Северная ведьма. Книга вторая. Наследие

Николай Щербаков

Страна проходит через девяностые годы, годы неожиданного хаоса и нищеты для большинства населения и циничного обогащения небольшой его части. Виктор Мороз полностью вовлечен в события тех лет. Уйдя от морской профессии, в силу сложившихся обстоятельств, становится директором завода. На жизнь Виктора все большее влияние оказывают люди, наделенные знанием древних цивилизаций. Они помогают Виктору пройти обряд «посвящения», с их помощью Виктор становится на путь, которому посвятит жизнь.

© Николай Щербаков, 2016

ISBN 978-5-4483-1703-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Великий Жрец — Время, неумолимо разворачивает туго скрученный свиток Бытия с записями событий и жизней человеческих, коим суждено и должно произойти и воплотиться, чтобы исполнился промысел Создателя. Ни на мгновение не остановится это движение по спирали, ни на йоту не отклонится от положенного движения к цели. Неизбежность правит всем, потому, что конечная цель — есть! И цель эта — новое рождение, новая вспышка, начало нового развития, стремящегося к новой цели.

Море волнуется — раз,

Море волнуется — два,

Море волнуется — три

Чья фигура лучше — на месте замри!

Детская считалочка.

Глава первая. Свидание

Склон сопки не крутой, и охотник идет не спеша к её вершине, не останавливаясь. По тому, что он смотрит только под ноги, ясно — дорогу он знает, идет уверенно. Если бы он поднял голову и оглянулся назад и в сторону, то увидел бы, что метрах в двухстах от него параллельно его пути по глубокому снегу трусит стая волков. Вперед, периодически разбивая грудью снег, пытается вырваться молодой резвый самец. Но его всякий раз одним взглядом и легким оскалом останавливает бегущая впереди черная волчица. Вся стая волков серая, с белыми от инея хребтами и головами, и волчица выделяется среди них черной тенью, и её седой воротник припорошенный инеем кажется убранством вожака, дорогим атрибутом власти в стае. Волчица сохраняет скорость движения и дистанцию от путника, при этом, не пытаясь делать это скрытно. Она не крадется, не выслеживает охотника, она со своей стаей сопровождает его.

Перевалив через вершину сопки и спустившись на несколько метров на другую её сторону, путник останавливается и, не спеша, снимает широкие лыжи. Накрывает ими невысокий снежный холмик, под которым, видимо, прячется знакомый ему камень, затем снимает с плеч небольшой рюкзак и укладывает его на лыжи. Сняв шапку, вытирает ею лоб и оглядывается по сторонам. Вокруг белое безмолвие, небо затянуто низкими облаками, из которых периодически сыплются редкие колючие снежинки, низкорослые полярные деревца и кустики придавлены тяжелыми снежными шапками. Стаю волков он не видит, потому, что она отстала от него и находится еще за склоном сопки. Человек усаживается на свой рюкзак, свободно вытягивает ноги, шапку возвращает на голову, сдвинув её на затылок, руки кладет на вытянутые ноги и прикрывает глаза. Дышит легко, неслышно, ресницы глаз сначала трепещут, потом замирают. Но человек не задремал, по сосредоточенному лицу и не опущенной голове можно предположить, что он глубоко задумался.

Теперь уже можно рассмотреть человека. Это крепкий, высокого роста старик с седой щетиной на щеках и подбородке и прядью серебряных густых волос, выбивающихся из-под шапки. Первое определение его, как охотника, видимо неверно, поскольку никакого оружия при нем нет. Даже палки у него в руках нет. Вот на подпояске виден короткий нож в чехле. По его размерам можно судить, что предназначен он скорее для подручных работ путника, чем для охоты. Место, где старик устроился на отдых, еще заметно тем, что прямо напротив сидящего человека возвышается снежный холм высотой, если не считать снежной шапки, около метра. Даже укрывший эту каменную глыбу снег не скрывает её идеально круглого сечения. И лежит эта каменная глыба в центре плоской снежной площадки, такой же правильной круглой формы, без единого камня или кустика. До ближайших камней и холмиков не менее двадцати метров.

У старика задрожали ресницы. Глаза он не открывает, но сквозь ресницы видит сидящую перед ним на камне волчицу. Он вновь зажмуривается.

— «Здравствуй, Берко», — и лица старика коснулась волна тепла.

— «Дорогая моя, Олюшко, я так и не научился приветствовать тебя при встрече. Мне тоже хочется сказать тебе — здравствуй…».

Глаза старика закрыты, но он видит перед собой женщину. Там, где сидела волчица, теперь, подогнув в сторону ноги, сидит женщина. Одной рукой она оперлась о камень, второй поправляет капюшон. Капюшон малицы, отороченный белым мехом, опущен на лицо так, что закрывает от взгляда большую часть лица. Сквозь мех два теплых лучика из бездны глаз. Подбородок и щеки прикрыты стянутым цветным шнурком совиком, одетым поверх малицы.

— «Милая моя, Олюшко, ты сегодня оделась так, как одевалась всегда, когда мы были вместе. Почему? Ты что-то хочешь мне этим сказать?

— «Я обеспокоена. Ты последнее время много думаешь обо мне, как будто зовешь. Что случилось? Ты всегда был таким сильным, надежным. Мне с тобой было спокойно. Но вот, ты…».

— «Ты почувствовала? А что скрывать? Я очень тоскую по тебе. Дарованное мне долголетие с годами тяготит. Я этого не ожидал. Ты же знаешь, я умею контролировать свое душевное состояние, умею владеть чувствами. Но вот разлуку с тобой переносить все тяжелее».

— «А я все чаще вспоминаю моего молодого Медвежонка, Берко. Какой ты был, однако, красавчик! Как мне повезло! На тебя претендовали многие ведуньи. А уж какие красавицы были! Мне ли с ними было ровняться. Помнишь? Келду, Елену…, а Марго? Её я больше всех опасалась, думала, приворожит она тебя».

— «Не лукавь! Мы с тобой об этом уже не раз говорили. Ты меня приворожила сразу, при первой встрече. Однажды и навсегда».

Старик поднимает руку с колена и, как бы, протягивает её к собеседнице.

— «Как мне хочется прикоснуться к тебе! Вот, все понимаю, и ничего не могу с собой поделать».

— «Милый мой Медвежонок! Раньше ты был сдержаннее. В тебе просыпается тот мальчишка, которого я знала в своей юности».

— «Я человек, Олюшко, и мне свойственны человеческие слабости. Старики к старости возвращаются к своим истокам».

— «Зачем ты говоришь о старости? Может ты забыл, что и половины земного пути ты еще не прошел?»

— « Как я это могу забыть? Нет, я это не забыл. Но очень горько, что ты так рано покинула меня. Непонятное испытание. Только с тобой я мог позволять себе такие вольности — быть до конца человеком. И мои слабости проявлялись только в твоем присутствии. Помнишь? Понимаешь, о чем я?».

— «Понимаю. И потому я здесь».

— «Олюшко, ты что-то не договариваешь?».

— «Какой ты у меня проницательный, Медвежонок. Но я хочу подольше поболтать с тобой о пустяках. Ты ведь не спешишь?».

На ресницы старика упали несколько крупных снежинок. Ресницы дрогнули. Волчица сидела на своем месте и неотрывно глядела на него янтарными глазами. Старик прикрыл веки.

— «Какой ты колючий. Не бреешься? На тебя это не похоже…, скажи, ты скучаешь по Варе?».

— «Да-а…, Варя…, конечно, мне её не хватает. Раньше, она меня навещала, и мы болтали обо всем. Легко, как два родных человека, которым хочется поделиться друг с другом новостями и взглядами. Знаешь, что меня всегда забавляло? Это то, что она считает меня своим дедом. И это при всех её знаниях о нашей жизни. А ведь я ей трижды прадед. Я даже тогда, когда она уезжала, невольно насмешил её родителей — упреждая встречу с Варей, попросил их случайно не открыть эту „тайну“. Они посмеялись, мол, она не маленькая, и тайна эта уж больно условная. Ну, узнает, и что? А я тогда сказал, что мне нравится быть её прямым дедом. Хорошо, „папа“ — посмеялись они».

Старик почувствовал, как его окутало тепло её улыбки. Он постарался задержать эти мгновения, он мысленно попросил её помолчать. И она послала ему еще одну волну тепла.

— «Как тебе нравится самый младший из Бергов?»,

Старику почудилось, что он слышит её шепот у самого своего уха. Это было так явственно, что он ощутил её дыхание и, что совсем поразило его, он почувствовал такой знакомый, оставшийся в памяти навсегда, её запах. Чтобы не открыть глаза, он закрыл их руками. Справился с собой, помолчал, опустив голову.

— Как ты это делаешь? — спросил голосом. Спросил так, будто она живая сидела напротив.

— «Извини. Сама не удержалась. Я тебя спросила о малыше».

— «Герман? Удивительный мальчишка. Мне иногда кажется, что он знает что-то, чего не знаю я. Да-да. Мне, искушенному, повидавшему всякое, именно так и кажется. Может такое быть, Олюшко? Хотя…, что я спрашиваю».

— «Что — может быть? Что он что-то знает? А ты разве с ним встречался? Я что-то такого не припомню».

— «Мне для этого нет необходимости встречаться с ним буквально. Но я часто наблюдаю за ним. И знаешь, меня всегда поражает его форма мышления, его взгляды на многие вещи. Однажды я присутствовал на его разговоре со священником, там, у них на ферме».

— «Это сколько же было малышу?».

— «Малышу было без малого шесть лет».

— «О-о. И что же он такого сказал тому священнику, что ты это помнишь?».

— «Да, это был местный священник. Они сидели одни в гостиной в доме родителей Вари и молчали. Видимо ждали кого-то, потому, что оба поглядывали на лестницу, ведущую на антресоли. И священник спросил, искренне ли Герман верит в Бога. Малыш повернулся к нему с удивленным лицом и молчал. Не детский взгляд у него был. Понимаешь? Священнику видимо стало неловко, и он переспросил, правильно ли его понял Герман.

— А Вы? — вдруг спросил малыш.

— Что — я? Во мне можешь не сомневаться, — и священник погладил висящий на своей груди крест, — но я спросил тебя. Почему ты не отвечаешь прямо? Почему тебя моя вера интересует?

— Вы знаете, я, когда в чем-нибудь сомневаюсь, я тоже дедушку спрашиваю, что он думает по этому поводу. Вот я и думаю, — Герман прищурился, — зачем вы у меня это спросили?

Ты бы видела лицо того священника. Я получил настоящее удовольствие. Герман ведь больше так ничего и не сказал в ответ на вопрос. А священник не стал больше ничего спрашивать. Он только все время косился на малыша и хмурил брови».

Плечи женщины легко вздрогнули, она явно смеялась.

— «Олюшко, не томи, говори, с чем пришла».

— «Хорошо. Я пришла сказать тебе, что мне тоже очень плохо без тебя. Мне давно пора было успокоиться и отстраниться от земной жизни, но вот… Одним словом меня поняли. И тебя тоже, — послала тепло улыбки, — а это значит…, что мы снова встретимся».

Старик как окаменел. Лицо его застыло и он, казалось, напряженно смотрел через сжатые веки. И руки, до этого свободно лежащие на коленях, напряглись, кулаки сжались.

— «Успокойся, Берко. На тебя это не похоже. Успокойся. Хозяйка волнуется, и я из луча выхожу».

— «Как встретимся? Неужели для нас поменяют законы жизни?».

— «Похоже на то».

— «Как же это будет происходить? И когда?».

— «Медвежонок, ты как новичок. Воистину молодой медвежонок!».

— «Не обращай внимания на мои слабости. Я от радости голову теряю».

— «Я тебя понимаю. Я уже переболела этим. Я ведь тоже…, когда узнала…».

— «А ведь я понимаю, как это произойдет. У меня истекает возрастной срок на этот земной жизненный отрезок. Поселковому лекарю пора на покой уходить. Иначе не поймут мое долголетие. С какого года я здесь лекарствую? С тысяча девятьсот тридцать седьмого? Я в тот год в этот поселок попал ссыльным поселенцем. И уже в возрасте, когда мне могли лет пятьдесят дать. А сейчас тысяча девятьсот семьдесят восьмой. Вот и считай. Пора, пора».

— «Но ты ведь никогда не умирал. Ты просто уезжал из мест проживания. Мы вместе уезжали. Я каждый тот отъезд помню. До мелочей. У нас мало времени на встречу осталось, а то бы я тебе рассказала, как все происходило, если ты забыл».

— «Я ничего не забыл. Я и этот раз исчезну. Только на этот раз я уйду в сопки, и об этом обязательно будут знать. И пропаду. Найдут разорванную мою одежду со следами крови. И точка будет поставлена».

— «Какие ты страсти рассказываешь!».

— «Этот вариант хорош тем, что искать не будут. Последующие годы я буду жить на юге. Уже через двадцать лет там большие волнения происходить будут. Пригляд нужен. Вот я и думаю, что ты там должна будешь появиться, — он сделал ударение на „там“, — так ведь?».

— «Я в детали пока не посвящена. Но думаю, что ты все правильно разобрал. Мудрый мой Берко».

— «Как нас юг примет? Как я без этих снегов жить буду? Без полярного сияния? Без сопок?

На лице старика появилась грустная улыбка. Он теперь сидел с закрытыми глазами, чуть подняв вверх лицо, и улыбался. Снежинки таяли на лице и оставались на бровях, на пряди волос выбившейся из-под шапки.

— «Ты рад?».

— «Теперь я спокойно буду жить, и ждать встречи с тобой».

— «До свиданья, Медвежонок».

— «До свиданья, Олюшко».

Старик еще долго не открывал глаза. Он уже опустил голову и сидел ссутулившись. Снег собирался в холмики на его шапке и плечах. Видимо замерзли руки, старик встал, потер их снегом, забросил за спину рюкзак и стал надевать лыжи. Искоса глянул на камень, где недавно сидела его подруга, уже почти полвека, как покинувшая его на земле. Снег уже припорашивал крупные следы лап волчицы. Вокруг, сколько было видно в усиливающемся снегопаде, стояло все тоже белое безмолвие. Назад старик пошел споро, размашисто. Шел также уверенно, по знакомой ему одному тропе, как и пришел на эту сопку.