Как бы человек не был счастлив

Нина Филиппова, 2019

У Вранья много ступеней, и самая высокая из них чувствует Путь и чувствует, что этот Путь ему не под силу. Из такого Вранья вырастает подлость, коварство, низость, но не какая-то занюханная, а самой высшей пробы. Бриллиант в своём роде. В любом благородном и просто искреннем порыве этот «бриллиант» увидит только узенькое, мелкое, тёмное… Характер обыкновенного искреннего простодушного человека для него недостижим и непостижим. И потому представляется ему угрозой. Ему невыносима высота цели, которую несёт в себе простодушный «познающий»… Эта книжка о столкновении таких антиподов.

© Нина Филиппова 2019

© Интернациональный Союз писателей, 2019

* * *

Филиппова Нина Александровна

Родилась и окончила школу на Камчатке.

После окончания Казахского политехнического института работала по специальности в Алма-Ате. Затем, после окончания Курсов организаторов кинопроизводства при Госкино КазССР, — на киностудии «Казахфильм» в должности замдиректора картины. После Высших курсов сценаристов и режиссёров при Госкино СССР в Москве — кинодраматург (мастерская Валерия Фрида).

До экрана дошли два полнометражных сценария: один — на студии Ролана Быкова в Москве, другой — в Алматы на коммерческой студии «Фортуна».

ИСТОЧНИК ЖАЖДЫ

Не всякий, длани кто простёр,

поймать сумеет долю злую.

Как бабочка — я на костёр

лечу

и огненность целую.

С. Есенин. «Цветы»

Весна

Полумрак комнаты охраняли чёрные шторы на окнах. От сквозняка тяжёлый бархат иногда лениво покачивался, и солнечный свет вливался между портьерами. Самад лежал на диване и, кажется, спал. Тихо открылась белая дверь, вошёл старший брат в костюме и при галстуке. Он что-то искал, сначала осторожно, потом всё больше раздражаясь, расталкивая книги на полках, стуча дверцами шкафов, наконец он подошёл к столу и торопливо достал из-под блюда с ягодами свой научный труд по математике.

— Зачем тебе понадобилась моя диссертация? — Он пролистывал страницы и понемногу успокаивался. — Если всё время лежать, лежать, лежать… я не понимаю, зачем жить?

— Иди, брат, иди! — приподнял голову Самад, — труд сделал из обезьяны человека. Может, и тебе повезёт.

— А ты уже и такую надежду потерял? — ухмыльнулся брат, поправляя галстук.

— Моей перспективы в мартышкиных надеждах нет.

— Приятных сновидений, — пожелал брат и вышел.

Самад вздохнул, встал и отодвинул портьеру. Солнце ослепило его. День был в разгаре. Внизу под окнами раскинулась рыночная площадь — людской водоворот, разноцветный, шумный. Самад помахал обеими руками белокурой девушке внизу, но она не заметила его. Он опустил штору, и из полутьмы комнаты к нему приблизились чёрные глаза матери:

— Сын, — Губы её брезгливо искривились, — какие у тебя планы с этой… — она показала за окно, — Белобрысой?

Самад покраснел и выпалил:

— Я люблю её, мы поженимся.

— Она русская! — Рассмеялась мать и задумалась. — Это ужасно. Тогда ты мне не сын.

Самад остановился перед зеркалом, изучая своё припухшее и снова побледневшее лицо:

— М… М…

— Ты ведь ни одного экзамена в жизни не сдал! — Высокие брови матери поднялись. — И только благодаря мне заканчиваешь университет!

— Напиши приказ об отчислении — ты проректор.

— Я просто не понимаю тебя! У тебя есть нормальная невеста! Послушная, красивая девочка, дочка премьера! А это и перспектива, и дом, и надёжность!..

— Мама, мне ведь, в сущности, ничего не надо. Не надо мне ни жены, ни дома, ни перспективы твоей, ни мамы, ни папы! Мне всегда надо было другое.

— Что же это тебе надо было? — холодно улыбнулась мать, и он медленно оглянулся на неё, направляясь к выходу:

— Это то, где другой дом и другая перспектива, и другая жена…

Она вцепилась сыну в руку, уловив в глазах его какую-то странную неподвижность. Её пальцы, удерживающие его, побелели:

— Что это? Что ты выдумал?!

Он хотел сделать что-нибудь ненавистное, но лишь выговорил тихо:

— Это любовь.

Она с ожиданием смотрела ему в глаза.

— Это любовь, мама, — повторил он, и дверь закрылась за ним.

Мать отвела штору, увидела, как Самад подошёл к своей белокурой подруге, как они сели в машину с надписью «Киносъёмочная», и усмехнулась.

На выезде из города навстречу «Киносъёмочной» выбежал крупный человек в расстёгнутой рубахе и босиком. Водитель кивнул в его сторону:

— Это а-Моисей, администратор. А-заберём?

Моисей сел к ним в машину, погладил себя по голому животу и обратился к водителю:

— Васька, дай сандалии. Я твою пиротехнику перевернул. Сегодня снимем без дыма.

Водитель протянул ему обувь. Была жара. В окне мелькали тополя, между ними мигало небо. Моисей надел сандалии и, подняв свой томный взор, с такой страстью скользнул по телу белокурой подруги Самада, что ту бросило в жар.

— Авва Отче! — обалдел Моисей. — Откуда такое?!

Его восклицание повисло в воздухе, и он спросил у водителя:

— Неужели из ребра? — Он повернулся к Самаду, но тот уставился в окно.

Машина остановилась у ворот особняка, за которым заснеженные горные вершины вырастали из светлой зелени предгорий. Водитель Вася показал Самаду на артиста, который стоял на самом солнцепёке, и предложил:

— Вот он. Позвать?

— Нет. Я подожду.

Костюмерша застёгивала армейские бутсы на ногах артиста, ассистенты вешали на него бронежилет, автомат, гранаты, ножи, пистолеты…

— Ручного истребителя у меня нет, а здесь за-азатвор а-заедает, — сказал Вася и вручил артисту последнюю винтовку. Артист натянул на лицо чёрную маску и отчеканил, дыша в лоб режиссеру:

— Ванька-Встанька, серия «Встать-305».

— Раздевайся! — раненой птицей вскрикнул режиссёр. — Васька! Забери у него все пушки!

Через минуту, когда с артиста, как с ёлки, слетели все виды вооружения, режиссёр хлопнул его по голой груди: мышцы от шлепка напряглись бронзовыми узлами.

— Это то, что надо. Во-от! — Режиссёр показал на улыбку артиста. — Вот главное оружие! Теперь грим.

Когда суета улеглась, Самад окликнул:

— Ариф!

— Привет! — Артист заметно обрадовался и подошёл. — Чёрт! Ты бледен, как смерть. Не болеешь?

— Нет. Ничего. Астма, как и в детстве. — Самад привлёк к себе белокурую девушку. — Это Катерина.

— О! — не скрыл восхищения артист.

— Познакомься, — сказал ей Самад, — это мой друг. С детства. Теперь вот артист. А раньше он спасал меня от шпаны и от родителей.

— Вы в главной роли!.. — задохнулась от волнения Катерина.

Самад сорвал ей голубой цветок, но, выросший словно из-под земли, Моисей потянул Катерину за собой, сначала легонько, потом настойчивее и… когда они совсем затерялись в садовом цвету, артист спросил:

— Ты давно с ней?

— Второй год.

— Любишь её?

— Больше злюсь, что почти не владею собой, — Самад понюхал сорванный цветок.

Гримёрша усадила артиста под яблонькой и принялась рисовать ему тоны, тени, шрамы…

Самад, в ожидании его, расположился на траве и стянул с себя стильную майку. Несмотря на высокий рост, сложением он был как мальчик: гладкое смуглое тело без единого волоска и без единого мускула.

После съёмок он привёз артиста на свою обширную дачу. Уже на подходе было слышно, как гремела музыка. Прямо перед входом парочка любителей древности в звериных шкурах застыла в йоговских позах, далее возлежали молодые люди в оранжевых простынях. Тройка энтузиастов с перьями на бёдрах и просто пижоны курили анашу, изредка выплывали аскеты в семейных трусах и валенках на голых ногах…

Из дымной завесы возник Моисей:

— Вас зовут Самад? Шикарная дача! И музыка! Фа-баду-да-пу-пу-пу… Джими Хендрикс, кажется? — Моисей бесцеремонно разглядывал Самада с головы до ног. — Чёрт! Эта блестящая змейка на вашей сорочке! Если бы не ваши глаза… я решил бы, что вы стиляга… Кожаные штаны, — Моисей хлопнул Самада по бедру. — Такое обтекаемое тело…

— Давай! — не шелохнувшись, ответил Самад. — Налево! Кругом! Шагом марш!

Моисей вытянул руки по швам, развернулся на триста шестьдесят градусов и, маршируя на месте, взял за локоть подошедшую Катерину:

— Теперь я понимаю, почему эта барышня восхищается только вами, Самад! Я ревную, честное слово!

Катерина теребила руку Самада и заглядывала ему в глаза:

— Такое впечатление… слышишь, Самад? Такое впечатление, что мы знакомы так давно! Так давно знакомы с Моисеем! Слышишь? — спрашивала она, сжимая безжизненные пальцы Самада. — Мы разведём костёр во дворе, приходи! Мы во дворе, приходи! Я буду ждать…

Самад давно смотрел поверх их голов: там, на дальней стене, метались танцующие тени, в середине чей-то всклокоченный силуэт курил трубку. Его то и дело толкали другие силуэты, но он старался стоять спокойно. Обняв друг друга, Катерина и Моисей ушли… Самад подумал, что он уже видел их уходящих. Ещё задолго до того, как родился, он это видел и знал. Знал всё заранее. Он смотрел на танцующие тени и соображал: хочет он или боится приблизиться к тому, ОТКУДА он это знал?

— Моисей не выпустит Катерину, — услышал он голос артиста, — на киностудии почти все женщины — это его гарем.

— Зато как блестят её глаза! — отметил Самад.

— Хочешь, я отправлю его отсюда? — предложил актёр.

— Зачем? Раз ей так хочется. Пусть всё будет естественно, — Самад как будто просыпался от долгого сна.

— Для них это, может, и естественно, а для тебя?

— Не имеет значения.

— Да на тебе лица нет. Я же вижу.

— То, что ты видишь, тоже не имеет значения, — перебил Самад, давая понять, что разговор окончен.

К ним подошёл пиротехник Вася:

— Клёвое а-место! — Он покрутил задом в такт ритму и принюхался. — Травка… А пожрать есть? Нету?.. Жаль. У нашего режиссёра столы а-ломятся, обмывают отъезд, тебя требуют, — обратился он к артисту.

Все трое пошли к машине. Там спал усталый ассистент. Он расположился на «жмуриках» — тряпочных куклах человеческого размера, набитых соломой. «Жмурики» изображали висельников для трюковых сцен. Усевшись за руль, Вася нажал на сигнал:

— За-а-забыли Моисея забрать. Вот он бестия! Повезло арабам, что он не в Израиле.

— Да, — ухмыльнулся Самад, — и не надо его отвлекать. Поехали.

У режиссёра пир действительно стоял горой, когда в приоткрытой двери показалось растерянное лицо артиста, потом в дверном проеме возник он весь, трясущийся и какой-то обалдевший.

— О! Наконец! — раздались приветственные возгласы. — Проходи! Выпей!

Но артист мотал головой, переминался с ноги на ногу и молчал, пока все не обратили внимание на его взъерошенный и перепуганный вид. Наступила тишина.

— Что? — спросил режиссёр.

— М-моисей… — артист осёкся, руки его дрожали.

— Что! Что такое! Говори же! — крикнул режиссёр.

— Моисей в своем номере…

— Ну не тяни, господи! — Режиссёр подскочил к нему и тряхнул за плечи. — Опомнись, супермен хренов!

— Моисей в своём номере… до смерти затрахал бабу какую-то, — кое-как выговорил артист.

— Так и знал, — присел режиссёр, — так и знал, что этим всё кончится! Где? Покажи, где?

Вся толпа высыпала в коридор и направилась к номеру Моисея. В тишине на кого-то напала икота. На кровати лежало безжизненное тело, закрытое простынёй.

— Где он? — шептал режиссёр, — где он сам? Сбежал, пакостник! Я должен посмотреть, я обязан! — он осторожно приподнял простыню, приоткрыл голову и грудь жертвы и выпучил глаза. — Дак это ж мужик!

Кто-то охнул, кто-то захохотал. Режиссёр схватился за сердце: в постели под простынёй лежал «жмурик-висельник» с закатившимися глазами. Поднялся гвалт, смех и визг. Артист машинально поймал падающий стакан, и чья-то рука наполнила его вином. Вокруг закружились кружки, чашки, пиалки. Самые азартные танцевали с куклой-висельником аргентинское танго, выкрикивали тосты за здоровье Моисея и его «жертв»!

Артист пытался узреть среди толпы разгулявшихся киношников Самада. Но тот поначалу стоял в стороне ото всех, потом развернулся и пошёл, руки в брюки, по тёмной дороге. Артист догнал его, пошёл рядом, но кто-то позвал из темноты:

— Ариф!

Потом хор из нескольких голосов:

— А-риф!

— По тебе уже соскучились, — заметил Самад. — Возвращайся, шутник. Потом как-нибудь чайку попьём.

— Когда оно будет, это «потом»! — остановился артист. — Ну ладно, хотя бы передай привет отцу и матери.

Самад пошёл дальше: его дача, вернее, дача его родителей, была неподалёку: минут двадцать ходьбы. Когда он вернулся туда, во дворе ещё тлел костёр, повсюду были разбросаны увядшие цветы, перья, окурки, серпантин. Он вошёл в дом через ближайшее окно, хотел включить свет, но услышал страстные стоны, доносившиеся из соседней комнаты, возню, скрип кровати, бормотание. Самад узнал голос Моисея. Томные стоны он тоже узнал.

— Катерина! — Он сел на диван, потом лёг на бок, сложив руки на груди и сжав кулаки. Так, одетый как стиляга, он лежал, уставившись в стенку, слушая любовные причитания, звуки поцелуев и сопение. Казалось, тело его светится через одежду, как лампа через абажур. Потом послышались шаги и всхлипы из ванной. Плакала Катерина. Рыдала. Потом снова возня и ласковый басок Моисея. Слышно было, как оставшиеся на даче люди собирались перекусить, снова загремела музыка. От недосыпа глаза Самада были красные, и когда вошла Катерина и тихо позвала: «Пойдем…» — он сказал:

— Глаза режет.

— Ты давно пришёл?

— Да.

— Ну… — растерялась Катерина, — что?..

— Всё хорошо, — Самад не шевелился, и его удивил собственный голос, в котором не было ни капли волнения.

— Только не ври хоть мне! — вдруг крикнула она с отчаянием.

— Иди, пей чай. Пейте там чай. Меня тянет рвать. Иди.

Она ушла сквозь стены и закрытые двери его дачи, сквозь садовые деревья и высокий забор соседа, как привидение. Он так чувствовал и не смотрел ей вслед.

…Самад очнулся на полу опустевшей дачи от удушья, закашлялся, и из вскрытой вены снова полилась кровь. Он машинально разжевал и проглотил таблетку, чтобы унять кашель, и уставился на кровь вокруг себя:

— Бык! — почему-то сказал он и увидел своё бледное, всклокоченное отображение в зеркале. — Фу! — продохнул он, хотел встать, но комната плыла перед глазами, и земля уходила из-под ног, хотя кашель прекратился и кровь больше не лилась. Он на четвереньках подобрался к дивану, набрал по телефону 03:

— Скорая, — сказал он еле слышно, — здравствуйте, девушка. Алло! — изо всех сил крикнул он. — Я говорю, тут один псих скоро подохнет! Вскрыл вены! Приезжайте, может, откачаете. Вскрыл вены, говорю!.. Тут спрашивают, как тебя зовут, ублюдок? — обратился он к своему отражению в зеркале, — А?! Как зовут, спрашиваю? — потом устало ответил в трубку. — Не знаю, девушка, я… забыл его имя. Он молчит, говорю, а я забыл его имя…

Дипломы об окончании университетского курса вручал ректор. Среди аплодирующих преподавателей стояла мать, грустный отец был среди представителей власти. Брат хлопал в ладоши в кучке аспирантов и выпускников, уже получивших документы. После Самада диплом вручили Катерине, которая училась с ним в одной группе. Заметив, что Самад уходит, она догнала его почти у выхода из банкетного зала:

— Ты не останешься на банкет?

— Я сыт.

— А куда тебя распределили?

— На какой-то индустриальный флагман.

— А у меня свободный диплом.

— Поздравляю. Я пошёл.

— Самад, я так много должна сказать! Прости меня!

— За что, любимая?

— Это из-за меня ты… — она дипломом чиркнула по венам, как бритвой.

— Я никогда не был из-за тебя. А ты никогда не была из-за меня. Не грусти.

— Но ты не представляешь! — воскликнула она, — что ты для меня есть! Что ты для меня значишь!

Белый пузырёк из жвачки на губах Самада рос-рос и лопнул:

— Ой! Извини. Я слышал, ты уезжаешь? Куда?

Катерина неопределённо махнула рукой.

— Я желаю тебе лёгкой дороги, — сказал он, уходя.

— И я тебе, — прошептала она ему в спину.

Спустя неделю к воротам крупного заводского комплекса катил чёрный лимузин, и на заднем сидении его, рядом с директором, сидел Самад. Он читал статью в газете под названием «Политика, геополитика, власть».

— Мне симпатична твоя сдержанность, — говорил директор. — Никогда не видел, чтобы ты много разговаривал.

— Что вы! — отложил газету Самад. — В детстве я был просто балаболкой.

— Сегодня ты возьмёшь полномочия зампреда. Должен сказать, что это — золотое дно. Но ты способный мальчик, и я думаю, тебя ждёт большое будущее.

— Спасибо.

— У твоего отца должность почти первая в республике, и мужик он неплохой, но… — директор надул щёки, изобразил «пшик».

— Если каждый день сидишь за золотым столом с алмазными винами, прохладный ветер в душе скоро становится ледяным, — В смиренном голосе Самада слышалась печаль.

Директор подозрительно покосился на него:

— Я слышал, ты поступал в институт какой-то международный, востоковедения, что ли… Помню, твои родители были очень против.

— Да, это было лет пять назад.

— Ну, это ничего страшного, что провалился…

— Я поступил тогда.

— Да?! — удивился директор. — А что же ты здесь?

— Я тогда приехал в столицу России, а со мной на курсе одни азиаты узкоглазые оказались, вот как мы с вами, — Самад пальцами растянул свои раскосые глаза ещё больше. Водитель, разинув рот, оглянулся на него.

— Смотри на дорогу! — рявкнул ему директор.

Машина вильнула и выровняла ход.

— Я думаю, вы меня понимаете, — продолжил Самад. — Какой смысл жить вне дома, но в том же окружении?

Машина остановилась.

— Ты и вправду балаболка, — пропыхтел директор, выходя из лимузина.

Они с Самадом поднялись на второй этаж административного здания.

— Извините! — Самад нырнул в туалет.

Директор, надув губы, проследовал дальше по коридору. Самад наклонился над умывальником, положил мокрые ладони на лицо, побулькал водой во рту, расстегнул верхние пуговицы рубашки, выйдя из туалета, подошёл к двери с эффектной табличкой «Председатель», хотел войти, но остановился, передумав. Снял свой галстук и подвесил его на золочёную ручку этой высокой двери. Потом выглянул в окно и крикнул, увидев, что директорский лимузин разворачивается во дворе:

— Подожди!

Шофёр поднял руку, давая знать, что слышит, и через несколько секунд Самад оказался рядом с ним:

— В горы. Быстро!

— Директор за почками послал? — благодушно спросил шофёр. Самад кивнул, и скоро они подъехали к хвойной роще.

— Рви, — сказал шофёр.

— Нет, поехали дальше, выше по дороге.

— Выше ещё холодно и почек нету, — недовольно подчинился шофёр. — Нас всё равно далеко не пустят. Говорят, опасность оползней.

— Пропустят. Говори: «Рубаев разрешил». Пропустят.

— Да не пропустят.

Их остановили на контрольном пункте:

— Куда?

— Выше. Рубаев разрешил, — ответил шофёр.

— Проезжайте.

Они поднимались по ущелью. С одной стороны дороги был обрыв, с другой — круто взмыли вверх каменистые склоны. Белые вершины впереди золотило солнце, кое-где синие стрелы голых скал вырывались из снежного покрова.

— Там нет ни одной ёлки! Я не понимаю, куда мы едем?

Самад посмотрел в боковое стекло, взгляд его упёрся в скалу. Шофёр поглядывал вниз, где глубоко на дне ущелья шумела речка. Их остановила спасательная служба:

— Стоп! Назад. Трёх альпинистов накрыло лавиной.

— Мы же не альпинисты, — усмехнулся шофёр, — и потом, Рубаев разрешил, вам-то чё!..

Спасатель отвернулся, и они въехали в туман. Шофёр ещё больше сбавил ход, они ехали уже по грунтовой дороге, и облачко, покрывшее их, через несколько секунд растаяло под колёсами. Впереди на обочине стояла самоходка без пушки, от неё навстречу им решительно шагал мужик с камчой и в ватнике и ругался, судя по лицу, последними словами.

Наблюдая за его приближением, возник шофёр:

— Я не понимаю! Куда мы едем? Дальше только снег. Какие почки?!

— Какие почки? — в свою очередь удивился Самад.

— Ну а зачем едем-то? — раздражённо спросил шофёр. — И кто такой этот чёртов Рубаев?! — взорвался он.

— Это я. — Поклонился Самад.

Мужик в ватнике со свистом стеганул кнутом по их блестящей машине:

— Бар-раны! — ругался он, и самоходка, которая мирно тарахтела на обочине, вдруг понеслась на них, набирая скорость. Растеряв недавнее величие, лимузин попятился назад.

— Ну ты меня наколол! — рассмеялся шофёр, когда они поехали вниз с прежней респектабельностью. — Я думал, начальник какой-то этот Рубаев! А зачем вверх-то пёрли?

— Да я всё думал, где выход.

— Сразу бы и сказал. Там дорога в тропу переходит, потом скала отвесная почти до дна ущелья. Я точно знаю, там дороги нет, — объяснил шофёр.

Когда снова показались пушистые ёлки, Самад сказал:

— Тормозни, я выйду. А ты, если хочешь, нарви директору шишек и передай от меня.

Он вернулся домой вечером и тихо открыл дверь. Шумели гости. Брат разговаривал с кем-то по-немецки. Самад прошёл в комнату и только сел на диван, как вошла мать:

— Где ты шлялся? — Она разглядывала себя в зеркало. — Вставай, выйди к гостям.

— Я устал.

— Устал! На работе ты не был. Дома палец о палец не ударил. Ждём тебя целый вечер…

Самад надел наушники. Ровный ритм ударных и истерическое соло Джими Хендрикса заставили его улыбнуться. Мать увидела это в зеркале:

— Ты не забыл случайно, — раздражённо заговорила она, — твой брат едет в Германию, читать курс лекций там в университете. Иди, поддержи его. В гостиной премьер-министр с семьёй…

Самад увеличил громкость и, закрыв глаза, затрясся под это сумасшедшее соло. Мать подошла, сдёрнула с него наушники и швырнула на пол. Самад перестал улыбаться, включил акустическую систему, и музыка заполнила весь дом. Вошёл отец, что-то спросил, но его совсем не было слышно, и он выдернул штепсель из розетки.

— Сын, — спросил он спокойно, — что случилось?

— Ничего, — ответил Самад.

— Ты выйдешь к гостям?

— Да, папа.

— Какой-то грязный весь! — Мать достала Самаду другую одежду. — Переоденься.

В зале, где за столом расположились гости, беззвучно работал телевизор. Самад раскланялся всем и сел рядом с братом, который оживлённо говорил с двумя немцами о прогрессиях и пределах.

— Слышал, слышал о твоих успехах на производстве! — обратился к Самаду сидящий напротив премьер и положил ладонь на плечо дочери. — Гаухар тоже заканчивает консерваторию, станет известной скрипачкой. Мы оба рады за тебя.

— Любишь музыку? — обратился Самад к девушке.

— Да.

— Сыграй нам, дочка, — попросил её премьер.

Девушка поднялась из-за стола, стройная и высокая. Густые волосы, слегка перехваченные лентой, доставали до пояса.

— Не обращайте внимания, — обратилась она ко всем, открывая футляр со скрипкой. — Я пока настрою.

— Вот твоя настоящая жена! — прошептала мать на ухо Самаду и поставила возле него блюдо с жареным мясом.

Гаухар заиграла нежную мелодию.

— Давай, сынок! За мою дочь, за твою будущую жену! — Премьер поднял бокал шампанского и выпил.

— У меня от шампани голова болит, налью компот, — Самад потянулся было за графином, но сестра толкнула его в плечо, воскликнув:

— Смотри, братишка! Кого по телевизору показывают! Ну, смотри же! — теребила она его и включила звук. Все уставились в телевизор. Там на весь экран светилось лицо артиста. Журналист спрашивал у него:

— Ариф! Вы были чемпионом республики по дзюдо. Сейчас вы оставили спорт?

Но мать снова убрала звук.

— О! — оживился Самад. — Я забыл вам передать привет от него. Он недавно был здесь на съёмках, но не успел зайти.

— Какой красивый! — Не находила места сестра. — Настоящая кинозвезда! Мама, включи звук… Зубы такие ровные! Как жаль, что меня не было, когда он приезжал! Мама, включи звук!

В телевизоре синело море, стоял на рейде лайнер, на губах артиста блуждала улыбка.

— Кто бы мог подумать, — качала головой мать, глядя на экран, — что он всё ещё живой и на свободе!

— А что такое? — спросил премьер.

— Родная мать вот этого недоноска, — она постучала по онемевшему экрану, — в детдом сдала. Потому что отчим приличный был человек. Отец его вообще неизвестно кто! Бандит какой-то. Дожились, что этот головорез учит нас жить!

— Вся рвань устремилась теперь наверх, — премьер отвернулся от телевизора. — Ну, — обратился он к Самаду, — когда свадьбу сыграем?

Через лоб Самада пролегла пухлая морщина:

— Знаете, я думаю, — он дотянулся до графина с компотом, — может быть, вам стоит найти более породистого жеребца, чем я? Дочка ваша — добрая племенная кобыла. Желающих только свистните, отбою не будет.

У премьера пропал голос, он чмокнул губами и встал. Самад, смущённо глядя ему в глаза, грохнул графином по экрану и согласился:

— Ладно. Дорогая! Я отдам тебе все фамильные сокровища! — Он пинком выбил стекло в серванте, взял хрустальный кубок. — Лей сюда вино! Вот это «Бычья кровь».

Гаухар сочувственно налила вино до краёв. Самад, слегка пригубив, запустил его по столу. Массивный кубок отплевался пурпурной влагой и опрокинулся. Вместо красной тряпки Самад сдёрнул со стола дорогую скатерть. Отец решительно направился к нему, но Самад, подобрав длинный кухонный нож и сделав выпад, как тореро, полоснул брата, который тоже хотел его остановить, и распорол тому пиджак.

— Не лезь — сказал он брату.

Отец, вдруг обессилев, опустился в кресло.

Самад разбивал шкафы и окна, вспарывал пуховые подушки, от ветра из окон пух кружился, и в комнате как будто шёл медленный снег:

— Наше ложе должно быть райским. Мы утонем в нём и не захотим всплывать, — угрюмо говорил он и резал ковры на стенах.

— Позор! — кричала одна мать. — Остановите его! На помощь!

Повоевав с мебелью, Самад выдернул ремень из брюк, сорвал с себя сорочку и позвал невесту:

— Иди ко мне! — штаны сползли на пол. Перешагнув их, он воззвал снова:

— Иди же! Вот он я!

Женщины все, кроме матери, разбежались по комнатам.

— Скорая! — кричала в трубку мать. — Заберите! Умоляю! Буйный! Свинья неблагодарная!

Самад, разрезав ножом плавки и оставшись нагишом, пытался открыть захлопнувшуюся перед ним дверь в спальню:

— Где же ты, моя жалостливая невеста! — Он ударил пяткой в дверь. — Ты хотела быть моей женой или вторым Паганини?

— Сейчас приедут! — донёсся до него голос матери.

— А! — отметил Самад. — Тогда я пойду их встречу.

У выхода он включил свет и, шаря ладонью по зеркалу, спросил у своего отражения:

— Где тут должно болеть? — Он остановил ладонь слева на груди, прислушался. — Не слышу, чтобы оно стучало. Не трепыхается. Хол-лодное стекло! — Он ударил ножом в грудь своему отражению. И ушёл. Вслед ему кто-то ругался, кто-то рыдал, кто-то смотрел… По улице шла близорукая девушка. Она не заметила, что к ней приблизился голый человек. Только когда Самад хотел коснуться лезвием её плеча, девушка бросилась бежать. Подъехала «скорая», из неё выкатились три санитара.

— Брось оружие! — крикнул один из них.

Самад пошёл им навстречу со словами:

— Я безоружен!

— Брось оружие! — снова крикнули ему, сохраняя дистанцию, и он с силой воткнул нож в землю.