Как бы человек не был счастлив

Нина Филиппова, 2019

У Вранья много ступеней, и самая высокая из них чувствует Путь и чувствует, что этот Путь ему не под силу. Из такого Вранья вырастает подлость, коварство, низость, но не какая-то занюханная, а самой высшей пробы. Бриллиант в своём роде. В любом благородном и просто искреннем порыве этот «бриллиант» увидит только узенькое, мелкое, тёмное… Характер обыкновенного искреннего простодушного человека для него недостижим и непостижим. И потому представляется ему угрозой. Ему невыносима высота цели, которую несёт в себе простодушный «познающий»… Эта книжка о столкновении таких антиподов.

Лето

В середине лета тенистые аллеи психиатрической клиники поражали обилием благоухающих цветов.

Когда родители приехали, чтобы досрочно забрать оттуда Самада, отец потерял дар речи: их сын еле передвигал ноги и пускал слюни, как последний идиот. В машине отец поминутно вытирал его мокрые, распущенные губы и сам, кажется, чуть не плакал. Подъехав к дому, родители хотели, поддерживая под руки, повести его в родной подъезд, но он не желал идти. Потеряв надежду сдвинуть сына с места, мать спросила:

— Чего ты хочешь? — И они с отцом отступили от него.

Самад, как истукан, повернулся спиной к ним и на негнущихся ногах поковылял к рынку. На ругань шофёров, на тормозящие и объезжающие его машины он не реагировал, в раскрытые ворота рынка не попал — врезался в чугунную решётку: слезились глаза, слёзы не вытекали, поэтому он плохо видел. Тело с трудом подчинялось ему. Наваливаясь на ограждение, он дошёл до ворот, прошаркал мимо нескольких торговцев и, вздохнув, с треском опустился на гору пустых ящиков.

…Сколько просидел он, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, Самад не знал. Солнце палило ему в затылок. Главное, он не мог закрыть рот. Язык распух, горло пересохло. От попыток откашляться становилось только хуже. Горячий воздух иссушал его побелевшие губы. В рот ему залетела муха, потом вторая. Они ползали по языку и небу, жужжали и резвились, а он никак не мог выкурить их оттуда. Бессилие сводило его с ума.

Вдруг о зубы его что-то стукнуло, открытый рот наполнился водой, он проглотил, едва не захлебываясь и раз, и два, и три, ожидая, что этот источник иссякнет. Мальчик, который поил его из солдатской фляжки, сверкнув озорными глазами, вылил оставшуюся воду на его распалённую голову и убежал.

— Хорошо, — услышал Самад чей-то спокойный голос. Напротив него сидел человек с горбатым носом, чёрный от загара. — Хорошо, — снова произнёс человек, поняв, что Самад видит его. — Твои родители попросили приглядеть за тобой, сказали, что ты из дурятника. Шизик.

— Деньги заплатили, — Самад покосился на монеты у своих ног. — А это прохожие тебе накидали, — усмехнулся человек.

Вернулся мальчик с наполненной фляжкой. Из носа у него текла кровь и кровоточила вспухшая губа. Распугав стайку воробьёв, парнишка присел рядом, налил воду на ладошку и, запрокинув голову, стал смывать с лица кровь:

— Не повезло! Врага своего встретил, — ныл он, показывая на кого-то в толпе. — Вон, вон он! Индюк позорный! За людей прячется…

Человек, слушая его, посмеивался и, даже не взглянув, куда показывал мальчик, спросил:

— Вон тот сморчок — твой враг?

— Почему ты смеёшься, Рахметулло! Он мне морду набил! Наглый такой!

— Если этот воробей — твой смертельный враг, тогда кто ты сам?

— Тогда сам я — мошка, — недовольно признал мальчик, — или червяк. Но я этого не понимаю! — возмутился он.

— А пока сам не понимаешь, — ласково произнес Рахметулло, — меня слушай. Ищи врагов сильнее себя, сынок. Ищи непобедимых врагов.

Самад, сидевший всё это время, свесив голову и пуская слюни, показал в небо. Рахметулло тоже посмотрел туда. Над ними между небом и землёй дрожало мутное марево. Исподлобья глядя на взрослых, мальчик стёр под носом остатки крови.

Вернулась мать, положила ладонь на затылок Самада, от чего рот его открылся ещё больше, и надела ему панамку:

— Тебе напекло голову, сын.

Мальчик, бросив крошки хлеба воробьям, глянул на Самада и зашёлся от смеха. У матери от обиды побелели и задрожали губы. Она смерила презрительным взглядом двух базарных голодранцев и подхватила сына под руки, пытаясь приподнять:

— Сынок! Вставай, пойдём домой! — но Самад был тяжёл, как мешок с дробью, и от её усилий только голова его моталась одуванчиком на стебельке шеи.

Улыбка Рахметулло затерялась в густой щетине:

— Пусть отдохнёт пока.

— Отвечаете за него! — приказала мать и ушла.

Мальчик поправил панамку у Самада и поднёс к его лицу зеркальце:

— Посмотри! — Он прыснул со смеху. — Посмотри на себя!

Но глаза Самада были закрыты. Рахметулло шлепнул мальчика по рукам, выбив зеркальце.

— Но он весь в соплях снова! — обиделся мальчик.

Голова Самада перекатилась назад. Рахметулло размотал шарф у себя на шее:

— Вытри ему губы, сынок.

Потом Самад лечился у известного знахаря, к которому привезли его родители и который жил далеко в степи. На просторном дворе открытого всем ветрам жилища горел костёр, дымилась печка, но лёгкий навес плохо защищал людей, жаждущих исцеления, от прямых лучей солнца. Везде шевелились серые тела перепуганных, загнанных недугами людей. Самад оказался в кольце тусклых, как блеклая листва, человеческих глаз. Временами ему казалось, что знахарь тоже косит глазом на эту мёртвую петлю. Лишь у одного чахоточного подростка глаза были чистым пламенем. И однажды, помешивая знахарское варево, Самад спросил:

— Что ты толчёшь?

— Сушёные медведки. Смешаю с малиновым вареньем, и туберкулёз у нас в кармане.

Самад, как прилежный ученик, записывал всё, что делал знахарь, в толстую тетрадь:

— Медведки-и-и! — протянул он в тон голосу муэдзина. — Сам придумал?

— Нет. Китайцы пару тысяч лет назад.

Женщина с водой и веником принялась было убирать, но знахарь ругнулся на неё устало:

— Дуй отсюда!

— Мне совсем нечем платить. Я хотя бы уберу тут гной…

— Марш отсюда! И спать, — Знахарь забрал у неё веник и тряпки. — Твоя забота — своего ребёнка кормить. Тогда и приходи.

Женщина, готовая от благодарности целовать знахарю ноги, превратилась в дрожащий, угодливый комочек. Самад расколол арбуз кулаком:

— И не надоели тебе убогие?! — воскликнул он.

— Для меня убогих нет. Есть живые, которые страдают, как ты, например. — Знахарь вернулся костру. — А я могу облегчить эти страдания или избавить от них совсем. Ты, например, света белого не видел от адской головной боли, отёков, астмы, и вот теперь ты свободен от этого.

— Но свора-то громадная! — чмокнул арбузной мякотью Самад.

— При чём тут… — Знахарь поморщился от жара и дыма. — Посмотри, — Он взял в свои ладони руку очень худого мужчины. — Если бы ты знал, как это устроено! Что такое вообще человеческое тело!..

Повязка, закрывающая плечо больного, упала и обнажила зияющую гнойную рану. Знахарь торопливо прикрыл это чистой марлей, и Самад захлебнулся от смеха:

— Не пудри мозги, лекарь! Ты просто как собака зализываешь раны у себя и у своих несчастных сородичей! От такой работы на твоём языке мозоли, как на моих пятках! А свора громадная! Вон они! Давай! — кричал он, расплёвываясь арбузными зернышками. — Вот мои пятки, знахарь! Покажи свой язык! Хотя нет, — Самад поджал ноги, — я брезгую. Ты наглотался их гноя и воняешь.

— Ты взбесился! — пошёл на Самада знахарь.

— Фу! — Самад брезгливо бросил арбуз и выплюнул оставшиеся косточки лекарю в лицо. — И все шевелятся…

— Пошёл вон! — прошептал знахарь.

— У-тю-тю, — похрюкивая, Самад сложил тетрадь и майку в свой затрёпанный портфель и отвернулся от знахаря. Перед ним раскинулась беспредельная высохшая степь. Он уходил босой, размахивая портфелем и весело крича:

— Харе Рама, Харе Кришна-а!

Но бодрый шаг и песня радости сменились вскоре на монотонность дороги, жару и степь на все четыре стороны. Машин не было попутных, только одна колымага протарахтела навстречу. Самад отошёл на обочину, прилёг на колючую траву, положив портфель под голову. Увидев орла, парящего над ним, свистнул ему и хлопнул ладонью по земле:

— Падай сюда, божественное творенье! Я тебя съем.

Пылил приближающийся грузовик и гремел железяками в кузове. Проголосовав, Самад забрался в кабину и, проехав немного, выглянул в окно. Орёл, изредка взмахивая крыльями, снова и снова зависал над ним.

— Или ему кажется, что я — падаль? — заподозрил Самад.

Шофёр протянул ему бутерброд и стаканчик чая. Самад тут же прикончил всю еду. Шофёр, еще ни разу не успевший откусить, покосился на грязную одежду и босые ноги пассажира, достал целую лепёшку хлеба и почти полкурицы:

— Возьми, я скоро дома буду.

— А мне сюда, — Самад показал свою цель на карте автодорог.

— Если пешком, то неделю топать придётся, — шофёр остановил машину перед поворотом и, заметив, что Самад складывает в портфель все полуобглоданные куриные кости, предложил, — Вот тапочки. Старые, конечно, но лучше, чем босиком.

Самад тоже положил их в портфель:

— Спасибо, спасибо, — раскланиваясь, он вышел из машины, — Ой, чуть не забыл! Если вдруг тебе что-то понадобится, — он вырвал лист из тетради и быстро записал, — вот адрес. Мои родители — бо-ольшие начальники. Правда, я очень давно не был у них.

— Ну да! — расхохотался шофёр. — о-очень большие начальники! — Посмотрел вослед исхудавшему молодому человеку, прочитал адрес, передразнил, — «Факс, приёмная, секретарь…» Псих, что ли? — скомкал бумажку и выкинул в окно.

За время долгого пути Самад сделался серым, как дорожная пыль. Он шёл к роднику — крохотной струйке холодной воды, затерянной в степи, и, приближаясь, предвкушал, как разольётся от спины по плечам и затылку холодная вода, омоет его разгорячённую грудь, остановит бег гудящих, пульсирующих от напряжения ног… Но какой-то распаренный человек пулей вылетел из проходящей машины и подставил под воду свою бычью шею, фыркнул, засмеялся. Вожделенные кристаллики полетели в разные стороны. Самад вдыхал горячий воздух и ждал, ждал, ждал! Жар распирал его и застилал глаза: вода иссякла, из родника струился горячий песок.

— Что? — Вдруг повернулся к нему распаренный человек и, не успев напиться, отошёл под натиском чёрного взгляда. Самад, удостоверившись, что это не песок, прильнул к воде и долго пил. Потом, ни на кого не оглядываясь, смыл с себя грязь.

Проплывая над бархатной зеленью вершин и покатых склонов, по тросу подвесной дороги вагончик спускался к морю. На одной из сопок внизу белел полукруг колонн. Оттуда доносились звуки трубы: кто-то отыграл гаммы и теперь пытался вести мелодию, и, хотя иногда срывался, от призывных и печальных звуков одинокой трубы мороз бежал по коже, вызывая отчаянное желание удержать этот миг. Послышалось, что звуки рождены небом, но вагончик спускался, и стало тихо.

Ариф, сквозь ресницы глядя на солнце, сошёл на землю. Его забавляло, что глазам, привыкшим к яркому свету, на земле всё казалось тёмным и плохо различимым. Рыжее солнечное пятно стояло перед ним, невпопад перекрывая предметы и лица, загорелые тела, свободные одежды — курортная публика среди машин, мороженого и горячего кофе. Он споткнулся о попрошайку-подростка, который сидел на асфальте, поджав неестественно крохотные ножки и подставив стриженую голову милосердным лучам. Ариф машинально бросил подаяние, но ему показалось, что все деньги у нищего разорваны на части. Он оглянулся, чтобы рассмотреть, так это или ему действительно показалось… Возвышаясь над калекой, какой-то парень дорывал те деньги, которые ещё были целы, и швырял их нищему в лицо.

— Иди своей дорогой, Азия! — ухмыльнувшись, посоветовал он Арифу, но неожиданно врезался в сжатый кулак и, по-солдатски вытянувшись, упал навзничь. Над ним остался стоять Ариф. Однако несколько крепких ребят уже окружали его сзади — их было хорошо видно в отражении стеклянных дверей. Наблюдая за их приближением, Ариф протяжно и глубоко вдохнул, а на кратком выдохе каким-то внешне нелепым движением сбил с ног первого, напавшего сзади. Второй тоже замахнулся на него резиновой палкой, но Ариф, как подкошенный, упал ему в ноги раньше удара, и тот, торопливо резанув палкой воздух, свалился рядом. Ариф подмигнул калеке и заметил, что лицо нищего горит от восторга лихорадочным румянцем, слёзы высохли, щуплое тельце рвётся в бой, но бессильно удержаться на своих крохотных ножках. Скрючившись, как от боли, Ариф перекатился на тротуаре из стороны в сторону и со спины прыгнул в пояс третьему…

Под звуки милицейского свистка пиротехник Вася вышел из магазина «Кулинария» и увидел Арифа, понуро уходящего с поля драки. Вася поехал с открытой дверью, и как только Ариф ступил на подножку его машины, вырулил в самую гущу автомобильного потока.

— Перекуси, а-завитушки купил. Горячие, — предложил Вася и одну проглотил. — Ма-а-молодец! — подбодрил он.

— Видел?! — с надеждой воскликнул Ариф.

— Неа…

Ариф махнул на него рукой и уставился в окно.

— Да я, между прочим, знаю лучше тех, кто видел. Я же шулер, — оправдывался Вася, — ну, в пиковом случае увильну, конечно, с честной миной или сделаю вид, что а-пошутил. — Он свернул в узкий проулок и взглянул на Арифа. — У тебя так никогда не будет. Ты пойдёшь до конца. Вот так обязательно случится, что пойдёшь до конца. С тебя по жизни спрос другой. Не как с игрока, а как с воина. Мне при всём а-желании этого не осилить, — Вася приложил к щеке теплую завитушку. — Я на киностудию потому и пришёл. Париков, усов, штанов себе нарисовал…

— Да какой воин! — тускло возник Ариф. — Просто бабник обыкновенный, — Он откинулся на сидении и вздохнул. — Но это только с одной стороны…

— Ясное дело, что только с одной.

— Сильно много хочу, Васька!

— Например?

— Разрушения границ….

— Значит, твой удел — а-беспредел?

— Ты недослушал! Это в смысле знания! В смысле мудрости.

— А! А-заковыристая барышня твоя мудрость, если ради её небесного создания ты ломал кости этим ребятишкам! Нехорошо! Двое до сих пор пузыри пускают…

— Да, — ещё больше помрачнел Ариф, — я зарок себе дал: никогда не вступать в конфликт, даже если тысячу раз прав! Тем более не гробить живых людей. Васька, не поверишь! Я не оправдываюсь, но сегодня как стрела в темечко попала — это не я решал… Но больше никогда!

— Мент вот этот, голубоглазенький, тебя узнал. Не тот, который со свистком, а второй…

— Ничего, у него тоже за-а-затвор заедает, — передразнил Ариф.

Какой-то человек воскликнул, подходя к их машине:

— Я думал, вы не приедете! Тормозите здесь, — Он повёл киношников за собой, и вскоре Ариф попал в окружение приветствующих, танцующих, разговаривающих. На Ваську никто не обращал внимания, и он зашёл в ванну, наткнулся там на чью-то ссутулившуюся спину, увидел в зеркале, как пробежали по неподвижному лицу пальцы и оставили капли воды на бровях, ресницах и губах…

— Здрась… — поприветствовал Вася.

— Извините, — сказал ссутулившийся молодой человек и вышел.

Вася тоже вымыл руки, пригладил чубчик и вернулся в комнату, где был народ. Хозяин таинственно говорил Арифу:

— Я вам представлю молодого учёного. Хочу заметить, у этого парня великое будущее!

Смуглый человек из ванны в зэковских ботинках и старом пиджаке оглянулся.

— Самад! — воскликнул Ариф и крепко обнял друга.

— А, вы знакомы… — разочаровался хозяин.

Но несмотря на жаркое объятие, Самад остался безучастным ко встрече и, сказав только: «Здравствуйте!» — отошёл подальше.

— Молодой учёный! — передразнил его Вася. — Чмо болотное с великим будущим. Ты посмотри! Это же земляк твой! Никогда бы не допёр, что это — бывший а-пижон! Дача у него — сказка, век не забуду…

Ариф был заметно обескуражен такой холодной встречей.

— Вот вы — актёр, — тормошила и тормошила его одна из барышень. — Там у вас… Слышите меня? Там у вас в искусстве, говорят, такое безобразие творится! Слышите меня? Мелкая корысть, секс, близость к власти решают всё! Дичь какая-то!

— Ах, боже мой! — наконец, заметил её Ариф. — Я был пацан, и мне нравилась разная дичь. А в кино можно соблазнить миллионы людей, и они будут считать вас просто душкой! Понимаете? Ну ах! Да и только! Правда, намедни мне приснился страшный сон… На самых первых ступенях моего дворца все люди Земли падали ниц! Они признавали меня величайшим гением! К тому же красавцем, конечно. Они ждали от меня открытия, которое озарит самые тёмные души, ждали пророчества, за которым увидят Путь! И я… Я заливался холодным потом, потому что понял, наконец, кто я есть на самом деле! Вы не представляете! На самом деле я был ба-ра-бан! Пустой и громкий. И от собственного грохота пробуждение моё было внезапным и ужасным! Знаете, я и теперь неважно сплю. И вот с тех пор мой азарт покрасоваться буквально разбивается о стену, на которой выбито: «Не будь соблазном», — Ариф вздохнул и сел. — Хотя… ну почему бы нет! Так охота иногда затмить какого-нибудь Васю, — Он ткнул Васю в бок. — Никто ведь никогда не думал о выборе средств, вы понимаете? Но… «Не укради». В общем, душа горит синим пламенем. И у кого закаляется, у кого рассыпается. Поэтому мне, пожалуйста, хлеб с водой, — обратился он к хозяину.

Гости не скучали, им нравилось, кто-то хлопал. Только Самад был заметно раздражён. Он встал из-за стола, вместе с ним девушка, похожая на десятиклассницу. Она, демонстрируя солидарность, тоже поджала губы.

— Уходит, — заметил Вася. — Ты ему а-противен.

— А помнишь, мы как-то собирались чайку попить? — окликнул Самада Ариф.

— Да, помню. Это — Эва, — представил Самад бледную девушку. — До свидания.

Как только Самад оказался на улице, он рявкнул своей подруге:

— Уезжай!

— Нет!

— Ты мне надоела!

— Пусть!

— Пошла вон!

От ненависти, исходившей от него, Эва остановилась, голос её дрогнул:

— Я люблю тебя.

— Пошла вон! — Он стремительно шёл по берегу чуть впереди неё, но вдруг замедлил шаг и остановился:

— Послушай! — он рассмеялся, как ребёнок. — Сколько сказано, сколько думано про любовь, любовь, любовь! Бред собачий. Кто бы мог подумать! Хорошо, что у меня справка! — Эва старалась улыбнуться. Самад отпустил её руку, лёг, где стоял, и сказал в небо. — Дорогая! Я люблю тебя. Только пошла вон! Это называется равновесием. Я желаю тебе хорошо жить где-нибудь между «я люблю тебя» и «пошла вон», — он вздохнул и промямлил, засыпая, — могу дать пинка для рывка.

Эва зарылась в теплый песок чуть поодаль. Была уже глубокая ночь, а она всё поглядывала на него, и показалось, что тёплое море у их ног исчезло, и больше нет города на берегу, и Самад спит один среди прытких ящериц на растрескавшейся земле… Она проснулась. Было утро. Дул ветер с моря. На берегу, кроме неё, не было ни души.

После лечения у знахаря, пользуясь именем и связями родителей, а также видимой скромностью и тихой речью, Самад завёл множество полезных знакомств. Круг его интересов был достаточно широк: от состоятельных студентов самых престижных вузов Москвы, Прибалтики, Кавказа до главных редакторов солидных изданий, министров, академиков… Он легко перемещался от разнокалиберных Домов творчества до Звёздного Городка, как правило, возбуждая любопытство к своей персоне, привлекая восточной томностью, вечной недосказанностью, редким самообладанием и таинственностью…

Конец ознакомительного фрагмента.