Колдунья из Треугольного переулка

Нина Гравицкая, 2020

Мечта Мани Безымяной о возвращении домой осуществилась, но не пройдет и месяца, как она вновь вернется к колодцу, который открыл ей дорогу в собственный мир и попытается проделать тот же путь, но уже в обратном направлении. За время ее отсутствия в ее семье произошли большие перемены. У ее родных теперь другая жизнь, в которой ей нет места. Банкир Гурович устраивает свою внучку в Институт Благородных девиц, но там замечают ее незаурядные способности и ей приходится уйти из Института. Маня выполняет просьбу Шепиги и находит представителей Древнего мира, которые обещают ей помощь и поддержку в осуществлении ее планов. Масштаб изменившейся личности девочки оказался несовместимым с уровнем цивилизации мира, в котором ей предстояло жить. В городе поползли слухи о том, что вместо пропавшей много лет назад девочки в Одессу вернулась колдунья. Однако не в характере Мани Безымянной отступать перед трудностями, даже если они кажутся ей непреодолимыми.

Часть I

Глава 1. Избавление от водяного плена

Сонное солнце, пробившись сквозь горизонт, лениво поднималось над спящим городом, и последние звёзды тихо гасли на его посветлевшем небосклоне. Одинокий солнечный луч, заглянув в одесский двор, хотел спуститься вниз, но запутался в гроздьях белой акации и во дворе по-прежнему царил полумрак.

— Просыпайтесь! Солнце встает! — в поддержку лучу прошелестел лёгкий ветерок и Марыська, приоткрыв один глаз, лениво потянулась. Она всегда просыпалась рано утром, чтобы не пропустить торжественный момент зарождения нового дня, ведь в жизни бездомной кошки бывает не так уж много интересных событий. Впрочем, для этого была и вполне прозаическая причина: на крышу сарая, где была разложена для просушки вишня, в это время слетались голуби, и чтобы не остаться без завтрака, следовало быть начеку. Марыська собралась запрыгнуть на стенку колодца, где находился её наблюдательный пункт, но тут из колодца неожиданно показалась чья-то голова, и кошка оторопело присела на задние лапы.

— Это ещё что за чудо такое? — изумилась она. Голова с любопытством огляделась вокруг, затем, приподнявшись над колодцем, ловко перебросила через него ногу, спрыгнула на землю и оказалась обыкновенной девочкой, промокшей до мозга костей и посиневшей от холода, однако без малейших признаков страха, будто пребывание в колодце было для неё самым обычным делом. Увидев перепуганную кошку, девочка отряхнулась и весело рассмеялась.

— Чего ты испугалась, глупая? Я же Маня, я своя! Я вернулась! Представьте себе, что, мирно заснув в своей постели, вы просыпаетесь от того, что в ваш рот, нос и уши неожиданно хлынула холодная вода, и вы чувствуете, что ещё минута — и вы захлебнётесь. Именно таким было ощущение Мани Безымянной, когда к ней вернулось сознание после перемещения из Неведомого мира. Память о том, что с ней случилось накануне, вернулась не сразу, и девочкой овладела паника. Она не понимала, где находится, почему вокруг неё сплошная вода и судорожно билась, стараясь вырваться из водяного плена.

Маня постаралась воссоздать в памяти события своей жизни и первое, что она вспомнила, было подземелье Мёртвого города, куда они с Эриком неудачно переместились из реки Ста водопадов. Тогда она тоже до смерти была напугана окружавшим её со всех сторон чернильным мраком. С этим воспоминанием к ней вернулась память, и она вспомнила все, что случилось с ней накануне. Вот она плывёт к островку, затерянному в море, и видит там странных рыб с белыми выпученными глазами, в которых узнает существо из колодца во дворе семьи Картамышевых.

— А ведь это был вовсе не домовой, — догадалась Маня, — а обыкновенная рыба! Тогда получается, что я нашла новый Ход?! А рыбы просто перемещались из одной реальности в другую?!

Смело открыв глаза под водой, девочка увидела вокруг себя каменные своды.

— Подумаешь, колодец! — желая придать себе смелости, заметила Маня, — бывало у нас и похуже. Прекратив бесполезные метания, она вскинула руки и целеустремлённо устремилась вверх. Когда её лёгкие уже готовы были взорваться от недостатка кислорода, девочка, наконец, вынырнула на поверхность и с жадностью глотнула воздух. Рядом, отчаянно работая лапами, металась Джулька, тщетно пытаясь по скользким камням вскарабкаться наверх. Мане хватило одного взгляда, чтобы трезво оценить своё положение: оно было отчаянным, но не безнадёжным. Верёвка с ведром, по которой она запросто могла бы подняться наверх, здесь отсутствовала, но зато ствол колодца был достаточно узким, чтобы по нему можно было подняться наверх такой тренированной девочке, как она, а, следовательно, шанс выбраться отсюда у неё был. Долго раздумывать времени не было и Маня, облокотившись спиной о стенку колодца, согнула ноги в коленях, уперлась ими о другую стенку и, переставив их на несколько сантиметров вверх, одновременно продвинула вперёд спину. Камень был влажным и скользким, это как-то облегчало подъём, но всё равно кожа на спине от трения стала здорово ныть. Увидев, что хозяйка удаляется от неё, Джульетта Вторая отчаянно заголосила.

— Фу, Джульетта, — опустив голову, строго прикрикнула на неё сверху Маня, — как тебе не стыдно? Надо ждать и терпеть, поняла? Ждать!

Джулька поняла и горестно вздохнула. За её плечами был немалый опыт совместных тяжёлых испытаний, и она привыкла доверять своей маленькой хозяйке полностью и безоговорочно. Раз та сказала ждать, значит, надо ждать. И, чтобы удержаться на поверхности, Джульетте ничего не оставалось, как продолжать добросовестно перебирать лапами.

Вода в одесских колодцах или, как их называли в то время фонтанах, в черте города была соленой на вкус и для питья непригодной, за хорошую воду в Одессе приходилось платить по 20 копеек за пару вёдер, а ведь это был фунт отличного свежего мяса! Наглотавшись солёной воды, Маня чувствовала, что противная тошнота, вывернув желудок наизнанку, уже подходит к горлу. Она тоскливо взглянула вверх: когда же он, наконец, закончится, этот ужасный колодец! К счастью, грунтовые воды в Одессе залегают не на очень большой глубине, поэтому мучениям Мани вскоре пришёл конец. Поднявшись наверх, она, несмотря на предрассветные сумерки, сразу узнала место, где оказалась: это был он, двор дома, где жили родители её друга Серёжи Картамышева! Сюда, незадолго до своего перемещения в новый мир, она приезжала вместе с Лёнчиком и его отцом доктором Капилло, и при виде знакомых очертаний деревянной лестницы, ведущей на галерею второго этажа, где жила семья учителя, у девочки от волнения перехватило горло.

— Я вернулась домой! — прошептала она, не веря своему счастью. — Боже мой, неужели это случилось, и я всё-таки вернулась домой! — слёзы радости ручьём потекли по её мокрому лицу. Сколько бессонных ночей провела она, думая о доме, сколько слёз пролила! Надежда на возвращение домой со временем превратилась в эфемерную сказку, сладкую, но такую недостижимую, что Маня даже перестала об этом мечтать. Слабые звуки, раздавшиеся из колодца, вернули ее к реальности и, схватив ведро на верёвке, стоящее рядом, она принялась энергично спускать его вниз.

— Джульетта Вторая, ты меня слышишь? — звала она четвероногую подругу. — Ложись животом на ведро, поняла? Да лежать же, Джулька, что ж ты такая бестолковая, я тебе еще раз повторяю — лежать! — командовала сверху Маня. До смерти перепуганная Джульетта Младшая взгромоздила передние лапы на ведро, которое тут же перевернулось и больно ударило её по голове. Собака обиженно заскулила, силы её были на исходе, а жажда из-за солёной воды, которой она уже успела вдоволь наглотаться, становилась просто нестерпимой.

— Да не так, Джуля, ты животом ложись, животом! — продолжала отдавать команды Маня. Из последних сил Джульетта Вторая растопырила лапы по обе стороны верёвки и послушно легла животом на ведро, при этом веревка больно врезалась ей в нос.

— Молодец, девочка, так и держись! — обрадовалась Маня и, пробуждая энергию, подняла вверх руки, глубоко вздохнула и, упершись ногой о стенку колодца, с силой нажала на вертящуюся ручку. Джульетта была крупной собакой, а ведро уже успело доверху набраться водой, ни одной девочке в мире было не по силам поднять такой тяжёлый груз, но Маня не была обычной девочкой. За годы своего невероятного путешествия по землям Неведомого мира она приобрела такой опыт выживания, что всегда выходила победительницей из самых необычных и сложных обстоятельств. Кроме того, не надо забывать, что Маня Безымянная прошла обучение в школе Неведомого мира, уровень которой современный человек до сегодняшнего дня постигнуть не в состоянии.

— «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю!» — когда-то, согласно легенде, воскликнул Архимед.

— Дудки, — мысленно возразила древнему философу девочка, продолжая крутить ручку колодца. — Ничего бы ты не перевернул, Архимед. Во-первых, Земля не плоская и не неподвижная, как ты думал, а имеет суточное абсолютное вращение. А во-вторых, ни один рычаг в мире не может обладать такой достаточной жёсткостью и прочностью, чтобы не сломаться в основании такой большой опоры.

Во Дворце Знаний их учили пользоваться не только физической, но и психической силой, благодаря которой человек обретает поразительные, поистине фантастические возможности.^[1]

— Вы можете добиваться невероятных результатов за счёт своих эмоций и мыслеобразов, — убеждал их Учитель, — потому что каждая ваша мысль и каждое чувство — энергетичны, это и есть психическая энергия, излучаемая в пространство человеческим сознанием. Запомните: воображение и самовнушение — вот ваши основные инструменты для управления психической энергией!

И Маня представила себе, что вместо полного ведра с провисшей на нём Джульеттой она поднимает наверх маленькое ведерко, лёгкое, как пёрышко.

— И-раз, — командовала она себе при этом, — и-два! И вот уже над колодцем показалась растерянная морда Джульетты Второй, на которой было написано истинно человеческое страдание. Ещё до конца не веря своему счастью, несчастная собака буквально вывалилась на землю.

При виде её Марыська зашипела и прогнула тощую спину. Она не знала, что ей следует предпринять: дать дёру на крышу или принять неравный бой. «Это мой двор, и моя территория, — возмущённо подумала она, — почему я должна уйти?» И Марыська решительно подняла хвост в боевую стойку. Непрошеная гостья не оставила без внимания боевые намерения отважной кошки и, отряхнувшись, послала той в ответ обворожительную улыбку, которую люди приняли бы за угрожающий оскал, но животные гораздо лучше понимают друг друга, чем люди, поэтому Марыська сразу успокоилась и уселась неподалёку, чтобы иметь возможность следить за дальнейшим развитием необычайных событий. «Что ни говори, а жизнь может быть очень интересной» подумала она.

— Ну, что, Джулька? — восторженно воскликнула Маня, обнимая свою подругу. — Мы сделали это, мы вернулись! Ты рада? Но Джулька лишь уныло опустила уши.

— Чему радоваться? — было написано на её унылом собачьем лице. Всё вокруг, даже сам воздух был здесь для неё чужим. Она чувствовала, что это совсем иной мир, чем тот, где она выросла и родилась, и её сердце сжималось от плохого предчувствия. Опустив голову, Маня бросила взгляд на свои голые ноги: идти по городу в таком виде было верхом неприличия, и она быстро пробежала взглядом по галерее. Ага, вот то, что ей нужно!

Возле крайней двери на верёвке сушилось чьё-то бельё, и девочка стремительно взлетела по лестнице на второй этаж. Женской одежды здесь, увы, не оказалось, так что пришлось довольствоваться тем, что было. Среди белья она выбрала мальчуковые штаны и рубашку с длинными рукавами. Снизу за её действиями пристально наблюдала Марыська.

— Я всё верну, — пообещала ей Маня, стремительно напяливая на себя рубашку, — я обязательно все верну. Одежда была на неё слегка великовата, поэтому она закатала на себе обе штанины и рукава, а волосы спрятала под воротник. — Ну, хоть так, — одобрительно заметила она, спускаясь вниз и, бросив последний взгляд на сонные окна, бодро скомандовала:

— Вперед, Джульетта Вторая, теперь только вперед! Дом по-прежнему спал, и когда они покидали двор, ни одна занавеска не дрогнула и ни одно окно не открылось.

Выйдя на улицу, девочка тут же остановилась в крайнем изумлении: местность вокруг ей была совершенно не знакома! Она разительно отличалась от того, что было здесь прежде: пустыри исчезли, а на их месте стояли двух и даже трёхэтажные красивые дома, а рядом с ними росли заботливо обкопанные молодые деревца. С недоумением Маня уставилась на булыжник^[2] под своими ногами, ведь перед ее перемещением в Неведомый мир камнем были вымощены всего лишь два спуска к морю: Херсонский и Карантинный, для чего из-за границы тогда выписали гранит по большой цене. Остальные улицы в городе в ненастную погоду превращались в непроходимую местность из воды и грязи, и для того, чтобы повозки и экипажи могли в дождь проехать, вдоль них выкапывали канавы для стока воды. Правда, очень быстро экипажи своими колесами разрушали эти канавы, и дороги снова превращались в непроходимое болото. Со временем стали пробовать выкладывать улицы щебнем из местного известняка, но он оказался совершенно непригодным для мостовых, поскольку быстро крошился и превращался в пыль. «Может, вся эта красота, — озадаченно подумала Маня, — только последствия перемещения и мне всё это кажется? И ничего этого, на самом деле, нет?»

Она даже протерла глаза, но нет, ничего не исчезло, и они с Джулькой в полной растерянности медленно продолжили свой путь. Улица, где жила семья учителя Картамышева, называлась Польской.

Начиналась она от приморского обрыва, и затем переходила в улицу Дерибасовскую. Свое название улица получила не случайно: в первой половине XIX века польские шляхтичи строили здесь хлебные амбары, в которых хранилось зерно для дальнейшей транспортировки в Средиземноморские страны**. Когда некоторое время спустя хранить зерно в центре города стало нецелесообразно, амбары превратились в доходные дома, но название за улицей сохранилось, и она так и осталась Польской.

— А если я попала в другую реальность? — всполошилась Маня. — Может, это вовсе не моя Одесса, а какая-то другая, где нет ни мамы, ни Лёнчика? — с тревогой думала она. — Но с другой стороны, колодец, из которого она только что выбралась, находился, вне всякого сомнения, именно во дворе Картамышевых, ведь она хорошо его помнила!

— Не буду больше гадать, — решила девочка, — вот добегу сейчас до того места, где должен находиться театр, и тогда точно буду знать, Одесса это или не Одесса. И, не отвлекаясь больше на встречающиеся ей по пути незнакомые постройки, Маня стремительно рванула вперёд.

Однако на углу Ришельевской и Ланжероновской при виде незнакомого двухэтажного здания напротив она вновь застыла, как вкопанная, и растерянно прошептала:

— Неужели это действительно другая реальность? Ведь она прекрасно помнила, что раньше на этом месте находился скромный домик из четырех комнат, где жил герцог Ришелье, губернатор Одессы вплоть до своего отъезда^[3].

— Значит, это все-таки не моя Одесса?! — в отчаянии воскликнула Маня, но переведя взгляд вправо, увидела театр и с облегчением вздохнула: театр стоял на прежнем месте, ничуть не изменившись с тех пор, как она видела его в последний раз. При виде изящных колонн и портиков, которые она часто вспоминала в другом мире, ее сердце наполнилось теплом, а сомнения тут же рассеялись. Это ее Одесса! Она дома! Однако оглядевшись, она поняла, что прежним остался разве что театр, а сама Театральная площадь разительно переменилась. Справа от театра, если стоять к нему лицом, вдоль всей улицы вплоть до Дерибасовской, как грибы, выросли многочисленные постройки**, из которых ей было знакомо только одно здание: резиденция графа Ланжерона, который сменил герцога Ришелье на посту губернатора Одессы. Это был двухэтажный дом с портиком и четырьмя колоннами, построенный на месте дома Волконского***, одного из первых зданий, появившихся в Одессе.

Разглядывая его, Маня вспомнила слова Королевы о том, человек по имени Ланжерон должен что-то знать о ее отце, и подумала, что в ближайшее время она должна обязательно встретиться с губернатором.

Джульетта со страхом оглядывалась вокруг. Как отличалось то, что она видела, от ее родных мест! «Куда я попала?!» с ужасом спрашивала себя несчастная собака.

— Не бойся, девочка, все будет хорошо, вот увидишь, — почувствовав ее волнение, ласково обратилась к ней Маня, и преданная собака послушно поплелась вслед за своей хозяйкой.

Постепенно убыстряя шаг, Маня перешла на бег. Её движения, чёткие и размеренные постепенно становились все стремительнее, и вскоре ускорение достигло такой степени, что редкие прохожие с удивлением оглядывались на едва различимый силуэт, стремительно летящий над мостовой подобно комете. Корпус девочки был наклонен вперед, и со стороны казалось, что ее ноги не касаются земли: так ее учили бегать в мире, в котором она провела много лет.

— Когда вы стоите прямо, — будто наяву слышала она слова учителя, — то сила гравитации давит на ваше тело вдоль центральной линии. Но стоит вам только наклонить его, как центр тяжести сместится вперед относительно точки контакта с землей, и тогда гравитация сама будет толкать вас вперед вдоль горизонтальной линии.

Была у нее еще одна хитрость, позволяющая ей при беге развивать большую скорость, и это касалось уже не техники, а психики, точнее, воображения: нужно было представить себе, что ты поднимаешься на пару сантиметров вверх и скользишь над землей. Сопя, и едва поспевая за хозяйкой, следом за девочкой огромными прыжками мчалась Джульетта.

— Во дает, пацан, — с восторгом уставился на Маню грузчик, выкатывая из телеги бочку с маслом.

— Домой! Домой! — пела душа, и радость от скорой встречи с родными переполняла ее сердце. Добежав до начала улицы Херсонской, Маня в замешательстве остановилась. Она совсем не устала, будто и не было продолжительного стремительного бега по одесским улицам, но сердце от охватившего ее волнения готово было выскочить из груди и помчаться навстречу тем, с кем она была в такой долгой разлуке, и кого любила больше собственной жизни. Медленно двинулась она по знакомой улице, и воспоминания, как живые люди, обступили ее со всех сторон, пробудив в ней картины ее далекого детства.

Задумавшись, она едва не пропустила городскую больницу^[4], где родилась, выросла и где жили родные ей люди. Но раздавшийся откуда-то сверху колокольный звон заставил ее поднять голову, и она увидела часы, которые помнила с раннего детства. Украшенные барельефом, эти часы были установлены на фронтоне портика главного корпуса городской больницы и каждый час играли мелодию, напоминающую колокольный звон. По ним обитатели больничного двора ориентировались во времени.

— Какая же я рассеянная, ей богу! — обругала себя Маня. — Присмотревшись, она поняла, почему не заметила больницу: исчез старый железный забор, вдоль которого после смерти Ромео несли службу Джульетта и курица Галина, а на его месте выросла изящная ограда с парадными чугунными воротами. Перед глазами сразу всплыла картинка из прошлого: кот Прошка, ворюга и убийца, со всех ног мчится к заборной калитке, спасаясь от гнева Джульетты, преследующей его с боевым трофеем в виде откусанного хвоста в оскаленной пасти.

Улыбнувшись своим воспоминаниям, Маня толкнула ворота и со смутным чувством внутреннего беспокойства нерешительно вошла на территорию больницы. Радостное ожидание того, что скоро она окунется в свою прежнюю, пусть бедную и не всегда сытую, но такую счастливую жизнь, померкло: на территории больницы тоже многое что изменилось, и дурное предчувствие неприятно сжало сердце девочки. Само двухэтажное здание больницы с шестиколонным портиком осталось прежним, зато территория больницы полностью изменилась. Она превратилась в величественную площадь, вымощенную камнем и украшенную огромной клумбой с цветами всевозможных оттенков. Конечно, территория больницы стала намного лучше, наряднее, но… какой-то чужой.

Без прежнего энтузиазма Маня нерешительно двинулась вперед. Обогнув здание больницы, она попала на больничный двор и убедилась в том, что и здесь тоже произошли перемены. На месте песочной кучи, где любили принимать песочные ванны Джульетта со своей подругой курицей Галиной, появилось небольшое двухэтажное здание, и Маня вспомнила, как однажды мать, указав на песочную кучу, сказала, что здесь идеальное место для лаборатории. На фронтоне над главным входом нового здания был установлен горельеф из белоснежного мрамора с изображением женщины, держащей змею.

— Гигиея…, — догадалась Маня, — дочь Асклепия…, — и вспомнила, как мать часто сетовала на то, что в больнице не соблюдаются необходимые правила санитарной гигиены^[5] и утверждала, что причиной послеродовой горячки, такой распространенной в то время у многих рожениц, является инфекция, которую приносит сам медицинский персонал из инфекционного и патологоанатомического отделений больницы, поэтому смертность при родах в больнице намного превосходила смертность при домашних родах. Действительно, врачи часто принимали роды прямо после вскрытия, просто вытерев руки носовыми платками.

— Это неправильно! — возмущалась Анна. В конце концов, ей удалось привлечь на свою сторону фельдшера Натанзона, который убедил доктора Капилло обязать персонал больницы перед манипуляциями с беременными и роженицами в обязательном порядке обеззараживать руки окунанием их в раствор хлорной извести. Маня хотела направиться к флигелю, где родилась и прожила всю свою маленькую детскую жизнь, но ноги сами понесли ее к окну на втором этаже, где находилась квартира доктора Капилло. Размахнувшись, она бросила в окно своего друга Ленчика маленький камешек.

Это был их условный знак с раннего детства, и окно тотчас же распахнулось. В проеме окна показался женский силуэт, и Маня вспомнила, как накануне ее первого перемещения в Неведомый мир мать Лени, Лизавета Христовна, высунувшись из этого окна, наговорила Мане много неприятных слов. По привычке девочка испуганно втянула шею в плечи, но тут же, устыдившись своего малодушия, с вызовом подняла голову и вдруг узнала в женском силуэте… свою мать!

Это было так необъяснимо, что не поддавалось никакой логике, и Маня буквально застыла. Два взгляда, матери и дочери встретились, и тотчас же раздался звук падающего тела.

— Мама! — отчаянно крикнула Маня и стремглав бросилась в дом.

Прежде, чем продолжить рассказ о Мане Безымянной, нам придётся ненадолго прерваться, чтобы вернуться в прошлое, а именно в тот самый роковой день, ровно семь лет назад, когда Маня вместе с Джульеттой и доктором Загребельным покинула свой мир.

Глава 2. Отец и дочь

Анна не спеша шла по направлению к Треугольному переулку, наслаждаясь свежестью раннего утра и приятным чувством беззаботности: по еврейскому календарю сегодня был первый день Нового года, и молодая женщина думала о том, что отныне у них с дочкой начнётся новая счастливая жизнь, ведь недаром же говорят, что Рош ха-Шана^[6] знаменует собой начало новой жизни.

Дом банкира Гуровича находился относительно недалеко от их больницы, и Анна рассчитывала, что управится ещё до того, как проснётся дочка. Она представляла себе, сколько радости принесёт Мане неожиданное известие и её материнское сердце трепетало от радости: ведь её бедная девочка даже мечтать не могла о том, что сможет учиться в лучшем учебном заведении Одессы! Кто же он, этот их неизвестный и великодушный благодетель? И удобно ли будет в качестве благодарности вручить ему свои нехитрые гостинцы? Анна прижимала к груди свёрток с ещё тёплым маковым штруделем, от которого исходил аппетитный аромат свежеиспеченной выпечки, и сомнения одолевали её душу: не обидит ли господина Гуровича её подарок?

Для неё самой он был бесценным, ведь это было единственное, что осталось от её прошлого, но достаточно ли он будет хорош в качестве благодарности за столь щедрое благодеяние? Медальон с цепочкой, который Анна заботливо завернула в холщовую тряпицу и положила рядом со штруделем, хоть и был золотым, но всё же, далеко не новым. Погружённая в свои мысли, молодая женщина не заметила, как дошла до нужной ей улицы и в недоумении остановилась перед домом №3, не ожидая увидеть такой скромный и ничем не примечательный дом.

— Странный он всё-таки человек, этот Гурович, — подумала она, разглядывая дом. — Богатый, а живёт бедно. Делает чужим людям дорогие подарки, а сам не может себе приличный дом купить. Постояв некоторое время в нерешительности, Анна робко постучалась. Дверь приоткрылась, и из неё вначале показалась морда здоровенного чёрного кота, а за ним в приоткрытую щёлку выглянуло недовольное лицо старой женщины.

— Ты кто? — подозрительно глядя на Анну, — хмуро спросило лицо.

— Здравствуйте, — поклонилась Анна. — Я бы хотела увидеть господина Гуровича. — А зачем? — с неодобрением переспросила женщина. — Господин Гурович человек занятой, некогда им разговоры водить с кем попало. — Простите, — потупилась Анна, — в таком случае, не будете ли вы так любезны, и не передадите ли господину Гуровичу вот это, — и она протянула старухе свой узелок. — Это в знак благодарности, — пояснила она, — скажите, что это от той девочки, которую он изволил облагодетельствовать, он поймёт. — Ладно, — смягчилась старуха. — Постой здесь, а я пойду, доложу. Захлопнув дверь перед носом Анны, она поднялась наверх и постучала в кабинет хозяина. Несмотря на ранний час, банкир уже был на ногах, и работал, обложившись со всех сторон счетами и документами. — Барин, — несмело окликнула его женщина. — Чего тебе, Стефа? — недовольно спросил банкир, неохотно оторвавшись от своих бумаг. — Сколько раз тебе нужно повторять, что, когда я работаю, меня не беспокоить! Неужели не понятно? — Понятно, барин, как не понять, — согласно кивнула та. — Только там женщина одна пришла, говорит, хочет вас поблагодарить за свою дочь.

— Какую дочь? — недовольно нахмурился банкир. — Ах, да, — вспомнил он, — скажи, что я не могу её принять, занят. Слушаюсь, — с обожанием глядя на хозяина, ответила старуха. Много лет назад он нашёл её на кладбище, куда любил приходить в редкие часы досуга. Посещая чужие могилы, он думал о покойных дочери и жене, разговаривал с ними и молился. После таких посещений непреходящая сердечная боль на время отступала, а измученная душа испытывала некое облегчение. Как-то раз, возвращаясь с кладбища, он обратил внимание на истощённую пожилую женщину, стоящую рядом с нищими, обсевшими центральную аллею от входа до самой церкви. Женщина была одета во всё чёрное, она не протягивала руки, как остальные, прося милостыню, но её скорбное лицо было полно такой муки, что банкир невольно остановился. — Как тебя зовут? — спросил он женщину. — Стефой кличут, барин, — тихо ответила та, опустив голову. — А где ты живёшь? — Здесь, — смущённо потупилась она, — на кладбище. — Как здесь? — не понял Гурович. — Где же ты спишь? Женщина не ответила и только молча закрыла лицо руками. — Да бездомная она, — охотно пояснила её соседка. — Спит в старом склепе. Помирает с голодухи, а просить не хочет. Гордая, видите ли, — с неодобрением покосилась она на неё.

— Где ж семья-то твоя? — с жалостью глядя на женщину, спросил банкир. — А нету у неё семьи, — опять вместо женщины ответила её словоохотливая соседка. — Когда был жив сын, она хорошо жила, ни в чём не нуждалась. А как сын помер, невестка её и выгнала из дома. А она, дура, и ушла молчком: стыдно ей, видите ли, перед людьми жену сына позорить. Отошёл банкир в сторону, постоял минуту-другую, подумал, а затем вернулся и, подойдя к женщине, спросил: — А пошла бы ты, Стефа, ко мне служить? Мне как раз кухарка нужна. Женщина помолчала немного, не веря своим ушам, затем всё так же тихо ответила: — Чего ж не пойти, пойду, коли не шутите. — Не шучу, — серьёзно ответил тот, — собирай свои вещи. — Так нет у меня никаких вещей, — растерянно развела руками женщина. Разве вот только это, — и она показала на свои колени. Там, свернувшись клубочком, спал маленький чёрный котёнок. — Его что — тоже выгнали? — улыбнулся Гурович. — Нет, как раз наоборот, — оживилось лицо женщины. — Его нарочно закрыли, чтоб он за мной не подался, а он через несколько дней всё равно сбёг. Как он меня здесь нашёл — ума не приложу. Можно мне будет его взять? — робко попросила она.

— Что ж делать, возьмём, — ответил, улыбаясь, банкир. — Говорят, коты в дом счастье приносят.

Так Стефа поселилась в доме в Треугольном переулке, и Гурович ни разу об этом не пожалел. Она не только готовила ему, убирала и стирала, но и заботилась о нём, как о своём сыне. Женщина поняла, что строгость барина чисто показная, что на самом деле он добрый, сердечный человек, и нисколько его не боялась.

— Да, — вспомнила старуха, вернувшись. — Вот, просили вам передать, — и положила на стол свёрток. — Что это? — подозрительно глядя на свёрток, спросил банкир. — Не знаю, барин, так я пойду, женщину эту отправлю, — сказала Стефа и стала спускаться вниз.

Гурович развязал платочек и увидел завёрнутый в него штрудель. Несколько секунд он с крайним удивлением смотрел на белые звёздочки, украшавшие его румяные бока, затем грустно улыбнулся:

— Ага, душенька, не одна ты мастерица была пироги такие печь, — подумал он.

Заметив рядом с пирогом ещё какой-то предмет, завёрнутый в чистую белую тряпочку, он с любопытством развернул его и тотчас же изменился в лице. Горло его перехватило, будто удавкой. Он хотел крикнуть, но не смог произнести ни слова.

Перед ним лежал медальон, который он подарил своей дочери на её двенадцатилетние — день, когда, согласно еврейской традиции, девочка становится взрослой. Считается, что с этого времени она сама несёт ответственность перед богом за все свои действия и в каждой еврейской семье этот день считается большим событием, как для девочки, так и для её родителей. В тот день Йосиф Гурович накрыл стол в синагоге, и веселился со своими гостями от всего сердца.

Жадно вглядываясь в медальон, банкир поднёс его к самым глазам. Ошибки быть не могло: в цепочке был заметен маленький изъян. Два её звена были соединены между собой тоненькой жёлтой проволочкой. Он сам скрепил ею порвавшиеся звенья, когда дочка зацепилась за ветку дерева и порвала цепочку.

Задыхаясь, Гурович разорвал ворот рубашки и, глубоко вздохнув, прохрипел:

— Стефа!

Почувствовав по голосу хозяина, что случилось что-то неладное, верная служанка стремглав бросилась к нему назад в кабинет. Увидев, в каком состоянии банкир, она всплеснула руками:

— Серденько мое, шо сталося?

Гурович, у которого опять перехватило дыхание, молча махнул на дверь. Затем еле-еле выдавил из себя:

— Верни!.. Женщину эту… верни!

— Сейчас-сейчас, сынок, — засуетилась старушка. — Я мигом, — и помчалась стрелой вниз по лестнице.

Догнала она Анну уже на другой улице.

— Вертайся скорее, барин тебя кличет, — запыхавшись, крикнула она ей издали.

Анна послушно повернула назад и вслед за служанкой вошла в дом. Молодая женщина отметила, что обстановка в доме хоть и скромная, но качественная, а мебель сделана из дорогого красного дерева. В доме царили чистота и порядок. Они поднялись по дубовой, отполированной до блеска лестнице на второй этаж, и остановились возле высокой двери, украшенной резным деревянным рисунком.

— Ну, заходь, — подтолкнула женщину служанка.

Но Анна будто приросла к полу. Ноги не хотели её слушаться, а сердце вдруг забилось так стремительно, будто готово было выскочить из груди.

— Вот глупая, — пристыдила она себя, собираясь с духом.

Но тут дверь сама распахнулась, и она услышала с порога, то ли стон, то ли крик:

— Боже мой, Анна!

И тут произошло то, что ей обещал доктор Капилло:

— Не отчаивайтесь, Анна, — сказал он ей однажды. — Память может вернуться к вам так же неожиданно, как и исчезла.

Ещё не поднимая головы, Анна уже знала, что перед ней стоит её отец.

В одну секунду вся её жизнь пронеслась перед глазами, и она вспомнила её всю до мельчайших подробностей. Она отчётливо увидела себя красиво одетой маленькой девочкой, которая, стоя за праздничным столом, повторяет за своими родителями субботнюю молитву:

— Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка Вселенной, по воле которого существует всё!

Потом перед ней возник образ матери, зажигающей, как всегда, в одно и то же время (за двадцать минут до захода солнца не раньше и не позже) субботние свечи, а она сама, прикрывая по традиции глаза руками, подходит к отцу под благословение.

— Да благословит тебя Господь, и охранит тебя. И будет к тебе благосклонен. И помилует тебя. И пошлёт тебе мир! — торжественно говорит отец, возлагая обе руки на её голову. А вот мать, завернув её после купания в большое полотенце, укладывает в кроватку и целует в лоб.

Вот другая картинка: строгая госпожа Бетя, её учительница по музыке, в который раз заставляет её переигрывать гаммы, а она с нетерпением смотрит в окно, где её дожидаются соседские дети, сёстры Гарковенко, чтобы вместе идти на море.

А вот…, сердце Анны почти замерло, вот её Николай, гневно спорящий с раввином, который отказался сочетать их законным браком по закону Торы, на чём настаивала Анна:

— Да, Бог дал именно вам, евреям, Закон, — отчётливо услышала она дорогой для себя голос, — но не для того же, чтобы вы запрятали его в своём ковчеге, а для того, чтобы вы оповестили о нём всему миру! Неужели вы не понимаете, что только у дикого первобытного племени может быть свой, личный божок. А истинный бог, он один на всех, мы все его дети! И если я — человек, верующий в единого Бога, Творца Вселенной, то почему я не могу сочетаться браком с девушкой, которую люблю больше жизни только потому, что родился русским, а не евреем?!

— Аннушка… Девочка моя! Не может этого быть! — не веря своим глазам и задыхаясь от радости, банкир бросился к дочери. Но та сделала шаг назад и, как оружие, выставила перед собой руку.

— Где мама? — глухо спросила Анна, и сама не узнала своего голоса.

Йосиф Гурович опустил голову.

— Мамы больше нет, дочка.

Острая боль пронзила голову, ослепила. Пошатываясь, с трудом удерживая равновесие, Анна повернулась и пошла к выходу.

— Куда же ты! Постой, Анна!

— Прощайте, сударь, — не поворачивая головы, тихо ответила женщина.

— Аннушка, дочка, ты не можешь так уйти! Ведь я твой отец! — с отчаянием крикнул ей вслед Гурович, беспомощно протягивая к ней руки.

Анна молча открыла дверь, спотыкаясь и едва удерживая равновесие, спустилась по лестнице, и вышла на улицу. Там силы совсем оставили её и, облокотившись о стену дома, она сползла вниз на землю, обхватила голову двумя руками и тихо завыла:

— А-а-а!

Дверь неожиданно открылась, и на порог выскочила Стефа.

— А ну, вертайся назад, — сердито крикнула она ей. — Это что ж такое — с родным отцом такие разговоры разговаривать! Где это видано! Вертайся, тебе говорят!

Но Анна только отрицательно качнула головой. Она чувствовала, что ещё немного, и она лишится чувств.

— Ах, ты ж бессовестная-пребессовестная, — взяв руки в боки, стала стыдить её старушка. — Другая бы, молилась на такого отца, он ведь у тебя святой человек! А эта… — с негодованием взглянула она на неё, от возмущения не в силах продолжить фразу.

— Как вы сказали? — переспросила Анна, отнимая руки от лица. — Святой? Она минуту недоумённо смотрела на старушку широко открытыми глазами, и вдруг дикий смех сотряс всё её тело.

— Святой! Святой! — повторяла она, как безумная, корчась от смеха, в то время как слёзы заливали ей лицо.

— Да что же это такое деется? — растерянно запричитала бедная женщина. — Что же это такое деется, скажите мне, пожалуйста? Подойдя к Анне, она опустилась рядом с ней на землю и, обняв, заплакала сама.

— Ну, что ты, дитятко? Господь с тобой, зачем же так убиваться? Дай бог, всё образуется, — нашёптывала она ей на ухо, гладя по голове.

Простые ласковые слова успокаивающе подействовали на несчастную. Она поднялась и, помогая встать старушке, устало сказала:

— Этот святой, бабушка, разрушил всю мою жизнь. Лишил мужа, отправил на тот свет мою мать, оставил сиротой мою дочь. Он выбросил меня на улицу, в чём я стояла, и если я сейчас жива, то это только благодаря божьей милости и доброте чужих людей. Вот так.

— Не верю, — твёрдо отрезала преданная старушка. — Ни одному твоему слову не верю!

— Не верите, так спросите у своего хозяина! — гневно сверкнула глазами Анна и, развернувшись, побежала прочь.

— А-я-я-яй, — заголосила старая Стефа, схватившись за голову. — И что же это такое деется, я вас спрашиваю?

Глава 3. Исчезновение Мани

Анна не помнила, как добралась домой. Рыдания душили её, а пробудившиеся воспоминания жгли душу. Картины прошлого, одна страшнее другой, вставали перед её глазами: отъезд Николеньки и жгучая боль от разлуки с мужем, запах ладана и скорбные лики на иконах в свете свечей. Николай настоял на том, чтобы их любовь всё же получила божье благословение и после отказа раввина узаконить их брак, повёл любимую под венец в православный храм. Батюшка совершил над ней обряд крещения, и они венчались в маленькой местной церкви, где Николенька надел ей на палец золотое колечко с трогательным изображением голубя и голубки, удерживающих в своих клювиках колосок. Перед самым отъездом мужа Анна узнала, что у них будет ребёнок, и это изображение стало символичным.

— Аннушка, — попросил Николай. — Давай, если у нас родится девочка, назовём её Марией, в честь моей матери. Она у меня замечательная, и это имя принесёт ребёнку счастье. Так они расстались, договорившись о том, что в первый же его приезд домой они сообщат родителям о своём браке.

Потянулись долгие дни разлуки. Анна тосковала по мужу, беспокоилась о его судьбе и с трепетом прислушивалась к зарождающейся в своём теле новой жизни. Молодая женщина вспомнила, каким злобным и торжествующим было лицо её отца, когда он сообщил ей трагическую весть: Николенька, её муж и отец её будущего ребёнка, погиб в сражении, и уже никогда-никогда им не быть вместе! Мир рухнул в одночасье, ведь она потеряла не только мужа, но и своего отца, которого раньше любила и почитала: человек, бросивший ей в лицо страшное известие с радостной усмешкой на губах, не мог быть её отцом. Она бросилась из дома, осыпаемая его проклятиями, с разбитым лицом и, не разбирая дороги, побрела, куда глаза глядят. Ноги едва слушались её, голова кружилась, перед глазами плыли огненные круги, и в какой-то момент, потеряв сознание, она упала навзничь прямо на мостовую. Что было с ней потом, она не помнила. Ни как её подобрали мортусы^[7], ни как, приняв за покойницу, погрузили на телегу поверх груды мёртвых тел и повезли на окраину города, где для жертв чёрной смерти* была вырыта большая общая могила. Эпидемия чумы в 1812 году охватила весь юг России, в том числе и город Николаев, где жила семья Анны.

Трупы погибших людей сбрасывали прямо в яму, а затем сжигали. Очнулась Анна, когда огонь стал лизать всё её тело. Обезумев от боли, она с трудом выбралась из ямы и всю ночь брела по дороге, утратив ощущение реальности того, что происходило с нею. Она не ощущала даже боли, хотя всё её тело было в страшных ожогах, и когда её родители решили, что она умерла, это в какой-то мере так и было: умерли её чувства, желания, не стало даже памяти о прежней жизни. Прежней Анны не стало, а та, что осталась, закрыла своё сознание для воспоминаний.

При входе на территорию больницы молодая женщина столкнулась с доктором Капилло, который нервно прохаживался перед воротами. Заметив Анну, он стремглав бросился к ней. Доктор был так сильно взволнован, что даже не заметил слёз на ее лице.

— Ах, Анна! — вскричал он, взяв её за руку. — Я так вас ждал! Представьте, Лиза сбежала!

— Как сбежала? Зачем? — с недоумением взглянула на него Анна. — Какое несчастье!

— Да что вы, Анна, какое же это несчастье? — горячо перебил её доктор. — Как вы не понимаете, ведь теперь я свободен! Я полностью свободен, и имею право сказать вам, что я люблю вас, Анна, что полюбил вас с самого первого взгляда, как только увидел! О, Анна! Если бы вы знали, как я счастлив, что, наконец, могу открыть вам своё сердце!

Анна мягко отстранила его руку, и доктор только сейчас заметил страдальческое выражение на её осунувшемся заплаканном лице.

— Что случилось с вами, милая Анна? Почему вы плачете? — с тревогой спросил он.

— Ах, Аркадий Константинович, — вздохнула женщина, и глубокая печаль отразилась на её лице. — Если бы то, что я сейчас услышала, вы сказали мне ещё сегодня утром, поверьте, не было бы на свете женщины, счастливей меня. Но сейчас… сейчас…, — и она горько заплакала, закрыв лицо руками.

— Что такого могло случиться за это утро, чтобы ваше отношение ко мне изменилось, милая Анна? — с отчаянием воскликнул доктор. — Где вы были?

— У банкира Гуровича.

— Он что — отказал вам?! Не может этого быть, он ведь человек слова

— Гурович мой отец, — тихо сказала Анна. Доктор изумлённо уставился на женщину.

— Кто? Гурович?! — переспросил он, думая, что ослышался, но тут догадка озарила его лицо:

— Вы всё вспомнили, Анна… К вам вернулась память! Но ведь это же, замечательно, я так рад за вас!

— Мой муж погиб, моя мама умерла, — тихо сказала женщина. — Как видите, радоваться нечему.

— Но… — растерялся доктор, — это же, случилось много лет назад! Это прошлое, а жить нужно настоящим! — Для меня это случилось сегодня, — опустила голову Анна, — простите. Доктор смотрел вслед удаляющейся женщине, и отчаяние переполняло его сердце: Анна опять отдалялась от него.

Подходя к дому, молодая женщина не старалась скрыть следы своих слёз: сегодня они с дочкой потеряли самых близких им людей, и оплакивать их они должны вместе. Возле их дома на скамейке с понурым и растерянным видом сидел незнакомый мальчуган.

— Ты к кому? — подойдя, окликнула его Анна.

— Здравствуйте, — мальчик бросил на неё растерянный взгляд из-под пушистых ресниц. — Я жду одну знакомую девочку, её зовут Маня.

— Маню? — удивилась Анна. — Так это моя дочка, и зачем она тебе? Я тебя раньше у нас никогда не видела, как тебя зовут?

— Володя Гурьев, — поднявшись со скамейки, вежливо представился мальчик. — Хотя…, — замялся он, — если верить Мане, я не совсем Гурьев, и мне бы хотелось расспросить ее об этом подробнее. А вы — тётя Анна? Манина мама? — предположил он. — Я почему-то вас такой и представлял…

— Какой такой? — спросила Анна, невольно любуясь миловидным лицом мальчугана, обрамлённого светлыми, слегка вьющимися волосами.

— Красивой… — смущённо пояснил Володя, и его лицо озарилось робкой улыбкой. — О вас Лёня Капилло рассказывал.

— А, Лёнечка… — с теплотой улыбнулась женщина, — он мне, как сын, я его знаю с рождения, и очень люблю. А ты откуда его знаешь?

— Мы учимся вместе, — уклончиво объяснил мальчик и потупил глаза, вспомнив, как перед всем классом оскорбил мать Мани, а Лёня Капилло вступился за неё.

«Какой симпатичный ребёнок, — между тем думала Анна, с улыбкой разглядывая маленького гостя, — только грустный какой-то. Видно, и у него тоже горе» — вздохнула она про себя. Откуда ей было знать, что этот «симпатичный ребёнок» был печально известен своим несносным характером, дерзил взрослым, постоянно обижал других детей, и что её собственная дочь часто плакала от его насмешек и издёвок. Лицо Володи Гурьева, всегда такоё надменное и высокомерное, выглядело сейчас поникшим и жалким.

— Чего ж ты тут сидишь один, в дом к нам не заходишь? — приветливо спросила его Анна.

— Так ведь там никого нет, — пожал он плечами.

— Как это нет? — удивилась Анна и переступила порог. На столе на салфетке нетронутыми лежали её штрудели с маком.

— Странно, — с недоумением уставилась на них женщина, — действительно, нет… А ты давно здесь? — обернулась она к ребенку.

— Давно, — вздохнул мальчик.

— Так тебе нужно было к соседке нашей зайти, тёте Дусе, Маня, наверное, там. Пойдём, глянем. — предложила она.

— Ей наша соседка кофточку вяжет, пошла, наверное, на примерку. Но Евдокии дома тоже не оказалось. Вдвоем они обошли флигель вокруг, и Анна заметила под деревом таз с мокрым бельём. Она вспомнила, что накануне вечером велела Мане развесить утром постиранное бельё, и растерянно развела руками.

— Зачем она бельё тут оставила?

— Может, она к кому-то другому пошла? — предположил мальчик, и они направились к соседнему дому. Из окна выглянула смуглая девочка и с любопытством стрельнула в Володю чёрными глазами.

— Тётя Анна, вы к нам?

— Тамася, ты Маню не видела? — вместо ответа спросила Анна.

— Не-а, — покачала головой девочка. — А её что — дома нет?

— Нет, — растерянно подтвердила женщина. — Ты спроси у своих братьев, — попросила она, — может, они её, где видели?

— Сеня! Женя! Илюша! — обернувшись, крикнула Тамара вглубь комнаты, — вы Маню не видели? В окне тут же показались улыбающиеся рожицы трёх Тамариных братьев.

— Нет, не видели, — радостно сообщили они. — А вы у Гриши спросите, может, она к нему пошла? — посоветовали они.

Тамася стремглав выскочила за ними во двор.

— И я с вами, тетя Анна, — попросилась она. Тамара была красивой караимской девочкой с длинными чёрными, как смоль волосами, и озорными, по-восточному удлинёнными миндалевидными глазками. Её тётя, после смерти своего брата взявшая содержание всей его большой семьи на себя, была превосходной портнихой и наряжала девочку во всё белое, за что во дворе её прозвали «муха в сметане». Белые платьица выгодно оттеняли смуглое личико девочки и блестящие, аккуратно заплетённые чёрные косы. Все события, которые происходили во дворе, Тамара принимала близко к сердцу и активно в них участвовала.

Гриши дома не оказалось, а его мать, госпожа Вальтер, сообщила им, что он полчаса, как ушёл с Амалией Карповной на базар за рыбой.

— Но Маню, мы сегодня не видели, — уверила она их.

— А вам Джульетта случайно не попадалась? — в свою очередь озабоченно спросила она Анну. — Представляете, взяла себе моду гулять сама по себе: захотела — пришла, захотела — ушла, — с осуждением заметила она. — Как какая-то уличная собака, просто позор, честное слово. Анна молча покачала головой.

— Дождётся, что мы её вообще больше одну отпускать не будем, — громко пригрозила госпожа Вальтер, будто непослушная Джульетта была где-то рядом и могла слышать её угрозы.

— А вы зайдите в больницу, — посоветовала она, — может, Маня к Якову забежала?

— Дяди Якова нет в больнице, сегодня ведь Рош ха-Шана, — напомнила Анна. — Он с утра ушёл в синагогу.

— Ой, извините, я и забыла! С Новым годом вас, Анна, — поспешила поздравить её госпожа Вальтер. Население больничного двора представляло собой смесь различных национальностей и, соответственно, вероисповеданий: здесь жили поляки, немцы, евреи, молдаване, караимы, греки, русские и украинцы. Праздник для одних был праздником для всех, потому что в этот день принято было приглашать соседей, и во дворе праздники плавно переходили один в другой.

— Слушайте, а чего мы тут гадаем? — встрепенулась вдруг Тамара. — Маня, скорее всего, в лицей побежала, Лёнчика проведать. Не было её сегодня, — хмуро возразил Володя, — я только что оттуда.

Все помолчали. Анна не на шутку забеспокоилась. Девочка у неё, конечно, самостоятельная, но не могла же, она взять и, не спросившись, уйти из дома, зная, что сегодня праздник, который следовало проводить в кругу семьи!

— Знаете что, — опять вмешалась жена аптекаря, — а может, она ушла с Яковом Натанзоном в синагогу? Все выжидающе уставились на Анну, и та с облегчением вздохнула: ну, конечно же, как ей это сразу не пришло в голову! Конечно же, в синагогу!

— Спасибо, что вы мне это подсказали, уважаемая госпожа Вальтер, — сердечно поблагодарила её Анна — мне и самой следовало бы об этом догадаться, а то я уже начала беспокоиться. Мы с Володей пойдём домой, а вы, если увидите Маню, передайте ей, что дома её ждут, пусть нигде не задерживается.

— Всенепременно, — заверила её жена аптекаря — не беспокойтесь, обязательно скажу.

— А я побегу поищу Джульетту, — предложила Тамара и умчалась в сторону сарая, где был захоронен дворовой пёс Ромео, и где обычно проводила своё время тоскующая о погибшем друге Джульетта.

Войдя в дом, Володя с любопытством огляделся. Убогая обстановка дома вначале поразила его, ему ещё никогда не приходилось бывать в таком бедном жилище, но почему-то здесь ему всё нравилось. В комнате было уютно и чем-то приятно пахло. На столе, кроме маковых пирогов, в тарелке лежали нарезанные дольками яблоки и мёд в вазочке.

— У вас очень чисто, — вежливо заметил мальчик.

— А как же иначе, — с достоинством ответила женщина, — ведь сегодня Рош ха-Шана, еврейский Новый год, начало новой жизни*. Чтобы она была светлой и чистой, положено хорошо прибраться в доме, такая у нас традиция. Ты садись, — пригласила она его, — а я угощу тебя своим маковым штруделем. Говорят, — с гордостью добавила она и просияла улыбкой, — что он у меня получается отменным. Володя не стал отказываться и с удовольствием отправил в рот кусок благоухающей сдобы.

— О! А вы знаете и, правда, очень вкусно, — с видом знатока похвалил он и задержал взгляд на лице женщины, на котором отчетливо проступали следы слёз. — А почему вы плакали, тётя Анна? Вас кто-нибудь обидел?

— Обидел, — вздохнула Анна и опустила голову, — и как ты думаешь — кто? Мой собственный отец. Правда, это случилось давно, но так уж получилось, что вспомнила я об этом только сегодня. Они помолчали.

— А ты знаешь, — неожиданно спросила она, — какой именно сегодня день?

— Вы же уже говорили, Новый год, — вежливо напомнил мальчик. — Только ведь его отмечают зимой, — заметил он.

— А у евреев — сегодня, — пояснила Анна, — мы ведем своё летоисчисление со дня основания мира. В этот день^[8] нельзя ни в коем случае ни с кем ссориться. А я…, — и она опустила голову, вспомнив умаляющее лицо своего отца и его протянутые к ней руки, — я очень обидела своего отца. Он, конечно, очень виноват передо мною, — помолчав, добавила она, — но ведь он мой отец… Тем более, что из родных у меня никого больше нет: только он и Маня.

— Да, я знаю, — неожиданно заметил Володя, — мне Маня говорила, что её отец умер. Анна удивлённо взглянула на него.

— Ты что-то путаешь, она не могла этого знать, я сама об этом вспомнила только сегодня.

— Ничего я не путаю, — возразил мальчик, — она ясно сказала: — Мой отец умер, — подтвердил он.

— Странно, — покачала головой Анна и, услышав скрип входной двери, радостно вскочила со стула. — А вот и наши, слава богу, вернулись.

— А кто тут мои штрудели поедает, — с грозным видом спросил Яков Натанзон, заходя в комнату, — мы так не договаривались!

— А где Маня, дядя Яков? — с удивлением уставилась на него Анна.

— Откуда же я знаю, — в свою очередь удивился фельдшер. — Когда я уходил, она ещё спала.

— Господи! Да что это такое, где же она тогда может быть?! — вскочив, всплеснула руками женщина. Лицо её побледнело до такой степени, что стало белое, будто бумага.

— Чего ты так разнервничалась, дочка, — принялся успокаивать её Яков. — Куда она от нас денется?

— Да как же не нервничать, если с утра её никто нигде не видел, — едва не плакала Анна, губы у неё беспомощно дрожали. — Я надеялась, что она с вами ушла…

— Нигде, говоришь? — задумался Яков и почесал свою бороду. — Так я знаю, где она, — вдруг с уверенностью заявил он.

— И где же? — с надеждой взглянула на него молодая женщина

— Маня — она кто? — спросил фельдшер и многозначительно поднял вверх свой палец, — моя ученица. И, в отличие от некоторых, — бросил он укоряющий взгляд на Анну, — знает, что в первый день Рош ха-Шана положено совершать обряд «ташлих»^[9]. Наша Маня законы знает, на море она пошла, — твердо заявил он, — точно вам говорю! Анна облегчённо вздохнула и вдруг почувствовала страшную усталость. Пережитое накануне сильное потрясение совсем надломило её, и она едва держалась на ногах.

— Тётя Анна, — внимательно взглянув на неё, предложил Володя, — давайте я сбегаю на море за Маней, а вы подождите нас здесь.

— Нет-нет, — покачала женщина головой, — я тоже пойду.

— И я с вами, — заявил Яков. Он старался не подавать виду, что тоже волнуется: ведь ребёнок есть ребёнок, даже такой разумный, как Маня, — думал он, — с ним всякое может случиться.

Втроём они пересекли Херсонскую, и почти бегом устремились вниз к порту.

Анна бежала впереди всех, и перед её глазами неотступно маячило призрачное видение в виде самодельной коляски, которую соорудил когда-то для маленькой Мани фельдшер Натанзон из обыкновенного деревянного ящика. Не счесть, сколько раз они с маленьким Лёней тащили эту коляску со спящей в ней Маней до самого моря. И Анна каждый раз боялась, что коляска вот-вот выскочит из рук и помчится вниз. Будто дразнясь и приглашая побегать с ней наперегонки, призрачная коляска катилась впереди сама по себе и Анна, чтобы не отстать, так стремительно мчалась за ней, поднимая вокруг кучу пыли, что Володя и Яков едва поспевали за ней. Постепенно дорога перешла в крутой склон, спускающийся к морю, в нем были вырублены ступеньки, кое-где укрепленные деревянными дощечками. Когда-то этот берег представлял собой практически вертикальный обрыв, нависавший над узкой полоской суши. Затем из-за подземных грунтовых вод и морского прибоя его значительные куски вместе с имеющимися там строениями и деревьями постепенно сползли в море. И море, как гигантская мельница, всего за считанные годы переработало ракушняк сначала в гальку, а затем и в песок. Спускаться вниз не имело смысла — берег был перед ними, как на ладони, и кроме двух рыбаков, вытаскивающих из воды лодку, да собак, гоняющихся друг за дружкой, никого на берегу больше не было.

— Может, мы разминулись с ней? — тяжело дыша, спросил подбежавший Яков и, сняв картуз, вытер им потное лицо.

— Как же тут можно разминуться, если дорога только одна, — устало возразила Анна.

— Так может, она и не на море вовсе пошла, почему обязательно на море? — бодрился Яков, будто ещё совсем недавно не утверждал обратное. — Мало куда наша девочка могла пойти, надо в больницу вертаться, — решительно предложил он. — Она, небось, уже дома нас дожидается. Но Анна продолжала стоять, безвольно опустив руки и устремив взгляд на море, будто в шуме его волн надеялась услышать ответ на свои тревожные мысли. Смутное чувство беды, поднимаясь от живота, подступало к горлу и не давало ей дышать.

— Пойдёмте, тётя Анна, — несмело подал голос Володя и взял женщину за руку.

— Да-да, конечно, — очнулась та, и они втроём двинулись в обратный путь. У ворот больницы стояла какая-то карета, и Яков остановился, чтобы узнать, не привезли ли в больницу новых больных, а Анна с Володей поспешили в дом.

— Пусть всё будет хорошо, пусть Маня будет дома! — как заклинание повторяла по дороге несчастная женщина. Из кареты вышел немолодой, но ещё крепкий мужчина с чёрной с проседью бородой, одетый в наглухо застёгнутый чёрный костюм. Чёрная шляпа, низко надвинутая на лоб, скрывала пронзительные глаза цвета замерзшего льда в проруби. Их строгий и властный взгляд цепко оглядел всё вокруг и остановился на фельдшере Натанзоне. Тот в свою очередь во все глаза уставился на приезжего и их глаза встретились. Глубокое волнение отразилось на суровом лице незнакомца.

— Яков… — едва выговорил он. — Йосиф… — прошептал в ответ фельдшер и мужчины заключили друг друга в крепкие объятия.

— Что ты здесь делаешь, брат, — всё ещё не придя в себя от потрясения, взволнованно спросил банкир Гурович.

— Что я здесь делаю? — воздел руки к небу Яков. — Я здесь работаю, а вот ты откуда тут взялся? Ты разве не в Николаеве?

— Я уже давно в Одессе, брат. Разве ты не знал?

— Откуда же мне знать? Я же с тех пор, как уехал, ни разу в Николаеве не был. А как Эстер? — настороженно взглянул он на него. — Здорова ли?

Гурович помрачнел и отвёл взгляд в сторону.

— Не сберёг я Эстер, брат. Не смог, прости, — глухо прозвучал в ответ его голос.

Яков, не отрываясь, смотрел в глаза своего двоюродного брата, и в его взгляде меняясь, мелькали разные чувства: боль, гнев, осуждение. Банкир не выдержал и отвернулся, они помолчали. Чувство неловкости, возникшее между ними, оживило в памяти воспоминание об их давнишней ссоре, когда ещё совсем молодой Йосиф увёл у своего старшего брата его юную невесту.

— Что же привело тебя к нам? — нарушив молчание, холодно поинтересовался Яков.

— Я ищу свою дочь, — коротко ответил Гурович, — по моим сведениям она живёт здесь.

— Дочь? Здесь? — брови Якова удивлённо поползли вверх. — Это кто ж такая? Я здесь всех знаю.

— Её зовут Анна, у неё есть ребёнок, девочка по имени Маня.

Наверное, если бы Гурович сообщил ему, что сейчас под ними разверзнется земля и начнётся землетрясение, то это не произвело бы такого впечатления на фельдшера, который при словах банкира так и остался стоять с открытым ртом.

— Ну что же ты молчишь, Яков? Ты знаешь её или нет?

Увлечённые своим разговором, братья не заметили, как у ворот опять появилась Анна. Увидев банкира, она с криком «Отец!» со всех ног устремилась к ним.

— Папа, папочка, — обхватив его шею руками, зарыдала она. — Маня пропала!

— Как пропала? — отодвинул её от себя Гурович. — Когда? В его памяти всплыл рассказ аббата Николя о его встрече с удивительной девочкой, и счастье тёплой волной прокатилось по его телу: внучка… у меня есть внучка… боже, какое счастье!

— С утра… — еле выговорила Анна.

— Уф, — с облегчением вздохнул банкир, — напугала. Да разве это значит — пропала, глупенькая ты моя? — ласково погладил он Анну по голове, как это делал когда-то в детстве. — Объявится скоро, чего ты так испугалась?

— Ты не понимаешь, — горячо заговорила Анна. — Маня никогда не уходит без спроса. А сегодня, — жалобно добавила она, — с утра её никто не видел.

— Это точно, — подтвердил Яков. — Без спросу ни-ни, так уж она у нас воспитана, — с гордостью добавил он, и Гурович почувствовал неприятный укол ревности при слове «у нас».

— Дядя Яков, — обернулась к фельдшеру молодая женщина и счастливо улыбнулась сквозь слёзы, — представляете, это мой папа. Он нашёлся!

— Ты удивишься, дочка, но Яков действительно твой дядя, — развёл руками Гурович.

— Как это? — удивлённо воскликнула Анна. — Настоящий дядя?

— Самый, что ни есть настоящий, — подтвердил банкир. — Яков — мой старший брат. Правда, двоюродный, — пояснил он.

— И как это я, дурак, сам об этом не догадался, — смущённо покачал головой Яков. — Ведь Анна — копия Эстер, такая же красавица.

— Так это я мамин портрет у вас видела? — догадалась Анна. Фельдшер смутился и покраснел. — Она была моей невестой, — хмуро заметил он, — что ж тут удивительного.

— Вот оно что…, — с интересом взглянула на него Анна. — Ты знаешь, папа, — сообщила она, повернувшись к отцу, — дядя Яков спас меня от верной смерти и все эти годы поддерживал нас с дочкой. Если бы не он, мы бы не выжили, мы с Маней его очень любим, — с чувством добавила она и горячо обняла зардевшегося фельдшера.

— А она к нам однажды в лицей приходила в маскарадном платье, — неожиданно раздался снизу голос Володи.

— Кто она? — повернулась к мальчику женщина.

— Да Маня же, вы об этом знали? — спросил он.

— Не-ет, — растерянно протянула Анна. — А когда это было?

— Это неважно, когда, просто это значит, что и сейчас она могла куда-нибудь сама пойти, то есть, без спроса, — высказал предположение мальчик.

— Куда же она могла пойти? — развела руками женщина. — Ей ведь и идти-то некуда, — обратилась она за поддержкой к столпившимся вокруг неё людям. Всё население больничного двора было уже здесь и с сочувствием внимало их разговору.

— У неё есть какие-нибудь подруги или знакомые в городе? — задумчиво спросил банкир.

— Да нет у неё никаких знакомых, — растерянно ответила Анна и вдруг вспомнила: — Хотя… недавно она ездила с Александром Константиновичем к Картамышевым, и там ей дали почитать одну книгу. — Может, она решила её отдать? — с надеждой обратилась она за поддержкой к соседям.

Все согласно закивали:

— Конечно, могла пойти. Чего ж не пойти?

Тут раздался цокот копыт, и к воротам подъехала больничная карета, из которой легко выскочил доктор Капилло с чрезвычайно сердитым видом.

— Яков, — увидев фельдшера, раздражённо бросил он, — немедленно позовите ко мне доктора Загребельного. Так меня подвести! — Аркадий Константинович был просто вне себя, из его глаз так и сыпались гром и молнии. — Сегодня в три часа он должен был быть на совете Комитета общественного здравия и почему-то не явился. Я вынужден был оправдываться из-за него, как мальчишка, — возмущался он, — чёрт знает, что.

Вперёд протиснулась Евдокия.

— Как это позвать? — взволнованно переспросила она, — Пати с утра в больнице нет… Все удивлённо переглянулись.

— И Джульетты, кстати, тоже нет, — вышла вперёд Тамара. — Где я её только не искала — нигде не могла найти, будто сквозь землю провалилась.

— Да-да, — закивала головой госпожа Вальтер. — Джульетта тоже с утра куда-то подевалась.

— И я искал, — застенчиво подтвердил, выйдя вперед Гриша-Генрих. — Может, она вместе с Маней куда пошла?

Тут только рассерженный Аркадий Константинович заметил, что у ворот собралась целая толпа людей. Увидев впереди заплаканную Анну, которую обнимал банкир Гурович, он слегка покраснел.

— Здравствуйте, господин Гурович, — протянул он ему руку и внимательно взглянул на молодую женщину:

— Что случилось, Анна? — участливо обратился он к ней.

— Маня пропала, Аркадий Константинович, — опустив голову, тихо ответила Анна.

— Нет, детка, — не надо так. Никто ещё никуда не пропал, — мягко поправил дочку банкир.

— Аркадий Константинович, мы можем воспользоваться вашим экипажем, чтобы навестить господ Картамышевых? — спросил он. — Есть предположение, что Маня у них, а свой экипаж мне нужно отправить по одному делу.

— Нет вопросов, уважаемый господин банкир, — охотно согласился доктор, — извольте, конечно. И я тоже с вами поеду.

— А можно и я? — робко попросила Анна.

— Конечно-конечно, — слишком быстро подтвердил доктор и все стали суетливо рассаживаться. На правах человека, знакомого с семьёй Картамышевых, в экипаж попросился и Володя. Банкир сел последним, так как задержался, давая наставления своему кучеру, после чего тот сразу уехал. Наконец, все тронулись с места.

Глава 4. Знакомство с новой роднёй

— Может быть, — предположил Гурович, когда они все выехали за территорию больницы, — этот ваш пропавший доктор и повёл Маню к Картамышевым? Раз их обоих нет?

— Это вряд ли, — возразил Аркадий Константинович, — с какой стати? Ведь у доктора Загребельного сегодня было важное мероприятие, а он человек ответственный.

— А чего мы не через Портняжью^[10] поехали? — высунулся в окно Яков. — Через Портняжью сподручнее будет.

— Ну и память у тебя, Яков, — улыбнулся банкир Гурович. — Портняжья уже лет пять, как Ланжероновская.

— Это для кого как, — нахмурился Яков. — За модой не угонишься, сегодня она Ланжероновская, а завтра ее ещё как-то переиначат, — проворчал он.

— По Ланжероновской сейчас не проехать, я только оттуда, — объяснил доктор Капилло.

— А что так? — удивленно поднял брови Гурович.

— Так на месте дома Волконского* барон Рено опять что-то начал строить.

— И что ему неймется, — возмутился фельдшер, — и так, уже все там застроил, что еще на этот раз?

— Пока не знаю, — пожал плечами доктор.

— Я знаю, — вмешался Гурович. — Барон Рено будет строить там гостиницу, ресторан и кажется, даже казино.

— Смотрите, — удивился доктор, — а вам это откуда известно? — поинтересовался он.

— Так я ему ссудой помогал, — невозмутимо пояснил банкир.

— Ты что — банкир*, Йосиф?! — уставился на него фельдшер. — Как ты до жизни такой дошёл? — Шёл-шёл и дошёл, — засмеялся Гурович.

— Я тебя утешу, Яков, это не самое худшее место, куда можно дойти, — усмехнулся Аркадий Константинович. — И совсем не то, что ты думаешь.

— А что ж тут думать, — сердито ответил фельдшер, — я что, не знаю кто такие банкиры? Менялы, которые толкутся на углу Дерибасовской и Ришельевской, расставляют свои скамейки прямо на тротуаре и меняют иностранные деньги на рубли.

— Так это когда было, Яков, — рассмеялся Капилло, сейчас менялы с банкирами не имеют ничего общего.

— Как это не имеют, когда имеют, — возмутился Яков, я прекрасно помню, да и само слово банк^[11] означает по-итальянски скамейка.

— Уважаемый доктор, — обратился к нему Гурович, — вы своего фельдшера взаперти, что ли держите? Впечатление такое, что он в городе сто лет не был.

— Никто меня нигде не держит, — обиделся Натанзон, — что я в вашем городе не видел, я сам не хочу никуда ходить, у меня и в больнице дел пруд пруди.

— Я тебе скажу больше, брат, — усмехнувшись, поддержал смущённого фельдшера Гурович, банкиров тоже пруд пруди, — ведь Одесса один из главных банковских центров юга Российской империи, куда от них денешься.

— А все благодаря хлебному экспорту, — заметил доктор, — сколько людей на нем состояние себе сделали!

— И ваш слуга в том числе, — вставил, улыбаясь Гурович.

— Аз-ох-н-вей! — недовольно покачал головой Яков Натанзон. Все замолчали, каждый погрузился в свои думы. Анна сидела, прижавшись к отцу, не вслушиваясь в общий разговор, все её мысли были заняты дочкой.

— А ваш Рено — бывший голодранец, — после непродолжительного молчания упрямо заявил Яков Натанзон. — Приехал в Одессу без гроша в кармане, и быстренько набил здесь свои карманы.

— У тебя неверные сведения, мой друг, — возразил доктор Капилло. — Жан Пьер Рено, или как он себя называет, Иван Петрович, прибыл в Одессу весьма и весьма обеспеченным человеком, поскольку перед своим отъездом продал компаньону свою долю в совместном парфюмерном деле за 50 000 рублей ассигнациями, а это, — уважительно добавил он, — астрономическая сумма. На эти деньги Рено и попытался возродить у нас в Одессе старое парфюмерное дело.

— И что, — свистнул фельдшер, — прогорел? Как говорится, фью его денежки! — злорадно усмехнулся он, — в Одессе люди, поди, не дураки.

— Да, это дело у него не пошло, — согласился Аркадий Константинович, — но на то была веская, не зависящая от него причина. — И какая же это? — иронично прищурился Яков.

— Порто-франко, — коротко ответил доктор. — После того, как Ришелье выхлопотал для нас у императора Александра I статус беспошлинного города, колониальные товары заполнили прилавки всех городских магазинов, в том числе и дешевая кельнская вода^[12]. Что против неё духи Рено? Яков многозначительно хмыкнул.

— А ты не смейся, Яков, — одернул его доктор Капилло, — Рено человек очень практичного склада ума, он быстро переориентировался и занялся куплей-продажей недвижимости. Он приобрел не только дом Волконского, но и несколько соседних участков земли и, кстати, дом Ланжерона, — кивнул он в окно на двухэтажный с портиком дом, мимо которого они как раз проезжали, — тоже его. Наш Дюк, недаром он премьер-министр Франции, ходатайствовал перед королем Людовиком XVIII о баронском титуле для Рено, и что вы думаете? — Дали!

— Ну и что? — презрительно сощурился фельдшер. — Что нам Людовик со своим французским баронским титулом? Наш-то государь кукиш ему показал вместо баронства!

— Здесь ты, Яков, прав, — вынужденно согласился доктор Капилло, — российского титула барон Рено так и не дождался, зато за сорок пять лет пребывания в Одессе сумел в несколько раз увеличить свои активы, а это кое-что значит.

— Да ну его, — сердито махнул рукой в сердцах Яков Натанзон, — не стоит этот проходимец наших разговоров.

Подъехав к дому Картамышевых, все высадились и, зайдя во двор, поднялись оттуда через галерею на второй этаж, где размещалась квартира учителя Александра Васильевича Картамышева.

Им открыла горничная, которая при виде многочисленных гостей всплеснула руками и в панике помчалась докладывать хозяевам. Первым встречать гостей выбежал Сережа Картамышев. Увидев Володю Гурьева, он обрадовано помахал приятелю рукой и, учтиво поздоровавшись с гостями, с любопытством уставился на незнакомых людей. Он уже неделю болел, сидя безвылазно в доме, поэтому чрезвычайно был рад гостям. У господина учителя был выходной, и супруги Картамышевы тоже были дома. При виде нежданных гостей они, как и подобает воспитанным людям, ничем не выказали своего удивления, однако некоторое замешательство на их лицах все же присутствовало, ведь неожиданный визит был нарушением принятого этикета и мог быть вызван лишь чрезвычайными обстоятельствами.

— Что-то случилось, Аркадий Константинович? — осторожно спросили они у доктора. Их открытые и доброжелательные лица выражали сочувствие и тревогу.

Вперед вышел доктор Капилло.

— Разрешите представить вам, любезные Александр Васильевич и Наталья Дмитриевна, господина Гуровича и служащих нашей больницы Якова Натанзона и Анну.

— И Анну Гурович, — поправил банкир, с любопытством разглядывая хозяев, которые еще не знали, что на самом деле встречают своих ближайших родственников. При имени Гуровича, хозяева дома ещё больше смутились, так как личность банкира в Одессе была у всех на слуху, и присутствие такого видного гостя в их скромном доме привело супругов в крайнее замешательство. Сережа за спиной родителей тщетно делал призывные жесты своему товарищу, приглашая его поиграть, но тот только отрицательно качал головой. Всегда холодный и равнодушный, Володя заметно нервничал и ни на шаг не отходил от Анны.

— Уважаемый Аркадий Константинович, — зардевшись, сказала приветливо Наталья Дмитриевна, — пока нам приготовят чай, пригласите ваших друзей пройти в нашу библиотеку. Все послушно последовали вслед за гостеприимной хозяйкой, пропустив вперед Анну. Взгляд молодой женщины остановился на портрете, который висел на противоположной стене от входа и замер.

— Ах! — тихо вскрикнула она и пошатнулась. Доктор стремглав бросился к ней и едва успел подхватить Анну на руки.

— Что с вами, дорогая? — с тревогой спросил он, вглядываясь в ее лицо.

— Николенька… Николенька… — едва слышно прошептала женщина, протягивая руку к портрету, и потеряла сознание.

— Ах, боже мой, боже мой, — всплеснула руками Наталья Дмитриевна. — Положите девушку на диван, вот сюда, сюда, — суетилась она. — Бедняжка, что с ней? Откуда она знает нашего Николеньку? Сережа, принеси воды! Да побыстрее! Но расторопная горничная уже стояла рядом со стаканом воды. Яков Натанзон и Гурович бросились было к Анне, но доктор решительно отстранил их и, приподняв голову Анны, бережно положил под нее подушку. Расстегнув воротник, он брызнул ей в лицо водой и Анна, медленно открыв глаза, недоуменно обвела взглядом всех присутствующих.

— Что случилось? — с усилием спросила она. Тут ее глаза опять встретились с глазами Николая Картамышева на портрете: молодой человек улыбался ей и его взгляд проникал ей в самую душу.

— Ну, вот мы и свиделись, Николенька, — тихо улыбнулась она ему. — Я так соскучилась, так соскучилась, — прошептала Анна и беззвучно заплакала.

— Господа, — торжественно сказал Гурович, выступая вперед и беря инициативу в свои руки, — разрешите представить вам жену вашего ближайшего родственника Николая Картамышева. Александр Васильевич и Наталья Дмитриевна удивлено переглянулись.

— Николай был женат? — оторопел учитель. — Но почему мы об этом ничего не знали?

— Он не успел поставить вас в известность, — объяснил банкир, и уголки его губ горестно опустились. — Моя дочь и ваш брат обвенчались непосредственно перед его отъездом в армию. Кроме того, у него есть дочь, Мария. Лица хозяев дома выражали полное смятение.

— Аркадий Константинович, — с укоризной спросили они доктора, — почему вы об этом до сих пор молчали?

— Я сам узнал это только сегодня, — опустил голову доктор. Его лицо было полно отчаяния: Анна лежала рядом с ним, ее рука покоилась в его руке, но она была бесконечно далека от него.

— Простите, — вмешалась Наталья Дмитриевна, — мне не послышалось, вы сказали, что у Николеньки есть дочь?

— И вы ее отлично знаете, — заметил доктор, — это девочка, которую вы видели на дне рождения моего сына, и которая завоевала все призы на маскараде. Ее зовут Маня, она подруга моего сына.

— Позвольте, — вмешался Александр Васильевич, — не та ли это Маня, которая была у нас в гостях? — удивленно спросил он.

— Вот именно, — подтвердил доктор, — она самая.

— Да, я очень хорошо ее помню…, — вмешалась Наталья Дмитривна, — девочка еще попросила у меня «Божественную комедию» Данте, и я была крайне удивлена таким выбором маленькой девочки. Она произвела на меня очень хорошее впечатление, подчеркнула женщина.

— Я еще заметила, ты помнишь, Сашенька, — обратилась она к мужу, — что она очень похожа на Марию Николаевну? Маму Николая и Александра Васильевича, — пояснила она присутствующим.

— Так Маня и есть Мария Николаевна, — вставил доктор, — вот какие чудеса случаются.

— Подождите, — выскочил вперед Сережа, — вы хотите сказать, что Маня — моя сестра?!

— Вот именно, — подтвердил Аркадий Константинович.

— Ура-а! — радостно закричал мальчик.

— Володя, ты представляешь, Маня — моя сестра! А где она? Гости переглянулись.

— Вот по этому поводу мы к вам и зашли, — пояснил доктор Капилло, — вы не видели сегодня Маню? Она к вам, случаем, не заходила?

— Нет, — растерянно покачали головой супруги, — с того дня, как она была у нас, мы ее больше не видели…

— О боже, — простонала Анна, пытаясь подняться с кровати, — где же моя дочь?! Что с ней случилось?

В это время горничная ввела в комнату незнакомого мужчину, назвавшегося кучером.

— Это ко мне, — быстро подошел к нему Гурович и, обменявшись с тем парой слов, радостно объявил:

— Господа, я послал своего кучера в полицейский участок, и он привез для нас хорошие новости: никаких причин для беспокойства нет, смертельных случаев за сегодняшнее утро не выявлено, — с облегчением выдохнул он.

— Ах, папа! — замахала на него руками Анна, — какие смертельные случаи, о чем ты говоришь!

— Я говорю о том, что с нашей девочкой ничего плохого не случилось, — невозмутимо ответил Гурович.

— Так, где же она тогда?! — с отчаянием воскликнула бедная женщина.

— Я знаю, где она, — вышел вперед молчавший до сих пор Яков. Все повернулись в его сторону.

— И где же? — одновременно спросили все.

— В катакомбах ее надо искать! — торжественно заявил он.

— Почему именно в катакомбах? — с недоумением переспросил Йосиф Гурович.

— Вот именно, — поддержали его супруги Картамышевы, — причем здесь катакомбы?

— Господа, это давняя история, — вмешался доктор. — Не всем присутствующим здесь известно, что Маня уже однажды терялась в катакомбах. И кстати, — многозначительно обвел он всех взглядом, — ее нашел тогда мой коллега доктор Загребельный.

— Который тоже пропал, — мрачно изрёк фельдшер. Все переглянулись.

— Так, — решительно заявил банкир, — пора кончать бесполезные разговоры, будем действовать. Я еду сейчас в полицейский участок и организую спасательную экспедицию в катакомбы. А вы, — повернулся он к Анне и доктору с братом, — езжайте домой, и ждите меня там.

— Нет, — уважаемый Йосиф Давыдович, — тоном, не терпящим возражений, прервал его доктор Капилло, — мы поедем туда с вами вместе, и это не обсуждается. Я, все-таки, — веско добавил он, — как-никак, главный врач города.

— Извольте, — уважительно взглянул на него банкир, — я лично буду только рад.

Доктор помог Анне подняться и стал прощаться с хозяевами, но те стали настаивать на своем участии в поисках.

— Это же наша племянница, — твердо заявили они, — мы не можем оставаться в стороне.

— Папа, мама и я с вами! — воскликнул Сережа, — я тоже должен ехать, ведь Маня моя сестра! Причем единственная, — с укоризной глядя на родителей, добавил он: иметь братика или сестричку было его мечтой с раннего детства, которой не дано было осуществиться.

— Ни в коем случае, — тоном, не терпящим возражения, — сказала Наталья Дмитриевна. — Ты еще больше простудишься.

— Мама, ну, пожалуйста, я ведь уже почти здоров! — с трудом сдерживая кашель, стал просить Сережа.

— Интересно, — вопросительно подняла брови его мать, — что ты тогда делаешь дома, дорогой мой сын? — строго спросила она его и Сережа виновато опустил голову. — Ты остаешься дома, и это не обсуждается!

— Дорогая, — обратилась она к Анне, — вы позволите нам поехать с вами?

— Да-да, конечно, — рассеянно кивнула молодая женщина, все мысли которой были заняты дочкой.

— Тогда вы спускайтесь, — предложила Наталья Дмитриевна, — а я дам кое-какие распоряжения прислуге и сразу за вами.

Гурович с доктором вышли на улицу первыми и, не дожидаясь остальных, уехали в экипаже банкира.

Глава 5. Поиски начались

На обратном пути все удрученно молчали, Анна неподвижным взором смотрела перед собой, и в ее глазах было такое смятение, что никто не решался ни о чем ее спрашивать. Когда экипаж въехал на территорию больницы, она первой выскочила из кареты, и хотя сердце подсказывало ей, что Мани там нет, стремглав бросилась к флигелю, сопровождаемая супругами Картамышевами. Володя побежал по соседям, чтобы опросить всех на предмет того, не видел ли сегодня кто-то Маню, а Яков направился в больницу, узнать, не появился ли там доктор Загребельный.

Через час картина удручающе прояснилась: никто не видел Мани с раннего утра, и местонахождение ее было никому не известно. Мало того, доктор Загребельный и собака аптекаря Вальтера, не оставив после себя никаких следов, самым загадочным образом также исчезли в неизвестном направлении.

Оставалось только возлагать надежды на возвращение Гуровича и доктора, и весь больничный двор собрался в ожидании под старой грушей, обсуждая возможные причины таинственного исчезновения девочки, доктора и собаки. Груша была местом, где проходили все застолья обитателей больничного двора, но сейчас вместо веселья и смеха здесь царили уныние и тревога, а в воздухе витало ощущение несчастья. Все единодушно уповали на катакомбы.

— Я думаю, — поделился своими мыслями плотник Кирюша, — дело было так: Джульетта помчалась за кошкой, та побежала прятаться в катакомбы, Маня побежала ее спасать, а доктор увидел, что она скрылась в катакомбах, и тоже бросился за ней.

— Чего ж они до сих пор там сидят? — задала резонный вопрос Катерина.

— Так заблудились они, что тут непонятного? — недовольный тем, что его предположение поставили под сомнение, — ответил плотник.

— Нет, не получается, — покачал головой истопник Петро.

— Это почему же? — обиделся Кирюша.

— А потому что нет у нас такой кошки, которую бы погнала Джульетта, — привел веский довод Кирюша. — Она со всеми ними дружит.

— Да, — вынужденно согласился плотник, — это правда.

— Я думаю, было иначе, — важно изрек старьевщик дядя Рома, старожил больницы.

— Вы помните, как Маня нашла тайный склад Матрены и Трофима? Все утвердительно закивали. — Так вот, что я вам скажу, господа хорошие, без злодеев здесь не обошлось.

— Каких таких злодеев? — всполошились все.

— А мало ли каких? Воров, беглых каторжников, или даже контрабандистов, — важно объяснил слушателям дядя Рома. — Маня у нас глазастая, может, опять заметила, что кто-то там прячется, вот, и пошла посмотреть, что там и как. А для смелости взяла с собой Джульетту, вместе ж оно надежнее будет. А доктор как увидел, что они в сторону катакомб направились, подумал себе: дай-ка я погляжу, как бы чего плохого не вышло, и пошел за ними, — и дядя Рома, гордясь своей логикой, торжествующе оглядел соседей.

— Ну, и что дальше? Чего ж они там застряли, опять заблудились, что ли? — кивнула Катерина в сторону плотника, выдвинувшего такую версию.

— Почему обязательно заблудились? — невозмутимо ответил старьевщик.

— Злодеи заметили, что за ними следят и схватили их. Сейчас придет полиция, и их освободят. Анна и повитуха Евдокия не принимали участия в общем обсуждении, тесно прижавшись друг к дружке, объединенные общим горем, они стояли в сторонке с супругами Картамышевами, целиком погруженные в свои переживания. Анну бил нервный озноб, она вся дрожала мелкой дрожью и непрестанно молилась про себя. А Евдокия время от времени трясла седой головой и тихо повторяла:

— Ой, беда… чует мое сердце, беда…

— Ничего, милая, — время от времени повторяла Наталья Дмитриевна, стараясь поддержать новую родственницу, — бог даст, все образуется.

Наконец, вернулись банкир с доктором, а с ними отряд вооруженных солдат во главе с приставом. Вопреки расхожему мнению, Одесса в те времена была тихим городом, не в пример Москве или Петербургу, и преступления здесь были редкостью, поэтому полицейских в городе было чрезвычайно мало.

Вооружены были стражи порядка допотопными алебардами, ходили в одежде из грубого толстого сукна, которую в народе прозвали «сермяжная броня» и являлись объектом постоянных насмешек со стороны обывателей. Малопривлекательный образ полицейского середины ХІХ века дополняли широкие шаровары, подпоясанные веревкой, и кожаные каски. В качестве оружия рядовые полицейские обычно использовали саблю, которую из ножен доставали крайне редко и пользовались ею, как сейчас пользуются резиновой дубинкой. Еще одним видом оружия городового был свисток, заслышав который, на помощь бежал дворник, вот и все вооружение стражей порядка^[13]. Построив солдат, пристав выдал им несколько керосиновых ламп и, встав во главе отряда, повел их в катакомбы. Из гражданских следовать за солдатами разрешили только доктору. О происшествии в больнице уже стало известно всему городу и, узнав о пропаже Мани, из лицея, в чем был, сбежал Леня Капилло. Он бросился к входу в катакомбы, но поставленный там полицейский категорически отказывался пропустить туда, кого бы то ни было.

— Пропустите меня, — требовал у него младший Капилло, размазывая бессильные слезы по лицу, — я один знаю дорогу в катакобы.

— Оставь, Леня, мы уже пробовали, — отводя друга в сторону, уныло сообщил ему Володя Гурьев, — просить бесполезно, все равно не пустит, приказ у него такой.

— Я знаю еще один вход в катакомбы, — нашелся мальчик, — на Херсонской, за дворцом Потоцких, ты со мной? — спросил он приятеля

— Причем здесь дворец Потоцких? — недовольно пожал плечами Володя Гурович, — что Маня там забыла?

— Так мы что — будем просто так стоять и ничего не делать? — кипятился Леня, — надо же что-то предпринимать!

На него было жалко смотреть, мальчик весь дрожал от вечерней прохлады и нервного перевозбуждения, глаза у него горели.

— Ленечка, иди ко мне, — взглянув на него, — велела Анна, — ты ведь совсем раздетый, простудишься. Леня послушался и, припав к животу Анны, по-детски расплакался.

— Надо ждать, пока вернется твой папа, мой мальчик, — неумело погладил его по голове Гурович. — Наберись терпения, криками да слезами тут не поможет, будем ждать…

Яков принес из дому скамейки, и все скорбно расселись у входа. Володя Гурьев примостился с другой стороны от Анны и вскоре мальчики, согретые ее теплом, постепенно уснули.

Поиски продолжались до самого утра, к этому времени толпа у входа в катакомбы значительно поредела. Обитатели больничного двора постепенно разошлись по своим домам, учитель с женой по настоянию Гуровича, также уехали к себе домой, предварительно заручившись его обещанием держать их в курсе результатов поиска.

Наконец, с первыми лучами солнца из катакомб стали выходить люди. Первыми вышли пристав с доктором, вид у них был усталый и озабоченный.

— Папа! — подбежал к нему Леня. — Где Маня?!

Доктор удрученно развел руками и тут же бросился к Анне, которая, вскочив им навстречу, едва не упала. От пережитых волнений она едва держалась на ногах.

— Не нашли? — угрюмо констатировали Яков Натанзон, и пристав в ответ только устало кивнул головой.

— Может, стоит еще поискать? — неуверенно предложил фельдшер.

— В катакомбах искать далее бесполезно, — удрученно покачал головой пристав, — мы осмотрели все штольни, но даже следов ваших пропавших там не обнаружили, так что расходитесь по домам.

Все направились к Якову и провели во флигеле оставшееся до утра время. Когда совсем рассвело, Леню и Володю, несмотря на их протесты, отправили в лицей, пообещав, что через пару дней их на выходные заберут обратно. Яков и доктор Капилло засобирались на работу, и тут неожиданно Анна заявила:

— И я с вами.

Гурович, наклонившись к доктору, тихо шепнул ему:

— Отговорите ее, Аркадий Константинович, вы же видите, она еле на ногах держится.

— Разрешите с вами не согласиться, уважаемый Йосиф Давидович, — так же тихо возразил ему доктор, — Анне сейчас лучше быть на людях, поверьте.

Так начался первый день без Мани. Дальнейшие поиски Марии Картамышевой и доктора Павла Загребельного распространились на всю территорию необъятной российской империи, однако по-прежнему не дали никаких результатов.

За это время бедная Анна так похудела и осунулась, что от нее остались одни лишь глаза,

с которых не сходило выражение скорби и отчаяния. Гурович не мог без слез смотреть на несчастное лицо своей дочери: перед его глазами сразу вставал образ жены, умершей от горя и тоски, когда много лет назад пропала их собственная дочь.

— Я не переживу этого во второй раз! — не переставал он повторять доктору. — Не переживу! Нужно что-то делать!

— Что я могу сделать? — в отчаянии восклицал доктор. — Анна не хочет жить! Если бы не работа и Леня, мы бы уже потеряли ее. Слава богу, что есть хоть что-то, что может ее как-то отвлечь.

Володя Гурович отказался возвращаться к деду и какое-то время жил во флигеле, затем, когда тяжело заболел Леня Капилло, им с Анной пришлось перебраться в дом доктора: мальчик лихорадил, бредил, звал Маню, и не хотел отпускать от себя Анну ни на шаг. Забота о детях отвлекала женщину, не давая ей впасть в глубокую депрессию, а когда Леня поправился и вернулся в лицей, она с головой ушла в работу. Володю забрал отец, которого вызвал враждовавший ранее с ним тесть, и в этой семье все пошло на лад: все помирились и простили друг другу старые обиды. Якову Натанзону временно пришлось заменить пропавшего доктора Загребельного, и работы у Анны в больнице прибавилось за двоих. Она уже давно исполняла обязанности медсестры, причем делала это исключительно профессионально.

Как-то раз, делая обход в больнице, доктор Капилло увидел Анну, которая, сидя на постели больной держала, наклонившись к ее груди, приставленную к уху тетрадь, свернутую трубочкой.

— Что вы делаете, Анна? — поинтересовался доктор.

— Слушаю больную, Аркадий Константинович, — невозмутимо ответила молодая женщина, — она жалуется на усиленное сердцебиение.

— А зачем вам тетрадь? — внимательно взглянул на нее доктор.

— А так гораздо удобнее, попробуйте, — предложила она, передавая ему трубку, — слышите? Удары сердца через трубку гораздо более четкие, чем при простом приложении уха к области сердца.

— А вы знаете, Анна, — с интересом взглянул на нее доктор Капилло, — что вы совершили бы переворот в диагностике, если бы до вас это уже не сделал кто-то другой?

— Что вы имеете в виду, Аркадий Константинович? — удивленно подняла на него глаза молодая женщина.

— Я говорю о французском враче, Рене Лаэннеке, который создал прибор, названный стетоскопом. Принцип его действия такой же, как у вашей тетради, правда, широко он еще пока не используется.

— Это странно, — задумалась молодая женщина.

— Что именно тут странного? — переспросил ее доктор.

— Мне кажется, что это никакое не открытие, я уверена, что каждый врач рано или поздно приходит к такому же выводу, что и я. Кроме того, этот метод используется уже давно, если я не ошибаюсь, о нем писал еще Жан Корвизар^[14].

— Вы знакомы с исследованиями Корвизара? — удивленно уставился на нее доктор Капилло, — вы меня поражаете, Анна, все больше и больше.

— Ну, нельзя сказать, что я знакома со всеми его работами, — скромно ответила Анна, но мне попадались некоторые экземпляры его журнала «Общество медицинского взаимообучения», где часто печатаются очень интересные материалы парижских медиков, и в частности в одном из них упоминалась такая же методика выслушивания больных**.

— Вы настолько хорошо владеете французским, что можете читать специальные статьи? — еще больше удивился Аркадий Константинович.

— Оказывается, да, — смущенно улыбнулась Анна, — для меня самой это было открытием. Дядя Яков по моей просьбе иногда приносит мне различные книги по медицинской тематике, и когда он однажды принес мне выпуск этого журнала на французском языке, я поняла, что оказывается, с легкостью могу его прочитать.

— Кстати о Корвизаре, — вспомнил доктор, — вы знаете, что Жан Корвизар был личным врачом Наполеона***?

Анна улыбнулась, и эта улыбка так странно смотрелась на ее поникшем, осунувшемся личике, что у доктора сжалось сердце:

— Я даже читала, что Наполеон как-то сказал:

— Я не верю в медицину, но… я верю Корвизару, — одновременно произнесли они вторую часть фразы и рассмеялись.

— Но мне кажется, — добавила Анна, — что это просто анекдот.

— Может быть, и анекдот — согласился доктор, — но, тем не менее, Корвизар не раз спасал императору жизнь, так что если это и шутка, то она возникла не на пустом месте.

— И все-таки Анна, — поинтересовался доктор, — как вам пришла в голову мысль использовать трубку при прослушивании больных?

— Ничего проще, — улыбнулась Анна, — каждому открытию что-то предшествует: на Ньютона упало яблоко, а мне помогли дети. Как-то я увидела за нашим сараем, где свалены дрова, детей, они возились с большим бревном. Одни прикладывали ухо к одному его концу, другие с энтузиазмом колотили палкой по противоположному. Я тоже решила послушать: звук, проходя внутри дерева, усиливался, и это натолкнуло меня на мысль использовать этот принцип при прослушивании больных.

— Удивительно, — поразился Аркадий Константинович, — ведь Лаэннек пришел к этому методу тоже через бревно!

— И в этом тоже нет ничего удивительного, — спокойно взглянула на него Анна, — часто одни и те же открытия делаются разыми людьми одновременно, хотя они и не связаны друг с другом ни местом, ни положением, вы согласны?

Этот случайный разговор произвел на доктора большое впечатление, он понял, что Анна не только дорогой для него человек, но и незаурядная личность с большими потенциальными возможностями.

— Я знаю, что нужно сделать, чтобы помочь Анне! — с торжеством заявил он Йосифу Гуровичу на следующий день.

— И что же? — ожидающе уставился на него банкир.

— Нужно отправить ее учиться! — выпалил доктор. — Это вернет ей интерес к жизни и, кроме того, даст законное основание выполнять свои обязанности в больнице.

— И куда же вы считаете нужным ее отправить? — с воодушевлением откликнулся на это предложение Гурович.

— К сожалению, только за границу, — развел руками Аркадий Константинович, — в Швейцарию или во Францию. В России для женщин такой возможности, увы, нет. Скорее всего, это будет Сорбонна, я слышал, что при Медицинской школе Сорбонны открываются полугодичные женские курсы для сестер милосердия. После окончания курса и сдачи соответствующих экзаменов, слушательницы получают ученый диплом, дающий им право не только работать в лечебных заведениях, но и вести преподавательскую работу. У меня в Париже есть один давний знакомый, который преподает на медицинском факультете, я немедленно свяжусь с ним и он, надеюсь, поможет нам получить подробную информацию об условиях поступления и даст необходимые рекомендации.

— О, это было бы замечательно, дорогой Аркадий Константинович, вы настоящий друг! — крепко жмя ему руку, с чувством сказал Йосиф Гурович. — А вы знаете, дорогой доктор, — задумался он, — а у меня ведь тоже есть одна очень неплохая идея.

— И какая же? — с любопытством взглянул на него доктор Капилло.

— Как вы отнесетесь к тому, любезный Аркадий Константинович, если я предложу вам строительство больничной лаборатории? — хитро подмигнул он.

— Лаборатории? — растерялся доктор, — естественно, положительно, но я уже давно ставил этот вопрос в Городской Управе, и все безрезультатно, мне отказали.

— И каковы причины этого «безрезультатно»? — прищурившись, переспросил его банкир.

— В первую очередь, финансы, конечно, — признался доктор.

— А вот этот вопрос, дорогой мой доктор, я беру на себя, — торжественно объявил Гурович. — Сам я, конечно, не потяну строительство лаборатории в полном объеме, но попробую подключить к решению этой задачи состоятельных людей в городе.

— Это действительно было бы замечательно, — горячо одобрил предложение банкира доктор, — и Анна, я уверен, тоже обрадуется этой новости. Насколько я знаю, она уже давно мечтает, чтобы в нашей больнице появилась своя собственная лаборатория.

Но предложение доктора Анна восприняла безразлично.

— Хорошо, — не глядя на него, ответила она. — Что ж, если нужно, то я не против, я поеду.

— Я мог бы помочь вам подготовиться к собеседованию, — с болью глядя на ее безжизненное лицо, предложил доктор. — И если вы согласитесь, то мы могли бы заниматься с вами вечером после работы.

— Хорошо, — коротко ответила молодая женщина. — Благодарю вас, вы очень любезны, Аркадий Константинович.

Уже на первом занятии доктор Капилло был весьма удивлен уровнем образованности своей ученицы и смог убедиться в том, что проблем с поступлением у нее не будет.

— А вы знаете, Йосиф Давидович, — поделился он с банкиром, — я и не предполагал, что Анна так хорошо образованна.

— А чего вы ожидали? — обиделся Гурович. — К вашему сведению, Аннушка закончила гимназию с золотой медалью!

— Если бы я, уважаемый Йосиф Давидович, знал об этом раньше, — укоризненно взглянул на него доктор, — Анне не пришлось бы влачить такое жалкое существование, исполняя в больнице самую черную работу.

— Я знаю, что виноват, дорогой доктор, — опустил голову банкир и, поверьте, заплатил за свои ошибки высокую цену. Доктор сочувственно положил ему руку на плечо:

— Полноте печалиться, милый мой человек, — душевно сказал он ему, — что уж сейчас расстраиваться, главное, что теперь у вас есть возможность исправить свои ошибки.

— Я готов, уважаемый доктор, — с горячностью уверил его банкир, — я готов сделать для счастья своей дочери абсолютно все и, конечно же, оплачу все расходы по ее поездке за границу.

— Нет-нет, — замахал руками доктор, — об этом не может быть и речи. Анна работает в больнице, поэтому наше учреждение все расходы возьмет на себя. Я уверен, что у Анны Йосифовны блестящее будущее в медицине, вот увидите, — с энтузиазмом добавил он.

— Дай бог, дай бог, — расчувствовался Гурович и долго с благодарностью тряс доктору руку.

Глава 6. Лизонька

А потом произошло событие, которое изменило не только жизнь самого доктора Капилло, но и судьбу всех близких ему людей. Однажды вечером доктор, всегда ответственный и пунктуальный во всех своих обязательствах, почему-то не явился на вечернее занятие с Анной и та, прождав его продолжительное время, в недоумении вернулась к себе домой. Она по-прежнему жила в старом флигеле, несмотря на то, что отец не раз предлагал ей переехать к нему.

— Когда Манечка вернется, — без малейшей тени сомнения в этом факте повторяла она, — я должна быть дома. Да и на работу мне совсем рядом, не беспокойся, папа, я уже привыкла и мне здесь хорошо. Но когда и на следующий день доктор не появился в больнице, Анна не на шутку встревожилась. Она не подозревала, что после исчезновения дочери что-то может ее так взволновать, однако беспокойство все больше овладевало женщиной, и вечером она решилась зайти к Якову.

— Дядя Яков, — смущаясь, спросила она, — а вы не знаете, почему нет Аркадия Константиновича?

— Как не знать, знаю, конечно, — важно ответил фельдшер, — он уехал еще вчера по какому-то срочному делу.

— На чем же он уехал, если его экипаж, — недоуменно махнула Анна головой в сторону окна, — стоит на больничном дворе?

— Так он на поезде уехал, — пытливо взглянул фельдшер в лицо племянницы.

— А куда, не знаете? — замявшись, опять спросила она.

— Вот этого я не знаю, — развел руками Яков, — и никто не знает, он уехал и никому ничего не сказал.

— И когда вернется, вы тоже не знаете?

— Откуда же мне знать, раз он никому ничего не сказал? И чего ты беспокоишься, девка, — заметил он ей, — мало ли какие могут быть дела у взрослого мужчины.

— Да я ничего, — стала оправдываться Анна, — просто у нас с ним занятия, вот я и хочу знать, когда он будет.

— Завтра появится, вот увидишь, — провожая Анну, успокоил ее Яков, — а пока иди спать, дочка, утро вечера мудренее.

Но и на следующий день доктор Капилло тоже не объявился и Анна, от нетерпения время от времени выглядывающая в окно, не находила себе места. Разные мысли, одна чернее другой, не давали ей покоя. На следующий день, ближе к вечеру, когда Анна проводила процедуры с больными, ее поманил к себе Яков.

— Выдь на крыльцо, — таинственно шепнул он ей, — тебя там ждут, — и вид у него при этом был самый растерянный. Анна набросила на плечи платок и, выбежав на больничное крыльцо, обомлела. У входа с несчастным видом стоял собственной персоной доктор Капилло и держал на руках… маленького ребенка. Это была худенькая девочка на вид не больше года, в грязном розовом платьице с порванными оборками; засунув палец в рот, девочка задумчиво осматривала двор округлившимися от любопытства глазками.

— Аркадий Константинович, кто это? — забыв поздороваться, изумленно спросила Анна.

— Это Лиза, — коротко сообщил доктор, — дочь Лизаветы Христовны. Затем быстро добавил:

— Да, вы ведь не знаете: Лиза умерла.

— Ох! — закрыла рот ладонью Анна, — горе какое…

— А… кто отец ребенка, — на секунду замешкавшись, спросила она.

— Отца тоже нет. То есть, — поправился доктор, — наверное, он где-то есть, то есть, наверняка есть, только об этом никто не знает. Мерзавец бросил Лизу еще перед родами, она очень бедствовала.

Они помолчали, Анна была так поражена неожиданным трагическим известием, что не находила нужных слов, которые следует произносить в подобных случаях.

— Несколько месяцев назад, — нарушил молчание доктор, — у Лизы развилась скоропалительная чахотка и вскорости она умерла, а незадолго до этого написала письмо, где указала мой адрес и завещала передать ребенка мне. Всю свою жизнь, — в сердцах воскликнул он, — моя бывшая жена мучила меня, — и даже после смерти она не оставляет меня в покое!

— Нельзя так говорить, Аркадий Константинович, — приложила палец к губам Анна, — грех это. Господь испытание вам посылает, не проявляйте же малодушие и возьмите себя в руки.

— Я стараюсь, — попытался оправдаться доктор, — но я действительно в отчаянии. — Скажите, Анна, — смущаясь, спросил он, — я могу попросить вас об одном одолжении?

— Все, что угодно, — уверила его молодая женщина. — Не могли бы вы в таком случае побыть с этой девочкой какое-то время, пока я не выправлю необходимые документы для оформления ее в приют?

— В прию-ют? — изумленно протянула Анна и бросила уничижительный взгляд на доктора. От возмущения она даже покраснела, — как вам такое могло придти в голову, Аркадий Константинович!

— Конечно, в приют, а куда же еще? — в свою очередь возмутился доктор. — Уж не хотите ли вы сказать, что я должен оставить этого ребенка у себя?!

— Именно это я и хочу сказать, уважаемый, Аркадий Константинович! — выпалила Анна. — Я от вас, признаться, такого не ожидала!

— Позвольте, — не сдавался доктор, — с какой стати мне оставлять у себя чужого ребенка?

— Это не чужой ребенок, — гневно возразила ему Анна, — это дочь вашей покойной жены и сестра Ленечки, вашего сына!

В это время девочка перестала крутить головой и с любопытством уставилась на Анну. Секунду-другую она пристально, будто оценивая, разглядывала ее, а затем неожиданно так резко потянулась к ней, что едва не выпала из рук доктора.

— Осторожно, — крикнула Анна и едва успела подхватить девочку. Та цепко обхватила ее шею руками и так крепко прильнула к ней всем своим худеньким тельцем, что у Анны даже перехватило дыхание. От неожиданности она совсем растерялась, давно забытые ощущения нахлынули на нее, и непослушные слезы так и хлынули из глаз. Прижав девочку к себе, она тихо, но твердо произнесла:

— Вот что я вам скажу, уважаемый Аркадий Константинович: я побуду с Лизонькой столько, сколько нужно, пока вы не подыщете для нее хорошую няню. А пока вы можете за нее абсолютно не волноваться.

— Да я и не волнуюсь, — горячо возразил доктор, — я как раз, наоборот…

— У девочки есть какие-то вещи? — перебила его Анна.

— Вот… — растерянно показал доктор на небольшой саквояж, стоящий рядом на земле.

— Несите его во флигель, — деловито скомандовала Анна, — посмотрим, чем мы располагаем.

— Анна, — умоляюще взглянул на нее доктор Капилло, — может, все-таки, не надо? Девочка, скорее всего, недоразвита, она не ходит и не разговаривает, а ей уже год и два месяца.

— А-я-я-й, — насмешливо покачала она головой, — подумаешь, год и два месяца! К вашему сведению, уважаемый Аркадий Константинович, многие дети в этом возрасте не ходят и не разговаривают, несите! — повторила она и решительно направилась по направлению к флигелю.

— Анна, — устремился за ней вдогонку доктор, — зачем вы несете ее к себе, это ведь такая обуза, давайте отведем ее к нам!

— Аркадий Константинович, — сердито бросила ему через плечо Анна, — не говорите глупостей, как ребенок может быть обузой! Вздохнув, доктор с обреченным видом поплелся вслед за молодой женщиной. Войдя в комнату, Анна попросила доктора подержать девочку, чтобы согреть ей воды для купания, но Лизонька, вцепившись в Анну, стала так отчаянно кричать, что доктор растерянно развел руками.

— Вот оно, женское постоянство, — буркнул он, — двое суток таскал ее на себе, и ничего, а тут в один момент переметнулась, неблагодарная.

— Не придирайтесь, — вступилась за ребенка Анна, — девочка просто устала, оттого и капризничает.

— Все хорошо, Лизонька, я тебя никому не отдам, — принялась успокаивать она орущую, что было сил, Лизу. — Лизонька хорошая девочка и сейчас будет купаться, — ласково щебетала она, — ведь Лизонька любит купаться, правда?

— Аркадий Константинович, — обернулась она в сторону доктора — снимите, пожалуйста, в сенях корыто и поставьте казан с водой на печь, девочку нужно немедленно искупать. Уложив ребенка на кровать, Анна стянула с нее грязное платье и принялась распаковывать саквояж. Перебирая вещи, она озадаченно качала головой и приговаривала:

— Негусто, честно говоря…, совсем негусто… На сегодня-завтра может и хватит, — а дальше… Взглянув на расстроенное лицо доктора, Анна поспешно добавила:

— Ничего, Аркадий Константинович, вечером приедет папа, я попрошу его подъехать к Бобовичу^[15], и он купит у него все необходимое для нашей девочки.

— Да я не из-за вещей, — махнул рукой доктор, — я вообще… Я просто не знаю, что мне делать! — трагически воскликнул он.

— Вы опять? — строго взглянула на него Анна, — как это — что вам делать? Во-первых, взять себя в руки, ведь ничего страшного не произошло, а во-вторых, пришлите сюда, пожалуйста, Анюту, пусть она принесет немного молока для кашки, Лизоньку нужно накормить. И главное — не волнуйтесь, — мягко добавила она, провожая его, — все будет хорошо.

— А как же вы, Анна? — неуверенно обернулся на пороге доктор, как вы одна здесь справитесь?

— За нас не беспокойтесь, Аркадий Константинович, мы справимся, — успокоила она его, — а вот вам пора в больницу, вас там уже все заждались.

— Мы ведь справимся, правда Лизонька? — вернувшись, ласково обратилась она к девочке, — водичка сейчас согреется, мы искупаемся, оденемся во все чистенькое и покушаем, да? Лиза вопросительно посмотрела на нее и зевнула. — Вот Ленечка наш обрадуется, когда завтра придет домой! — мечтательно улыбнулась Анна, — ты даже не представляешь, Лизонька, какая ему радость будет! Лиза посмотрела на нее и радостно заагукала в ответ. Однако Леня особой радости не проявил, разве что настороженное любопытство. Зато воспользовавшись ситуацией, он тут же попросился ночевать во флигеле.

— Если Лизке можно, почему мне нельзя? — возмущенно заявил он отцу.

— Et tu, Brute?^[16] — с осуждением покачал головой доктор. — В таком случае, может, тогда и мне тоже сюда перебраться?

Анна от этой шутки вся залилась румянцем, но доктор и Леня стали так заразительно смеяться, что и она улыбнулась. Действительно, комнатка, где они все едва помещались, была такой крохотной по сравнению с докторскими хоромами, что шутка и правда была очень смешной.

— Да ну вас совсем, — махнула она рукой, — маленький ребенок в доме, столько проблем, а они себе смеются, хоть бы что.

Больничный двор отнесся к новой жиличке с большим сочувствием.

— Сиротка, — жалостливо говорили они, и каждый старался сделать для девочки что-то полезное. Госпожа Вагнер принесла старую коляску, которая осталась от Генриха-Гриши. Они с мужем долго время рассчитывали на пополнение в своем семействе, но что-то у них не получалось и она, рассудив, что нечего коляске стоять без дела, перетащила ее во флигель.

Плотник Кирюша сделал для девочки деревянную лошадку, как он сказал, «гойдалку», но увидев, что Лизонька и сидеть толком-то не умеет, задумчиво добавил:

— На вырост.

Евдокия обязалась к зиме навязать малышке всякой теплой одежки и, как ближайшая соседка, охотно сидела с ней, когда Анне нужно было куда-то отлучиться.

Яков и Йосиф, увидев впервые девочку, только недоуменно переглянулись между собой.

— Надо что-то делать с этим ребенком, — неодобрительно покачал головой Гурович, — Анне это абсолютно ни к чему.

— Согласен, — поддакнул Яков, — только ты, Йосиф, плохо знаешь свою дочь. Она если упрется — с места не сдвинешь. Доктор, вначале рассчитывавший на поддержку братьев в этой, как он говорил, безумной затее, убедившись в бесполезности их усилий побороть упрямство Анны, приступил к поиску няни.

По выходным дням, когда Леня бывал дома, он часто наблюдал за сестрой, как за диковинной зверушкой, но та даже не замечала его присутствия и отвечала брату полным равнодушием. Собственно, такое отношение у нее было ко всем, за исключением Анны: девочка жила в мире, в котором других людей, кроме нее, просто не существовало.

— Какая-то она придурочная, эта Лизка, — крутил пальцем у виска Леня.

— Видите, Анна? — многозначительно кивал на него доктор, — даже ребенок и тот замечает, что у девочки есть определенные отклонения.

— Неужели вы не понимаете, Аркадий Константинович, что Ленечка просто ревнует из-за того, что ему достается теперь меньше внимания? — спокойно объясняла женщина, и чтобы мальчик не чувствовал себя лишним, она старалась лишний раз приласкать его, а однажды не спала всю ночь, чтобы к сочельнику, когда в доме соберутся гости, успеть пошить ему матросский костюмчик, о котором тот давно мечтал. Леня выглядел в нем ослепительно, и все соседи по очереди приходили во флигель, чтобы посмотреть на его обнову.

— Анна, у вас золотые ручки, — восхищалась госпожа Вальтер, — в таком костюме не стыдно и в опере «Корсар»^[17] показаться!

— Да я здесь не причем, — смущалась молодая женщина, — такому красавчику, как наш Ленечка, все к лицу.

— Вот появится няня, — успокаивала она доктора, — и я смогу уделять мальчику больше времени, тогда и отношение к сестре у него изменится.

— Когда же она уже появится, эта ваша няня, Анна? — укорял женщину доктор. — Вы ведь уже третью кандидатуру отвергаете.

— Няня, Аркадий Константинович, — серьезно возражала Анна, — это очень ответственное лицо в семье, тут торопиться нельзя, особенно с таким чувствительным ребенком, как Лизонька. На самом деле, Анна сама замечала, что Лиза отстает в развитии и втайне очень переживала по этому поводу. Девочка по-прежнему не ходила и не произносила самых простых слов: «дай», «на»; могла подолгу, не обращая ни малейшего внимания на окружающих, методично колотить погремушкой по столу и в этой монотонности ее поведения было нечто пугающее.

— Ничего, — ободряла себя женщина, — любовь и терпение делают чудеса, поправится наша Лизонька.

Представили Лизоньку и Картамышевым. Те поначалу приняли девочку сдержанно, полагая, что Анна взяла на себя заботу о сироте временно, пока ту не определят в надежные руки, но видя, с какой нежностью смотрит Анна на девочку, как заботливо следит за каждым ее шагом, они поняли, что этот ребенок в жизни их свояченицы навсегда, и стали относиться к Лизоньке по-родственному: с теплотой и терпением.

Однажды у Картамышевых Анну представили Людвигу Зоргенталю, и тот долго и с чувством благодарил ее за сына.

— Я теперь понимаю, почему Володя просто боготворит вас, — признался он. — Вы ведь очень похожи на его мать, и это просто удивительно. Я хочу, чтобы вы знали, что я со своей стороны готов сделать для вас все, что потребуется, вы только скажите.

— А я и скажу, — лукаво взглянула на него молодая женщина.

— Я слышала от своей соседки госпожи Вагнер, что скоро состоится церемония открытия и освещения новой церкви^[18] на Немецкой площади. Говорят, там можно будет послушать орган, а это моя давняя мечта, — доверительно поделилась она.

— Только и всего? — рассмеялся музыкант. — Так в чем же дело, приходите, — радушно пригласил он ее.

— Значит, вы сможете составить мне протекцию? — обрадовалась Анна.

— Про-текцию? — возмущенно протянул Людвиг Зоргенталь. — Да вы будете личным гостем самого маэстро! Кто посмеет не пропустить вас! — с негодованием воскликнул он.

— Не хотите ли вы сказать, уважаемый сударь, что именно вы будете играть на органе? — с удивлением взглянула на него Анна.

— Именно это я и хочу вам сказать, уважаемая Анна Йосифовна, — с достоинством ответил ей музыкант. — Играть буду я, и это будет Бах, композитор, стоящий над временем!

— А что именно вы будете исполнять? — с интересом взглянула на него Анна.

— Музыку Небесных Сфер, — торжественно провозгласил Людвиг Зоргенталь,

— Токатта и фуга ре минор!* — и серьезно добавил:

— Под эту музыку человек способен возвыситься до состояния Бога.

— О! — восхищенно воскликнула Анна, — я буду вам очень признательна, господин Зоргенталь, ведь моя давняя мечта наконец-то исполнится!

— Людвиг, для вас просто Людвиг, — поправил ее музыкант.

— Тогда и я — просто Анна, — дружески улыбнулась ему молодая женщина и с уважением добавила:

— Я не знала, что среди ваших талантов есть еще и этот, ведь игра на органе — удел немногих.

— Я играю и на органе, и на всех сопутствующих ему инструментах, — с гордостью ответил Людвиг Зоргенталь.

— А какие инструменты вы имеете в виду? — с интересом взглянула на него женщина.

— Все клавишные инструменты, сударыня, — склонился перед ней в поклоне Людвиг Зоргенталь, — абсолютно все.

— Неужели? — по-детски восторженно хлопнула в ладоши Анна. — И на клавесине?

— Так точно, — рассмеялся музыкант, и на клавесине, и на клавикорде. — Но поскольку на дворе девятнадцатый, а не семнадцатый и даже не восемнадцатый век, то чаще всего — на фортепьяно^[19].

— Но правомерно ли, — нерешительно взглянула на музыканта Анна, — исполнять музыку Баха на современном фортепьяно, если она написана для других инструментов? Ведь это нарушение авторской воли, кроме того, не искажается ли звуковой облик и содержание произведения?

— Вы правы, но только отчасти, любезная Анна, — заметил Людвиг Зоргенталь. — Большая часть клавирной музыки* XVII-XVIII веков действительно предполагает клавесинное исполнение, но согласитесь, — внимательно взглянул он на свою собеседницу, — что в фортепианном звучании музыка приобретает совсем иное качество, и совсем не случайно уже в конце XVIII века композиторы и музыканты стали остро ощущать потребность в новом клавишном инструменте. Бах же настолько гениален, что его музыка перерастает возможности всех существовавших в то время музыкальных инструментов, и я полагаю, что клавирные пьесы Баха, за исключением тех, где он указал конкретный инструмент, можно исполнить на любом клавире, в том числе и на фортепьяно, вы разве так не считаете?

— Что я могу считать или не считать, — развела руками Анна, — если сам великий маэстро утверждает это?

— Благодарю вас, — поклонился музыкант, — в таком случае позвольте мне также утверждать, что орган, — и он, с чувством сделав ударение на этом слове, в экстазе поднял вверх свои прекрасные глаза, — превосходит все инструменты вместе взятые!

— Возможно, — согласилась Анна, ведь я еще никогда не слышала, как звучит орган.

— Не «возможно», а так оно и есть, — с воодушевлением воскликнул музыкант. — Этот уникальный инструмент обладает уникальным многоголосием и колоссальными тембровыми возможностями, недаром великий Моцарт называл его королем музыкальных инструментов.

— А вообще-то, любезная Анна Йосифовна, — уважительно взглянул он на нее, — я не думал найти в такой очаровательной женщине еще и тонкого ценителя музыки.

— Вы мне льстите, маэстро, — улыбнулась Анна, — но мне приятно, я действительно очень люблю музыку и знакомство с таким выдающимся музыкантом для меня большая честь.

Анна и Людвиг Зоргенталь расстались весьма довольные новым знакомством и, произведя друг на друга самое приятное впечатление, условились встретиться вновь на церемонии открытия новой лютеранской церкви.

Однако планам этим, ввиду неожиданно открывшихся новых обстоятельств, осуществиться не привелось.

Глава 7. Жизнь Анны круто меняется

Неожиданное письмо из Франции с официальным уведомлением о том, что Анна Гурович зачислена на медицинский факультет Сорбонны, прозвучало как гром с ясного неба. Первым эту новость сообщил Анне фельдшер Натанзон.

— Не поеду! — решительно отказалась молодая женщина. — Как это не поедешь, когда деньги уплачены? — едва не задохнулся от возмущения Яков.

— Что ж поделаешь, — поджала губы Анна, — придется извиниться перед отцом.

— Причем здесь отец? — уперев руки в боки, пошел в наступление фельдшер. — Отец здесь вовсе не причем, во-первых, это больница за тебя вписалась. А во-вторых, — многозначительно поднял он вверх свой палец, — я точно знаю, что все деньги и за твое обучение, и за проживание оплатил сам Аркадий Константинович из своего собственного кармана, все, до последней копеечки! От этого сообщения Анна вспыхнула и, залившись краской, чуть не плача, воскликнула:

— Как я могу ехать, если у меня ребенок на руках?!

— Ты девка, чего, совсем умом рехнулась? — зашипел на нее фельдшер. — Какой ребенок? Приблуда эта?

— Дядя Яков, если вы будете так говорить о Лизоньке, я к вам больше не подойду! — гневно заявила Анна и возмущенно добавила:

— Никогда! Так и знайте!

— У тебя совесть есть? — не обращая внимания на ее угрозы, грозно уставился на племянницу фельдшер, — Сколько людей на ноги подняли, пока все документы тебе справили, а ты от ворот поворот?! Анна упрямо молчала, поджав дрожащие губы.

— Хорошо, — сменил тактику Яков, — деньги, предположим, тебя не интересуют, ты ведь у нас теперь богачка, — иронично прищурился он, хотя прекрасно знал, что Анна не берет у отца деньги, — но вот скажи мне, голуба, как ты жить дальше собираешься? Опять тряпкой пойдешь махать, полы мыть?

— Это почему? — насупилась Анна.

— А потому, что доктор все писаные и неписаные законы нарушает, когда к больным тебя подпускает. Рискует человек и своей репутацией и своей карьерой! Ты ведь кто? Палатная няня! — не на шутку рассердился он. — Вот и ходи себе со шваброй, а в медицинские дела не суйся! А если папенька твой лабораторию, не дай бог построит, то кто мне там помогать будет? — грозно уставился он на нее. — Я тебе не доктор Капилло, и тебя, непутевую и необразованную, и на пушечный выстрел туда не допущу, так и знай! Пойдешь на содержание к Йосифу!

Этот последний довод возымел действие, и поиски няни, возобновившись с удвоенной силой, неожиданно увенчались успехом: по протекции Евдокии уже на следующий день на смотрины заявилась молодая девушка из многодетной семьи, за плечами которой был достаточно большой опыт по уходу за маленькими детьми. Звали девушку Любашей, и она сразу пришлась Анне по сердцу: скромная, улыбчивая, с открытым добрым лицом, а самое главное — она смогла быстро найти общий язык с уже повзрослевшей Лизонькой и как нельзя вовремя освободила Анну для подготовки к поездке. Отложенные ею в дорогу вещи Йосиф Гурович почти все забраковал, сказав, что все необходимое она сможет купить себе в Париже и после длительных препирательств, вручил дочери солидную сумму на расходы.

— Тебе нужно хорошо питаться, — категорично заявил он. — А кто должен о тебе позаботиться, как не отец?! На радостях, что Анна согласилась принять от него помощь, он завалил ее всевозможными советами и рекомендациями.

— На питании не экономь и взаперти не сиди, ходи на прогулки, дыши свежим воздухом, — напутствовал он дочь. — Непременно посети сад Тюильри, это статус, раньше туда простых людей не пускали, разве только один раз в году в день святого Людовика, а теперь доступ открыт для всех. Когда соберешься туда, оденься получше, чтоб тебя не приняли за служанку, таких туда не пускают, ведь в Тюильри публика исключительно из благородного сословия, — с уважением в голосе добавил он, — это тебе не Люксембургский сад, который предпочитают гризетки^[20] и буржуа, Тюильри — это статус! — повторил он и многозначительно поднял вверх палец.

Времени на сборы было мало, а хлопот много, и к тому времени, когда наступил день отъезда, Анна от усталости и волнений уже совсем валилась с ног.

На вокзал ее пришли провожать отец, дядя Яков, доктор Капилло с Леней и супруги Картамышевы, которые попытались на перроне вручить свояченице значительные сбережения, полученные ими за многие годы от графа Ланжерона для семьи брата, но Анна твердо отказалась:

— Это деньги для Манечки, передадите ей, когда она вернется. Чтобы не травмировать Лизоньку, на вокзал ее решили не брать и, предчувствуя недоброе, девочка никак не хотела отпускать от себя Анну: она капризничала, плакала и у Анны перед глазами долго стояли ее встревоженные глазки.

В Париже Анна поселилась в пансионе мадам Фраболо на улице Huchette**, в Латинском квартале, что на левом берегу Сены, оттуда до Сорбонны, где проходили ее занятия, было рукой подать. Хозяйка пансиона оказалась славной женщиной, ко всем своим гостям относилась по-родственному сердечно и каждое утро подавала постояльцам кофе со свежеиспеченными вкусными булочками. Кроме того, она старалась содержать свое хозяйство в чистоте настолько, насколько это было возможно при общем плачевном состоянии общей санитарии и гигиены в Париже в начале XIX века.

«Я даже не предполагала, — ужасалась в своем письме Анна, — что Париж такой грязный город! Правило для парижского мусора одно — «tout-a-la-rue»^[21]! Мне неудобно об этом писать, но ночные горшки и помои здесь выливают прямо из окон на улицу! Дождь превращает все отбросы в вонючую жидкую грязь, которая течет по улицам прямо в Сену. Тротуары здесь отсутствуют, и чтобы пройти через улицу не испачкавшись, подметальщики кладут на мостовую дощечки и переводят людей за особую плату. Настоящее варварство!»**

Письма из Франции жадно читались всем коллективом осиротевших мужчин в Одессе. Для этого Йосиф Гурович и Яков Натанзон каждый вечер являлись к доктору, где за чашкой чая в гостиной обсуждали новости последнего письма Анны. Под ногами ползала Лиза, рядом в кресле по воскресным дням сидел с книжкой Леня и старики чувствовали себя вполне счастливыми в домашней обстановке гостеприимного докторского дома.

На следующий день содержание письма со всеми подробностями обсуждалось всеми обитателями больничного двора.

— Я же никому ничего не говорил! — недоумевал фельдшер Натанзон. — Разве что только Евдокии…, — позже вспоминал он. Особенно бурную реакцию у слушателей вызвало опорожнение горшков в окно.

— Неужели такое возможно? — недоумевал Яков.

— Отчего нет? Даже очень возможно, — многозначительно поджимал губы Гурович. — Ты что, Яков, не читал, что писал по этому поводу Андрей Николаевич Карамзин, когда ехал из Страсбурга в Париж?

— Зачем мне это? — насупился фельдшер, который не любил, когда его уличали в недостаточной образованности. — Мне работать надо, а не сказки всякие читать.

— Какие же это сказки, брат, — возражал ему Йосиф, — если Анна слова Карамзина точь-в-точь повторяет.

— Ну, и что же он сказал, твой Карамзин? — ворчливо переспросил Яков. Гурович хитро улыбнулся:

— Ну что ж, слушайте: «Ближе, ближе, завоняло, ужасно завоняло, ура, мы приехали!».

— О-о! — округлив глаза, воскликнул фельдшер. — Не может быть, это что, действительно про Париж? Неужто так и написал? — недоверчиво посмотрел он на брата.

— Слово в слово, — подтвердил Йосиф Гурович. — Я хорошо запомнил.

— А вот я читал, — вмешался доктор, — как по этому поводу шутила модная нынче Дельфина де Жирарден**: «Граждане Парижа! Не выставляйте на всеобщее обозрение ожившее меню вашего вчерашнего обеда!» Мужчины дружно зашлись в смехе.

Анна не могла понять, как великолепие старинного города с его красивейшими архитектурными ансамблями, богатыми музеями, старинными скульптурами и вековой историей могли сочетаться с отсутствием элементарной гигиены. Всюду был запах брожения, гниения и разложения. Зловонные канавы были рассадником разнообразных инфекций, эпидемии тифа и других инфекционных заболеваний, которые в городе случались довольно часто***.

«Что я вам скажу, Аркадий Константинович, — обращалась она в письме к доктору, — медицинских проблем здесь значительно больше, чем у нас в Одессе. Дефицит воды и перенаселенность в жилых кварталах приводят к вспышкам холеры и туберкулеза. Больниц не хватает, большинство парижан живет в полной нищете, не имея возможности получить медицинскую помощь. Среди низших слоев населения сильно развит алкоголизм, много беспризорных детей. Картина, прямо скажу, удручающая».

В городе проблема с водой действительно стояла очень остро, в пределах Парижа вода была настолько загрязнена нечистотами и различными отходами, в частности кожевенных мастерских, что ее рисковал пить только сумасшедший, потому население пило вино, на худой конец пиво, бражку или воду, доставляемую водоносами^[22] из родников, которая стоила дороже вина.

«Водоносы, — сообщала Анна в письме к родным, — это мое спасение. Когда я прихожу домой, меня уже ждет ведро воды, которое я заказываю накануне, и по сравнению с тем наслаждением, которое я получаю, умывшись после рабочего дня, это стоит не очень дорого. Хозяйка мои купания не одобряет, парижан вообще нельзя назвать чистоплотными, моются они крайне редко.

— Анна, — говорит мне моя мадам Фраболо, — зачем вы так часто моетесь? Вы так всю красоту свою смоете.

Когда я пытаюсь ей рассказать о наших традициях в поддержании своего тела в чистоте, или пытаюсь объяснить медицинскую пользу наших бань, то она начинает возмущаться и говорит, что «ваши бани — это какая-то черная месса, Страшный суд и адские муки, где попеременно пытают огнем и холодом, секут до крови березовыми вениками с листьями, так что едва кровь не выступает». Ну, как здесь не рассмеяться!»

— Да что говорить о простых людях, — вставил Яков, — если по слухам их король Людовик XIV мылся всего два раза в жизни, причём исключительно по совету врачей, и мытье привело его в такой ужас, что он зарекся когда-либо принимать водные процедуры. Что, не верите? — подозрительно взглянул он на собеседников.

— Отчего же, — поддержал его доктор Капилло, — помнится, я читал воспоминания русских послов при дворе Людовика XIV, так они писали, что их величество Король-Солнце…, — и он сделал паузу, многозначительно оглядев всех присутствующих, — «смердит аки дикий зверь»!

Гримаса отвращения отразилась на лице братьев.

— А европейцы еще смеют считать нас варварской страной, — проворчал Яков. — Да у нас в одной нашей Одессе бань больше, чем во всей их Франции вместе взятой**.

«Иногда перед занятиями я бегаю к Сене, — делилась Анна в своих письмах, — мне так недостает нашего моря. К Сене можно спуститься по разным улицам, но я всегда выбираю улицу со смешным названием «Chat qui Peche»***, по слухам, это самая маленькая улица в Париже.

Она такая же старая, как и улица Huchette, на которой я живу, но с ней связана легенда об одном алхимике и его черном коте-рыболове, который вдруг взял и ожил после гибели. Жители этой улицы клянутся, что ночью часто видят этого кота, идущего по улице с рыбой в зубах, которую он только что выловил в Сене. Вы будете смеяться, но мне было так любопытно, что я тоже однажды решилась пройти по этой улице ночью, однако кота, увы, или к счастью, я так и не увидела».

Чтобы развлечь родных, Анна подробно описывала им жизнь Парижа, где трудно было соскучиться. До поздней ночи в городе царила яркая и колоритная жизнь: на улицах выступали шуты и дрессировщики, акробаты и канатоходцы, давали представления уличные театры и играли шарманщики.

«Представьте, здесь тоже есть свой Пале-Руаяль, — писала она, — знаменитый своими кафе, ресторанами и магазинами. Он гораздо больше, чем наш, и на верхнем этаже разместился целый мир развлечений — кабинеты для чтения, бильярдные залы и игорные дома. Иногда я захожу обедать в тамошнюю блинную, une creperie. Особенно мне нравятся блины из гречневой муки, их называют галеты. По пути в блинную растет самое старое парижское дерево^[23], его называют робиния, но на самом деле, это простая акация, только наша акация пахнет гораздо сильнее».

После занятий и работы в библиотеке Анна мчалась домой, как на крыльях. Она знала, что в пансионе ее ждет новое письмо от Аркадия Константиновича, который писал ей письма каждый день. В них он рассказывал Анне о детях, делах в больнице, о здоровье отца и дяди. Его письма были сдержанные, деловые, но Анна научилась читать их между строк, а там сквозило его беспокойство о ней и его тоска. Анна так часто их перечитывала, что помнила все письма наизусть, и часто со стыдом ловила себя на том, что, думая о погибшем муже, все чаще видит перед глазами лицо доктора Капилло.

Ей хотелось написать доктору, что и она тоже скучает, что ей недостает их бесед, но вместо этого писала сухие, ничего не значащие письма.

«…Аркадий Константинович, при случае передайте, пожалуйста, господину Зоргенталю, что хотя, к сожалению, я не попала в Одессе на его концерт, орган я все же услышала. Это было в одной из самых старинных церквей Парижа St. Severin, внутри там очень красиво, витражи, арки, скульптуры святых, но самое главное там есть орган!

Я получила огромное, несравнимое ни с чем, удовольствие. Однако о его обещании я не забыла и надеюсь им когда-нибудь воспользоваться. Мой поклон ему. Недавно я узнала, что в Париж готовится к реконструкции**, старые кварталы будут сноситься, а узкие улочки расширяться, но пока никаких перемен, увы, нет. А как бы хотелось увидеть обновленный Париж!

P. S. Да, еще я хотела сказать, что в Париже много коровников и даже можно держать свиней! Представляете?***».

«Завтракаю я в пансионе, — писала Анна, — а обедаю чаще всего у папаши Трэн в маленьком ресторанчике неподалеку от Сорбонны, там подают отличные кушанья и напитки всего за двадцать су. Особенно мне нравится, как там готовят баранину с красными и белыми бобами, это очень вкусно».

Со стороны могло показаться, что пребывание Анны в Париже было сплошным праздником, однако это было совсем не так. Разнообразную и яркую парижскую жизнь она видела урывками и со стороны, так как времени на развлечения у нее совсем не было, но ей так хотелось, чтобы родные могли порадоваться за нее, думая, что она весело проводит здесь время.

На самом деле Анна вставала рано, наспех завтракала и бежала на занятия, а после допоздна, до самого закрытия, сидела в библиотеке. Зато занималась она блестяще и в университете ее уважительно называли «эта русская». Анна поставила перед собой цель, о которой никому не рассказывала, боясь сглазить: она хотела сдать экзамены экстерном и защитить диплом раньше срока. Это была сложная, почти невыполнимая задача, поэтому желающих присутствовать на защите ее дипломной работы собралось много, а в местной газете о ней даже поместили статью с фотографией, которую доктор Капилло и банкир Гурович с гордостью демонстрировали всей Одессе.

Возвращение Анны на месяц раньше срока стало полнейшей неожиданностью для всех и вызвало ликование, как среди ее родных, так и во всем больничном дворе. Все слышали об успехах своей землячки в Париже, гордились ею и с нетерпением ждали ее возвращения.

На вокзале ее встречали отец, дядя Яков и доктор Капилло с детьми. В этот раз взяли с собой и Лизу, девочка жалась к доктору, который держал ее на руках, и прятала на его груди свое испуганное лицо. Из подошедшего поезда стали выходить люди, но как ни вглядывались они в лица прибывших, Анны нигде не было видно. Никто не узнал в красивой, модно одетой молодой женщине, спускающейся по ступенькам вагона первого класса, скромную застенчивую Анну. Первым ее заметил и узнал Леня и на весь перрон раздался его мальчишечий фальцет:

— Смотрите! Вон мама! — и мальчик стремглав бросился навстречу молодой женщине. Лиза, пристально взглянув в их сторону, стала так отчаянно вырываться из рук доктора, что тот вынужден был спустить ее на землю и та, оттолкнув его, уверенно засеменила вперед.

— Лиза пошла! — ахнули мужчины разом, и поспешили за ней следом, чтобы успеть подхватить девочку в случае ее падения. Но Лиза и не думала падать, она уверенно ковыляла вперед и неожиданно все отчетливо услышали ее звонкий отчетливый крик:

— Мама!

Анна, услышав крики детей, так растерялась, что не могла сдвинуться с места. Затем она опустилась на колени прямо на перрон и, протянув руки, заключила подбежавших детей в свои объятия.

— Мои дорогие, мои любимые! — обнимая детей, твердила она. — Как же я соскучилась по вашим щечкам, как давно я не целовала ваши ручки! Вы слышали?! — подняла она к подошедшим мужчинам глаза, полные слез, — Лизонька заговорила! — Моя девочка заговорила!

— Чего же ты плачешь, дочка? — подняв дочку, обнял ее Гурович, — радоваться нужно, а ты плачешь.

— Это от счастья, Йосиф, — вместо Анны ответил Яков, украдкой вытирая выкатившуюся слезу.

— Поедемте домой, дорогая, — просто сказал доктор, поднимая ее саквояж. — Анюта приготовила в честь вашего возвращения праздничный обед, вас все уже давно заждались.

С тех пор Анна уже не покидала порог докторского дома, ставшего для нее семейным очагом, где она, наконец, обрела покой и любовь.

Примечания

1

Такие возможности иногда появляются и у обычных людей в моменты чрезвычайного эмоционального и нервного напряжения. В экстремальной ситуации человек может горы свернуть, используя ресурсы внутренней энергетики. Накоплено много фактов, доказывающих: в нас скрыта сила, способная творить чудеса. Вот только проявляется она спонтанно, в минуты опасности и наивысшей внутренней мобилизации. У специально подготовленных людей, как Маня Безымянная, она может быть вызвана по их собственной воле. Попробуйте представить себе такую ситуацию — и у вас тоже может что-то получиться.

2

За время отсутствия Мани Одессу стали мостить камнем из везувийской лавы. Камень привозили из Неаполя как балласт для пустых кораблей, которые везли за море зерно. Он был прочный, тяжелый и практически не стираемый. * «Шляхтичи строили свои амбары в классическом стиле и внешне выглядели очень красиво. Сложно было представить, что за этими стенами хранится зерно. Даже их дома выглядели по сравнению с ними немного невзрачно» Олег Губарь.

3

Обветшалый особнячок Дюка снесли в 1826 году, а на его месте построили вначале двухэтажный дом для тогдашнего градоначальника Богдановского, но поскольку ему дом показался слишком сырым, его сдали в аренду ресторатору Цезарю Отону, а тот устроил там фешенебельную гостиницу, которую назвал «Ришельевской». Его проект разрабатывался А. Мельниковым (автором памятника Дюку Ришелье в Одессе и Минину и Пожарскому в Москве), а руководил строительством архитектор Ф. К. Боффо.

* По сегодняшним меркам Жан Рено выстроил в Одессе тогда первый бизнес-центр. Здесь было все необходимое для торговцев-купцов и иностранных коммерсантов. В клубной зале происходили биржевые собрания, при гостинице была ресторация, а в большой парадной зале устраивались губернаторские балы. Здесь в красивой овальной зале принимали в 1816 году будущего императора Николая І, а в 1818 году императора Александра І.

*** Григорий Семёнович Волконский — герой двух русско-турецких войн. За героизм и заслуги перед Отечеством он первым в армии Суворова получил надел на жилой дом на Военном форштадте, это нынешний квартал возле Оперного театра между Дерибасовской и Ланжероновской. Одесса к тому времени уже была названа Одессой и получила статус города, а Григорий Волконский навсегда вошёл в историю, как её первый официальный житель. Поэтому его в шутку называют первым одесситом.

4

Старейшее здание города, построенное Францем Фраполли по проекту Тома де Томона. В настоящее время здесь находится клиника Одесского национального медицинского университета. В первоначальном виде здание не сохранилось, остался только фасад центрального корпуса, однако часы, главное украшение и гордость госпиталя, исчезли.

5

Дочь Асклепия Гигиея дала название целой медицинской отрасли — гигиене.

6

Рош ха-Шана — Новый год у евреев. Празднование Рош ха-Шана обычно приходится на сентябрь или октябрь, в те два дня, которые выпадают на новолуние еврейского месяца тишрей.

7

Мортусы — от латинского слова «смерть». Так называли людей, которые подбирали погибших от чумы людей, укладывали их на телеги и отвозили за город. Это были заключённые, приговорённые к смертной казни. Они были одеты в чёрную просмоленную одежду, на руках у них были защитные руковицы, а на лицах — маска с вытянутой носовой частью, куда клали в качестве дезинфицирующего средства тёртый чеснок * В народе «чёрной смертью» называли чуму.

8

Рош ха-Шана в переводе с еврейского означает «Глава года». Считается, что именно в дни Рош ха-Шана Бог вершит свой суд над людьми и выносит вердикт о жизни и смерти: если занесут тебя в Книгу жизни — значит, ещё один год жизни тебе гарантирован. В эти дни принято просить прощения у тех, кого довелось обидеть словом или действием, ибо человек не может быть прощен Богом, пока он не будет прощен людьми. Вспомните Прощёное воскресенье — «Бог простит».

9

Ташлих — церемония в первый день Рош ха-Шана, которую проводят возле моря или реки. Название церемонии — цитата из книги пророка Моисея: «И Ты выбросишь в пучину морскую все грехи наши» (7:19).

10

Портняжья — первое название улицы Ланжероновская, имя Ланжерона она получила еще при его жизни, в советское время улица называлась улицей Ласточкина.

**На месте левого, если смотреть от театра, сквера, при турках была кофейня Аспориди, в которой утром 14 сентября 1789 года, по завершении штурма, де Рибас с офицерами праздновал взятие Хаджибея. А через пять лет, в день основания Одессы, 2 августа 1794 года, здесь заложили первое здание — дом генерал-поручика князя Г. Волконского» (Олег Губарь).

** В Одессе прообразом первых одесских банков были обычные менялы, которые встречали иностранных купцов и моряков, уже на сходнях пришвартовавшихся к одесским пристаням судов. Пытаясь опередить конкурентов, некоторые менялы встречали купеческие суда уже на рейде, подплывая к шхунам на яликах и выкрикивая в жестяной рупор «наивыгоднейшие» условия обмена валюты.

11

Банк — от итальянского слова banco, что означает скамья, лавка, стол, на которых менялы раскладывали монеты. От этого произошли не только слова банкир и банкнота, но и банкрот, первоначальный смысл которого состоял в разбитии стола менялы недовольным клиентом.

12

Принято считать, что одеколон увидел свет в 1709 году. Его создателем стал итальянец Джованни Мария Фарина, живший тогда в немецком городе Кёльн. Его дядя предложил на продажу ароматную воду, представлявшую собой спиртовой раствор на основе лаванды, бергамота и розмарина. Фарине рецепт показался слишком простым и невыразительным, поэтому он усовершенствовал его, добавив туда масла цитрусовых растений, кедра и нероли. Получившийся аромат напомнил парфюмеру запах утренней свежести после дождя на его родине в Италии и он назвал его «Кёльнская вода» (Kolnischwasser).

13

Так продолжалось до 1863 года, а именно до того времени, как в Российской империи произошла реформа полицейского ведомства. Первым начальником городской полиции Иосиф де Рибас назначил секунд-майора Григория Кирьякова, это произошло 14 июля 1795 года, и этот день можно считать днем рождения одесской полиции. Кстати, одесские полицейские первыми в стране стали использовать дактилоскопию и судебную экспертизу.

14

Жан Корвизар (Corvisart Jean Nicolas) — врач, основатель французской научной школы терапевтов.  Жан Корвизар внедрил в практику перкуссию — физический метод медицинской диагностики, заключающийся в простукивании определённых участков тела и анализе звуков, возникающих при этом. По характеру звука врач определяет физическое состояние внутренних органов.

Наполеон I в 1807 году приглашает Корвизара в свою медицинскую свиту в качестве лейб-медика и вскоре присваивает ему звание барона Империи. Во времена Реставрации Корвизар заведовал медицинским департаментом Франции

15

Имеется в виду «Модномануфактурный и галантерейный магазин» Бобовичабанка на Дерибасовской угол Ришельевской.

16

«И ты, Брут?» (лат.). По легенде, последние слова Юлия Цезаря, обращённые к его убийце — Марку Юлию Бруту.

17

опера Джузеппе Верди.

18

Имеется в виду Лютеранская Церковь Святого Павла, которую одесситы называют просто «Кирха».

* Токката и фуга ре минор — произведение для органа Иоганна Себастьяна Баха, одно из наиболее популярных его сочинений.

19

В наше время эти концерты с оркестром часто исполняются на фортепиано, поэтому их иногда называют «фортепианными» концертами Баха, но не стоит забывать, что во времена Баха фортепиано не было. Первое фортепьяно изобрел итальянец Бартоломео Кристофори, занимавшийся конструированием музыкальных инструментов для семейства Медичи. Он назвал своё изобретение «gravicembalo col piano e forte», что означает «клавишный инструмент, играющий тихо и громко». Это название затем было сокращено, и появилось слово «фортепьяно».

* Клавир — общее название для всех клавишных инструментов того времени.

20

Гризетки — белошвейки, модистки, продавщицы — молодые девушки в платье из ткани «гризет» (легкой, недорогой материи).

**rue Huchette — одна из самых старых улиц Парижа, которая существовала еще в 1200 году по соседству с виноградниками

21

tout-a-la-rue — всё на улицу (франц.).

* Такая ситуация продолжалось до 1848 года, затем положение с гигиеной в Париже значительно улучшилось: канализация была проведена в каждый дом, а на месте запутанных узких улочек возникли широкие, прямые и светлые авеню и бульвары.

** Delphine de Girardin — французская писательница и журналистка.

22

Эта профессия просуществовала в Париже до 1910 года

*Банное дело в Одессе действительно было на высоте: к середине XIX века в Одессе работало более сорока «учреждений общественной помойки», как назывались тогда бани. Россия вплоть до 19 века, несмотря на все недостатки, была самым цивилизованным из европейских государств того времени.

** «Кот-рыболов».

23

Дерево это живет по сей день, и чтобы оно не упало, его подпирает бетонная плита.

* Работами по реконструкции Парижа через несколько лет займется префект барон Османн. Именно он придаст городу современный вид.

** Запрет на содержание домашних животных в черте города вышел только в 1829 году.