалах и в лавках с расписными витринами, не копались в электронных потрохах старинных артефактов, не заставляли музыкальные шкатулки говорить и не имели ничего общего с колдунами. Те, древние медники, работали с грубой мёртвой медью и понятия не имели, как сделать её живой. Или вот ещё одна странность: что когда-то давно колдунами звались суеверные лекари, бормотатели смешных народных заговоров и собиратели целебных трав. Настоящие колдуны — владеющие древней наукой, создающие железных птиц и волшебных зверей, способные зажигать на земле свет тысячи солнц — появились меньше тысячи лет назад, в Эпоху Молчания, незадолго до ядерной осени и метеоритной зимы.

— Скука, — зевнул Яков Берлинг на задней парте.

Заметив, что он засыпает, директор вызвал его к доске:

— Что такое урбанизация?

— Ну, это когда папа римский Урбан Второй… — начал Яков, запутавшись в разных эпохах.

Все долго и громко смеялись — даже господин Агасфер, который поставил Якову двойку и велел садиться на место. Все думали, что ответ его был остроумной шуткой — но на перемене Яков признался Маргарите, что думал так на самом деле.

— Не люблю историю, — сказал он.

А Маргарита всё думала о хмуром мальчишке, который часто сидел за одной партой с Яковом. Она следила за ним довольно давно, уже дня три: хмурый мальчишка был очень серьёзный, ни на кого не похожий, и над фокусами Якова не смеялся только он один. «Противоположности притягиваются» — говорила себе Маргарита.

Его звали Марк, и был он лучший друг Якова Берлинга. Головастый, обманчиво худой — мужчины в его семье вырастали к шестнадцати, а ему пока было тринадцать — всегда аккуратно одетый и стриженный ёжиком. Чтобы встретиться с ним — как бы случайно, ненароком — Маргарита ждала у дверей лицея. И ради этого — подумать только! — она приходила за полчаса до начала уроков.

— Привет! — кричала она ему.

— Привет, — осторожно отвечал Марк.

— Как дела?!

— Прости, я немного спешу, — говорил Марк. Он был очень худым, часто дрался с мальчишками старше себя — и всегда побеждал — носил галстук-бабочку и клетчатый жилет под чёрным лицейским мундиром. Марк Арзонсон — таково было его полное имя — мог показаться нелюдимым. Даже одиноким: довольно симпатичный и не слишком популярный, как раз такой молодой человек, на которого Маргарита могла рассчитывать — так ей казалось.

На самом деле Марк не был непопулярным: он был просто-напросто сноб. Снобизму он научился у отца — Демьяна Арзонсона, или Демона — как это имя читалось в Ингермаландии. Прабабка Демона по матери, Иоганна Лист, приходилась дочерью императору Александру VII. Дед Демона по отцу в 2724-м женился на Дарье Карениной, светской даме древнерусских кровей. Их сын — отец Демона, дед Марка — был губернатором Западной Лапландии, ингрийской провинции на самой границе со Шведским Халифатом. Провинция была утрачена в ходе внезапно разразившейся восьмилетней войны, что не помешало экс-губернатору Арзонсону основать акционерное общество и сказочно разбогатеть на военных займах. Сын его — Демьян Арзонсон, он же Демон — сие богатство многократно приумножил и возглавил партию имперских банкиров. В молодости он храбро сражался со шведскими ассасинами в рядах механизированных рейтаров. А вернувшись с войны — с демонической силой вспахал сотни две молодых дворянок, заслужив славу самого высокомерного жеребца в той конюшне, какой является ингермаландская аристократия. Сын Демона, Марк, пошёл в отца: высокомерный, умный не по годам, способный гипнотизировать и подчинять людей одним только звуком своего голоса — такое свойство называется «харизмой». Однажды он поколотил Евгения Савойского, дебошира и драчуна на три года старше себя самого — после того случая Евгений перевёлся в Данциг. Марка Арзонсона боялись все лицейские хулиганы. Учитель гимнастики говорил про него уважительным шёпотом: «порода!»

В него-то Маргарита по глупости и влюбилась.

— Я хотела тебя подождать, — сказала она после уроков.

— Не веди себя как ребёнок, — буркнул Марк.

Можно было вести себя иначе — но Марк как будто не замечал её. Не хотел замечать. Ей вспомнилась фраза, которую она вычитала в одной из отцовских книг — это был старинный немецкий роман, там был доктор, он говорил: «Когда умираешь, становишься каким-то необычайно значительным, а пока жив, никому до тебя нет дела». Позади Лицея был парк: заросший и мрачный. Когда ей казалось, что жизнь особенно несправедлива, Маргарита бегала туда плакать — парк был небольшой, он тянулся до самого моря и кончался отвесным скальным обрывом. На обрыве рос одинокий старый дуб — совсем сказочный — было видно на сотни вёрст: бескрайнее море, маленькие (как будто игрушечные) броненосцы и клиперы в водах Залива, Город по серым свинцовым небом (таким же свинцовым и серым, как море, в котором оно отражалось).

Маргарита не знала, что Яков влюблён в неё. Когда-то подозревала об этом, но — влюбившись в Марка — забыла напрочь. А между тем Марк отказал ей, лишь уважая чувства своего друга — Маргарита была очень милая, хотя знать не знала об этом.

Ей казалось, будто она не знает вообще ничего — и казалось хорошей идеей спросить обо всём у Якова, которого она отыскала на окраине парка, рядом с Лицеем. Тот лежал на траве, под кроной красно-зелёного клёна, закинув руки за голову, глядя в осеннее небо и посасывая травинку.

— Ты не хочешь оставить его в покое? — раздражённо спросил Яков, когда Маргарита пожаловалась на жизнь.

— Нет. Я люблю его.

— Ты совсем его не знаешь.

— Ну и что?

— Глупая девчачья влюблённость с первого взгляда.

— Нет, совсем нет! Я долго об это думала, и решила… решила… — собственные слова показались Маргарите неловкими. — Что мы подходим друг другу! Вот!

— В таком случае, это рациональная влюблённость. — отвечал Яков. — Древние греки называли это словом «прагма». Ты напридумала себе глупостей. Это воображаемая влюблённость.

— Нет! Я пестую в себе эту влюблённость, как цветок. Она растёт. Расцветает. Я бы сказала, — задумчиво проговорила Маргарита, глядя на небо, — Что это трогательная любовь-дружба, которую древние греки называли «филия».

— Это трогательная любовь-дружба, которая есть только в твоём воображении.

— Заткнись! — воскликнула Маргарита.

— Просто оставь его.

— Ни за что на свете.

— Какого чёрта?

— Я очень сильно его люблю, и чем дальше он бегает от меня — тем сильнее. Это мучительное чувство я не променяю ни на что на свете, хоть оно и питается моей болью. Я автономный источник любви! — радостно заявила Маргарита.

–Ты сумасшедшая.

— Сам ты дурак.

— Нет, я серьёзно, — отвечал ей порядком озадаченный разговором Яков. — Ты как будто свихнулась.

–Так, Яков… скажи-ка мне, на чьей ты стороне!

— Марк — мой лучший друг, а ты… ты ведёшь себя, как ребёнок.

— Нет!

— Да.

— Нет!

— Ты ведь знаешь, что я прав.

— Но я добьюсь его.

— А если не сможешь?

— Тогда я умру, — ответила Маргарита. Старинные романы влияли на неё не самым лучшим образом.

— Нельзя просто так взять и умереть.

— Я убью себя.

— Как? — спросил у неё Яков бесцветным голосом.

— Отравлюсь.

— Ты думаешь, в аптеках продают яд для маленьких девочек-самоубийц?

— Заколю себя кинжалом, — протараторила Маргарита.

— У тебя нет кинжала.

— Сброшусь с обрыва.

Яков побледнел.

–Ты струсишь, — выдавил он из себя.

— Я прыгну с разбега.

— Тогда… тогда беги! — крикнул он. — Беги прямо сейчас, если больше никто тебе не дорог!

— И побегу!

— Беги. Наш разговор окончен.

— Ну и хорошо.

— Оставь меня в покое. Беги! Прыгай! Делай с собой что хочешь! Только оставь! Оставь! Оставь меня в покое!

«Оставь моё сердце» — хотел сказать Яков, но вовремя сдержал себя. Маргарита развернулась и пошла — прочь от лицея, прочь от Якова, прочь от Марка — интересно, где он сейчас? — но прочь, прочь от него, вглубь лицейского парка.

— Стой! — донеслось ей вслед.

Маргарита побежала: бежалось легко. Парк позади Лицея был небольшой — и чем дальше, тем менее ухоженным становился. Начинались места, облюбованные старшеклассниками — окурки на вытоптанной земле, чем-то остро воняло, кто-то — кажется двое — шумел и пыхтел в кустах. Кажется, она наступила на чью-то руку — вслед донеслись возмущённые крики: Маргарита не без удивления узнала противный голос Гильермо Тоца.

«Вот и на его улице праздник… — на бегу подумала Маргарита. — Хотя какая разница? Чужая радость, чужое горе — всегда так далеко, как будто бы за стеклом…»

А почему бы и правда не прыгнуть с обрыва? Маргарита насчитала несколько причин «за» — вечно чем-то недовольная и громко ругающаяся гувернантка Матильда, школа, учителя, сверстники, Яков, Марк. И ни одной причины «против». Хотя Яков наверняка потом скажет, что она поступила неправильно — как ребёнок.

«Ребёнок!» — с болью думала Маргарита.

Чем дальше, тем сильнее парк зарастал, становился совсем непролазным: пробежав его насквозь, Маргарита оказалась на отвесном скальном обрыве. Он был открыт всем ветрам, только простор и далёкое море — а внизу, метрах в тридцати, бились о камни белые барашки волн.

Шум моря и далёкие крики чаек.

Даже здесь, на обрыве — запах солёных брызг.

И рос на обрыве кряжистый старый кряжистый дуб — один против хмурого моря. Маргарита решила, что это место отлично подходит для того, чтобы умереть, и утвердилась в своём намерении прыгнуть с обрыва.

С моря дул ветер.

«Надо было чаще бывать в этом месте, — подумала маленькая Маргарита, — Раньше, когда ещё можно было жить!»

Она решила прыгнуть с разбега — чтобы наверняка. Отошла шагов на десять, побежала к обрыву — но остановилась на полпути, решив, что надо разбежаться получше.

Она снова разбежалась — и снова остановилась перед обрывом. Ноги тряслись, тяжело отчего-то дышалось — маленькая Маргарита поняла, что всё-таки боится смерти.

«Знаю я, ничего в жизни не вернуть. И теперь у меня один лишь только путь» — твёрдо сказала себе она. В маленькой Маргарите жила та наивная честность духа, которая придаёт самому безрассудному поступку почти будничную простоту.

Она подошла к самому краю, закрыла глаза и храбро сделала шаг вперёд — но шаг был недостаточно длинным, до пустоты чуть-чуть не хватило. Тогда она сделала ещё шаг, совсем короткий, и ещё один — даже короче предыдущего. Потом она решила, что настоящие храбрецы умирают с открытыми глазами, и храбро занесла ногу над пропастью — но не удержалась и посмотрела вниз. Кое-где на отвесном склоне росли кусты; белая пена набегала на чёрные камни.

«Бррр!» — подумала маленькая Маргарита.

— Для начала скажи, почему, — произнёс кто-то сзади. Маргарита обернулась, но никого не увидела: только большой чёрный кот, и этот кот вдруг показался ей знакомым.

— Перед тем как прыгать, перечисли все причины. — промяукал кот самым будничным тоном.

— Так ты и правда говорящий! — радостно воскликнула маленькая Маргарита.

— Нет, я просто твоя предсмертная галлюцинация… конечно да, а как же ещё. А теперь рассказывай, мяу.

— Ну… — задумалась Маргарита. — Есть один парень…

— Поня-я-я-тно. Несчастная любовь.

— Пожалуй, даже два парня…

— Мурр?

— Но просто у меня совсем нет друзей. И родных нет. Совсем-совсем никого. И я понятия не имею, как их найти. Никто — совсем-совсем-совсем никто — меня не любит.

— Хм, понятно.

— И всё?

— Мяу?

— Ты не будешь… я не знаю… — Маргарита вдруг испытала что-то вроде разочарования. — Ты не будешь отговаривать меня от самоубийства?

— Мяу, нет.

— Ты не помешаешь мне спрыгнуть…

— Мурр, зачем? Я скабрезный бродячий кот, звеню яйцами где хочу, а кому хочу в лоб хвостом даю. Я не могу всё время следить за одной маленькой девочкой, которая хочет спрыгнуть с обрыва. Мрр. Пускай прыгает, если хочет.

–И прыгну!

— Мяу. Пр-р-р-рыгай.

— А я ведь и правда собиралась прыгнуть! Но…

— Мурр.

— Почему ты стал со мной разговаривать? Ну, задавать все эти вопросы?

— Мне всегда интересно взглянуть на вещи в непривычной для себя перспективе. Это позволяет вначале отвлечься от своих проблем, а потом лучше их понять, — сказал кот, прыгая на старый кряжистый дуб — с ветки на ветку, с ветки на ветку. Небо над ними было серым, точно отражалось в нём свинцовое море, и весь окружающий мир — включая дуб и поросший травой обрыв — казался довольно мрачным.

— А какие проблемы могут быть у говорящего кота?

— Мрр, самые обычные. Рыбные кости, пр-р-р-релестные кошечки, ночные концерты на городских крышах, драки с другими котами и др-р-р-ревнее зло, которое нас всех, возможно, в скором времени погубит. Мяу. В общем, самые обычные проблемы волшебного характера.

— И как ты с этим борешься?

— Выслушиваю чужие проблемы, мяу. Это помогает назвать свои собственные неприятности правильными именами. Порой достаточно назвать вещь её пр-р-равильным именем — и полпроблемы как ветром сдуло.

— Хм… — маленькая Маргарита на миг задумалась. — А как ты называешь то, ну… в общем, когда не хочется жить?

— Малодушие. Чистой воды малодушие, мурр. Я бы и сам прыгнул с этого обрыва, — помахивая роскошным чёрным хвостом, кот подошёл совсем близко к обрыву и посмотрел вниз. — Не будь это так банально.

— Банально? — переспросила маленькая Маргарита.

— Мяу. Любой дурак может броситься с обрыва. В этом нет ничего красивого. Другое дело радость — радоваться не так уж просто. А найти корень радости — мяу! такое под силу лишь самым смелым.

— А в чём корень радости? — спросила Маргарита.

— В чудачестве, — ответил кот, снова залезая на старый кряжистый дуб. — В чудачестве — ключ к волшебству. А волшебства вокруг всегда больше, чем кажется на первый взгляд.

— И что мне делать? Просто придаваться чудачествам?

— Просто?! — возмутился кот. — Это не так уж и просто, юная леди. Мяу. Научись бросать вызов. Испытай себя. И разберись со своим малодушием.

— Спасибо, кот… — крикнула Маргарита и вспомнила, что так и не узнала его настоящего имени. — Кот-как-там-тебя! Как тебя зовут, кот?..

Но кот уже скрылся в листве могучего старого дуба.

А маленькой Маргарите было пора на урок. Всю дорогу она думала над тем, что сказал ей кот.

«Бросить вызов, бросить вызов, бросить вызов…» — повторяла она, словно какое-то заклинание.

Она бросила вызов — это было на следующий день — на перемене после урока словесности, который Маргарита с трудом досидела до конца. Ей не терпелось бросить вызов Марку, который — она знала точно — на переменах курит в лицейском парке, в окружении античных статуй и подобострастных друзей.

— Эй, Арзонсон! — громко крикнула Маргарита.

— Чего тебе? — буркнул Марк.

— Я вызываю тебя на дуэль!

— Прямо так? При всех?

— Ага, при всех! А что?

— Понимаешь ли, — громко сказал Марк Арзонсон, снимая китель и оставаясь только в рубашке и жилете, — Я не хочу тебя бить. И я бы отмахнулся от тебя, как от назойливой мухи.

Маргарита сделала недовольное лицо.

— Но! — продолжил Марк, сейчас он был серьёзен, зол и бандитски красив. — Ты застала меня в кругу друзей. Я не потерплю, чтобы меня вот так вот оскорбляли в кругу друзей.

Марк подошёл к Маргарите и сделал вид, что заносит руку для удара. Он улыбнулся — ожидая, что симпатичная наглая девчонка пискнет и всё-таки убежит. Хорошо конечно, когда женщина — рыцарь, но такие бывают лишь в сказках, и…

Маргарита ударила его первой.

Ей не хватало практического опыта — но титулярный советник Данковский, ещё лет десять назад бывший драчливым студентом, по воскресеньям обучал её боксу. Марк был куда злее Данковского — а первый удар бессовестно пропустил, встретил лицом, как боксёрская груша.

«Мои права заканчиваются там, где начинается боль другого человека» — поняла маленькая Маргарита, глядя, как Марк вытирает кровь с лица. Всё вдруг сделалось немного ненастоящим — как будто Маргарита своим ударом нарушила порядок этого мира — и было поздно о чём-то жалеть, потому что Марк Арзонсон смерил её холодным, уничтожающим взглядом. Должно быть так Арзонсон-старший, Арзонсон, дравшийся со шведами, смотрел на своих врагов через прорези гидравлических рейтарских доспехов.

Марк начал с классической «тройки» — правой, левой, правой — Маргарита поставила блок, но рукам было очень больно. Кулаки Марка Арзонсона делали из лицейских хулиганов отбивные — было поздно и незачем молить о пощаде, но Маргарита двигалась быстро и уходила от самых опасных ударов. Очередной удар пришёлся в голову сбоку — от такого удара Маргарита зашаталась, окровавленное лицо Марка расплылось в победоносной ухмылке — и тут же в это лицо прилетел ещё удар. От такого мальчишка озверел и накинулся на девчонку с удвоенной силой — теперь по-настоящему, всерьёз — они сцепились и покатились по земле. Маргарита думала о том, что всё-таки не заслужила такой ранней смерти — чувство несправедливости злило, и злость придавала ей сил.

Они не заметили, как воцарилась тишина — утихли крики зрителей, а потом на пути осатанелого клубка — состоявшего из Марка и Маргариты — оказались чьи-то ноги в начищенных ботинках.

— Ой, — ойкнула Маргарита.

— Ты мешаешь. Проваливай!.. — рявкнул Марк грозным голосом, но тут же осёкся: сверху вниз на них смотрел человек с длинными белыми волосами и в чёрных одеждах — профессор богословия Авель Влас. Маргарита знала, что он ведёт у старших классов литературу. Профессор молча взял их обоих за уши и провёл так по всему лицею — и не куда-нибудь, а в приёмную директора.

— Этого ты хотела? — негромко спросил Марк, когда они остались одни.

— Заткнись.

— Отвечай, когда я к тебе обращаюсь, — сказал Марк голосом, не терпящим пререканий. — Этого ты добивалась?

— Иди ко всем чертям.

— Мало я тебе всыпал. Ты создала проблемы для нас обоих. Нормальные люди так не делают.

Она промолчала.

— Мне омерзительно смотреть, как ты корчишь из себя оскорблённую невинность. — сказал он Маргарите.

Она подумала, что действительно виновата: вот так просто испортила день другому человеку. Пускай он отказал ей, пускай, но ведь на самом деле он нравился многим девчонкам. Маргарита знала, что это так — но раньше предпочитала сама себе врать. Марка любили многие — он игнорировал их всех, он просто не обязан был любить всех в ответ, и тем более — не обязан любить её.

Ну да — у неё с самого начала не было шансов.

— Прости меня, — буркнула Маргарита.

— Ты меня тоже прости, — спокойно сказал Марк.

Потом что-то скрипнуло, зашелестели занавески и подул свежий ветер: на секретарском столе как птицы крыльями хлопали бумаги, прижатые тяжёлым пресс-папье. Это был Яков — он залез к ним через окно и заявил:

— Большая дружба начинается с малого рыцарства.

Ему дружно посоветовали заткнуться.

— Знаешь, — сказал Марк, вытирая кровь, — Эта девка редкостный дурень, но мне нравится её запал. С этого дня предлагаю считать её парнем и относиться соответственно. Никаких поблажек. И вот ещё что… — Марк повернулся к Маргарите, которая с недовольным видом думала свои невесёлые мысли. — Никому из моих приятелей не хватило бы храбрости взять и вызвать меня на дуэль из-за такой пустяковой причины. Им воображения не хватило бы такое придумать. Серьёзно, скажи, что у тебя в голове?

Маргарита пожала плечами — со стороны могло показаться, что ей всё равно. Она отстранённо подумала: «Мальчишка как мальчишка — ну и что, что он бандитски красив!»

Когда их позвали, в кабинет вошли все трое. Директор уехал куда-то по делам, и в его кресле сидела учительница математики Мария Камю. Она строго отчитывала детей — Марка, который слишком злоупотребляет своим происхождением и забывает, что в Гумилёвском Лицее все равны. Якова, который слишком часто суёт свой нос куда не следует и обязательно закончит свою жизнь в дурной компании — наверняка станет морфинистом и будет проткнут шпагой в каком-нибудь захолустье.

Мария Камю была очень красивая — Маргарита засмотрелась на изгиб её шеи; она была ещё молодой — младшая сестра Марии Камю училась с ними в одном классе и дразнила Маргариту. Вот и сейчас Маргарите досталось особенно сильно — кто-то рассказал учительнице математики, что вчера она одна ходила на обрыв к старому дубу. Сначала Маргарита боялась — а потом поймала себя на мысли, что с мальчишками намного спокойнее, и подумала, что в детстве Мария Камю скорее всего была очень непослушной девочкой и тоже создавала проблемы. Потом Маргарита подумала, что директор Гумилёвского Лицея — фигура не менее загадочная, чем кот-людоед: в собственном заведении он присутствовал по большей части в качестве школьной легенды.

Когда они вышли из кабинета, Маргарита призналась мальчишкам, что очень-очень боялась Марии Камю.

— Я думала, она меня съест.

— На самом деле она очень добрая. Живьём глотает только негодяев, — сказал Марк, когда за ними закрылась дверь.

Яков не сказал ничего — он что-то беззаботное насвистывал себе под нос.

Глава 4, в которой проходит целый год, и все счастливые дни одинаково похожи друг на друга

Они взяли за правило всегда и во всём быть вместе: вместе приходить на занятия и вместе прогуливать, вместе делать домашние задания и вместе шататься по Городу после уроков. Их было трое: Маргарита, дочь таинственного князя Пожарского, проницательный Яков Берлинг и грозный Марк Арзонсон — наследник одной из самых знатных семей в Империи. Они были слишком заняты дружбой и не заметили, как кончилась осень — золотой ковёр из листьев покрылся грязью дождей и первым ноябрьским снегом.

Дни стали совсем короткими, а Город сделался белым и скрипучим от снега. На улицах снег превращался в слякоть под копытами коней и колёсами паровых дилижансов, усатые городовые в шинелях, звеня орденами, сгребали его лопатами, а ночью в свете фонарей кружились хлопья метели — и к утру брусчатка вновь покрывалась скрипучим снегом.

Друзья вместе ходили кататься на коньках по замёрзшей глади финского залива — оказалось, что Яков не умеет, его учили — весело и со смехом, и было видно, как шпили Адмиралтейства целят в серое зимнее небо. Друзья вместе хулиганили — и в наказание вместе оставались убирать класс после уроков. Им стало не хватать времени на учёбу, однако в их маленькой компании были сосредоточены лучшие умы класса — великолепный Марк и проницательный Яков, да и Маргарита, всегда склонная к дурачествам, вдруг обнаружила обширную эрудицию в самых неожиданных областях. Благодаря слаженной командной работе их успеваемость пострадала не слишком сильно.

А ещё они вместе сбежали с рождественской ёлки, чтобы пить вино на гранитной набережной с видом на собор Святого Феликса и вмёрзшие в лёд броненосцы. Вино они пробовали впервые — все кроме Марка, который на вкус мог отличить шардоне от мерло.

— Шардоне… мерло… шардоне… шардоне… совиньон… — Маргарита придумала завязать Марку глаза и по очереди давать ему пробовать вино из разных бутылок. Друзья развлекались так какое-то время — низкое облачное небо тускло светилось красноватым заревом праздничной Столицы, с него падали редкие хлопья мокрого снега, в нём грохотали рождественские салюты — а потом Яков вылил остатки шардоне в бутылку к совиньону и в таком виде подал другу.

— Смешали, черти, — сходу определил Марк. — Хотя я не пойму, что с чем.

— А теперь по запаху! — весело крикнула Маргарита.

— Нет уж, — сказал Марк, снимая с глаз повязку. — Нос у меня замёрз и ничего сейчас не чувствует.

Остаток зимы после рождественской ночи пролетел на удивление быстро и как-то однообразно — в хорошем смысле, как повторяла себе Маргарита, ведь все счастливые дни по-своему очень похожи друг на друга. Она поделилась своими соображениями с Марком и Яковом — Яков принялся спорить, а Марк флегматично пожал плечами.

Они вместе отпраздновали свои дни рождения — в феврале, марте, апреле, первым Марк, а последней — маленькая Маргарита. А когда уроки закончились — все втроём гостили в поместье под Гельсингфорсом, которое Марку досталось от матери. Они семьдесят пять дней прожили в большом полузаброшенном доме. Все эти дни тоже прошли одинаково счастливо, и, одинаково счастливые, были очень похожи друг на друга — но маленькая Маргарита в тайне отмечала каждый прошедший день карандашом у себя в тетрадке.

«Хотя какая я маленькая?» — думала она.

«Ведь мне уже четырнадцать лет!»

К большому старому дому примыкала конюшня — Маргарита, Яков и Марк вместе путешествовали верхом по болотистым трактам и скалистым хвойным лесам. Маргарите было очень странно узнать, что местные крестьянки в её возрасте уже выходят замуж — сама она ни за что не хотела взрослеть.

Друзья вместе обследовали окрестности старого поместья — всё дальше и дальше — однажды каких-то двадцать вёрст не доехав до Гельсингфорса. Они запомнили каждую тропинку, обследовали каждый лесок и перезнакомились со всеми местными охотниками — добродушным молодцами, в годы войны надевавшими белые с синим мундиры финляндских егерей. Друзья вставали с первыми петухами, вместе работали в конюшне, помогая подслеповатому старом конюху (тот служил ещё прадеду Марка) купались в реке и чуть не утонули в болоте, спали каждую ночь в разных комнатах и даже на сеновале — под полным звёзд ночным небом.

В последний день лета они вместе вернулись в Город — столица жила, замкнутая сама на себе, помешанная на классической музыке, театральных новинках и солёном запахе моря. Блестящая роскошь барокко и ампира, несметные россыпи орденов на чиновничьих мундирах, гвардейские офицеры, прокуренные опиумом и проигравшие в карты всё, кроме своей униформы, лицеисты и школяры, носящиеся по гранитным набережным, премьеры, балы, безумные маскарады в древнем парке Монрепо. Столица блистала под северным небом, бесконечно прекрасная в золотой осени своего разложения, больше похожей на весну.

— А что мы будем делать потом? Ну, когда всё это кончится — детство, учёба, лицей? Мы же не будем гулять так до самой смерти?

— Маргарита, ты опять задаёшь недетские вопросы, — ответил Марк.

— По-моему, нормальный вопрос. И я уже придумала ответ: я думаю, мы все вместе отправимся на поиски приключений.

— Куда?

— На юго-восток. В Гардарику, где правда неотличима от сказки. На запад, в Сарматию, к рыцарям и трубадурам, может быть — даже в Ютландию, где викинги пасут китовые стада на своих субмаринах! Куда угодно — только прочь из Города.

— Чтобы решиться на такой поступок, нам всем придётся натворить здесь что-то исключительно серьёзное, — сказал Марк в своей неподражаемой манере. — За себя я ручаюсь: у меня есть кузина, которая на самом деле моя сводная сестра. Отец души в ней не чает. Года через три я смогу её совратить — тогда мне и правда останется только спасаться бегством. А что придумаешь ты, Яков?

— Не знаю. Просто возьму и уйду с вами из Города.

Имперский Город: свинцово-серый остров порядка в море дремучего хаоса, чистое безумие, начертанное безупречной рукой.

Осень — им по четырнадцать лет.

Учёба в Лицее. К восьмому классу остались позади многие старые предметы, им на смену пришли новые, не менее скучные: алгебра и геометрия вместо математики, вместо естествознания — физика и биология, вместо риторики — философия, вместо словесности — литература.

Литературу вёл профессор богословия Авель Влас, чья всегдашняя чёрная форма выдавала принадлежность к Императорскому Синоду. Он был высокого роста, носил очки в круглой оправе, а совершенно белые волосы, доходившие до пояса, завязывал в хвост. Он учил детей вчитываться в тексты и во всём искать глубокий смысл. Он учил их читать Вергилия, Сервантеса и Толстого так, как будто это Библия — впрочем, всякий хороший учитель литературы инстинктивно учит своих детей библейской экзегезе: Авель Влас, по крайней мере, этого не скрывал. Он был неуклюж, постоянно что-то ронял и грохался с лестницы, только чудом себе ничего не ломая. При этом он был невероятно обходителен, красив и ангельски добр — когда он не слышал, его часто называли «Ангелом». Но к сочинениям, которые задавал на дом, Авель Влас придирался с крайней жестокостью.

— Что у тебя? — спросила Маргарита у Марка, поспешно комкая своё собственное сочинение, исчёрканное красными чернилами.

— Четвёрка.

— Я думала, у тебя будет выше.

— Я тоже так думал, — задумчиво сказал Марк, — Но он поначеркал мне каких-то непонятных ошибок. Вот, смотри… подчеркнул слово «хорошая императрица» — это про Державина с Екатериной — и написал: «Детское словцо».

А ещё к восьмому классу у них закончилась гимнастика. На смену проклятиям старого ротмистра пришли сразу два новых предмета — фехтование и танец. И то, и другое было необходимо для ингермаландских дворян — а учились в Лицее в основном дворяне. Марк Арзонсон был великолепен в обеих дисциплинах. Яков Берлинг — разбавлявший фиглярством любые спортивные упражнения — танцевал немного лучше, чем фехтовал. Что же до Маргариты — то она терпеть не могла напяливать бальное платье, зато радостно скакала на уроках фехтования, осыпая противника невероятными и бешеными ударами. Пару раз она даже спотыкалась, путаясь в собственных ногах.

— Имейте ввиду, что правильная техника начинается с работы ног, — говорил учитель фехтования лорд Вит, посмеиваясь в свою кучерявую бороду. У него были курчавые с проседью волосы, в которых путались опилки и птичий пух, и смеющиеся уголки глаз. Когда-то он был одним из лучших фехтовальщиков Ингермаландии и мог бы преподавать в Пажеском Корпусеили даже в Лейб-Гвардейской юнкерской школе, если бы не считался политически неблагонадёжным. Говорили, что в молодости — лет тридцать (или сорок) назад — он путешествовал по далёким сказочным странам, где победил одного злого дракона и спас от странствующих рыцарей трёх добрых.

— Лорд Вит побывал везде от Уральских гор до Запустелых земель на Западе, — как-то раз сказал Яков. — Он мог бы вести у нас географию, если бы только захотел.

Увы, но географию у них вёл совсем другой человек. Учитель географии был вредный толстый картограф с пушистыми бакенбардами (который раньше нёс кабинетную службу в каком-то морском департаменте). На уроках он долго и нудно бубнил, а ещё страшно ругался, если кто-то шушукался на задних партах. В начале урока он выбирал кого-нибудь в жертву, чтобы вызвать к доске, на которой была распята mapa mundi, огромная карта всего обитаемого мира, уцелевшего после Рагнарёка. В центре карты находилась Ингермаландская Империя: она граничила со Шведским Халифатом на западе, на востоке её граница проходила в полярной тундре по реке, которая называлась Печорой. Над самой Столицей красовался герб: единорог, пронзающий рыцаря, а к югу от Империи раскинулась Гардарика — страна дремучих лесов, где царило средневековье, прятались колдуны и водились волшебные звери. В этой раздробленной стране, где князья со сказочными фамилиями воевали между собой, княжеств было великое множество — а все вместе эти они назывались: Тридевять земель Гардарики. К западу от Гардарики лежали земли Сарматии, где было полным-полно трубадуров и рыцарей, баронов, герцогов, графов, где имелась корона (но не было для неё короля) а богаче всех считались вольные города, сильнейшие из которых — Данциг, Фромборк и Кёнигсберг — стояли на берегу Балтийского Моря.

А на западном краю карты в море вдавалась Ютландия.

На западе карта мира была ограничена Запустелыми землями (бывшей центральной Европой, где была линия фронта в год Рагнарёка и с тех пор никто не жил), на севере — океаном, Уральскими горами и Евразийской Ядерной пустыней на юго-востоке. На вопрос Маргариты о том, есть ли что-то за границами этой карты, толстый учитель злился и отвечал, что там ничего быть не может, и что вопрос этот неправильный, и что он поставит ей двойку за неправильный этот вопрос. А чтобы поставить Маргарите ещё одну двойку, толстый учитель вызвал её к доске.

— Не обращай внимания на нашего географа, — утешал её Яков. — Если ему прикажут думать, что дважды два — пять, то наш старый географ будет думать так до самой смерти.

Он был очень сообразительный, умница Яков, сообразительный и ловкий. Однажды он раздобыл на всю компанию билеты в Императорский балет, употребив к тому свою хитрость, ловкость и кое-какие знакомства. Давали «Обитаемый остров» — и впервые выступала новая прима, девочка-вундеркинд пятнадцати лет, о которой тем вечером все говорили. Друзья заняли свои места в полутёмном, красных тяжёлых тонов зрительном зале, там говорили ещё о войне — тремя днями ранее состоялось морское сражение в Моонзундском проливе, где шведские гидропланы пустили ко дну эскадру ингермаландских броненосцев. Тем вечером в балете объявился великий князь Ардалион Константинович Лист, генерал адмиралтейства и сводный брат императрицы Арлекины, и с ним — любовница, актриса пантомим с рубиновым крестом на тонкой шее. Всем сразу сделалось ясно, на что ушли деньги, предназначенные для флота: великого князя освистали. В адрес его любовницы полетели оскорбления, кричали про женщину ценой в броненосец, спрашивали — глупость это или измена. Когда погас свет, крики сделались громче, потом заиграла музыка, и на сцене в лучах белого света появилась пятнадцатилетняя прима. Она начала свой танец, все сразу затихли — и с замиранием сердца смотрели на стройную девочку с длинными рыжими волосами, заплетёнными в два хвоста.

Маргариту охватило странное чувство — она узнала ту девочку.

— Это же Алиса Камю из нашего класса. — тихо сказал Яков, а Марк не сказал ничего.

— Кажется, я начинаю понимать… — прошептала Маргарита. — Я ни капельки не разбираюсь в танцах, но когда смотрю на неё, как будто бы понимаю, о чём она танцует…

На следующий день Маргарита пришла в Лицей пораньше и притащила огромный букет, чтобы вручить его Алисе, но Алиса в тот день не явилась. Маргарита оставила букет в чулане. Через два дня, когда она наконец вручила его Алисе, этот букет был больше похож на веник.

— Это самый неряшливый букет из всех, которые мне когда-либо дарили, — строго сказала Алиса Камю.

— Самый?.. значит особенный!

— Смотри не прогуляй биологию, — ответила юная прима, развернулась и пошла на урок.

Биологию вёл доктор Клорик — весьма таинственная персона. В Гумилёвском Лицее таинственный учитель был скорее нормой, чем исключением, но доктор Кролик оставлял позади их всех: всегда в шляпе и плаще, лицо и руки глухо замотаны бинтами, и всегда насквозь мокрый, как после самого страшного ливня — даже когда на улице светит солнце.

— В Гардарике встречаются восставшие мертвецы и волшебные звери. Для кого-то они представляют большую опасность, но мы будем учиться читать окружающий мир как книгу: они формируют устойчивую экосистему, наделённую неким самосознанием… — рассказывал доктор Клорик, и бойкие лучи солнечного света падали на его фигуру. Маргарита не могла отделаться от ощущения, что точно такие же солнечные зайчики бегают по мхам и лишайникам в сказочной далёкой Гардарике. Она знать не знала, как выглядят водяные, но думала — что точь-в-точь как вечно промокший насквозь доктор Клорик, пока однажды после уроков не подсмотрела в старом отцовском альбоме набросок пугающего существа, похожего на скрюченного человека, покрытого множеством гниющих язв — из которых смотрели чёрные, злые глаза — и с совершенно отвратительным ртом, похожим на морскую звезду. Внизу была подпись: «водяной. болото близ Стародуба. 05.06.2791»

Это почерк отца — и выходило, что отец Маргариты встречал водяных, когда ей только исполнился год. Интересно, что об этом думала мама? И всё-таки жаль, что доктор Клорик не водяной: так было бы интереснее. Маргарита возвращалась к этой мысли каждый раз, когда сидела у него на уроке. Он рассказывал о гибридах людей и животных — фаррах, финистах и волколаках — обладателях звериных рефлексов и добрых человеческих душ. О животных Гардарики — в прямом смысле волшебных — хранящих равновесие в мире природы.

— У этих существ присутствуют высшие психические функции, — говорил доктор Клорик. — Мышление, речь, восприятие, память, а также функция повеления и одобрения, которая есть у человека лишь в зачаточном виде. Для волшебных зверей эта функция является одной из важнейших — у многих видов она полностью подавляет остальные четыре. Например, полевики и триглавы всегда молчат — не потому, что не владеют человеческой речью, а потому что не испытывают в этом потребности.

Просыпаясь с первыми лучами солнца, Маргарита думала, что это же солнце встаёт сейчас и над далёкой Гардарикой, но только светит оно там несколько иначе — и пыталась вообразить, как именно. Она закрывала глаза и представляла себе — мобилизуя на помощь все силы уходящего сна — дремучую лесную чащу, пятна желтого света на лапах вековых елей, радостную какофонию сельской ярмарки, запах свежего парного молока, детский смех, мудрых волшебных зверей и сказочных витязей в островерхих шлемах. Она представляла себе похожий на резную шкатулку терем, скрытый в бескрайних лесах — на берегу таёжного озера, облюбованного птицей-гамаюном.

День ото дня Маргарита укреплялась в своём убеждении: что если есть место, где можно отыскать её отца, то место это — в Гардарике.

Глава 5, в которой друзей становится четверо, а потом ещё больше

Здание Гумилёвского Лицея было похоже на древний сказочный замок — наподобие тех, где размещаются школы чародейства и волшебства во многих одинаковых романах. Похоже не внешне и не тем, что оно было очень красивым — архитектура Гумилёвского Лицея принадлежала к эпохе старинной, но совсем не сказочной — а тем, что внутри он был невероятно запутан. Там было много заброшенных классов, путанных-перепутанных коридоров и странных лестниц, которые вели не снизу наверх, а как-то наискосок: например, из северного крыла здания в западное (с первого на четвёртый, минуя все прочие этажи). Маргарита раньше думала, что этих странных лестниц всего пять, но тем утром обнаружила шестую — она как раз опаздывала на урок и решила сократить по выручай-лестнице (так она её назвала) дорогу до класса химии. Ей это показалось — поначалу — хорошей идеей. И теперь она шла по незнакомому коридору (который про себя уже назвала «выручай-коридор») а под ногами скрипел потёртый паркет.

Коридор выглядел заброшенным, пыльным — но вот на подоконнике кто-то оставил апельсиновые корки (значит, здесь всё-таки бывают люди!) Через мутные пыльные окна пробивался солнечный свет. Окна выходили на Залив: молочное небо, свинцовое море, Адмиралтейство в утренней дымке, как будто набросанное тонким карандашом. Одно из окон в коридоре было распахнуто и скрипело, завывал своевольный ветер — а чуть дальше по коридору учительница математики Мария Камю отчитывала огромного чёрного котяру, который не закрыл за собой окно.

— Мрр, у меня лапки, — возражал он с некоторой опаской (вне всякого сомнения, это был именно Тот Самый Кот!)

Завидев девочку, кот заговорщицки спрятался за чьим-то старинным бюстом.

— Почему ты не на уроке? — строго спросила Мария.

— Я заблудилась. Как пройти в кабинет химии?

— Прямо, налево и ещё раз направо…

— Спасибо! — крикнула Маргарита, удаляясь: бегом.

«Подумать только!»

«Строгая Мария Камю — и говорящий кот!»

— Простите за опоздание! — прокричала она, всё ещё вне себя от открытия, когда влетела в класс. Молодой учитель химии — пугливый и совсем не страшный — смутился даже более Маргариты, вздрогнул и неловко пролепетал:

— Ну что вы, что вы, ничего страшного, садитесь…

Молодого учителя химии звали София Пильман. Она была похожа на мальчика и пришла к ним недавно, на вид — почти ребёнок, в длинном шерстяном платье и камзоле мышиного цвета. Худая и тонкая, и голова её казалась несоразмерной для чересчур хрупкой шеи, тёмные волосы контрастировали с бледной кожей, а несуразно юный — как для учителя — возраст делал её привлекательной целью для травли. Притом она была симпатична, действительно симпатична — словом, с самого первого своего появления София Пильман была обречена.

Ещё один новенький — беспокойный кучерявый мальчишка с длинными ресницами и горящими угольками глаз, на год младше всех в классе — пытался за неё заступиться, но добился только того, что его стали дразнить заодно с Софией. Он объявился в классе прошлой зимой — кажется, в феврале, после рождественских каникул — на всех огрызался и ни с кем не завёл даже самой поверхностной дружбы.

— Он из Шведского Халифата. Ренегат. Как твой отец, только наоборот. — рассказывал Яков. — Я подслушал в учительской, что у него нет родителей.

— Какая жалость. — задумчиво отвечала Маргарита, сидя на подоконнике и болтая ногами. — Как всё-таки жизнь ко всем несправедлива.

— Она и не должна быть справедлива. Для этого нет никаких физических законов.

— А ты не знаешь, как его зовут? — спросила Маргарита, которая всё думала об этом странном мальчишке.

— Алим. Шведское имя. Фамилию не запомнил — она какая-то очень длинная. Не как у людей, а шиворот-навыворот.

Алим ни с кем не общался, но постоянно оказывался на виду. На переменах или с кем-нибудь дрался, или сидел и читал свои книги, подставив оконному свету страницы с тонким рисунком арабских слов. Могло показаться, что он от всей души презирает окружающих — а такого презрения дружная лицейская семья не прощала. Хотя прощала многое — особенно лицемерие. Алим был невероятно странный: не как человек, начисто лишённый манер — о нет! Манеры у него были — весьма непростые, с иерархией смыслов в каждом слове, взгляде и жесте. Одним словом — другие, совершенно чуждые ингермаландским лицеистам манеры.

— Да улыбнётся тебе удача! — говорил он тому, с кем собирался вступить в драку — даже если их было несколько. И говорил это таким тоном, каким обычно желают смерти. Он вообще был очень гордым и мнительным — его никогда не травили особенно сильно, но даже мелочи хватало, чтобы вывести его из себя. А ещё он никогда не бил девчонок — чем постоянно пользовалась рыжая зазнайка Алиса Камю.

Однажды на уроке латыни — на которой он ничего не делал, но которую всё равно уже откуда-то знал — учитель назвал его по фамилии:

— Бен.

Алим не откликнулся.

— Бен! — крикнул учитель. Ему было за семьдесят — завывающий голос, немного женский, такие чаще бывают у старух.

Алим молчал.

К нему повернулся весь класс: собиралась буря.

— Если вы уже что-то знаете, то это не значит, что вы имеете право не следить за методическим текстом, который все читают. Вот этот учебник, — старческими руками учитель потрясал стареньким чёрным томом, — Вот тут настоящие, глубокие знания, а не те поверхностные знания, которыми вы нагло хвастаете у меня на уроках… — учитель латыни был отставной чиновник, исполнительный и педантичный, за отсутствием каких-либо прочих достоинств немного не дослужившийся до титулярного советника.

— Кто-нибудь, подскажите этому оболтусу, какую строчку мы сейчас читаем! — велел учитель. — Ну, чего вы молчите?

Алим не ответил — все взгляды в классе были устремлены на него, а он невидящими глазами смотрел в парту. Маргарита видела, что его трясёт.

— Что, сарацин, нечего ответь? — довольно сказал учитель.

И тогда Алим заорал на учителя:

— Моё имя — не Бен. Моё имя — Алим бен Афдаль Зан ад-Дин аль-Курайши, последнюю часть ты можешь считать моей фамилией, я говорю — «можешь считать», потому что мой род древнее любых фамилий, древнее твоего родного языка и в пять раз древнее, чем вся твоя варварская империя!..

Алим довольно долго орал на оторопевшего учителя и под конец пригрозил отрезать ему уши, если тот не запомнит, что его фамилия — аль-Курайши, а потом вышел из класса, громко хлопнув дверью. Любого другого за такую выходку изгнали бы, сожгли на костре, предали анафеме — но Алим в тот же день явился к директору, и Гильермо Тоц клялся, что подсмотрел замочную скважину: как господин Агасфер угощает Алима чаем. Кажется, директор принимал большое участие в судьбе таинственного мальчишки.

После этого случая учитель латыни обращался с Алимом сдержанно — как будто Алим был наследным принцем — и невероятно холодно, как если бы принц этот был вражеским.

— Непростой ренегат. — заметил проницательный Яков. — В их Халифате все сплошь учёные, я раньше видел одного перебежчика-шведа, глазного врача — с ним обходились далеко не так почтительно, как с нашим Алимом. Чаще наши сбегают к шведам… эй, что это там у тебя?

— Перстень. Я ношу его в кармане, — ответила Маргарита, а затем прочитала. — Ex orienta lux. Хоть какая-то польза от нашей латыни. Ex orienta — это значит «с востока», а lux…

— Это значит — свет.

— Ex orienta lux. Свет с востока. — вместе сказали дети, чувствуя, как прикасаются к тайне.

Спустя неделю — дождливым сентябрьским днём, в тот час, когда среди облаков показалось солнце — друзья гуляли по городу, шлёпая по радужным лужам и громко над чем-то смеясь, вся их троица — Маргарита, Яков и Марк — когда другая шумная компания неожиданно привлекла их внимание.

— Так, а вот и драка, — нараспев сказал Яков. — Правильно, у нас без этого нельзя, мы без этого никак не можем. Это у нас испокон веков. И четверо на одного…

Это были их ровесники-хулиганы, одетые по моде рабочих кварталов — штаны с подтяжками, острые козырьки — на другой стороне улицы они били ногами какого-то человека. С лающим боевым кличем в драку вмешался пятый: парень в красной парче, который оказался Алимом — он дрался с исключительной яростью, но оказался на мостовой, и двое принялись добивать его, пока двое других по-прежнему пинали ногами того незнакомого человека. Марк предложил пройти мимо, но Яков вдруг переменился в лице — он не отрываясь смотрел на их первую жертву, то поднимавшуюся на ноги, до падавшую комом чёрного тряпья, и сказал:

— Это доктор Клорик.

Маргарита ни в чём не отдавала себе отчёта — она просто кинулась в бой, стремительной рыбиной проносясь через улицу, под носом у коней и матерящихся извозчиков — и в последний момент обнаружила справа и слева от себя Якова с Марком, которые тоже рвались в бой.

Маргарита не успела обрадоваться: она с размаху налетела на одного из негодяев, вдвоём они перелетели через доктора, покатились по тротуару и стукнулись об стену. Маргарита успела увидеть, как Марк бьёт одного хулигана, как Яков получает по ушам от другого, как Алим взял на удушение третьего — а противник Маргариты пришёл в себя и накинулся на неё: они снова покатились по тротуару, борясь, пинаясь и кусаясь. Потом хулиган подмял под себя девчонку, сел сверху и врезал в солнечное сплетение.

— Ой! — ойкнула Маргарита.

Хулиган опешил — обнаружив, что бьёт девчонку — и тут же получил в челюсть от Марка. Остальные уже убегали, Яков потирал ушибленную руку, Алим валялся на земле — видно, основную работу в этом бою сделал Марк.

— Вздумали за мокреца заступиться, чёртовы буржуины? Вам это даром не пройдёт! — прокричал последний из хулиганов и бросился наутёк.

Маргарита и Яков склонились над доктором Клориком.

— Почему ты полез на них один? — спросил Марк.

— Некого было просить о помощи. — огрызнулся Алим.

— А почему ты вообще стал спасать доктора Клорика?

— В Мадинат ас-Саламе у меня была девушка. Она любила повторять, что нечестно бить ногами лежачих, — Алим хлюпнул разбитым носом. — Забавно. Всегда мне в драке разбивают нос.

Маргарита оглянулась — в такие моменты этот нелюдимый мальчишка… вызывал уважение. Тем временем доктор Клорик пришёл в себя.

— Всё хорошо, — отвечал он, переворачиваясь на спину, — Вы можете оставить меня в этой луже. Только принесите мне пожалуйста мою шляпу, она слетела куда-то…

Яков быстрее всех кинулся к шляпе — мятая, та лежала на мостовой — и положил её на грудь доктору.

— Где вы живёте? Мы проводим вас до вашего дома. — решительно сказал Марк.

Доктор Клорик жил совсем рядом, практически за углом — в его квартире на четвёртом этаже большого дома в стиле ампир всё было заставлено книгами.

— Книги мне необходимы, как для вас — еда. Без книг я умру от голода. — доктор Клорик сидел на табурете в ванной, а из душа на него лилась холодная вода. Он был весь в бинтах и в чёрных одеждах — Маргарита подумала, что под ними нет ни дюйма человеческой кожи.

— И как прикажете к вам относиться? — спросил Марк.

— Можете считать меня прокажённым. — сказал доктор Клорик. — Бактерии и вирусы, превращающие людей в ходячих мертвецов, живут в ваших клетках со времён Рагнарёка. Это плата человечества за ядерные войны и уничтожение Луны. Древнее биологическое оружие, которое мы называем Генетическим Грехом.

— И с этим ничего нельзя поделать? — спросила Маргарита.

— И да, и нет, — отвечал доктор Клорик, и только сейчас до неё дошло, что под этими бинтами — самый настоящий мертвец. — Учёные создали вакцину, а священники уже семь веков вводят её младенцам при крещении. Но после смерти иммунитет прекращает действовать, и болезнь берёт верх.

— Так было с вами?

— Мне помогли мои изыскания. Помогли сохранить рассудок. Я был одержим наукой, а наука… была одержима мной, — с этими словами доктор Клорик достал шприц, заполнил его бесцветной жидкостью из маркированной капсулы и вколол себе в шею.

— Честно, нам очень вас жаль…

— Мы всегда готовы помочь вам. Только скажите, как. — сказал Марк доктору Клорику.

— Добрые дети, храбрые дети. — произнёс он своим потусторонним голосом. — На кухне у меня для гостей чай. Можете заварить его, и, кажется, в ящике под «Большой Халифской Энциклопедией» — поищите коробку с печеньем.

Алим читал энциклопедию, друзья молча пили чай, потом кто-то позвонил в дверь — на пороге полутёмной прихожей перед нимии возникла неожиданная фигура: отличницы и зазнайки, самовлюблённой и непереносимой их одноклассницы, рыжей как пламя Алисы Камю.

— Где доктор Клорик? — как всегда хмурая, спросила она. Как будто не замечая друзей.

Яков указал рукой в сторону ванной комнаты — Алиса разулась, привычно сунула ноги в тапочки, дожидавшиеся её в прихожей доктора Клорика, и парящей походкой направилась в ванную комнату. Оттуда донеслись её свирепые крики.

— Что вы с ними сделали?! — воскликнула она, влетая на кухню и метая молнии из глаз. — Мерзавцы, негодяи, бесчестные сволочи…

— Во-первых, — тебе стоит перед нами извиниться. — Сказал Марк. А во-вторых — сказать нам спасибо. Мы спасли доктора Клорика от уличных хулиганов. И насколько я могу судить, спасённый тебе весьма дорог.

— Я помогаю ему в изысканиях. Непросто находится на острие науки, но мой уровень знаний вполне позволяет мне быть ассистентом доктора Клорика. А теперь — вон отсюда!

Дети разошлись по домам — оставив доктора Клорика на попечение неуступчивой Алисы — а на следующий день Маргарита, Яков и Марк снова встретили Алима. Его задирали: кажется, темой для насмешек опять была София Пильман. Алим опять полез в драку — в этот раз один на троих — и друзьям снова пришлось его выручать.

— Тебе лучше ходить с нами, — сказала ему Маргарита, когда раздался звонок на урок. — А то один ты слишком часто попадаешь в неприятности.

***

Тем временем сентябрь подходил к концу — очередной сентябрь на берегах Балтийского моря: гудки броненосцев, утренний туман, шпили Адмиралтейства и темные фраки чиновников, спешащих на службу. Столица по-прежнему блистала под северным небом, как блистала пятьсот лет назад и как будет блистать через тысячу — но Маргарите казалось, что в её любимом городе что-то безвозвратно переменилось. То было чувство затхлости, вездесущей тоски и пыли — как будто в Империи пахло пылью, точно в старой библиотеке. Маргарита знала, что над Ингермаландской Империей не властно время: здесь навсегда был девятнадцатый век, la belle époque паровых механизмов, символической поэзии, воздухоплавания и модных кафе. Но Маргарита взрослела и видела то, на что раньше не обращала внимания. Она понимала, что время невозможно заморозить, что вечная жизнь, однообразная до тошноты — это форма смерти. Стоило только сойти с одной из центральных улиц, как бросалось в глаза: осыпающаяся штукатурка классических фасадов, лужи и выбоины, кустарник, прорастающий на барочном карнизе. А ещё Маргарита заметила, как много в Городе бедных людей: пьяные попрошайки, рабочие в заплатанном платье и целые улицы, где мальчишки мечтали стать рядовыми солдатами, а девчонки — проститутками в карнавальных масках.

То был чувство смутной тревоги: слухи в газетах о самоубийстве актёра Чердынцева, о стачках на трёх из семи военных заводов, чадящим полукольцом окружавших Столицу, о ячейке анархистов-подрывников, при задержании разнёсших своими бомбами целый подъезд.

Все сходили с ума: и дело было не рабочих стачках, не в войне и даже не в выступлениях анархистов — такие мелочи не волновали детей из высших слоёв общества, составлявших большинство в Гумилёвском Лицее. Причиной сентябрьского безумия был грандиозный карнавал в парке Монрепо — торжественное закрытие летнего праздничного сезона и открытие нового сезона — праздников зимних.

— Это самый прекрасный и последний праздник под открытым небом. За четыре года я не пропустила ни одного… — лепетала старшеклассница с глубокими мечтательными глазами, бросаясь на шее популярному задире.

— Карнавал открывает императрица. — шушукались на перемене первые красавицы класса. — Там будут все наследные принцы, молодой генерал-губернатор Штауфен, сыновья канцлера и даже сам ютландский посол!

— Ой, а я его видела! Такой высокий, с бородой, рыжий-рыжий!

— Вообще-то, он ещё молод. А борода ему очень идёт. Эти ютландские капитаны — просто прелесть, не распускают соплей и много чего могут, не то что наши офицерики-морфинисты.

— Я слышала, в театре он глаз не отрывал от Алисы…

— От Алисы Камю? Да ладно?!

Маргарите было тошно от таких разговоров.

Было ещё тепло, но за окном — с жёлто-красными круговертями ветреного листопада — начиналась осень.

— И чего все так сходят с ума по этому празднику… — бурчала Маргарита, постепенно сползая со стула. С ней был Алим: они ждали Марка и Якова.

— Все только и говорят об этом глупом карнавале!

— Просто все идут карнавал, а тебя не пригласили. — как ни в чём ни бывало сказал Алим. Маргарита разозлилась, но потом поняла, что это правда — и что нельзя всегда себя обманывать, и только добавила с досадой:

— А ещё этот ютландский посол…

— Пустышка. Просто вы зависите от его страны в экономике и технологиях. Вы почти их марионетка, их посол — едва ли не самое влиятельное лицо в вашей Империи. Адмирал Асад бен Шамиль рассказывал мне, что Ингермаландия закупает ручные пулемёты у ютландцев, а ещё заказывают там головные броненосцы новых серий, потому что сами разучились их проектировать. Ютландия — вот настоящий противник для Халифата!

— Если бы здесь был Марк, то он бы тебя стукнул, — ответила Маргарита. Но Алим обиделся даже на это — вот так просто, встал и ушёл. Однако напоследок сказал, борясь со своей собственной яростью: что никому ничего не прощает, даже своим друзьям, но вместе с тем слишком их любит — Маргариту, Марка и Якова — чтобы всерьёз ненавидеть, и сейчас он уходит, но сделает для них — в знак искренности своих чувств — один особый подарок.

— И всё-таки, что ещё он сказал? — спросил у неё Марк, который подошёл минут через десять. Яков не сказал ничего — только присвистнул, ёмко выражая своё недоумения.

— Он обещал провести нас троих на маскарад в парке Монрепо. — ответила Маргарита.

Могло показаться, что все забыли об этом случае — даже Алим, который почти не обижался. Так прошло несколько дней — легко, беззаботно — и незаметно подошёл срок. В день карнавала — точнее утром, на большой перемене после второго урока — Марк подошёл к Маргарите и напомнил, что до праздника осталось от силы десять часов.

— Ты не забыла, что сегодня мы собирались на маскарад в парке Монрепо? — спросил он.

— Ага.

— Ты не подумала о том, что мы наденем?

— Алим обещал достать нам костюмы и маски. У него есть друг, который работает в небольшой мастерской на площади Феликса. Мы должны быть там в девять.

— Я тебя обожаю. — сказал Марк.

— Ты должен сказать спасибо Алиму.

— Скажу, если он не подведёт нас. Мне не верится, что у него могут быть друзья.

— Марк!

— Что? Я говорю, как есть.

После уроков они втроём гуляли по городу: линии проспектов, рабочие кварталы и порт. На исходе дня они поругались — такое тоже бывало у них в компании — и разными путями направились по домам. Теперь Маргарита думала, что хочет с ними помириться — чтобы пойти на маскарад всем вместе — пошла их искать и заблудилась — «вот так всегда!» Дымили мануфактуры, на задворках сталелитейного завода ветер разносил обрывки вчерашних газет.

«Никогда бы не подумала, что здесь тоже покупают газеты» — сказала себе Маргарита и подобрала одну из бумаг: всего лишь листовка. Она была напечатана анархистами на подпольной типографии, призывала рабочих создавать подпольные боевые ячейки и заканчивалась четырёхстопным хореем:

Рабочий, смело шагай вперёд

Проблемы народа ждут решения

Храбро смотри в глаза пулемётам

Да здравствуют битвы, долой прошения!

Маргарита вспомнила, что недели две назад недалеко от Зимнего дворца был взрыв.

Она шла по пустынной улице и грустно пинала перед собой пустую консервную банку.

Чадящие трубы, высокий корпус завода со скупим декором в стиле ампир, большие окна замазаны мелом. Деревянный забор слева от дороги, а справа пустырь — там уже почти спряталось солнце, и на фоне закатного неба резко очерчены контуры далёкий крыш, колоколен и печных труб.

«Солнце садится справа от меня, значит справа от меня запад» — думала Маргарита.

«А если запад справа от меня, то значит я иду на юг…»

Она беспечно шагала, думала о чём-то своём, пинала консервную банку и отбрасывала длинную тень на дощатый забор. За этой беспечной тенью, задумчиво проплывавшей по забору, увязалось ещё несколько — пять или шесть — потом обладатель одной из теней издал крик узнавания, и под топот ног пять или шесть теней догнали, перегнали и окружили первую.

— Ха! — воскликнул один из них. — Это точно она. Которая за мертвяка заступалась.

— Ребята, что вы хотите? — спросила Маргарита. Её окружили незнакомые мальчишки — немного старше и немного младше её. По наружности и повадкам они были местные — из заводских. Самый высокий из них сказал:

— Мы хотим на тебе отыграться, вот чего.

Только тогда Маргарита вспомнила тех мерзавцев, которые напали на доброго доктора Клорика. Она пожалела, что не запомнила их тогда, не узнала теперь и не убежала, пока была такая возможность.

— Ты со своими дружками помешала нам разделаться с мокрецом. Но теперь ты от нас получишь.

«За всё на свете приходится платить, особенно за геройство» — грустно подумала маленькая Маргарита и громко крикнула:

— Нападай!

Мальчишки рассмеялись.

Их заводила — самый высокий, в мешковатых штанах на подтяжках и кепке с острым козырьком, какие в пьесах обычно носят шофёры — уложил Маргариту одним едва заметным ударом.

Маргарита упала — и тут же получила ленивый удар ногой под рёбра. Ей предлагали встать.

Она встала и захотела убежать, но её плотно обступили мальчишки, схватили за руки и за ноги, и суетились чьи-то руки, расстёгивая пуговицы и разрывая одежду, и чьи-то пальцы бегали по голому телу, пытаясь найти дорогу к чувствительным уязвимым местам. Она упиралась: она никогда об этом не думала, ей не хотелось верить — что это может произойти так просто, здесь и сейчас. Пусть это будет не с ней — а с кем-то другим, например, с героиней пьесы. Когда в пьесе случается что-то плохое: меркнет свет, занавес, гонг. «Гонг возвещает, — думала Маргарита, — Терпеть не могу эти модные пьесы. Выстрел. Выстрел возвещает… хотя постойте…»

Выстрел прогремел на самом деле.

И ещё раз. Раскатистый треск: и эхо над пустырём.

Маргариту отпустили — от неожиданности она упала на тротуар. Она тут же запахнула порванную рубашку — пуговиц на ней не хватало — а мальчишки, все шестеро, похожие на изготовившихся к бою котов — на кого-то злобно смотрели.

— В этих местах стреляют частенько, а вот стрелявших не находят почти никогда. Так что если вам, ублюдки, дороги ваши жизни — советую проваливать поскорее! — кричал этот кто-то. Он размахивал пистолетом, который держал высоко над головой, у него были рыжие волосы, заплетённые в два хвоста, и звонкий знакомый голос.

— Сам проваливай! — закричали мальчишки, однако пустились наутёк — стоило только таинственному стрелку навести на них дымящийся зрачок пистолета.

— Вставай скорее. Простудишься, — сказал этот кто-то, подходя и протягивая руку. Спиной к заходящему солнцу: очень стройный и в длинном пальто. Маргарита была немного не в себе, и только сейчас она осознала, что этот кто-то был девчонкой почти одного с ней возраста.

— У вас голос моей одноклассницы, Алисы Камю, и манеры Алисы Камю, и её лицо — но я знаю Алису Камю, она редкостная злюка и ни за что не стала бы мне помогать. Скажите честно: вы её добрая сестра-близнец?

— Ты бредишь, — сказала Алиса Камю.

— Ну да. Наверное. Возможно.

— У тебя рубашка порвана. Не шевелись… — с этими словами Алиса достала иголку и нитки — она была из тех строгих модниц, которые всё необходимое носят с собой.

— Дёрнешься — стукну, — бесцветным голосом сказала она, ловко орудуя иголкой.

Маргарита стояла, стараясь не дышать, и чувствовала себя дураком. Всё это — вечер, закат, неожиданная встреча в рабочих кварталах — вдруг показалось ей очень-очень странным.

— Слушай, Алиса…

— Да?

— Спасибо, что спасла меня.

— Иди к чёрту, — сказала Алиса, перекусывая зубами нитку.

— Как ты узнала, что мне нужна помощь?

— Я слежу за тобой.

— Почему?

— Ты мне нравишься.

— Нравлюсь?! — Маргарита сделалась пунцовой. — По-по-постой, в каком смысле — нравлюсь?

— В этом, — тихо сказала Алиса Камю и поцеловала её в губы. — А теперь заткнись и иди за мной.

Она шла быстро, уверенно петляя по извилистым улочкам. Свернула на пустырь, пролезла через дыру в заборе — Маргарита следовала за ней. Она удивлённо смотрела, как эта стройная и женственная девица — даже сейчас с двумя аккуратными рыжими хвостами и в длинном кашемировом пальто — лихо перелезает через заборы на заводской окраине. Маргарита немного стеснялась, но наконец спросила об этом у Алисы — та ответила, как ни в чём ни бывало:

— Я живу неподалёку. Каждый день хожу в лицей по этой дороге.

Было странно знать, что такая высокомерная, правильная и чопорная девица живёт в таком жутком районе — на что Алиса сказала:

— Я живу одна. Здесь дёшево снимать квартиру.

Маргарита хотела спросить, почему Алиса не живёт со старшей сестрой, но сдержалась. Темнело. Не доходя до Лицея, они свернули на бульвар Александра Четвёртого, чья вечерняя темнота была любима пьяницами и морфинистами. Гремя по булыжнику ручной тележкой, обтрёпанный фонарщик подвозил масло к мутному фонарю на чугунном столбе, протирал стекло засаленной тряпкой и двигался дальше. На бульвар выходил множеством окон доходный дом в стиле английской готики: девочки вошли в один из подъездов и поднялись на третий этаж. В загаженном коридоре Алиса открыла одну из дверей — не заперто — и потянула Маргариту в полумрак небольшой квартиры.

— Здесь живёт моя сестра, — сказала она, ныряя в дверь кабинета. Маргарита заглянула туда, и с удивлением увидела Якова и Марка.

— Ребята! А вы здесь откуда?

— Нас привёл кот, — хмуро ответил Марк.

— Кот! Подумаешь, и не такое бывает. Я так рада вас видеть!..

— Этот кот был говорящий, — тихо сказал Яков.

— Постойте… — задумалась Маргарита. — Он был чёрный. Очень большой. И немного вредный.

Марк удивлённо уставился на Маргариту.

— Тот кот, который отговорил тебя от самоубийства? — как бы невзначай уточнила Алиса.

Настал черёд Маргариты удивлённо на кого-то уставиться.

— Он живёт у моей сестры и регулярно докладывает о том, что видит, — сказала Алиса своим тоном всезнайки. — А сестра иногда рассказывает мне. Его зовут Кот Баюн, если вы вдруг не знаете.

— Нам он так и представился, — сказали ребята.

— А мне он не назвал своё имя, — буркнула Маргарита, чувствуя лёгкую обиду. Потом задумалась и спросила: — Вы знаете, что здесь живёт наша учительница математики?

— Угу, — кивнул Яков Берлинг.

— И она сейчас здесь?!

— Она на кухне. У неё сейчас гость.

Дети заглянули на кухню — чего Марк предлагал не делать — и застали там своих школьных учителей: femme fatale Марию Камю с бокалом вина в руках, в тапочках и в домашнем платье, куда более роскошном, чем многие вечерние наряды — и её гостя, доктора богословия Авеля Власа. Тот столовыми ложками накладывал сахар себе в чай, вызывая негодование хозяйки.

–… она вырастает, начинает интересоваться нарядами, открывает для себя секс — и тут же оказывается потеряна для волшебной страны… — говорила Мария, пытаясь что-то доказать неуклюжему Авелю.

— Мария, вы всё понимаете превратно, — отвечал Авель Влас. Даже в гостях он не снимал плаща с серебряным аксельбантом, и даже сидя он был огромного роста, с завязанными в хвост пепельно-белыми волосами, а глаз его не видно было за отблеском круглых очков.

— О чём вы спорите? — спросила их Маргарита. Марк грозно посмотрел на неё говорящим взглядом, советующим не создавать новых проблем, но Мария Камю ответила на удивление благодушно:

— Девочка, мы тут спорим об одной книге. Авель считает её лучшей на свете, хотя на самом деле эта книга — дрянь.

— Ну, всё-таки не лучшей на свете, — отвечал Авель своим всегдашним спокойным голосом. — Но тем не менее исключительно хорошей.

— Книга о детях, их четверо. Два брата и две сестры, такие невинные и добродетельные, что тошно. Они раз за разом попадают в волшебную страну, где совершают подвиги, притом их приключения являются иносказанием историй про одного иудейского фокусника, ходившего пешком по воде. Только там этот чёртов фокусник — ещё и лев. И вот проходит время, старшая сестра вырастает. Она вырастает, начинает интересоваться нарядами, открывает для себя секс — и тут же оказывается потеряна для волшебной страны.

— Книга не об этом. Книга о том, что дети святы, что детям неведом грех. И пускай некоторые взрослые говорят, будто дети жестоки — правда в том, что дети не умеют притворятся и скрывать свои немногие пороки так, как это делают лицемерные взрослые.

— Терпеть не могу лицемеров и проповедников.

— Детям помогает святой дух. Дети святы, а взрослые — это просто испорченные дети.

— Ты говоришь это большой девочке, которая изрядно грешила в свои четырнадцать лет, — тихо усмехнулась, оскалившись, прекрасная Мария Камю.

— Страсти естественны для человека. Пусть плоть останется под властью души, не наоборот, и этого будет достаточно. Страстная ненависть к своим страстям — это тоже порок. Свобода от порока — в ином, что доступно детям. У апостола Павла сказано: «Когда разденетесь и не устыдитесь, тогда явится к вам Господь». Истинно так, эта тайна открыта детям и закрыта для взрослых. Вот почему детям помогает святой дух — их неразумная шалость отмечена святостью.

Мария Камю слушала профессора со скучающим видом и пила красное как кровь вино. Было заметно, что ей не особо нравятся проповеди, зато нравится Авель Влас, похожий на ангела и на доброго змея. «Она ведь такая красивая… — думала Маргарита. — И как только Авель может смотреть на неё спокойно? И всё-таки, из них бы вышла очень красивая пара…» Потом профессор Авель ушёл, стало молчаливо и чуть неловко, и Маргарита не придумала ничего лучше, чем спросить:

— Как давно вы его знаете?

— Он был и моим учителем тоже. Это было давно, далеко и неправда… а в четырнадцать я полюбила другого, колдуна и мерзавца, и сбежала с ним из дому. Это было непростое время, весёлое и очень грустное одновременно.

Алиса послала своей старшей сестре испепеляющий взгляд.

— Вы нам расскажете? — спросила Маргарита.

— Когда-нибудь в другой раз. Вы и так уже слышали слишком много. Должна же оставаться между учителем и детьми какая-то граница. И не забывай: ученик не должен видеть учителя пьяным. Как-никак, я ваш злой учитель. Бойтесь меня.

— А мне кажется, это довольно мило, — ответила Маргарита. — Когда взрослые запросто общаются с младшими. И что может быть странного в том, чтобы раз-другой нарушить дисциплину?

— Ребёнок. Что ты знаешь о нарушении дисциплины? — сказала Мария Камю. Маргарита подумала, что в детстве та была очень плохой девочкой.

— А теперь ступайте, — сказала Мария детям. — Пока-пока!..

Дети вышли за дверь и спустились по лестнице.

На улице они попрощались.

— Ты не такая уж и злая, если подумать, — сказала на прощание Маргарита. Прости, что думала о тебе плохо.

— Ты тоже прости, — отвечала Алиса.

Маргарита не придумала, что ещё сказать.

— Тогда прощай… — сказала Алиса, но уходить не спешила. Она стояла в темноте, куда не доставал свет от фонаря, и чего-то стеснялась — железная Алиса стеснялась! — и Маргарите вдруг стало её очень жалко: такую самоуверенную, красивую и одинокую.

— Ты можешь пойти с нами, — честно сказала ей Маргарита. — Мы можем поделиться с тобой частями своих костюмов. У меня будет плащ, могу отдать его тебе. Кто-то из мальчишек даст тебе свой шарф или, скажем, галстук… и мы очень-очень попросим дать нам ещё одну маску.

— Если что, я могу кого-нибудь подкупить, — флегматично заметил Марк.

— Не стоит. Всё и так уладится. Главное ведь не костюмы, а праздник, — решительно заявила Маргарита. — Алиса идёт с нами. Алиса… ты плачешь?

— Тебе показалось, — сказала Алиса и пошла с ними.

— Вчера Алим, сегодня Алиса. Подбираешь бездомных котов? — негромко спросил у Маргариты Яков — так, чтобы больше никто не слышал

— Я занимаюсь этим дольше, чем ты думаешь, — весело ответила Маргарита. — Вы с Марком — тоже в некотором роде коты.

— Позвольте узнать, господа, куда мы идём? — спросила серьёзная рыжая девочка.

— На площадь Феликса. Там нас уже ждёт Алим,

— Вы даже его приняли в свою компанию? — растерянно сказала Алиса.

— Вообще-то он наш друг, просто его многие недооценивают, — отвечала Маргарита внезапно поучительным тоном. — А ещё это именно он обещал раздобыть нам костюмы. И тебе тоже, если ты будешь себя хорошо вести.

— Я не ребёнок и умею держать себя в обществе, — сказала Алиса, к которой вернулось обычное высокомерие. — В отличие от некоторых.

Алим ждал их на площади — он недоверчиво покосился на Алису, но не сказал ни слова и молча выслушал рассказ Маргариты. Он постучал в дверь маленькой мастерской, спрятавшейся между ломбардом и посудной лавкой — дверь открылась, впуская их внутрь. Тот вечер был совершенно волшебный, во всём бал тайна: в полумраке мастерской, в тусклом свете настольной лампы, в масках, костюмах, в блёстках, искрами мерцающих в полумраке.

Друг Алима, работавший в мастерской, на деле оказался подругой: она носила лёгкую тунику и плащ с капюшоном, у неё были большие, совершенно чёрные глаза, а на маленьком кожистом носике держались круглые очки.

Алим подошёл к ней и что-то тихо сказал ей на ухо, а Маргарита — остолбенев от удивления — таращилась на волшебного зверя. Заметив это, зверь представился:

— Меня зовут Ревекка, чувствуйте себя как дома. Мне понятно ваше удивление, в этих краях оно простительно, и прошу вас, не надо страха. Я — фарра. Наполовину мышь, а наполовину человек. Нас создали, чтобы защищать вас от мертвецов.

— Ой, — ойкнула Маргарита. — А нам рассказывали про вас на биологии. Вы — дитя генной инженерии, да?

— И этот человек говорил мне вести себя прилично… — проронила Алиса.

Друзья по очереди представились. Ревекка проводила их наверх, где в комнатке с зеркалом уже дожидались костюмы, и даже нашла для Алисы ещё одну маску. Потом извинилась и ушла — у неё было ещё много работы.

«Какая она всё-таки милая и загадочная» — подумала Маргарита. Свой белый плащ, украшенный искусственными перьями, она отдала Алисе — сама ограничившись только маской, шарфом и шляпой — тем временем мальчишки крутились вокруг Алисы, помогая подобрать ей наряд. Маргарита спустилась вниз по скрипучей лестнице, она была уверена, что загадочный друг Алима должен знать много важный вещей. Маленькая милая фарра — зверь без сомнения волшебный, и она непременно должна знать, что происходит в Гардарике: ведь это сказочная страна, откуда приходит всё волшебство, где Тридевять Земель, триглавы и лешие, где города окружены неприступными стенами, где тайным миром правят драконы — и где, возможно, ещё жив отец Маргариты.

— Вы не знаете моего отца? — тихо-тихо спросила она.

— Как его зовут? — переспросила фарра. При свете свечи она заполняла гусиным пером конторскую книгу. Миг Маргарита колебалась, а затем собралась с силами и назвала имя:

— Игорь Пожарский. Князь Игорь Пожарский.

Вопреки её ожиданиям, на фарру это имя не произвело никакого впечатления.

— Как он выглядит?

— Ну, светлые волосы, кустистые брови, умный высокий лоб… — Маргарита отчаянно пыталась вспомнить лицо своего отца, которого не видела с раннего детства. — Он постоянно морщит свой лоб! А ещё носит очки…

— Он любит зелёный чай?

— Если честно, я не знаю… — виновато отвечала Маргарита. Надежда умирала у неё на глазах.

— А книги? — спросила фарра.

— Книги… да! Он очень любит книги. Он оставил мне много книг в своём сундуке.

— На книгах была какая-то печать или подпись?

— Нет, но… у меня нет никаких печатей, зато есть это! — тихо, чтобы не потревожить мальчишек, воскликнула маленькая Маргарита и показала фарре отцовский перстень.

— Ex orienta lux, «свет с востока», и дракон, пожирающий себя с хвоста, — фарра задумалась. — Кажется, я узнаю девиз и герб шейха Ингвара аль-Тиннина.

— Кого?!

— Шейха Ингвара аль-Тиннина. Он очень рассеян, а мёртвые знания волнуют его больше, чем люди. Он сражается на стороне драконов в незримой войне, которая рано или поздно затронет нас всех.

— Война? А причём здесь драконы? И где мой отец…

— Тише. Я слышу, как твои друзья закончили спорить и возвращаются к нам.

— Ну и что! — воскликнула Маргарита. — У меня нет тайн от моих друзей.

— Это не твои тайны. И даже не мои.

— Как мне найти отца?

— Попробуй спросить у драконов, — вздохнула маленькая фарра, макая перо в чернильницу.

— Спасибо! Я никогда не забуду твоей помощи!.. — воскликнула Маргарита, кидаясь на шею удивлённой Ревекке.

— Эй, что тут у вас?! — закричали им сверху. По лестнице спускались четверо: Алим в костюме чёрно-белого грустного мима, Яков в наряде арлекина, Марк в образе античного философа — маска Комедии, белое покрывало — и Алиса в маске льва. Маргарита чуть не запищала от восторга и тоже надела свою маску — а была у неё маска белого лиса.

— Вы прекрасно выглядите, — сказала им Ревекка. — А теперь в путь!

Друзья поспешили в парк Монрепо — по дороге они смешались с толпой в маскарадных костюмах, по улицам Города спешившей на праздник. Они пили вино, плясали и пели песни, теряли друг друга, находили и снова теряли — самих себя. Они пили на брудершефт (в том числе со случайными знакомыми), водили хороводы с незнакомцами и пускали фейерверки вместе со студентами Императорского Университета. Маргарита опять целовалась с Алисой — просто шалость, невинная глупость. Яков впервые с кем-то подрался, Марк и Алим полезли его спасать — и то ли в драке, то ли где-то ещё Алим потерял свою карнавальную маску.

В шуме толпы, в радужном свете салютов, выхватывавших из мрака древний парк Монрепо — эти пятеро поклялись друг другу в верности.

Весьма наивная — и очень опасная клятва.

Глава 6, в которой на сцену выходят новые действующие лица, в то время как старые показывает себя с неожиданной стороны

Время спешило вперёд.

Непонятно зачем, непонятно, к какому концу, но — время неслось вперёд стремительно, неумолимым галопом. Философское определение: время — это сумма изменений.

За два года каждый из них изменился по-своему — мальчишки начали бриться, а девчонки — строже подбирать наряды. Девочки выросли первыми — к десятому классу многих из них уже было не отличить от молодых женщин, и какими-то чудаковатыми смотрелись рядом с ними мальчишки, ещё похожие на маленьких гадких утят. В том возрасте мальчики почти все были ниже девчонок — что не мешало первым бегать за вторыми, а вторым влюбляться в первых. Одна за другой образовывались новые пары: образовывались, распадались и тут же складывались по-новому, как будто кто-то тасовал игральные карты.

Однажды Маргарита подслушала, как её обсуждают малознакомые мальчишки.

«Породистая девочка…» — сказал один из них.

— Представляете? Породистая. Как псинка. — на следующей перемене рассказала Маргарита друзьям.

Она всё чаще ловила на себе чьи-то взгляды — а её отношения с Марком и Яковом стали похожи на треугольник, вписанный в круг. Кру́гом была их дружба: непринуждённая, весёлая, крепкая — чего не скажешь о треугольнике. Треугольник был любовного характера — и со всех сторон нездоровый. Немного в стороне от треугольника — хотя и вписанными в общий круг — оказались Алим и Алиса. Рыжеволосая красавица, вспыльчивая, строгая и стройная как королевская кобра, игнорировала всех своих ухажёров. Силы свои она посвящала одной-единственной страсти: бескомпромиссной и яростной войне с Алимом. Эти двое соревновались в учёбе и спортивных играх, сражаясь за внимание учителей, похвалы друзей и за место под солнцем, ссорились и ругались, забывая обиды лишь на время — и только затем, чтобы поссориться вновь. Между этими двумя (дружно решили Маргарита, Яков и Марк) точно была какая-то химия.

Кроме франглийского и порядком надоевшей латыни у них в расписании появился ещё и третий язык — по выбору. Как обычно в таких случаях, выбор оказался надувательством, поскольку выбрать, что ты не будешь учить никакой язык, не позволялось. Маргарита взяла богомоль — наречие бродяг и больших дорог, на котором говорила вся Гардарика. Учить его было легко, он несильно отличался от ингермаландского: они относились к одной языковой группе и оба происходили от языка древних поэтов (в честь одного из которых назывался Гумилёвский лицей). Маргарита и Марк всерьёз увлеклись фехтованием (Маргарита даже прошла в полуфинал округа по рапире, чтобы провалиться там с треском), Яков — карточным шулерством, Алиса — своим балетом, в то время как Алим писал стихи. Он бредил поэзией — в прямом смысле, ругаясь ямбом и спьяну изъясняясь александрийским стихом — хотя всем говорил, что страсть эта «не всерьёз» — и однажды позвал друзей на поэтический вечер. Маргариту, Якова, Марка и даже Алису — рассчитывая, что она откажется. Но Алиса поступила ему назло и согласилась.

Перед тем они снова выпили — Маргарита пила через силу, как-то раз её вырвало, и с тех пор казался мерзостью алкоголь, и уже не было в коньяке никакого бунтарского шарма. Стемнело, снег скрипел под ногами. Вечер был устроен во дворце церемониймейстера Кочубея: в заштатном весьма дворце, каких очень много в Столице, не слишком большом, но запутанном, тёмном — уличив момент, девочки немного отстали — Алиса поцеловала Маргариту и тут же потянула за собой. Мрачный коридор, лестница, шкаф, стеклянная дверь, светлый зал, небольшой, но набитый людьми.

На поэтическом вечере — избитые популярные темы. Слова произносятся с придыханием, выступает один — какой-то длинный и с серьгой в ухе: в стихах, полных модных банальностей, воспевает горчайшую любовь музыканта, вспыхнувшую к серебристой змейке под деревом бузины. Выступает другой, заунывно и завывая, со стихами на модный ютландский манер, посвященными Рагнарёку:

Тут славный приходит

скифов дикий отрок.

Танки клином ведёт

в битвы кровавый морок.

Рвутся валькирии

С хриплым гулом к Ла-Маншу.

Пехота Китайской Империи

проходит парадным маршем.

Враги то отступят,

то нахлынут новыми волнами.

От Ла-Манша до Чехии —

поле боя под небосклонами!

Кто-то дремал, иные зевали, в то время как Алим на своём месте ёрзал, возмущался и громко шептал, что нельзя, нельзя так сказать даже по-русски.

Вот и солнце померкло,

и земля тонет в море,

и срываются с неба

звезды, несущие горе

на земле загораются,

города пожирая,

и в луну вгрызается

ноосферная бомба, волк Фенрир!

— Детский сад, — прошипел Алим. Он кипел, точно чайник.

Истребителя жизни трапеза

астероидным крошевом

на землю атлантов сыпется.

Лишь от Старой Европы осталось

похоронным звоном

под слоями каменной лавы

сказителя древнего слово:

Сраженный атомом–

достоин славы.

Маргарита вертела головой по сторонам: были тут в основном студенты, но немало знакомых лиц из родного Гумилёвского Лицея, в том числе — профессор богословия Авель Влас. Следующим выступал смутно знакомый старшеклассник, тоже из Лицея — модно одетый, с модной розой в петлице — и тоже со стихами в духе ютландских скальдов, очень модными в Ингермаландии, как и всё ютландское:

Скальда слово небо будет

Субмарина вдаль несётся

За штурвалом грозный конунг

В шлеме прочном и в кольчуге

Славный сын Хромого Брана

Гисли Смерча внук, и правнук

Хеймдалля, который взмахом…

Далее что-то про мечи, субмарины и китов, которых викинги пасут в открытом море. Китов — если верить стихам — было много, но на всех не хватало, их друг у друга угоняли, словно каких-то овец — обычная ютландская история — и кто-то случайно, совсем по-ютландски, убил чьего-то дедушку, прадедушку или троюродного брата (повод для мести) — Маргарита утратила нить.

— Ещё одно подражание скальдам. Какая пошлость. — тихо фыркнул Алим.

— Ты можешь заткнуться? — тихо спросил Яков.

Алим покраснел, но не сказал ничего. Маргарита подумала, что просьбу Якова он принял слишком близко к сердцу.

Потом было посвящение дружбе, без рифмы и без размера, что-то путанное, туманное, пугливое и — говоря начистоту — совершенно по сути своей надувательское: не дожидаясь следующего участника, Алиса, Яков, Маргарита и Марк дружно сбежали.

— А что Алим? — поинтересовался Марк.

— Ну, я собирался позвать и его, но этот чудак исчез куда-то. — ответил Яков.

— Ты просто не хотел его брать, — сказала Алиса. — Он и есть следующий участник. Слышишь? Он уже вышел на сцену.

— Идём скорее. Мне кажется, это надолго.

Но на следующий день Алим всё-таки заставил их послушать свои стихи, говоря с нарочитой грустью:

— Я бы поклялся мстить вам до самой смерти, но, увы, предают меня слишком часто — так часто, что слишком многим придётся мстить. — Маргарита подумала, что за этой наигранной грустью он прячет настоящую — и видимо очень сильную — душевную боль, а затем Алим принялся читать вслух. Одно за другим он прочитал несколько стихотворений; последнее из них кончалось следующими словами:

Мир непостоянен, обманчива видимость

Обречён здравомыслящий

И благословенен дурак!

Маргарите показалось, что в этих стихах что-то есть. Яков слушал задумчиво, Марк — рассеянно. Тем временем их дружба катилась ко всем чертям.

«Я дико влюблён в душу Маргариты» — писал Яков своим взволнованным, романтическим слогом.

«И чего это вдруг он стал таким взволнованным и романтичным?» — с негодованием думала Маргарита.

«Я влюблён в её соразмерность, в её здоровье, в её жизнерадостность, я дико влюблён в её душу, — и это так бесплодно, как влюбиться в расколотую луну».

Маргарита ненавидела это время года: когда зима всё тянется и никак не закончится. Потом утихли метели, и как-то неожиданно — даже буднично — растаял снег.

В середине апреля, на тогдашней квартире Алима, случилось что-то: послужившее толчком для окончательной ссоры. Яков — обычно спокойный — в этот раз выпил, неожиданно разошёлся и полез к Маргарите. Всё происходило в ванной комнате: Якова силой отрывал от неё Марк, один раз даже стукнув пьяного друга кулаком по лицу, и потом Яков, рыдая, подбирал высыпавшиеся каким-то образом из кармана штанов деньги, и как было тяжело, как стыдно всем, и каким заманчивым облегчением представлялся трусливый вариант — больше не видеть друг друга.

Они стали видеться по отдельности. Маргарита с Марком, Яков с Марком, Алим с Алисой — эти двое обычно встречались, чтобы о чём-нибудь поругаться — и Алим с Маргаритой. Как-то раз Маргарита гуляла с Алисой — как в старые добрые дни, по Городу после уроков (подворотни, колодцы-дворы, обшарпанные стены старинных фасадов и монотонное бледно-серое небо). Они попали под проливной дождь: без всякого предупреждения тот обрушился на них со свинцового неба. Какое-то время они прятались в подворотне, но дождь не думал утихать — свирепый майский шторм, уподобляющий мостовые бурлящим каналам. Тогда они выскочили на улицу — Маргарита узнала улицу Шарлеманя Пятого, и они быстро-быстро побежали к ней домой.

Брусчатка, потоки воды под ногами.

Парадная дверь, гулкий топот на лестнице.

Анфилада комнат, чувство тайны и ностальгия по ушедшей минуте, полумрак — и белый свет в квадратах окон. Мир за окном заштрихован дождём, бегут по стеклу ручейки, словно великие реки, и тихий шелест, точно приглушённый грохот тропических водопадов, а по ту сторону шелеста — верхние этажи бледного барочного дома, башенки и лепнины, розоватый фасад и тёмно-зеленеющая кровля.

— Ты промокла до нитки, — сказала Алиса, когда они обе разделись и повесили одежду сушиться — капали на пол с плащей и камзолов капли воды.

— Почему ты всегда меня отчитываешь? — спросила у неё Маргарита.

— Ты как ребёнок, — сказала Алиса, стягивая с ноги промокший полосатый чулок.

А Маргарите вдруг что-то показалось очень смешным — вся эта недосказанность и серьёзность, и напала на неё — то ли смешинка, то ли душевная радость. Ей захотелось прыгать, бегать и хулиганить — она с писком и хохотом накинулась на недоумевающую Алису и без особого труда положила её на лопатки.

— А ну слезь с меня, — строго сказала Алиса.

Маргарита в ответ рассмеялась — много после прокручивая этот случай у себя в голове, она думала: смех был дурацкий, глупый. Маргарита смеялась недолго, она осеклась в середине смешка: её поразил потусторонний огонь, вдруг загоревшийся в глазах у Алисы.

— Почему ты замолчала? — спросила Алиса, смотря на Маргариту снизу вверх. Потом вдруг с силой рванула — они не покатились по полу, но совершили ещё полповорота, так что Алиса оказалась теперь сверху.

— Слезь с меня, — тихо попросила Маргарита, чувствуя приближение чего-то похожего на бурю.

Алиса молчала и как будто смотрела сквозь неё.

— Слезь с меня, — попросила Маргарита ещё раз.

В ответ Алиса наклонилась к ней — так, что её лоб касался лба Маргариты — и поцеловала подругу в губы.

На мансарде было светло, но не слишком ярко — свет был дождливый, строгих белых тонов. Маргарита любила это ощущение — света, пространства и тайны. Ей всегда нравилось, как барабанит по крыше дождь. И ей определённо нравилось то, что делала с ней Алиса — хотя для виду она всё-таки сопротивлялась.

— Когда-нибудь тебя казнят, — сказала Алиса. Она лежала на Маргарите, прижимая её руки к полу, тяжело дыша и не давая ей встать.

— Когда-нибудь тебя казнят за твоё разгильдяйство. За привычку всегда опаздывать. За тотальное преобладание внутреннего хаоса над самодисциплиной, — говорила Алиса, а Маргарите нравился запах её огненно-рыжих волос. — Когда-нибудь тебя повесят, сожгут на костре и четвертуют, но не сегодня. Сегодня казню тебя я.

В ответ Маргарита рассмеялась.

Вдвоём они пропускали уроки, заходили в музеи — пустые, просторные, светлые в утренний час. Они обнимались среди авангардных картин, целовались — под строгими взглядами исторических статуй. В музее минералов — самом пустом и ненужном музее — Маргарита расстегнула на рубашке Алисы несколько пуговиц и касалась руками атласной кожи. Алиса учила её целоваться — и теперь ей тоже хотелось себя проявить, она не желала в их паре быть всегда младшей.

Алиса водила её к себе — в маленькую квартирку в угрюмом рабочем районе.

— Какой обшарпанный старый дом! — восторгалась Маргарита. — Сколько поэзии в этом старом доме!

И часто оставалась там на ночь.

— И всё-таки, почему ты не живёшь со своей сестрой? — спросила она как-то раз, перед тем как уснуть на рассвете.

— Видеть не хочу её любовников, — отвечала Алиса.

У неё был характер: прескверный. Она часто выходила из себя, то и дело с кем-то ругалась, ненавидела — глупость, неправду, бездельников и транжир, но сильнее всего — тупую, примитивную подлость. А по воскресеньям она ненавидела Империю и делала бомбы для анархистов.

При близком знакомстве Алиса поражала своей невероятной энергией, которая сочеталась с удивительной самодисциплиной. Она жила несколько жизней сразу и во всём старалась быть лучшей — строгой, безжалостной перфекционисткой. Она вольнослушателем посещала университет, где слушала три курса одновременно, работала ассистентом у доктора Клорика и танцевала в императорском балете… ах да! — ради всего этого она в конце концов бросила школу. Тогда же ушёл лорд Вит — а в Лицей за ним нагрянула Императорская Экзекуция. Офицеры в красных плащах искали пропавшего учителя фехтования, старого странника и бунтаря, опросили учеников и даже прослышали про говорящего кота — однако ушли, так ничего и не обнаружив. После его ухода Маргарита едва не забросила фехтование — и забросила бы насовсем, если бы её не пинала Алиса, заставлявшая тратить на тренировки больше сил и времени.

— У тебя хорошо получается. — строго говорила она. — Даже не думай бросать свои занятия.

И Маргарита старалась: но не так сильно, как могла бы (ей очень не хватало упорства и самодисциплины). Она участвовала в соревнованиях и пару раз занимала призовые места, но чаще вылетала по какой-то нелепой случайности, или вовсе не приходила — предпочитая лишний раз повидаться с Алисой. Когда у Алисы выдавалось совсем чуть-чуть свободного времени, они проводили весенние вечера весьма тривиальным путём — держась за руки, сидели на пустыре или в безлюдном сквере, вдали от людских скоплений и ярких источников света.

— Кого мы ждём? — спрашивала Маргарита.

— Одного человека, — отвечала Алиса. — Помнишь того парня, хулиганского заводилу? Который чуть тебя не изнасиловал?

— От которого ты меня спасла? Ещё как помню! Я видела его недавно…

— Он повзрослел и задумывается о своих проступках. Он один — уже давно — кормит трёх младших братьев. Его отец работает на заводе и всё пропивает. Жизнь у парня собачья. Между прочем, он хотел перед тобой извиниться.

— Как это мило… — сказала Маргарита, хотя сама и не думала о том, что это мило — скорее о том, что это немного страшно.

— Он торгует алхимическими наркотиками. Я попросила его достать для нас одну маленькую розовую пилюлю, которая сделает твоё тело невероятно чувствительным этой ночью. Конечно, я могла бы синтезировать её сама, для этого достаточно моих базовых знаний…

— Всё-то ты знаешь, — буркнула Маргарита.

— Да, знаю, — поучительным голосом отвечала Алиса. — И ты будешь знать не меньше, если возьмёшь за правило читать не меньше пятисот страниц в день. Впрочем, тебе недостаёт моей фотографической памяти…

— Пятьсот страниц?!

Алиса кивнула.

Она и правда невероятно много читала — практически питалась книгами, прямо как доктор Клорик, и книгами была забита вся её маленькая квартира. Книги стояли на полках, на столе и на полу, стояли высокими стопками, которые постоянно обваливались посреди ночи, и Маргарита уже почти месяц вела упорную борьбу с чихательной книжной пылью. Алиса занималась древним колдовским искусством — робототехникой — очень много работала и мало спала. А ведь было у неё ещё одно увлечение — балет… и если Алиса бралась за что-то, то она бралась всерьёз.

Алиса, Марк, Яков, Алим — они много и очень серьёзно работали, будь то учёба или спорт, тригонометрия или фехтование, и Маргарита старалась брать с них пример, и тоже серьёзно работала, хотя нет! — Алим среди них был единственным, кто не работал совсем, потому что ему слишком легко всё давалось. На него как из ведра сыпались самые отвратительные оценки — даже там, где он действительно много знал — но на экзаменах он неизменно показывал блестящие результаты. Кажется, только накануне экзаменов он брал себя в руки. Классы фехтования он прогуливал регулярно — особенно с тех пор, как из Лицея ушёл лорд Вит — и не мог нормально выполнить простейшего мулинета. Но стоило Алиму взять в руки две изогнутые сабли — как ему не было равных: он гордо называл это фамильной техникой.

— Мой прадед трижды находил самое большое простое число методом суфийской медитации. — сказал как-то раз Алим. — Он записывал его между строк Корана. Первое он записал на трёх свитках, второе — на семи, а последним он исписал восемь свитков, но так и не успел записать его до конца.

Маргарита с Алисой не стеснялись держаться за руки даже возле Лицея, и Алим им доказывал, что таким образом они обе спасаются от безумия, которое овладевает молодыми людьми в старших классах.

— Вы говорите себе, что уже влюблены, — повторял он. — Все вокруг сходят с ума, многие ищут пару, а вы обе — как бы нашли, и живёте спокойно. Но вы просто выдаёте за отношения свою детскую дружбу. Вы нашли способ казаться отвязными, оставаясь по сути детьми.

— В этом есть что-то, — говорила в ответ Маргарита. — Алиса, не делай такое лицо!.. но ты говоришь таким тоном, как будто тут что-то плохое.

— Это не плохо. Это бесчеловечно. — честно сказал Алим.

— Для кого же?!

— Для меня, Якова, Марка.

— Почему? Вот Марк, например…

— Разуй глаза. Марк постоянно смотрит на вас с Алисой, а больше — ни на кого.

В компании Марка — большой компании, в которой он ещё иногда бывал — из-за женщин уже бывали дуэли. На кулаках и на шпагах — уже трое тяжелораненых — для ингермаландских дворян обычное дело. Сцены и ссоры — и снова дуэли, дважды вызвали Марка — вызов он принимал, хотя к любовным историям почти не имел отношения. Он ни на кого не смотрел, ни с кем не встречался, ни за кем не бегал. А девочки бегали, бегали часто: за ним.

Яков закрылся — он попробовал опиум и всё глубже уходил в себя. Алим уходил в себя тоже — но немного иначе. Им овладевали маниакальные мысли.

— Не стоит размениваться на мелочи, — сказал он как-то раз Маргарите. — Если ты захочешь, ты будешь с ними — но какой в этом толк? Посмотри вот на Марка — он просто ушёл. Со стороны это кажется интересно — ну, знаешь, быть частью социума…

— Когда-то я очень об этом мечтала, — призналась Маргарита: тот вечер располагал ко всяким признаниям.

— Стадный инстинкт, — фыркнул Алим. — Даже не мечтай быть с ними равной: ты будешь для них либо отребьем, либо героем. Тебе доступны только две эти роли: роль изгоя, над которым они наивно смеются, и роль пророка, за которым они пойдут на верную смерть!..

Алим имел привычку: говорить о себе во втором лице.

Алиса не без презрения называла его устремления «мессианством». Ей был ближе другой подход: от души на всё наплевать. Почти на всё — они с Алимом долго и упорно воевали за звание главного интеллектуала параллели. Не ради бессмысленных оценок — нет, между этими двумя в ходу был особый гамбургский счёт. Они воевали целый год — постоянно ссорились и мирились, вечером грозились прибить друг друга, а наутро признавались в братской любви. Маргарита, Яков и Марк уже устали мирить их, но в один прекрасный день буря кончилась — Алим с Алисой между собой всё решили. Радостно объявили: она сильнее в точных науках, он — в естественных. Воображаемую корону торжественно поделили пополам — и каждый из двух был до того радушен, до того скромен — что был готов отдать вчерашнему врагу всю корону целиком. Говорили все какую-то несуразицу. Марк пожимал плечами, ждал подвоха. Яков с Маргаритой пришли к выводу, что Алиса с Алимом просто-напросто повзрослели.

***

Поздней зимой 2807 года на Северном Выборгском Кладбище кричали чёрные вороны. Это было одно из немногих мест, сохранявших древнее название Столицы — там, под бесцветным небом в чёрных прожилках голых ветвей, Маргарита похоронила свою старую гувернантку Матильду, вечно ругавшую её, но искренне любившую своим больным изношенным сердцем. За гробом шли четверо: Маргарита, жена советника Данковского, сам титулярный советник, бывший распорядителем похорон — и незнакомый священник, коллежский секретарь Императорского Синода, с заготовленной речью и казёнными цитатами из Ветхого, Нового и Гностического заветов.

Когда кончились похороны, титулярный советник Данковский хотел проводить Маргариту до дома, но его остановила жена, сказав:

— Оставьте, mon amis. Ей сейчас лучше побыть одной.

Маргарите было больно и грустно: мы при жизни не ценим тех, кто больше всех о нас заботится. Маргарита не могла себя заставить вернутся в родную квартиру — опустевшую без старой Матильды — и пошла ночевать к Алисе Камю. По дороге она заливалась слезами — а наплакавшись вдоволь, умылась белым снегом.

***

Им стукнуло по семнадцать лет: Марку — в феврале, Якову — в марте, Маргарите — в апреле. Алисе исполнилось семнадцать ещё в сентябре — уж очень она кичилась своим старшинством — тогда как Алим только в мае отпраздновал своё шестнадцатилетие. Придя в школу в один из весенних дней, Маргарита поняла, что все они действительно повзрослели. Семнадцать лет — совершеннолетие по ингермаландским законом, и кто-то из их одноклассников уже бросил учёбу, кого-то закололи на дуэли, а кто-то (набралось таких четверо) перевёлся в юнкерское училище. Класс поредел: одни прожигали жизнь, другие устраивались на службу, пополняя ряды безликих имперских чиновников. Все повзрослели — что крайне тоскливо — и никому не хотелось оставаться детьми: об этом с грустью думала Маргарита. А Яков — как Маргарите было жаль милого Якова! — всерьёз пристрастился к морфию. Он был из обедневших дворян, остроумен и ловок, созданный, чтобы украшать собой высший свет — но в отличие от многих своих одноклассников он не мог рассчитывать на наследство, был убит на войне отец, умирала от чахотки престарелая мать. Яков искал работу, но никак не мог найти, он обстряпывал подозрительные делишки и заводил знакомства в мутных кругах, ночевал у друзей — под предлогом квартирных праздников — и всё глубже погружался в себя.

— Знаешь, а ты ведь тоже погружаешься в себя. — сказала Маргарита Алисе одним из долгих майских вечеров.

— Мне кажется, это тебе не хватает концентрации. — отвечала Алиса, при свете настольной лампы ковыряясь отвёрткой в потрохах музыкальной шкатулки, выполненной в виде механического воробья. Её маленькая квартира — в кошмарном рабочем районе, с видом на артиллерийский завод — была вся уставлена тускло блестящими автоматами, в основном неудачными, мёртвыми, в форме ящериц, птиц и зверей. Маленький кролик: латунный скелет, тускло блестящий часовой механизм внутренностей — лежал на подоконнике, будто спал, а серебристый, с окулярами глаз и восковым оперением ястреб расположился на высоченной и не слишком устойчивой стопке из книг.

— Ты скоро управишься со своим заводным воробьём?

— Нет. Я опять допустила ошибку. Так что можешь поприставать ко мне. Мне надо снять стресс.

— Мы повзрослели, и это грустно, — задумчиво сказала Маргарита.

— Скоро мы растеряем задор, — согласилась Алиса.

— Ну же, не грусти! — сказала Маргарита. И, словно в детской игре, уложила её на лопатки.

— Ну вот. Из-за тебя стопка книг опять упала.

Конец ознакомительного фрагмента.