Душегуб

Николай Вингертер, 2022

Роман о жизни страны в трудное время 90-х годов, когда от каждого, несмотря на все перипетии бытия, зависело – оставаться добропорядочным гражданином или стать преступником. Действия происходят в одном из лесных хозяйств страны. Все персонажи и события вымышлены.

В чем моя вера? Глава 10

1

В январе 1993 года в одно из предприятий лесной отрасли был назначен новый директор. Звали его Алексей Иванович Нексин. Не было в его направлении в отдаленный район западной области страны, где местами еще сохранились богатые растительностью и живностью леса, ничего особенного, но работникам лесхоза было известно, что до прихода к ним Нексин занимал высокую должность в партийных органах, которые за ненадобностью устранили. Еще народная молва утверждала, что Нексин — начальник строгий, его все боятся, сторонятся, хотя никто не мог вспомнить и назвать что-то конкретное и нехорошее, с ним связанное. И все же имелась о нем недобрая слава, и даже те, кто совсем его не знал, но первый раз видел всегда серьезное и словно чем-то недовольное лицо Нексина, соглашались с устоявшимся мнением. Было что-то тревожное и в самой фамилии — Нексин. Если в ней читать первую букву «Н» не на кириллице, а на латыни, как «Ха», то получалось «Хексин» или «Гексин», и это слово означает буквально «нечистую силу», даже «убийцу-изувера», однако об этом не догадывались; не знал и сам Нексин, не имевший понятия о происхождении фамилии.

Для самого Нексина приезд в лесхоз был сродни наказанию, особенно в нелегкое и непростое время начала девяностых годов (теперь уже прошлого столетия), когда в обществе происходила сравнимая с самыми крупными социальными потрясениями ломка жизненных ориентиров.

Нексин вырос в городе, в Центральной России, в простой семье. Родители были рабочие и приложили максимум сил, чтобы дать сыну образование, и он, всегда посредственный в учебе, не имея никаких особенных способностей и талантов, но с детства настырный и самолюбивый, добился своего — получил высшее образование. Однако выучился не конкретному делу, не на врача или инженера, как хотели родители, а получил гуманитарную специальность. Как раньше было принято, после института Нексина направили по распределению, далеко от дома. Отработал он пару лет в юстиции и за счет удачного стечения обстоятельств, прилежания, почтения к начальству перебрался сначала в районный, затем областной комитет партии коммунистов, сделав за десять лет карьеру партийного работника и уяснив, что нет лучше службы, чем служба чиновника. Он по этому поводу в блокноте, куда время от времени записывал разные мысли, его посещавшие, сделал такую запись: «Все же выгодна служба в аппарате; здесь не надо думать, как заработать деньги, — их выдают, и, главное, исправно… Опять же меня стали уважать, я при власти, у меня возможности… Правда, какой-то идиот однажды в приемной кричал, что народ таких, как я, не только не уважает, а презирает… Но этот человек — дурак, потому как умные люди не должны так думать, либо он просто завидует…»

Помимо блокнота, куда записывал самые важные и сокровенные мысли, Нексин имел папку, в нее складывал вырезки из газет или целиком номера газет, в которых о нем писали. Время от времени он доставал папку, перебирал ее содержимое, перечитывал, и ему было очень приятно, что это все о нем; и самому себе он начинал казаться особенным, гордился собой, и в это время ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь еще увидел, сколько о нем написано, и приятно удивился.

Холерический по характеру, Нексин всегда испытывал какую-то неполноценность из-за невысокого роста; ему казалось, что все, кто выше его, смотрят на него свысока не только в буквальном, но и переносном смысле и испытывают к нему, как к какому-нибудь пигмею, снисхождение. И вследствие этого Нексин, желая подчеркнуть, что он фигура значимая, старался держаться с людьми излишне твердо и требовательно, если не сказать — жестко; а еще — всегда добивался своего, даже тогда, когда был не прав. Со временем стал тщеславен, в нем выросла непоколебимая вера в его исключительность, которую другие называли гордыней; но это вовсе не мешало, наоборот, помогало продвигаться по возрастающей на службе. И с годами в нем все сильнее, подобно маниакальному, росло чувство, что он должен в жизни сделать нечто особенное, возвыситься над толпой, и ему было безразлично, как это произойдет, и что он должен будет для этого сделать, потому что не принадлежит себе; и еще думал, что именно к таким, как он, относится пословица: «На миру и смерть красна». А самым большим для него удовольствием было отчитывать за любую, даже самую малую, провинность кого-либо, кто был выше его и крупнее телом; тогда Нексин, видя большого человека с покорно поникшей головой, перед ним сложившегося, как бумажный карточный домик, торжествовал от избытка своего превосходства, заключенного в костюм сорок шестого размера с подставленными плечиками, чтобы казаться шире в груди. К его упрямству оппоненты более умные относились или снисходительно, чтобы себя не утруждать напрасными спорами, или кто-то уступал ему из опаски, чтобы не иметь лишних проблем и неприятностей, потому как знали, что если что-то делалось вопреки мнению Нексина, то он, с его злопамятством, обязательно мстил этому человеку. В результате у Нексина все или почти все получалось, и он был очень доволен собой, как и тем, что уже к тридцати пяти годам имел должность, позволявшую ему безапелляционно учить жить других, — для этого у него помимо власти были особые полномочия от его партии заниматься духовным воспитанием человека. И Нексин, находясь на должности инструктора по идеологии обкома партии, старался изо всех сил быть примерным коммунистом. Человек вовсе не наивный, сказать правильно: в меру одураченный доктриной партии о справедливости и равенстве людей, потому что ничем иным его, сначала пионера, потом комсомольца, наконец, коммуниста, не пичкали, он поначалу искренне верил, что в обществе возможны какие-то идиллические отношения, основанные на утопии о равенстве, братстве и справедливости. Но обычные настроения человека, который каждый день ест, пьет, одевается и делает еще невесть что, брали верх над его мироощущениями. Очень скоро прагматизм стал не чужд и ему, а всякие непохожести в уровне жизни между простыми гражданами и такими, как он номенклатурщиками, стал считать временными трудностями бытия. И если где-то на заводском или фабричном собрании вдруг слышал от рабочего вопрос: почему из каждых десяти путевок, выделяемых в санатории, девять получают служащие администрации, парткома или профсоюза и только одну рабочий завода, — делал искренне сочувствующее лицо и отвечал: «Я вполне разделяю ваше мнение, товарищ, и мы с этим обязательно разберемся, наведем порядок. Но и вы должны, как человек, надеюсь, сознательный, понимать, что партия и государство не может, к сожалению, в данный момент всех обеспечить необходимыми благами. Зато вы должны гордиться, что именно вы, а не кто иной, — Нексин при этом делал небрежный кивок в сторону президиума собрания, — созидаете наши общенародные блага, вы наша опора, и уже не за горами ваш праздник». В этой эклектике носителя коммунистических идей все было как в проповеди священника для прихожан, которых призывают смириться перед суровой действительностью взамен будущего рая. Но для Нексина важным оставалось, чтобы окружающие его считали исключительно честным и порядочным, никто не смел ни в чем упрекнуть. Он фанатично дорожил своим положением и именем, не допуская ни малейшей возможности сомневаться по поводу его статуса и репутации; для этого был готов поступиться чем угодно и кем угодно, применить все свое умение, а если понадобиться, то и силу. И было в том не просто гипертрофированное чувство тщеславия, а нечто большее, как бывает у человека с параноическим настроением, который, например, испачкав незначительно костюм, тотчас стремится вытравить и убрать пятно, а если это затруднительно, уничтожить сам костюм, только бы оставался ненарушенным привычный порядок вещей.

Все время занятый карьерой Нексин долго не находил времени для устройства личной жизни. Нельзя сказать, что ее не было, но его отношения с женщинами, сколько бы им ни говорил о любви, были обычным увлечением с целью удовлетворения физического желания. Он особенно не задавался вопросом: отчего так происходит? Поэтому себя и не считал виновным, а расставаясь с очередной пассией, оправдывался тем, что «еще не время… не встретил единственную и главную». Отчасти был прав, потому что отношения его начинались, когда не он, а его «находили» женщины, желавшие устроить свою судьбу с успешным чиновником. И Нексина устраивала такая жизнь, не обремененная заботами о другом человеке, проблемами, в том числе материальными, которые считал слишком дорогой платой за удовлетворение банального, в сущности, полового влечения.

И все же с ним произошло такое, что он неожиданно для себя стал сильно страдать, случайно познакомившись с Хромовой Еленой Аркадьевной. Она была очень красивая женщина и, в отличие от других, не замечала Нексина. Это задевало его самолюбие, он стал ловить себя на мысли, что теперь самому приходилось вести себя так, чтобы его заметили. И продолжалось все достаточно долго, пока он, измотанный ухаживаниями, услышал от нее, пожалевшей его и оценившей по своему его усердие, сокровенное «да». И они стали встречаться то у него дома, то у нее. Но Нексин, добившись своего, так и не женился, всякий раз откладывая по самым разным причинам этот ответственный шаг, а в разговорах с Хромовой обычно отшучивался известной фразой, что «счастье не в штампе в паспорте». Его устраивали фактические, а не юридические отношения, потому что тайно продолжал думать, что имеет миссию гораздо более важную, чем жениться, родить и воспитывать детей.

Так прошло два года их совместной жизни. Он в Елене Аркадьевне не разуверился, наоборот, сильно к ней привык и думал, что это и есть чувство, которое называют любовью; и для нее старался, угождал во всем, баловал и очень хотел быть в ее глазах хорошим другом и любовником. Он считал самонадеянно, что и она его любит, послушна во всем и верна. Такие их отношения огорчали лишь Елену Аркадьевну, желавшую, как многие женщины, иметь семью. Она терпела, утешая себя расхожей мудростью, что «всему свое время», ждала от близкого человека желанных слов, когда ее позовет в загс, и верила ему, когда он повторял, что любит, очень дорожит ею, и принимала от него, как должное и как подтверждение слов, подарки на день рождения, Новый год и Восьмое марта.

Но так случилось, что устроенная, обеспеченная хорошим денежным содержанием, а главное, понятная жизнь — все разом пошло под откос. Если раньше Нексин знал на день, на неделю, на месяц вперед, чем будет заниматься, что его ожидает на службе, в быту, то, когда не стало государства, идеологию которого он представлял и защищал, больше уже не знал, что его ждет, чем придется заниматься, за счет чего существовать. Была у него не растерянность по поводу смены режима в стране, а самая настоящая злость и такой необычный прилив энергии, что, ему казалось, он был готов на любые действия, вплоть до того, что физически расправиться с любым, чтобы только смести прочь новую власть, у которой не было никакой идеологии, у которой не было даже лживой филантропии коммунистов, а всюду процветало правило первобытных италийцев — «человек человеку волк»; все вокруг, словно звери, отбирали друг у друга, глумились друг над другом, и казалось, что еще чуть-чуть, и на эту страну, как на Содом, «прольется дождь из серы и падет огонь с неба»^[1].

Но никто не звал Нексина на баррикады, и почему-то никто из его ближайшего окружения так же сильно, как он, не переживал о прошлом, наоборот, к его удивлению, вокруг люди были очень сердиты на прежнюю власть, словно при ней не было ничего хорошего. Но Нексин по инерции, несмотря на происходящие перемены, какое-то время продолжал верить и надеяться, что все вернется назад, он будет жить прежней жизнью, ходить, как раньше, на службу и оставаться нужным и не последним в городе человеком. И Нексин оставлял без внимания звучавшие для него просьбы, советы бывших коллег, даже Елены Аркадьевны, — все они говорили, что было бы лучше, если бы он начал жить заново, шел работать по основной специальности, благо имел большой опыт общения с людьми. Но он относился презрительно к таким разговорам, продолжал думать, что общее сумасшествие и эйфория по поводу новой жизни обязательно пройдут, что люди в его стране, как после тяжелой пьянки и глубокого похмелья, опомнятся.

Иллюзии по поводу возврата к старой жизни Нексина исчезли разом, когда с Еленой Аркадьевной однажды холодным зимним вечером зашел поужинать в знакомый ресторанчик. Здесь они стали свидетелями сцены, которая ему не могла и присниться. Как у ребенка наступает разочарование, когда он завороженно смотрит в глазок игрушки-калейдоскопа с яркими, сказочными огнями драгоценных камней, но вдруг калейдоскоп ломается и обнаруживается, что это вовсе не драгоценные камни, а кусочки обычного цветного стекла, так и Нексин вдруг понял, что прошлое безвозвратно потеряно.

Приятный и тихий вечер уютного ресторана нарушила шумная компания. Их было шесть человек: три женщины и трое мужчин, все примерно одного с Нексиным возраста. Ему на мгновение показалось, что кого-то из прибывших он раньше видел. Он не стал этому придавать значения, так как вполне мог видеть, поскольку за много лет работы в областном центре, бывая в других городах области, с кем только не встречался. Официант провел гостей за стол с табличкой «зарезервировано». Дамы были одеты подчеркнуто нарядно, элегантно причесаны, и по всему было видно, что готовились; мужчины были в костюмах, но без галстуков, которые стали не очень модны из-за того, что к ним приклеилось кем-то ловко запущенное и ставшее очень расхожим в обывательской среде выражение: «масонская веревка» или «удавка интеллигента», — кому какое больше нравилось. По общему фону общения, репликам в компании не было сомнений в том, что все они знакомы, и, наверное, в ресторан пришли, чтобы отметить какое-то событие. Почти сразу новеньким подали первые закуски, спиртное, и они очень быстро освоились и вели себя раскованно и уверенно. Нексину показалось, что шатен с усами и стриженной квадратом бородкой шкипера ему знаком; тот и сам два раза оглянулся в его сторону. Нексин знал, что первое впечатление редко обманывает, он где-то видел этого человека, и не просто видел, а должен был с ним иметь какое-то дело, иначе лицо этого человека ему не показалось бы таким знакомым. Но как ни старался, не мог вспомнить обстоятельства, при которых встречался с ним; потом стал перебирать в памяти похожих людей с усами и бородами, — так и не смог вспомнить; наконец, решил, что если когда-то виделся с ним, то мимолетно и очень давно, ведь ему приходилось почти ежедневно общаться с новыми людьми, за месяцы и годы их набрались сотни, а запомнить в деталях каждого невозможно.

Романтический тон вечера для Нексина немного нарушился; настроение Елены Аркадьевны тоже изменилось, это стало заметно по тому, как она начала нервно покусывать губы, — ее обычная привычка, которую сама не замечала, когда волновалась, или когда что-то происходило против ее настроения. Алексей Иванович, чувствуя вину перед нею, попросил извинения и сказал, что люди бывают разные, не все сидят в ресторане тихо, как они, у вновь пришедших какой-то праздник.

— Дорогой, — сказала Елена Аркадьевна, легко тронув его за руку, — не переживай, все хорошо. Разумеется, сюда приходят, чтобы отдохнуть, расслабиться, у них, видимо, серьезный повод… — Она на мгновение задумалась и сказала: — Интересно, а какой у них может быть повод? Ты что думаешь?.. — Не дожидаясь ответа, сказала: — Мне кажется, что у них день рождения.

Нексин, уловив настроение Елены Аркадьевны, которая теперь уже пыталась успокоить его из-за расшумевшейся рядом компании, вдруг сказал:

— А давай заключим пари!

— О чем?

— А по поводу дня рождения… Поспорим, у кого из соседей день рождения.

— Ловко придумал, Нексин! Согласна! В таком случае десерт выбирает выигравший… Я считаю, что у кого-то из женщин…

— Хорошо, а я ставлю на их спутников. — Он увидел вышедшего из кухни с разносом официанта, который направился к ним, и сказал: — А вот и наш заказ… Пока займемся ужином…

Настроение Нексина и Елены Аркадьевны за едой стало лучше, и они почти перестали замечать шум, царивший в ресторане, в который продолжали подходить посетители, и зал вскоре оказался полон. За соседним столом один из гостей, тот самый, со шкиперской бородкой, подозвал к себе официанта и попросил растопить камин. Официант быстро исполнил его просьбу: под арочной кладкой топки камина зашипели сине-красными язычками пламени дубовые дрова, в ресторане вкусно запахло печкой, а общепитовская атмосфера сменилась теплом и уютом домашнего очага. Нексин и Елена Аркадьевна улыбались, не скрывая иронии по отношению друг к другу, ждали развязки заключенного пари, и оба стали прислушиваться, когда за столом соседей произнесут заветный тост. Ждать долго не пришлось.

У соседей с места встал высокий брюнет и, подняв высоко рюмку, сказал, обращаясь к сидевшему напротив него шатену с бородой и усами:

— Рудольф, нами выпито по три рюмки, а ты все продолжаешь интригу. Мы заждались твоего признания, скажи: так по какому поводу нас сегодня собрал и так смачно угощаешь? Я с Михаилом, — он повернулся в сторону другого приятеля, — даже поспорил. Я предположил, что ты выиграл в лотерею, а Миша говорит, что, наверное, купил новую машину… Признавайся! Хватит мучить народ!

— На что спорили? — спросил Рудольф.

— На коньяк, разумеется, — ответил теперь уже Михаил.

— Что же, — сказал весело Рудольф, — проспорили оба, а потому ставьте каждый по коньяку. Будем гулять дальше.

Нексин и Елена Аркадьевна разочарованно переглянулись — они тоже проиграли — из разговора следовало, что в любом случае это не был день рождения.

— Не буду вас больше утомлять, — сказал Рудольф, улыбаясь тонкими, видимо, всегда плотно сжимаемыми губами, от чего у него на лице время от времени появлялось выражение обиженного человека. — Собрал вас вот для чего… Все, что скажу далее, не воспринимайте как пафос, потому как для меня это много значит в жизни. Я хочу сегодня отметить похороны советской власти.

После таких слов у одних друзей Рудольфа вытянулись шеи, как у любопытных птиц; другие с испугу завертели головой, чтобы убедиться: не подглядывает ли кто за ними и не подслушивает. Нексин, которому было слышно все, о чем достаточно громко говорили за соседним столом, насторожился после последних слов. Рудольф продолжал:

— Да-да! Я не оговорился, в кругу близких друзей хочу отметить падение режима, при котором было не то чтобы нельзя говорить, что думаешь, а думать. Сами знаете, сколько всего приходилось пережить простым людям из-за паранойи по поводу будущего рая на земле. Нам это могли говорить только мошенники, потому как знали, что не будет никакого рая; они просто дурачили народ ради устройства своей личной жизни. Кто-то, может быть, думает, что это были сумасшедшие, но я считаю — они жулики, потому как, упиваясь и наслаждаясь властью, не забывали о прелестях земной жизни, а на обычного трудягу им было всегда наплевать, самое большее, что они для него делали, — это не давали сдохнуть с голоду, потому что на них надо было кому-то работать, но и это не всегда делали. Моего отца посадили за то, что сказал, что на его крестьянском дворе порядка больше, чем в колхозе. Он умер где-то под Магаданом. Я рос без отца, и не было никакой заслуги государства, как любят иной раз напомнить, что оно выучило, помогло мне стать человеком… — Он улыбнулся. — Человеком я стал самостоятельно, в первую очередь с помощью матери, которая как-то недавно мне сказала одну вещь, которую когда-то слышала от отца: «То, как мы живем, как устроена вся наша жизнь, — это должно быть примером и напоминанием людям всей земли, как не нужно жить». Ну а на «доктора Айболита», что поделаешь, я выучился потому, что с детства любил и люблю четвероногих больше двуногих. — Рудольф засмеялся. — Это не относится к тебе, дорогая (он обратился к одной из женщин, видимо, жене), и не относится к вам, мои друзья. В нашей ветеринарной станции, или «собачьей больничке», — так ее называли в округе — коллектив был не особенно большой, и мы занимались конкретным делом. Как-то уволился старый заведующий, и возник вопрос о новом; невольно речь зашла о моей скромной персоне. Я не стал возражать, тем более что увеличивалась заработная плата, появилась возможность лучше организовать коллектив, подобрать специалистов. Все, казалось, было за меня, однако возникла заминка: я был беспартийным. В районном комитете партии так и сказали: руководитель не может быть не коммунистом. Я не стал возражать против вступления в партию, хотя понимал, что это формальность. Очень быстро меня приняли кандидатом; в моей биографии особенно не копались, потому как отца давно реабилитировали. Но прошло совсем немного времени, как меня чуть ли не линчевали на том же бюро райкома, позорили, вынесли строгий выговор, материалы на меня передали в прокуратуру. Моя супруга и ты, Михаил, знаете, о чем идет речь, остальным расскажу. — И Рудольф начал рассказывать историю, известную Нексину, вспомнившему, откуда ему был знаком этот человек.

Нексин тогда числился не в областном, а районном аппарате, и на одном из заседаний бюро райкома — с тех пор прошло десять лет — среди прочих персональных дел рассматривалось дело недавно принятого в партию главного врача городской ветеринарной станции, им то и был нынешний посетитель за соседним столиком. Фамилии его Нексин так и не вспомнил, а имя было действительно какое-то варяжское — Рудольф. Все дело было основано на анонимном заявлении-доносе о том, что главный врач, пользуясь своим положением на государственной службе, занимается частным предпринимательством. По тем временам это было тяжкое обвинение. Вся фабула дела заключалась в том, что при ветеринарной станции был небольшой питомник по разведению породистых собак, которых потом забирала милиция и охрана. Аноним писал, что главный врач продает на сторону щенков, кроме того, незаконно выкармливает на станции кроликов, их тоже продает — одним словом, как указывалось в пасквиле, обогащается за счет государства, потому что ощенившиеся суки были на казенных харчах.

Ведший заседание бюро секретарь брезгливо скривил губы, когда сделали сообщение по делу заведующего ветеринарной станцией, полагая, что и без того все понятно, тем более что заведующий не отрицал, что щенки были, их просто отдали желающим, а кроликов разрешил держать одной из рабочих станции. Вопрос, казалось, был исчерпан, в воздухе даже на время повисла тишина-пауза, означавшая нелепость дела, все шло к тому, что на первый раз можно ограничиться обсуждением виновного. Но не тут-то было! Слово взял Нексин, сидевший до того неприметно, он решил выделиться в этом скучном судилище, посчитав, что недостаточно разобрались в деле заведующего ветеринарной станцией.

«А скажите, товарищ, значит, вы признаете, что были щенки?» — спросил Нексин. «Разумеется», — ответил заведующий. Нексин продолжал: «У нас, конечно, нет прямых доказательств того, что щенков продавали, а вырученные деньги присваивали, но ведь вы, раздавая щенков, получается, разбазаривали собственность государства, коей являются щенки. Что на это скажете?» Заведующий было растерялся от такого неожиданного поворота, но быстро собрался с ответом, улыбнувшись, сказал: «Я забыл указать в объяснении вашему помощнику, что щенки не питомника. Они от овчарки Пальмы, которая живет при станции, но с нашими кобелями у нее случки не было, она понесла от какого-то приблудного пса».

Нексин побелел лицом, понимая, что ветеринар своей находчивостью и наглостью, его выставил дураком, но быстро нашелся и спросил, стиснув зубы: «Ну а кроли у вас тоже пришлые? Наверное, из леса!..» — «Нет, я разрешил их выращивать нашей рабочей, у которой много детей, а их нужно кормить, но с ее мизерной заработной платы прокормить трудно. Кроли были для нее хорошим подспорьем. Я в этом ничего криминального не вижу». — «А скажите, товарищ заведующий, — спросил Нексин, — когда ваша рабочая занималась кроликами? В рабочее время?» — «И в рабочее, и после…» — «Это возмутительно, — сказал Нексин. — У него люди получают от государства зарплату, но тут же извлекают для себя выгоду на рабочем месте… Я считаю, что заведующий должен быть наказан, и, учитывая, что он, как минимум, не искренен на бюро, явно не договаривает, его следует более подробно допросить, для этого предлагаю передать материалы прокурору», — подвел свое выступление Нексин. С ним никто не стал спорить, все сделали так, как он сказал. Через месяц в отношении заведующего ветеринарной станцией милиция дело прекратила, не найдя состава преступления ни в эпизоде со щенками, ни с кроликами.

Теперь, в ресторане, Нексин вспомнил все, вспомнил отчетливо, словно было вчера. За соседним столиком, слушая Рудольфа, покатывались смехом; рассказчика, оказывается, слышали и другие посетители ресторана, и «случай с собакой и кроликами на бюро райкома партии» начал превращаться в забавную историю, из каких потом родятся анекдоты. Улыбалась и Елена Аркадьевна; она прямо у Нексина не спрашивала, но в ее взгляде читался вопрос: действительно было возможно подобное?.. Нексин молчал, тоже пытался улыбаться, но улыбка у него получалась кривая и вымученная, он боялся, как бы шатен с усами и бородкой не узнал его, главного героя этой истории, и терпеливо выжидал, когда все закончится и все успокоятся.

Рудольф так и не узнал Нексина, а потом и вовсе перестал оглядываться по сторонам, увлекшись тем, что был в центре внимания публики и оказался маленьким героем вечера. Наконец, подытоживая короткий экскурс из своей биографии, вытащил из кармана пиджака красную коленкоровую книжицу — партийный билет — и сказал:

— А теперь мы устроим эдакое средневековое аутодафе этой вещице, которая, конечно, сама по себе ни в чем не виновата, но, я считаю, она есть зловещий символ чумы в головах людей и олицетворение идеологии шутов и жуликов, которая десятилетиями заставляла жить людей в позоре… — По Рудольфу было видно, что все, о чем он говорит, если не принимать во внимание некоторую театральность слов, для него было очень важно, он искренне переживал, и он продолжал: — Да, для меня все, что сказал не только символично, но и очень лично!

Рудольф вышел из-за стола, сделал несколько шагов к камину и бросил партийный билет в малиновый жар прогорающих дров. Книжица только мгновение тлела на углях, пуская вонючий от коленкора дымок, как ее охватило ярким пламенем, и в считаные секунды огонь сожрал символ партии коммунистов. За столом Рудольфа и за соседними столиками раздались радостные восклицания и дружные, звонкие аплодисменты. Народ потянулся к бутылкам и стаканам, чтобы отметить происшедшее у них на глазах необычное дело, знаковое, можно сказать, событие, которое было даже трудно себе ранее представить. И никто, ни один человек в ресторане не возмутился, не высказал сожаления по поводу увиденного.

Нексин больше не пытался улыбаться: его настолько ошеломил поступок этого Рудольфа, что он хотел сначала закричать и броситься к нему с кулаками, но от неожиданности не мог встать со стула и только судорожно кривил губы; потом, когда услышал вокруг смех и аплодисменты, и понял, что Рудольф может его узнать и всем сказать о нем, резко сник, как-то странно втянул голову в плечи, словно его сверху ударили чем-то очень тяжелым. У него и взгляд стал потухший и бессмысленный, казалось, еще чуть-чуть и закатятся, как у покойников, глаза… Из этого ступора его вывела Елена Аркадьевна, которая испугалась вида Нексина, по-своему расценив его, схватила за руку.

— Леша, тебе плохо? — шепотом спросила она, стараясь не привлекать внимания людей. — Не нужно так близко все принимать к сердцу, они не понимают, что творят…

Нексин, очнувшись, медленно освободил руку и сказал:

— Все они понимают… Я в порядке, успокойся… Только пойдем отсюда, не могу здесь больше оставаться.

На улице, по дороге к дому, Нексин дал волю чувствам. Бессилие и злоба от увиденного в ресторане душили его так, что он, невзирая на холодный зимний воздух, рванул на шее галстук и, не стесняясь присутствия женщины, выдал в адрес Рудольфа и его компании поток крепких слов.

— Алексей, ты что?! Я тебя не узнаю! Разве так можно?

— Помолчи ты… — Он осекся, поняв, что оконфузился. — Много ты понимаешь…

Нексин хорошо осознавал случившееся, но это его всего более и раздражало. «Рудольф! — думал Нексин. — Да ведь он — ничтожество, несчастный ветеринар, я мог бы не только его карьеру сломать, а вообще похоронить, да так, что он никогда более не воскрес… Как не проследил за ним после того бюро… Как позволил дальше работать?! И именно этот человек подвел некую черту под моим прошлым, публично продемонстрировал небрежение к тому, чего ради жил все годы… Одно успокаивает, Рудольф мог его узнать, и трудно представить, во что мог превратиться этот вечер в присутствии Лены». Нексина о возможных последствиях такого поворота событий передернуло. Он встряхнулся, словно сбросил с себя неприятную ношу, и, стараясь быстрее стать снова прежним — он всегда хотел нравиться Лене, быть в её глазах особенным, умным, — сказал:

— Прости меня! Тебе, думаю, трудно понять некоторые вещи. Так все не просто стало в нынешней жизни…

— Я стараюсь тебя понять, — сказала Хромова.

В ее словах были и жалость, и попытка сострадания, которые Нексин увидел; ему это стало неприятно, но он промолчал, боясь поругаться. Хромова продолжила:

— Как бы ни было сложно теперь, но я тоже что-то понимаю в жизни! Конечно, я не была сотрудником райкомов и обкомов… Не мои это были масштабы, я была служащей попроще (эти слова прозвучали с легкой иронией, которую Нексин, занятый собой, не заметил). Ты же знаешь, я работала скромным экономистом. Но жизнь никогда не считала легкой, поскольку видела, как трудно вокруг живут люди.

Однако мир вместе с крахом старой власти не остановился. Пойми же, Алексей, партии твоей, думаю, в прежнем виде уже не будет, и мы не будем жить, как жили раньше… Я вовсе тебя не призываю с этим смириться, но не один ты такой, остались люди твоего окружения, остались твои прежние начальники и руководители, все вы живы и здоровы, и я как-то не сомневаюсь, что многие из вас и дальше будут востребованы и даже руководить всеми нами и страной…

Елена Аркадьевна была много моложе Нексина, ей не было и тридцати. Но она успела до Нексина побывать замужем; и ее житейский опыт, помноженный на природную женскую хитрость, был несравненно богаче его опыта; из-за этого Нексин время от времени испытывал и приливы ревности, к которой она старалась относиться с пониманием. Она в таких случаях неизменно ему отвечала, что к прежнему мужу он ревнует напрасно, потому как нет на свете двух более чужих друг другу людей, чем бывшие муж и жена, что сильно ошиблась, выйдя тогда замуж. «Что поделаешь? — говорила она. — Была слишком молода и глупа, совсем не разбиралась в людях…» Но нет теперь для нее человека ближе Нексина Алексея Ивановича. А чтобы и вовсе его успокоить, рассказывала ему, как рассказывала не раз до него другим, историю своего бракосочетания, историю, разумеется, выдуманную, довольно расхожую и примитивную, которую на разный лад любят повторять в основном почему-то бывшие замужем женщины. Она рассказывала о том, как жених — будущий муж — уронил блюдце с обручальными кольцами, которое ему передала заведующая загсом, чтобы они обменялись кольцами. «Я гораздо позже, — заключала свой рассказ Хромова, — узнала, что это старинная примета, означавшая, что брак разладится, брачующиеся никогда не будут вместе…» Нексин догадывался, что она говорит красивую неправду, но делал вид, что ей верит. А Хромова — на то она и была женщина, что в ее словах присутствовали и природная женская мудрость, и лукавство, благодаря чему женщина умеет вообще гораздо лучше мужчин, если они не отъявленные альфонсы, извлекать свою женскую выгоду. Она ее и извлекала, стараясь вызвать к себе сочувствие за несчастное прошлое. Ей это удавалось. Еще более она обезоруживала другим — своей внешностью. Как женщина, она только расцветала, с каждым годом становилась интереснее. На нее, изящно сложенную брюнетку, всегда строго, но дорого и со вкусом одетую, с загадочно спрятанными за дымчатыми стеклами очков глазами, оглядывались не только мужчины, но с завистью женщины. Вот и теперь, зная хорошо Нексина, притупляющую его разум физическую зависимость от нее, она решила очередной раз прибегнуть к хитрости-лести и надавить на его самолюбие, потому что становилось окончательно нетерпимым его уныние и бездействие после потери им прежней должности. Она напомнила Нексину о его сослуживце Баскине. Сказала, что Баскин не только не растерялся в нынешнее смутное время, но уже занимает довольно высокую должность в административных органах новой власти.

Нексин, ревниво относившийся ко всякому упоминанию других мужчин, подозрительно на нее посмотрел. Елена Аркадьевна, шедшая до того рядом с ним, остановилась, взяла его за руки и сказала:

— Баскин, как мне помнится, с тобою уже разговаривал по поводу возможности устройства на работу. Это так?

— Было дело, — неохотно ответил Нексин.

— Странно как-то все!.. От самого Баскина и слышала, что ты сильный организатор, талант! Почему в таком случае ты до сих пор не у дел?

Нексин посмотрел на нее удивленно и сказал не без удовольствия:

— Да, начальство больше замечало меня, чем Баскина… А что до его новой должности, у него в столице есть родственник, который ему и помог.

— Если у Баскина такие связи, почему тебе, в свою очередь, не воспользоваться его любезностью, как-никак вы дружите. Не вижу ничего плохого в этом. Что он тебе предлагал?

— Выбор небогатый. Первое предложение — у нас в областном центре стать начальником в системе жилищно-коммунального хозяйства; второе — директором в каком-то лесхозе.

— Что ты ему ответил?

— Пока ничего. Первый вариант, сама понимаешь, неблагодарная служба, тем более при нынешней повальной разрухе. Второй — все равно что согласиться на добровольную ссылку. И вообще, все это не мое, хозяйством я никогда не занимался.

— А Баскин что сказал?

— Он мне посоветовал лесхоз. Детали мы не обсуждали.

— Думаю, что тебе нужно соглашаться на второе предложение.

— Лена, это же медвежий угол, я за все время работы в аппарате в том районе был один раз; дикие, скажу тебе, места, не думаю, что и ты захотела бы поехать, — улыбнулся он, — женой декабриста.

— Ну и что?! Ты знаешь, как я люблю природу. Мне даже хочется пожить в покое и тишине, а что до города, так пожалуйста, можешь наезжать на концерты-спектакли сколько угодно, хотя мне они давно осточертели. Тошно смотреть все одно и то же, как на сцене эти актеры прикидываются или слишком умными и чересчур серьезными, или смешливыми дураками и откровенными юродивыми… Тебе это надо?.. Вся нынешняя жизнь — сплошной театр и персонажи настоящие, а не придуманные. Светскими тусовками ты тоже не увлекаешься, ты же не артист, чтобы о тебе говорили и писали. Леша, нам не нужна дешевая слава!

— Конечно нет, — серьезно ответил Нексин.

— Ты, Леша, родился для важных дел! Вот только незадача случилась — кончились они, важные государственные дела.

— Ты решила поиздеваться надо мною?

— Нет. Я решила тебя немного позлить. Дела важные и государственные, считаю, закончились лишь на время. У тебя все впереди, ты молод. Ну а сейчас, ты уж не обижайся, настало время реальных дел, а не разговоров, их было уже достаточно. Вам в обкоме за них платили немало, а льгот разных ты имел еще больше. Теперь просто так деньги платить никто не хочет, их нужно добывать. Лесное предприятие — не худшее место для этого.

— Ты откуда знаешь?

— Догадываюсь, как экономист, потому что лес — это неисчерпаемое богатство.

— Для меня он очень темный, — скаламбурил Нексин.

— Ничего страшного, думаю, что нужно только приложить ум и постараться, тогда все получится…

Они на этом поладили меж собой, и Елена Аркадьевна, подхватив Нексина под руку, повела его домой по крахмально-хрустящему снегу, падающему крупными влажными хлопьями на вечерний город. Тускло горели фонари в сквере, словно кто-то невидимый жадничал с электричеством, но они не замечали этого, активно обсуждая ожидающие их скоро перемены.

Нексин раздумывал о случившемся целую неделю, потом позвонил Михаилу Баскину — начальнику Управления областной администрации, а еще через два дня они встретились в уютном ресторанчике «Антракт» у областного театра. Они не виделись немногим более месяца, общались только по телефону, как раз после назначения Баскина на должность, и Нексин был удивлен тем переменам, которые произошли с его бывшим коллегой и приятелем, занимавшим прежде такую же должность, как Нексин, инструктора по идеологии, но рангом ниже — в горкоме. В Баскине не осталось и налета почтительности, малозаметной, но всегда имевшейся по отношению к Нексину, пусть даже они были приятели, без этого было невозможно в чиновничье-партийной среде, где независимо ни от каких обстоятельств существовала субординация. Теперь Баскин был, наоборот, заметно раскованным с Нексиным, как с равным, и даже немного снисходительно-любезен. Во всем обличье Баскина, начиная с добротных и дорогих импортных вещей, запаха хорошего одеколона, заканчивая немного наигранной, подчеркнуто-деловой манеры говорить, был другой человек, вдруг обнаруживший, что он себя должен относить к персонам важным, каждое слово которых, словно золотое яйцо сказочной курицы, дорогого стоит.

— Алексей Иванович! — сказал Баскин. — Дорогой мой, я помню все хорошее, что ты мне делал прежде, курируя меня в горкоме. Поэтому рад, что прислушался ко мне. Со своей стороны постараюсь буквально в течение следующей недели все окончательно решить, разумеется, с кем надо. Так что поедешь в лесхоз сразу с приказом.

— Спасибо, Михаил Леонидович! — начал Нексин, в голосе которого теперь, напротив, появились нотки подобострастия, которое у него было ранее в беседах с теми, кто выше его по должности. — Уж извини, пожалуйста, меня, что так долго раздумывал над твоим предложением. Все как-то стало сложно в жизни… Хотел бы знать: чем буду обязан?..

— Знаю, знаю, — перебил его Баскин, — Елена Аркадьевна рассказывала… Понимаю, как тебе нелегко теперь… Это, конечно, возмутительно, что она говорила о сожжении партийного билета.

— А когда она успела об этом рассказать? Ты ее видел?..

— Да нет… — замялся Баскин. — Мы говорили по телефону.

— Странно, но она мне об этом не сказала.

— Это, думаю, не так важно, главное — результат. Умница она у тебя, Алексей Иванович, и хорошо, что успела мне сказать, потому как, если бы не сказала, еще через день-два стало бы поздно… Кого-то уже планировали директором лесхоза.

— Сказать честно, не очень себя представляю в лесхозе.

— Перестань, не хочу повторять банальности, наподобие того, что «не боги горшки обжигают», у тебя огромный опыт работы с людьми. Что главное в кадровой работе?.. Человек должен быть свой, надежный! Сейчас, к твоему сведению, почти все наши не только из горкомов и райкомов партии, а и комсомольцы пошли руководить фабриками, заводами, пароходами и прочим; грядут огромные перемены, и нужно понимать, что прежней жизни уже нет и не будет, все заводы и пароходы были общими, а станут чьими-то… Мы жили хорошо прежде и дальше должны жить не хуже, даже лучше… За это нужно выпить. — Баскин разлил по рюмкам коньяк, они чокнулись и выпили. Он продолжал: — И давай договоримся раз и навсегда, пускай прошлое останется только в наших головах, но не делах. Помнишь, как-то был у нас семинар, проводил его доцент из Института марксизма-ленинизма. Он верно подметил, словно зная наперед: «Будут серьезные перемены… Всему есть предел… В первую очередь это касается дел человеческих…» Так что, Алексей Иванович, все, что идет от людей, — это до поры до времени. Теперь, как видишь, пришел конец тому, чем мы с тобой занимались, ты в обкоме, я в горкоме, поэтому не принимай близко к сердцу сожжение партийного билета. Вывод один: значит, не могла быть вечной прежняя власть. Теперь будут новые партии, и получим мы с тобой другие партийные билеты. — Он снова налил по рюмке.

Нексин слушал его и не верил, что все это говорит Баскин, тот самый Баскин, который слыл всегда одним из самых ярых защитников и последователей идей их партии коммунистов. Его взгляд не мог не заметить Баскин:

— Все нормально, Алексей Иванович. Тема закрыта! Консерватизм — вещь, конечно, полезная, но в меру. Если долго за него держаться — отстанешь от жизни навсегда. Ты же не будешь утверждать, что тебе на конной тяге ездить сподручнее, когда имеется современный автомобиль. Не забывай, нам всем необходимо становиться другими! Должность, на которую идешь, не так сложна, гораздо важнее предприятие, куда идешь. Лесхоз — это тысячи гектаров делового леса, там же и нетронутые поля, есть даже озеро, вся эта территория в твоем управлении. Если правильно всем распоряжаться и ко всему разумно подойти, это может давать дохода по более, чем иная фабрика… Осмотришься на месте, вот тогда и составим конкретный разговор по поводу заданного тобою вопроса: «Чем будешь обязан?»

Примечания

1

Цитата из главы 19 Книги Бытия Ветхого Завета. — Здесь и далее примеч. авт.