Малахитовый лес

Никита Олегович Горшкалев, 2021

Тысячелетиями тигры из маленького королевства Бенгардия ходили в Зелёный коридор за малахитовой травой. Но после того, как невидимый враг истребил бенгардийский народ, для всего мира наступили тяжёлые времена: ведь без малахитовой травы нельзя ни фамильяров создать, ни на соседнюю планету слетать. И теперь отряд под предводительством доктора Цингулона, гениального льва-феликефала, ищет полуартифекса – единственную надежду добыть столь ценный ресурс. А тем временем юного кинокефала по имени Астра, наивного и мечтательного волчонка, волнует несколько другое: его увольняют с работы. Если бы он только знал, как одно случайное знакомство перевернёт его жизнь и изменит чужие судьбы…

Глава 1. Астра

В белой рубашке с закатанными по локоть рукавами и двумя расстёгнутыми верхними пуговицами, в чёрных брюках и в чёрных, начищенных до блеска туфлях по вытоптанной тропе мимо увитого колючей проволокой кирпичного забора шёл юный кинокефал. В руках Астра — так звали юного кинокефала — нёс коробку, накрытую зелёной вязаной кофтой, которую он всегда предусмотрительно брал с собой, на случай если вечером его застанет прохлада.

Беспечный июньский ветер распахивал его рубашку, обнажая белошёрстную грудь, и какая-то разгульная беспечность утвердилась в Астре этим ясным, животворящим утром. Юный кинокефал чеканил шаг, горделиво — хотя гордость была ему не присуща, — задрав свой большой чёрный атласный нос на вытянутой волчьей морде и улыбаясь такой счастливой улыбкой, какую увидишь лишь у тех, кто вырвался из заточения. Широко открытыми голубыми, как небо, глазами он с неутолимой жаждой познавал окружающий мир, будто впервые его видел, будто не исходил здесь всё вдоль и поперёк. Оттопыренными мясистыми ушами с витиеватыми изгибами и изломами хрящей, которые хотелось, не спрашивая разрешения у их владельца, взять и мять в пальцах, Астра прислушивался, как из поднебесья со звоном сыпались крики ласточек, словно столовое серебро со стола — небесной тверди — с голубой скатертью, на котором птицы накрывали себе завтрак.

Дойдя до конца кирпичного забора, он вышел на развилку: слева тропа убегала в тенистую аллею тополей, а справа вела напрямик к дому, где жил юный кинокефал. «По какой бы дорожке пойти? — подумал Астра и решил: — Пойду, как обычно, направо».

Астра частенько любил задавать себе необъятные, масштабные, мировые вопросы — мелкие, «подножные» вопросики редко занимали его ум, навевая лишь смертную скуку. Вот и сейчас он предавался задумчивости, размышляя: «Почему нас называют кинокефалами? Ведь кинокефал — это, по определению, тот, у кого только голова собачья или волчья, а я весь в шерсти, с когтями, две руки, две ноги, да ещё и с хвостом — вот он, сзади болтается. Почему именно это неточное понятие вошло в обиход? А главное, почему все с ним согласны и никто не спорит? Может быть, оно гораздо глубже, чем я его понимаю? Может, оно про нашу суть, сущность, про наш внутренний вид, не внешний?»

Вдруг как из-под земли вырос рысь-феликефал (феликефалы отличались от кинокефалов только тем, что были из семейства кошачьих) в длинном чёрном пальто, прервав размышления Астры. Феликефал воровато озирался и, поймав на пустынной тропе живую душу, подозвал:

— Эй, паренёк! — низенький, плечистый рысь-феликефал с ушлым, плутовским взглядом и бегающими, хитрющими глазками поманил пальцем. Именно что глазками: сверкающие, тонкие, как кончики игл, они, подобно маятнику, качались из стороны в сторону.

— Я? — Астра изобразил удивление, хотя было ясно, что вокруг, кроме него, никого нет.

— Да, ты! Подь сюды.

Астра всем нутром почуял, что его сейчас попытаются облапошить, но сердце юного кинокефала, изо всех сил стремящееся к добродетели, откликалось на любые просьбы, от кого бы они ни шли, и принуждало отвечать на них утвердительно — и больше никак.

— Вам чем-нибудь помочь? — сочувствующим голоском пролепетал он, поставив коробку на землю.

— Помочь? — насупился феликефал. — Не-не-не! А хотя… — он как-то серьёзно задумался, и к блеску его глаз добавился хищнический блеск зубов. — Хотя кое в чём ты мне подсобить можешь.

— В чём? — спросил Астра и почти сразу пожалел, что спросил.

— На-ка, погляди, что у меня есть! — сказал феликефал и ловким движением извлёк из внутреннего кармана плаща кисточку, держа её в крючковатых и грязных когтях. Кисть эта, как сразу отметил про себя Астра, была не совсем обычной, хоть внешне не отличалась от самой что ни на есть обыкновенной и ничем не примечательной кисти. Внутри необычной кисточки содержался особый стержень из малахитовой травы. И догадку Астры подтвердил феликефал: он изобразил в воздухе волнистую линию, волосяной пучок загорелся тёмно-зелёным светом, на дорогу, извиваясь, упала тонкая, как шнурок, бисерная змейка и уползла прочь. Такими змейками художники, как правило, развлекали ребятню на ярмарках — изобразить её большого таланта не стоит, малахитовой краски расходуются крохи, а дети никогда не уйдут разочарованными, и в карман художника упадёт пара сильфий.

— Разве законно, ну, без лицензии, приобретать малахитовую кисть? — поинтересовался Астра, сам прекрасно зная ответ на свой вопрос. — И у вас, кстати, тоже лицензия быть должна!

— Есть она у меня, есть! — чуть ли не клялся рысь-феликефал с располагающей улыбкой на бандитском лице.

— Покажите, — даже для себя неожиданно твёрдо, как удар молота, сказал Астра несвойственным ему басом, но потом добавил уже более мягко: — Пожалуйста.

— Да ты никак из отряда? — переменился в лице феликефал, втянув ершистые, растрёпанные усы, запахнул полы пальто и в благоговейном ужасе отпрянул.

— Нет-нет, ну что вы! — с весёлой улыбкой замотал головой Астра, но торговец насторожился ещё больше. — Какой из меня отрядовец. Я теперь вообще… безработный. Позвольте мне взглянуть на кисть, — произнёс юный кинокефал и протянул ему руку ладонью вверх.

Торговец снова воровато оглянулся, тем же манером выудил из-за пазухи кисть и положил кинокефалу на ладонь. Астра оценивающе, со взглядом знатока, присмотрелся к ней, повертел в пальцах и так и эдак, взвесил в руке, закрыл небрежно покрытой лаком ручкой кисти солнце, погладил серебристую обойму, потёр между подушечками похрустывающие волоски пучка, задрал голову, высоко поднял брови и вынес свой вердикт:

— Ну смотрите: у обоймы обжим никуда не годится, она расшатана, а это значит, что малахитовая кисть вскоре рассыплется на составные части. И если не из-за обоймы, то из-за стержня уж наверняка — он сильно смещён к нерабочему концу ручки, и спустя какое-то время она просто-напросто расколется напополам. А выпадение стержня чревато, ой как чревато! Да и кто в наши дни изготавливает ручки из дерева? И последнее, скажите откровенно: волоски, из которых составлен пучок, — они, простите, не от вас взяты? Не подумайте, волос рыси идеально подходит для пучка, но волос собран… как бы выразиться помягче… не из того места. Из чего делаем вывод: малахитовая кисть собрана на коленке, кустарным, так сказать, способом.

— Нет, ты точно из отряда! — вздрогнул торговец и распахнул пальто — на подкладке на петельках висело множество малахитовых кистей на любой вкус, как листья на дереве. — На, забирай все! — он сгребал их и передавал ошарашенному кинокефалу.

— Где вы взяли столько малахитовой травы? — спросил Астра, прижимая к груди букет из кисточек.

— Знать не знаю! — задыхаясь, выдал рысь-феликефал. — Мне… мне подбросили!

— Говорю же вам, я не из отряда! — твердил Астра. Торговец с неторопливо рассеивающимся недоверием взглянул на него. — Я работаю… работал на фабрике по производству малахитовых кистей. Инженером.

— Чего ты мне тогда голову морочишь? — обозлённо бросил рысь-феликефал, отбирая у него кисти.

— Ничего я никому не морочу! — обиженно произнёс Астра. — Вы первый начали: отрядовец, отрядовец! Я просто законопослушный гражданин и не привык нарушать законы! — и, осмелев, выкрикнул, выбросив руку: — Убирайтесь отсюда, пока я в самом деле не позвал отряд!

Глаза торговца налились кровью, в руке у него блеснул нож. Торговец схватил Астру за грудки, приставив зубчатое лезвие к его горлу, легко приподнял кинокефала над землёй и прорычал:

— Ещё раз ко мне сунешься — пеняй на себя. А позовёшь отряд, так я тебя найду и шкуру спущу, понял?

«И, как назло, никого рядом, неоткуда ждать помощи… И город сегодня как-то необычайно пуст», — промелькнуло в голове у перепуганного до смерти кинокефала. Он сжался, как звезда, и, как самое уязвимое, прикрыв глаза, дважды или трижды кивнул.

Рысь-феликефал опустил его, вручил в руки коробку, жёсткой, до синяков под шерстью, хваткой взял кинокефала за плечи, развернул и с силой толкнул. Астра пустился наутёк, не оборачиваясь, не заметив, как вернулся туда, откуда пришёл, — к развилке.

«Пойду-ка я по другой тропе. Тем более через липовую аллею я хожу нечасто. И нет лучше средства взболтать обыденность, чем пойти другим путём. А мне, как никогда, требуется её взболтать».

Укрывшись в умиротворяющей тени могучих тополей, кланяющихся друг дружке кронами, Астра унял сердце и неспешно побрёл под ними. Шушукала листва, лёгкий ветерок будто невидимой рукой утопал в его белой с серебряным отливом шерсти. Растворяясь в прохладе, юный кинокефал любовался, как в ещё сырой от росы траве жёлтыми огоньками искрятся одуванчики, и тут его взгляд зацепился за лежащий посреди дороги чёрный ком, похожий на брошенную кем-то шубу. «Но какая шуба в начале лета?» — подумал он и ускорил шаг, а потом, когда, наконец, разглядел, что чёрный ком дышит, на всех парах бросился к нему.

Астра упал перед комком на колени, поставив коробку между ног: на боку лежал без чувств чёрный пёс — недееспособный. Так называли тех, кто ходил на четырёх лапах, но обладал разумом и речью, как и все кинокефалы и феликефалы. Как ковшом, чёрный пёс черпал пастью воздух; грудная клетка размеренно и с заметным усилием поднималась и опускалась, поднималась и опускалась. На шее, скованной похожей на застывшую карамель коркой, сосульками свисали зелёные кристаллы: одни длинные, другие короткие, третьи вырастали группками, четвёртые — поодиночке. Кристаллы переливались на солнце гранями, а внутри них кто-то словно заключил тускло мерцающий огонёк. Пёс был одет в коричневую кожаную курточку и кожаные штанишки. Усы у него вились, как бараньи завитушки.

— Говорить можете? — обратился Астра к псу. Тот лишь лихорадочно двигал белками глаз, но, вычленив из пространства кинокефала, вонзился в него исполненным мучительной болью взглядом. — Не можете, да? Ну всё-всё, я отнесу вас к доктору, всё будет хорошо. Только сперва…

Астра приподнял голову псу и, как бы широким бинтом, перевязал ему шею кофтой — малахитовые кристаллы, позвякивая, протыкали своими острыми концами ткань, просвечивая сквозь неё.

Кинокефал отодвинул в сторону коробку и принялся, разрезая локтями воздух, разбрасывать во все стороны рулоны синих чертежей и бессчётное количество белых листов, исписанных формулами, схемами и цифрами, пока не добрался до стопок книг.

«Крот ест червя», автор — доктор Цингулон, который, по иронии судьбы, уже направлялся навстречу юному кинокефалу и псу. «Крот есть червя» — научно-популярное издание, посвящённое вопросу перемещения в пространстве, со страницами, заклеймёнными кругами от чашек, и с гладкими и обточенными пальцами краями. На потёртой, поблёкшей, с истёртыми и загнутыми уголками твёрдой обложке, еле на ней помещаясь, толстый крот, действительно, как и указано в названии, поедал тонкого червяка.

Астра с превеликой осторожностью, как дитя, положил книгу на траву, а за ней в стопке лежала другая, по ботанике: «Как полюбить каменную розу и обрести душевный покой», с изображением мясистого молодила на мягкой новенькой обложке, где каждый листик цветка был разукрашен в цвета радуги. Рядом с башенкой из книг, в пузатом шершавом глиняном горшочке росла настоящая каменная роза, в самом деле походившая на застывший в камне, распустившийся бутон розы, голубой, как спелая сочная черника. Также по дну коробки перекатывались в прозрачных футлярах минералы: шарик селенита — миниатюра луны; кубик исландского шпата, через который глянешь на предмет, а он — двоится; кристалл чистого, словно ключевая вода, горного хрусталя; зернышки алого, как кровь, эвдиалита и многие другие всех цветов, и оттенков, и форм.

Последней книгой из стопки оказалась «Путешествие в колыбель», про приключения отважного кинокефала, которому вдруг стала не мила жизнь, и он отправился геройствовать. Астра не любил хвастаться этим низкопробным, но жутко увлекательным чтивом перед друзьями с работы, поэтому читал на обеденных перерывах, пока никто не видит.

Когда коробка опустела, Астра почти так же осторожно, как он обращался с книгами, положил в неё пса: только голова, свесившись за борт, не поместилась, и шея, поражённая странной болезнью, тёрлась об острые края коробки, отчего бедолага стонал и поскуливал, неестественно выгибаясь. Астра боялся заразиться малахитовой болезнью и в то же время стыдился своего страха, но ничего не мог с собой поделать. Он нагнулся и, пыхтя и надув щёки, поднял коробку за ручки — они прогибались под весом жилистого пса и к тому же резали ладони. Тогда Астра решил тащить коробку по земле. Осмотревшись вокруг и не найдя поблизости никакого подобия верёвки, он снял со штанов ремень: одним его концом перевязал ручку, ухватился за другой и потащил. Коробка днищем билась об камни, подпрыгивала, и пёс трясся в ней, как космонавт, входящий в атмосферу. Но не успел Астра сделать и несколько шагов, как послышался глухой треск, и в руке остался болтаться один только ремень с куском картона. Так бы юный кинокефал и пялился на него недоумевающим взглядом, если бы краем глаза не заметил феликефала, идущего в его сторону.

— Помогите, у меня тут пёс в коробке — ни жив ни мертв! Прошу, сюда! — с мольбой в голосе звал на выручку Астра незнакомца, махая руками, и чем ближе подходил незнакомец, тем легче узнавались знакомые черты: лев-феликефал возраста пятидесяти лет, коренастый, издалека похожий на треугольную каменную глыбу и с такой же непропорциональной, совершенно лысой, треугольной головой с покатым лбом. А посередке черепушки зияла зелёная вмятина с малахитом. Да, это определённо был генерал отряда: в сером мундире с медными пуговицами, с выглядывающей из-под него крахмальной рубашкой, сдавливающей горло, в чёрных как смоль лакированных кирзовых сапогах. Феликефал, заложив руки за спину, с отрешённым лицом с подпрыгивающими алмазными усами надвигался на Астру; острые скулы генерала рассекали летний застылый полуденный воздух, как прорезает волны форштевень корабля.

— Да это же вы… вы! Доктор Цингулон! А я сразу вас узнал! — воскликнул Астра с неподдельным восторгом, словно повстречав старого друга, и поспешил раскрыть объятия, но резко осадил себя, смутившись. — Повстречать вас вот так, на улице, — редкое везение и, без сомнения, большая честь для меня! Я-то думал, что вы только и делаете, что трудитесь в комплексе, думал всё там вас застать, а тут — на тебе, вы!

— Мне что, теперь ни на минуту нельзя покинуть рабочее место? — на суровом лице доктора мелькнула не то усталая, не то вымученная улыбка; безучастные узкие глаза под круглой оправой очков поднялись на Астру. — Ладно вам, это всё шутки. А вы, как я понимаю, трудитесь со мной бок о бок? Ну, почти бок о бок, — уточнил генерал, и его мохнатые, как отъевшиеся гусеницы, брови нахмурились, едва он услышал ответ:

— Нет, уже не тружусь, — робко произнёс Астра, понурившись. Доктор отчего-то стал чернее тучи. — Точнее сказать, с сегодняшнего утра не тружусь.

— Почему же решили покинуть нас? — лицо Цингулона приобрело своё обычное невозмутимое выражение.

— А я и не покидал, — Астра стоял, всё ещё держа ремень с куском картона в кулаке, и ковырял носком землю. — Меня попросили.

— По каким причинам?

— Вам они хорошо известны: малахитовой травы мало — вот рабочие места и сократили, ну и турнули меня, — виновато улыбнулся Астра.

— Да, известное дело. Потому что за этим решением стою я. Уверяю, вам есть куда податься, так что не стоит отчаиваться, — доктор хмыкнул и предложил: — Давайте так сделаем: я посмотрю, не найдётся ли у меня для вас работёнки… Постараюсь сделать всё, что в моих силах. Юные дарования не должны сидеть без дела.

— Нет, нет, не стоит!.. — заспорил робкий Астра, но его не слышали.

— Ваше увольнение — на моей совести, — усталая улыбка вновь появилась на лице доктора. — Я помогу вам. Теперь расскажите, наконец, что с ним случилось? — Цингулон указал на хрипящего в коробке пса.

Астра рассказал всё как есть. Доктор навис над псом и уже снимал с его шеи кофту, взяв ее в щёпоть своими толстыми пальцами с такими фалангами, будто они литые, но, как отдёрнул руку, чуть не рухнул на спину.

— Что там, доктор Цингулон? — взволнованно прозвучал голос Астры.

— Вы трогали поражённую область? — сурово спросил Цингулон. Астра замямлил, переводя испуганный взгляд то на генерала, то на пса. — Говорите, касались шеи больного или нет, ну?!

— Кажется… да, — сглотнул Астра, окончательно растерявшись.

— Ох, мальчик мой… — печально вздохнул доктор, закрыв глаза и цокая языком. — В таких случаях всегда сначала вызывают мой отряд… Но если нам дорога жизнь этого существа… Здесь неподалёку моя хижина: единственная деревянная постройка посреди городского камня. У меня там есть всё, что потребуется для операции. Вы согласны?

Астра не мог отказать и кивнул, но тут же ударил себя по лбу и сказал:

— Ой, чуть не забыл, дайте мне ещё немножко времени! — он говорил и вытаскивал пса из полуразвалившейся коробки, потом уложил его на траву и небрежно, в спешке, перенёс все свои пожитки в тень, под дерево, чтобы кто-нибудь случайно не наткнулся на них у дороги; накрыл вещи разбитой коробкой, а сверху придавил горшочком с каменной розой, не то ветер разнесёт всё по округе.

«Только без дождя, пожалуйста, только не сегодня…» — озабоченно бормотал Астра, глядя безоблачное небо.

— Если мы не будем больше ни на что отвлекаться, управимся быстро, это я гарантирую, — заверил его доктор и тоже посмотрел вверх, сказав с непоколебимой уверенностью: — А дождя не будет, можете зря не беспокоиться.

Поборов в себе брезгливость и страх, Астра взял пса на руки, прижав его к груди, и обмякшая морда легла ему на плечо — пёс тяжко сопел юному кинокефалу в ухо. Чтобы хоть немного себя успокоить, он всё же решился спросить:

— Доктор Цингулон, у него что, малахитовая болезнь?

— Подозреваю, что так, — неутешительно прозвучал ответ доктора.

— Как же так?! — вскричал Астра, чуть было не уронив больного. — Где он успел заразиться? Малахитовая трава на дороге не валяется, а в наши дни тем более. И разве малахитовая болезнь не смертельна?

— Вы во всём правы! — воскликнул Цингулон. — Поэтому смею предположить, что он заразился от очень древнего экземпляра малахитовой травы. Ведь, как вам должно быть хорошо известно, чем старше малахитовая трава, тем она менее опасна. Поэтому он может быть болен не малахитовой, а ложномалахитовой болезнью, которую ещё можно излечить. Но всё равно будьте осторожны: помните, что кристаллы крайне взрывоопасны! И смотрите не уколитесь — не то сами заболеете. Но меня волнует другой вопрос: где он достал эдакую древность? Ладно, мой отряд разберётся с этим позже, когда мы поднимем вашего приятеля на лапы.

— Он мне не приятель. То есть я его первый раз вижу, — с какой-то грустью произнёс Астра.

— Так вы не знакомы? И всё равно вызвались помочь, — подвёл черту Цингулон, задумавшись. — Редкое качество. Значит, поможете мне донести его до моего дома, а там — вы свободны. Не смею вас больше задерживать.

— Нет, что вы! — воскликнул Астра, испугавшись, что будет так, как сказал доктор, и никак иначе. — Я не брошу его… Пока собственными глазами не увижу, что за ним пришли, хоть кто-то пришёл, я… я его не оставлю. И если даже у него никого нет, так я сам отнесу его к нему домой и буду ухаживать за ним, пока не выхожу. У меня теперь времени прорва.

Доктор на это ничего не ответил — промолчал, но спросил о другом:

— Простите меня за бестактность, но я подсмотрел: у вас моя книга. Как она вам?

— До дыр, зачитана до дыр! — сделал размашистый жест свободной рукой Астра, видимо, описывая масштаб этих дыр. — А можно вас попросить расписаться на ней? Признаюсь, вы — мой кумир!

— Конечно. Когда со всем разберёмся, тогда и… Мой отряд сам доставит вам вещи к вашему порогу, не придётся даже указывать дом и улицу. Позвольте спросить, а чем вы занимались в комплексе?

— Я работал над усовершенствованием малахитовых кистей, — радостно, словно ожидая этого вопроса, ответил Астра. — Современные кисти потребляют огромное количество малахитовых красок! Ох, да кому я рассказываю, вы же сам доктор Цингулон, вы знаете всё, и даже больше! А я… я придумал схему, благодаря которой краски потребляется в четыре раза меньше, представляете? Не в два, не в три, а в четыре!

— Похвально, — сказал доктор. — Вы и правда умный малый. Как ваше имя, кстати? Не буду же я всё время называть вас «умный малый».

— Вот же я дурак, забыл представиться: Астра! Как же так вышло неудобно… — залебезил Астра. — Ваше-то имя у всех на слуху. Его и спрашивать не надо. Вы же написали малахитовыми красками Терция-Терру, нашу Третью Землю! Точнее, списали её с первой Земли, но это не важно.

— Верно, на слуху, — согласился Цингулон. — Так уж и быть, поставлю, конечно, закорючку на вашей книге. Точнее, на моей. Но не в закорючках дело, самое главное то, какие мысли вы смогли вынести из моих трудов и как эти мысли, когда придёт время, вы примените на практике. Хоть я и не считаю «Крота, поедающего червя» делом всей моей жизни: что сложного — путешествовать через пространство с помощью кракелюровой краски? Вам полезнее будет ознакомиться с моим трудом «Жизнь в цвете», в нём популярно изложены принципы действия малахитовой травы. Ах, вы читали? Похвально. Не подумайте, я не сомневался, что читали. Да, это мой прадед открыл кракелюровую малахитовую краску. А я изобрёл фильтры, защищающие от малахитовой пыли, всё верно. А читали «Нефамильярный фамильяр»? И её изучили? Вы меня поражаете, Астра! В тридцать один год я изобразил своего первого фамильяра… Но вам наверняка извёстно о моей жизни даже больше, чем мне самому.

— Нет-нет, расскажите, умоляю вас! — подобострастно упрашивал Астра, подбежав к доктору Цингулону.

— Ну хорошо, — снисходительно усмехнулся он. — Однажды, когда я был ещё очень юн, мне приснился странный сон. В нём я увидел свою маленькую комнату, и вещи жили в ней. Нет, они не двигались, но я чувствовал, что внутри них есть движение, движущая сила, сила, у которой нет начала и конца. Проснувшись, в той мысли, что пришла ко мне во снах, я разглядел, как в зеркале, другую: подумал, если мы с помощью малахитовой травы можем создавать вещи и предметы, то почему бы не попробовать изобразить живое и разумное существо? Несомненно, я не был первым, кто задумывался над этим вопросом. Когда художник изображает зерно, он знает всё о земле, в которой зерно растёт, о самом зерне, о его вершках и о колосе, произрастающем из зерна; что его губит, а что поднимает. А если мы говорим о живом? Может быть, если полно и безупречно познать, как устроена жизнь, можно её создать? И тогда я взялся без сна и отдыха изучать анатомию, физиологию и все другие науки, что могли бы помочь мне в создании живого. Но потом я подумал: а что если я создам несуществующее живое? Ведь так я могу установить собственный анатомический порядок, написать свои законы. Шесть лет бессонных ночей, шесть лет отрицания и работы — и у меня получилось! Вот оно, дело всей моей жизни. Казалось, звёзды сотрясались от моего победного крика: «Живое! Живое!..»

— Ваш первый фамильяр был золотой саламандрой? — осмелился спросить Астра.

— Вы правы, — улыбнулся Цингулон, быстро обернувшись. — У него были очень проворные и цепкие лапки. Хороший был фамильяр, а может, и лучший, — заговорил доктор нараспев, предавшись воспоминаниям. — А какой услужливый, понимал с полуслова. Ну конечно, иначе и быть не могло — это же я его создал, в нём была частичка меня… Все эти качества я ценю не только в фамильярах. Но от своего творения я пострадал сам. Художник в прямом смысле этого слова вкладывает в фамильяра частичку души. Лишившись её, я метался, как в бреду: из меня как будто вынули душу, я впал в такое глубокое отчаяние, из которого живым не выбираются, — голос Цингулона сейчас сам звучал глубоким басом, словно доносился из глубин. — Но я, как вы видите, выбрался.

— И как же вам это удалось? — поражённо спросил Астра.

— Я убил, задушил в себе одно из чувств, — сказал Цингулон, будто выстрелил.

Астра не стал спрашивать какое. Он слышал в голосе своего кумира, как сложно ему возвращаться к воспоминаниям, и юный кинокефал посчитал, что лучше будет промолчать.

— А вы знаете, что фамильяра и его хозяина связывает очень прочная связь? — спросил у кинокефала Цингулон. — И хозяин даже может видеть глазами своего фамильяра, слышать его ушами… Поразительно, не правда ли?

— Да, удивительно… Доктор Цингулон, а что вы думаете о Зелёном коридоре? — спросил Астра, и по его вдохновлённому лицу можно было понять, что он приготовился услышать по меньшей мере откровение.

— А что о нём думать? — сапнул носом доктор. — Его изучать надо! А как пропали бенгардийские тигры, так с ними и всё изучение. Или вы меня спрашиваете о том, как появился Коридор? Мне этот вопрос, буду откровенен, не интересен, а что мне на самом деле интересно, так это то, какую пользу я могу из него извлечь. И пользу не собственную, а для всей Терция-Терры, для всей Третьей Земли. В этом был смысл создания отряда. Например, мы давно ищем достойного кандидата, чтобы сделать из него полуартифекса. Есть у меня мысль, как это провернуть, но мою гипотезу возможно подтвердить только в Зелёном коридоре. Теперь понимаете? Замкнутый круг. И нам его не разорвать. Вот и топчемся на одном месте. А вы, позвольте узнать, почему спросили о нём? Может быть, вы хотели бы сами побывать в Зелёном коридоре? — Цингулон обернулся, слегка замедлив шаг, и улыбнулся Астре плотоядной улыбкой.

— Я был бы рад взглянуть на него хотя бы одним глазком, — скромно признался Астра. — Но чтобы всё по закону, конечно.

— Это можно устроить, — разрешающе усмехнулся доктор.

Там, где высился последний в ряду тополь, выглядывала, подбоченившись, покосившаяся и почерневшая от сырости и дождей бревенчатая лачужка. Будь у Астры в распоряжении больше времени на удивления, он, пожалуй, удивился бы, почему светлейший ум своего поколения проживает в таком тёмном жилище.

Дверь в хижину была не заперта: доктор толкнул её, и она отворилась. Пристанище Цингулона больше походило на склад, чем на жилое помещение. Бытует поверье, что во Вселенной есть такой уголок, в котором собраны все когда-либо существовавшие на белом свете вещи. И хижина доктора очень походила на такое место.

— На стол его, — раздался громогласный командный голос доктора, ослушаться которого никому не пришло бы в голову. Астра не ослушался: он уложил больного на чёрный стол, и холод железа ужалил кинокефала в руку. Голова пса безвольно, с глухим стуком, ударилась об стол. На секунду показалось, что пёс не дышит, но жизнь в нём выдавала грудная клетка — она мерно и неприметно то поднималась, то опускалась, поднималась, опускалась.

Доктор наспех набросил на свой генеральский мундир безукоризненной чистоты, выутюженный, но не по размеру, чёрный халат, поднял вверх руки, протискивая их в узкие рукава. Проделав это, он застегнул каждую пуговицу, взял со стола чёрные кожаные перчатки и ловко, почти играючи, втиснул в них свои толстые пальцы. Доктор действовал стремительно и с безупречно отточенными движениями феликефала, знающего своё дело.

— Крови не боитесь? — спросил он у Астры запыхавшимся голосом и, не дождавшись ответа, продолжил: — Ваш халат там, на стуле, у окна. Надевайте его и перчатки. И порасторопнее, пожалуйста! — подгонял его доктор, и голос его становился всё железнее. — Из троих в этой комнате должны жить, по крайней мере, двое!

Астра тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. Халат он надел наизнанку, запутавшись в нём, кое-как натянул перчатки с особыми вставками на кончиках пальцев для когтей. Астра только закончил, когда Цингулон уже давно стоял за столом наготове и смотрел предосудительным взглядом из-под вечно хмурых бровей.

— Повторюсь, хоть и не привык и не люблю повторяться: крови не боитесь?

— Не то чтобы… — замялся Астра, оказавшись, наконец, по левую руку от доктора.

— Так боитесь или нет? — надавил Цингулон. — В обморок не упадёте? Не придётся мне вместо одного спасать двух?

— Не боюсь! Не упаду! — воскликнул Астра, испугавшись собственной смелости.

— Вот такой настрой мне по душе, — усы доктора съёжились от улыбки. — Полагаю, вы никогда прежде не работали в соавторстве?

— Не приходилось, — честно и стыдливо признался Астра.

— Нечего было и спрашивать, — покачал стриженой, безгривой головой доктор, но без осуждения. — Ваша задача — слушать меня и слышать. Поручения будут предельно просты.

Пса перевернули на живот — кристаллы на его шее забряцали, хихикая над вооружённой тишиной. Доктор положил одну руку ему на лоб, а в другой держал короткую круглую малахитовую кисть из оникса, а на ней золотом была выгравирована надпись: «Моему верному последователю. Л.»; с коротким и острым, как гвоздь, ворсом золотистого оттенка.

— Будьте добры, занавесьте окна, — сказал доктор.

Подойдя к окну, Астра увидел в нём пруд с чёрной водой, и необъяснимое чувство тоски вымарало его душу. Задёрнув шторы, он обрубил, как свисающий из окна хвост, поток солнечного света; в груди у него бешено забилось сердце. И как-то внезапно тоска смылась.

— Идите быстро, но осторожно, — раздался бас доктора.

Астра, щупая перед собой темноту, пошёл на зелёный свет, лучившийся из шеи пса. Когда упёрся в стол, пошатнув его и ойкнув, он сказал:

— Я здесь, доктор Цингулон!

— Тогда приступим, — ответил Цингулон, окружённый тусклым изумрудным ореолом.

Сначала доктор изобразил на голове у пса маленькую чёрную точку, отделив её от прочей темноты мельчайшим капельным бликом, а уже потом выводил из неё линии и изгибы макового цветка с тончайшей щетинистой ножкой, с лепестками, как пролитая кровь, как трепещущий на ветру огонь. Показалось, что пёс пошевелил головой, но это корни мака оплетали, стискивали её. Цингулон поднёс выращенный им цветок к носу пса, сказав негромко и без тревоги:

— Сейчас больной заснёт.

И правда: послышалось еле уловимое слухом свистящее дыхание.

— А сейчас с помощью ластичного геля я удалю образование, — сосредоточенно сказал доктор.

Нерабочим концом кисточки он стёр зелёную корку с шеи пса, потом приказал Астре перевернуть больного на один бок, на другой, на спину, и так доктор подтирал все корки. Там, где доктор стирал ластичным гелем, раскрывалась кожа, обнажались косые, красные сплетения мышц. Цингулон зачерпнул на кончик кисти цвет собачьей шерсти, захватив и цвет кожи, и без затей, короткими, бегущими с подскоком зубчатыми штришками закрасил им оголённые мышцы. Они снова обтянулись молодой и гладкой кожей с красивой новой шерстью.

— Ну вот и всё, — сказал доктор, сорвал с головы пса мак, смяв его в толстых пальцах. Астра с жалостью проводил взглядом летящий в урну под столом цветок. — Как видите, не всегда нужна малахитовая краска. Иногда вот она — только руку протяни!.. А вы, надо отметить, были совсем не дурным соавтором, Астра. Ох, я ведь совсем забыл, — взглянув на часы, безучастно произнёс доктор. — К полудню мне следовало быть на базе. У меня должна состояться встреча с одним очень важным… В общем, у меня встреча. Не будете ли вы так добры, Астра, присмотреть за больным на время моего отсутствия?

— Как уже говорил, я его не брошу. Буду с ним рядом столько, сколько понадобится. А вы — вы занимайтесь своими делами и ни о чём не беспокойтесь, — отрапортовал Астра, выпрямив спину.

— Великолепно! — воскликнул генерал, выпятив подбородок и тряхнув головой с выстриженной гривой так, что круглые очки подпрыгнули на его переносице. В проскальзывающих через окно лучах солнца вмятина на его лбу сверкнула зеленцой. — Никуда не уходите, — почти шёпотом произнёс он с затаённой улыбкой и долгим взглядом обвёл Астру. Потом повесил халат в шкаф и поспешно удалился.

Астра остался наедине с больным, обрадовавшись, что тот долгий взгляд доктора больше не роется в его душе. Он положил ладонь на собачью шею, туда, где ещё недавно бренчали зелёные кристаллы, а теперь лоснилась новая, жестковатая шерсть, — страх куда-то пропал. Астра гладил пса, но гладил боязливо — а можно ли? И тут пёс резко открыл глаза — цвета обожжённой глины, с исхлёстанными красными жилками белками, и на мгновение глаза словно отделились от неподвижно лежащего тела, выпучились, в них пробудилась безумная живость, и они вошли в Астру, как входит в кожу игла, — и тот отдёрнул руку, попятился; внезапно остановился, прислушался.

— Ды… дын… дын… Дынная улица, дом один, квартира восемь, — закончил пёс, резво вскочил, гремя когтями по металлу стола, как вскакивает споткнувшаяся лошадь, и снова повалился на него без сил, затихнув.

Астра в страшном волнении метнулся к нему и принялся успокаивать глухим голосом:

— Я нашёл вас на дороге без сознания и отнёс в дом к доктору Цингулону, генералу. Слышали о таком? Ну, конечно, слышали, кто же о нём не слышал! Доктор Цингулон вас вылечит, ему можно доверять. Всё будет хорошо.

— Обычно после слов «всё будет хорошо» вся заварушка и начинается, — вымученно усмехнулся пёс. Голос его был липким, как клейстер, неистребимо насмешливым и язвительным.

Силы стремительно возвращались к нему — даже слишком стремительно. Пёс поднялся на лапы, словно уже был совершенно здоров, и сказал искромётным баритоном:

— Отнеси меня на Дынную улицу, дом один, квартира восемь. Артифекс, как давно я хотел это сказать… Где такая находится, знаешь?

— Кажется, знаю… — неуверенно ответил Астра и добавил: — Но доктор Цингулон приказал ждать его здесь. Вам необходим покой.

— Мне не нужен покой, мне нужно во что бы то ни стало попасть домой. Меня… ждут дома, — пёс отвёл взгляд в сторону, а затем вздорно проговорил: — И не обращайся ко мне на «вы». Мне и без того дурно, а от твоего уважительного тона и любезностей меня и вовсе выворачивает наизнанку.

— Прости… — повинился Астра, удручённо склонив голову, словно и в самом деле был в чём-то виноват, над чем тот и посмеялся:

— Теперь прощения просит, чудак какой! Нет, чтобы рассердиться там, поднять грызню, мне бы и то легче стало, — и представился без церемоний, просто: — Репрев.

А когда представился Астра, Репрев, усмехнувшись раз, другой, задумчиво проговорил:

— Астра, значит… — и потом произнёс весело и внезапно: — Какое нелепое у тебя имя: Астра!

— Чем же оно нелепое, объясни? — спросил юный кинокефал, приуныв; с лица его смылось радушие, и набросилась грусть.

— А тем, что у каждого второго такое имя, — ответил Репрев. — У меня среди знакомых, по крайней мере, четыре кинокефала и два феликефала носят имя Астра. Только родители, которым плевать на судьбу своего ребёнка, или же родители без толики воображения назовут своего сына Астрой.

— Если что, мои родители очень любили меня, и меня назвали в честь цветка, не звезды, — объяснил Астра ровным голосом, совершенно не обидевшись. Да и кто обидится на такие глупые обвинения? Астра имени не выбирал. Он понимал, что Репрев нарочно подначивает, нарочно выставляет себя в дурном свете, но не понимал только одного — зачем? Желая перевести разговор, кинокефал сказал: — Доктор Цингулон говорит, что у тебя ложномалахитовая болезнь.

— Ложномалахитовая болезнь? — переспросил Репрев и взорвался смехом, широко разевая полную зубов пасть. Проглотив остатки смеха, он продолжил спокойнее: — Чтобы заразиться ложномалахитовой болезнью, нужна малахитовая трава. А где ты в последний раз видел малахитовую траву? Правильно: нигде, в лучшем случае её жалкие крохи. Малахитовая трава, знаешь ли, на каждом углу не растёт, она тебе не какой-нибудь там сорняк или колючка! Я что-то подхватил, не спорю, а что — мне невдомёк. Новая какая-то зараза, неисследованная. Видал — даже доктор не признал!

— И где ты её мог подцепить, эту заразу? — спросил Астра, поморщившись.

— Говорю же — невдомёк! — пожал плечами Репрев, но, призадумавшись, добавил: — Хотя есть у меня одно предположеньице… Рыл я тут недавно землю. Рою я себе, значит, рою…

— А зачем рыл? — спросил вдруг Астра.

— Да ты не перебивай! — пробурчал Репрев и продолжил с тем же азартом, будто его никто и не перебивал: — Рою я, значит, рою, полностью, так сказать, отдаю себя делу и уже такую яму откопал — ты бы только видел! Не яма, а ямище — проще говоря, загляденье! И вот, погрузился я в неё до самых плеч и чувствую: что-то в шею укололо. Ну, я значения не придал, стал дальше лапами работать, потому что до сути не докопался! Тут-то мне и стало паршиво — шея зачесалась так, будто на неё напал легион блох, и двинул я домой. А потом сам видишь…

— А копал где? — спросил Астра, наклонив голову.

— Ну всё тебе знать надо! — стукнул лапой об стол Репрев. — Где, зачем и как, когда и с кем! Хуже отрядовца, честное слово!

— Ты не первый, кто приписывает меня сегодня к отряду, — усмехнулся Астра, опуская глаза. — Но я не советовал бы тебе уходить, пока не вернётся доктор Цингулон.

— Доктор Цингулон, доктор Цингулон… То есть не выручишь? — сощурился Репрев.

— Выручу. Если смогу убедить тебя не делать глупостей, — сказал Астра, сложив на груди руки и терпеливо улыбаясь.

— Ах так, не хочешь помогать?! Ну, я и без тебя справлюсь! — в запале крикнул Репрев, попробовал подняться, но лапы подвели его, заплелись, и он упал со стола.

— Ты не ушибся? — жалобно залепетал Астра и тут же нагнулся к несчастному.

— Я со стола грохнулся мордой вниз. Как считаешь, умник, ушибся я или нет? — рявкнул Репрев, потряс головой и уверенно пополз к двери. — Не люблю таких, как ты, которые спрашивают то, что и так понятно. Лучше бы помог. Ах да, как я мог забыть: у тебя же свой предел — по одному доброму делу в день!

Астру, несомненно, разжалобило зрелище ползущего на животе Репрева, но он решил стоять до конца:

— Я помогу тебе — помогу забраться обратно на стол. Но уйти просто так я не позволю, для твоего же блага! — топнул ногой и тыкнул пальцем в стол Астра; голос его балансировал на грани решительности и нерешительности.

— Глядите-ка, уже по-другому заговорил: начал с убеждений, а закончил — «не позволю»! — сказал Репрев, привстал на передние лапы и обернулся к Астре, щерясь и глядя на него искоса. — Поглядите на него, какой смелый! Не очень-то ты похож на того, кто способен не то что сделать, а сказать что-то против. Поэтому и выбора у тебя особого нет. Всё будет по-моему: я всё равно уйду. С тобой или без тебя — плевать! Ты не сможешь мне помешать. Но когда явится доктор, тебе придётся объясняться, почему ты дал мне уйти, — губы Репрева скривились в злорадную ухмылку.

Астра заходил по хижине взад-вперёд, беспорядочно соображая, что сказать, и даже порывался встать в двери, загородив собой выход, но не решался. А вдруг этот Репрев — преступник? А пёс не сводил с Астры ликующих, насмехающихся глаз. Наконец кинокефал нашёлся что ответить:

— А я скажу, что ты мне угрожал! Клыки мне показывал и заставил меня тебя отпустить, вот.

— Да, правда? — ухмылялся Репрев. — Ты же сам только что говорил, что я ещё не здоров, слаб. А как слабый мог угрожать, клыки обнажать?

— Я за тебя не в ответе, — сдался Астра, остановившись у подоконника и облокотившись о него. Старый пруд за окном, мерещилось, за время разговора сильнее почернел. Или же это тень от деревьев так легла на него? — Делай что хочешь, — отрешённо подытожил Астра.

Репрев вдруг решил пожалеть его, сбавил спесь и произнёс:

— Но спас же. Получается, не так я тебе и безразличен.

— Да, спас. Что с тобой дальше будет — до этого мне дела нет, — резко ответил Астра.

— Правда, что ли? — только посмеялся Репрев и уже вальяжно развалился на дощатом полу. — А по мне, ты похож на того, кому до всего и всегда есть дело.

— Первое впечатление обманчиво, — отведя взгляд в сторону, скупо сказал Астра. Ему казалось, что его видят насквозь, и стало не по себе.

— Ну что ж. Прощай, Астра, — сказал Репрев, поднявшись с напряжённым вздохом. — Приятно было познакомиться, и всё в этом духе, — не оборачиваясь и коварно улыбаясь, проскрипел он и поплёлся, прихрамывая, к двери, хотя ни одна лапа у него не болела. Правда, каждый шаг давался не без труда; его мутило, а в глазах плыло.

— Ну, хорошо, ладно, отнесу я тебя домой! — не сдержался и выкрикнул Астра.

Улыбка Репрева растянулась ещё шире. Мигом избавившись от неё, он повернулся, опустился на зад и, выжидающе глядя на Астру, повелительно сказал:

— Тогда неси меня. Но договоримся сразу: об этом молчок, и чтобы никто и никогда — ты меня понял? Не хватало ещё, чтобы обо мне судачили: вот, Репрева какой-то заморыш-кинокефал на руках носил!

— Договорились, — легко рассмеялся Астра, будто и не было между ними спора. — Перемывать косточки, поверь, не моё.

— Перемывать косточки, говоришь… — буркнул Репрев и странно поглядел на Астру. Астра этому его взгляду значения не придал. — А, и вот ещё что: накрой меня своей бабушкиной кофтёнкой, — вдруг вспомнил Репрев. — И давай пошустрее, а то, того гляди, доктор вернётся, пока ты тут возишься.

«Ну что у меня за утро: все подгоняют, спешат, душит, душит эта суета!» — пожаловался про себя Астра. Колючий не то жар, не то холод накинулся на спину, и кинокефал оттянул ворот рубашки.

— Было бы очень кстати, вернись к нам доктор Цингулон: тогда бы всё разрешилось само собой, — сказал Астра на выдохе, обматывая голову Репрева кофтой.

— Ничего бы не разрешилось, только бы влипли в ещё большие неприятности, — ответил приглушённый голос из-под кофты.

Пыша ноздрями на вдавленном лице, сжимая веки, губы, как цирковой атлет, Астра, собравшись с силами, поднял на руки пса и спросил у него укоризненным, полушутливым тоном:

— Мне кажется или ты — уф!.. — или ты потяжелел?

— Хороший знак: значит, иду на поправку, — бодро донеслось из-под кофты, и шерсть, из которой её связали, задержала, как сито, сквозящую иронию в голосе Репрева.

— Ты-то идёшь, а мне как прикажешь идти? До Дынной отсюда топать квартала три, не меньше!

Астра открыл спиной дверь, и желанный летний воздух, настоянный на аромате цветов и молодой зелени, пробудил дух. На всякий случай он оглянулся — нет ли поблизости доктора, — и скорым шагом направился к Дынной.

— Сколько пронесёшь — дальше я сам, на своих лапах, — отозвался Репрев, просунув морду в рукав кофты и высунув из него сопящий нос. — Мне на самом деле, без шуток, с каждой минутой становится лучше. Может, на полпути где меня сбросишь, а то и раньше, и мы с тобой, к общему счастью, расстанемся.

— Если нас увидит отряд, вопросов будет… — протянул слово «будет» Астра.

— Ну так постарайся не попасться отряду на глаза, — сердито отозвался Репрев, ворочаясь под кофтой. — Да и с чего это отряд будет нас задерживать, скажи на милость?

— А с того!.. — крикнул Астра, но быстро сообразил, что его крик только привлечёт ненужное внимание, и зашептал: — А с того, что отряд может подумать, что я тащу на себе бездыханное тело в мешке! Издалека и не сразу поймёшь, одежда это или мешок!

— Так и быть, постараюсь двигаться поживее, — неохотно согласился Репрев и как бы в доказательство заёрзал у Астры на плече.

— Нет уж, пожалуйста, не усложняй мне и без того непростую работу и не дёргайся! — сказал Астра, укрощая его и крепче прижимая к себе.

— Лады, лады! Так сразу и не поймёшь, чего тебе надо, — пожаловался Репрев, но дёргаться перестал. — Как увидишь отрядовцев, обходи их там, не знаю… сворачивай на тихие улочки…

— Сегодня, на какую улочку ни сверни, любая будет тихой, — загадочно сказал Астра и спросил: — Или одному мне так кажется?

— Ты это о чём?

— Ну, ты не заметил, какая этим утром в городе… тишь?

— Может быть, потому, что все на работе — город-то рабочий, — сказал Репрев и закончил с нарочито вкрадчивой таинственностью: — В отличие от тебя.

— Как… как ты узнал?! — в изумлении и с испугом спросил Астра.

— Да успокойся: я ваш разговор с Цингулоном подслушал, — просто ответил Репрев, посмеиваясь над наивностью Астры. — Мне ничего не оставалось делать, как слушать вашу болтовню. Ещё когда ты нашёл меня, прежде чем нам повстречался доктор, я пытался назвать тебе свой адрес, но язык не слушался меня.

Дома возникали внезапно, словно вырастая из земли, придавленной тротуарными плитами, шитыми ровными стежками бордюров, и чёрными дорогами, запорошенными пылью, как пыльцой. Дома, похожие один на другой, невысокие и старые, сверкали глазированной плиткой; лежат они, как сброшенные панцири, — огрубелые, омертвевшие и твердолобые, с жёсткой щетиной торчащих антенн, переплетённые проводами, как нервными нитями. Но каждый такой панцирь полнился уютом очага, да не одним, а сотнями уютных очагов!

А ещё балконы, балконы, балконы — множество их! И всё обман, один большой обман. Ты стоишь на таком балконе, обескрыленный, и смотришь на город с доступной тебе вертикали, мечтая о несбыточном полёте, а в это время ласточка у тебя над головой вьёт гнездо.

И стена теснится к стене, угол к углу, а в не занятом ничем пространстве, в редких островках пустоты, вздыхаешь с облегчением, словно что-то тяжёлое свалилось с груди. Может быть, поэтому под окнами разбивали тщедушные цветники, безыскусные в своём воплощении суррогаты природы, но, безусловно, радующие усталый от камня глаз.

А камень тем временем вбирал жар солнца, воздух тонко волновался, и грезилось, что в один миг всё треснет и лопнет, и ничего этого не станет.

Астра часто дышал, вспоминая о былой, оставленной где-то позади, минувшей прохладе под тенью тополей; мышцы его рук дрожали от перенапряжения, он старался сдерживать эту дрожь, потому что стыдился её перед Репревом, стыдился своего слабого тела. Репрев же — крепкий, как морской узел, образцовый, и была в нём некая простая красота, и всё в нём было прекрасно, кроме характера. «Будь он кинокефалом, а я — как он, недееспособным, на четырёх лапах, он без труда бы отнёс меня куда надо и даже не вспотел», — думал Астра и потел. Потели чёрные, как паслён, мякиши пальцев, пот струился по спине — рубашка липла к шерсти, пот застилал глаза, щипался, и едкий запах забивал ноздри.

Редким прохожим Астра вынужденно и радушно улыбался, то качая обёрнутого в кофту Репрева, как младенца, то похлопывая его по боку, словно хвастаясь своим уловом.

Перебегая дорогу, Астра чуть не попал под машину — его с упрёком проводил пронзительный и протяжный автомобильный гудок. С Огородной улицы свернули в Шатёрный переулок.

Шатёрный переулок славился своими лавками с малахитовыми кистями и малахитовыми красками, но сейчас большинство из магазинчиков были закрыты: за широкими витринами был потушен свет, и только солнечный взрыв кипел на стёклах в туманности разводов. На витринах серебрились пылью рядки кисточек из самых разных материалов на любой вкус: совсем непримечательные — из пластмассы или покрытого лаком дерева — и дорогие, из драгоценных металлов; длинные — малярные — и короткие, помещающиеся даже в нагрудный карман; толстопузые и тоненькие-тоненькие — невольно задумаешься, как ещё в них поместился малахитовый стержень; а подчас и странной формы — вроде фигуры «песочных часов» или прямоугольные. Волосяные пучки у малахитовых кистей всех форм и цветов: круглые, плоские, рыжие, серебряные, как снег, чёрные, как южная ночь, мягкие, жёсткие… Устанешь перечислять! В глазах от видимого и невидимого разнообразия пестрило и рябило до головной боли.

Но пройдите чуть дальше — и вы совсем потеряетесь в пространстве. Лавка малахитовых красок! Вот где действительно зарябит так зарябит, до головокружения и потери сознания. Выставленные напоказ открытыми ящички из отполированного, обманчиво похожего на огранённый камень дерева, ящички, даже сквозь витрину пахнущие тунговым маслом, поблескивающие лаком ящички — все они были доверху забиты красками: краски, краски, краски! Как две радуги, как тропический сад. Названия одних вертятся на языке, о названии других вы и не догадываетесь, над третьими наверняка посмеётесь от души. И даже если вы ничего не смыслите в малахитовом изобразительном искусстве, при взгляде на малахитовые краски невольно подумаете: а не приобрести ли мне… Малахитовые краски ничем не отличались от самых обыкновенных красок, масляных или акварельных, но в малахитовых, как во чреве — жизнь, толкалось чудо. И открывалось оно одному только сердцу.

А ещё палитры, мольберты, скатанные в рулоны холсты — обязательно холсты! Но не белые, а именно чёрные, ведь всем известно, что малахитовыми красками пишут только на чёрных холстах. Стены магазина были увешаны рамами: большими, в полный рост, и до уютного маленькими, вычурными, витиеватыми, с ветвистыми узорами растений, но без их прямолинейного очарования, и геометрически пошлыми, простыми, как виселица, — прямоугольник, четыре дощечки.

Но на двери лавки с малахитовыми красками висела табличка: «Закрыто».

На Шатёрном переулке работало одно только «Бюро претворения фамильяров. Претворяем фамильяров в жизнь, на заказ, вот уже более двадцати лет». Там, за плотной непроницаемой ширмой в тёмной подсобке, художник-фамильярист орудовал малахитовой кистью, изображая в воздухе, без холста, фамильяра. Дело кропотливое и требующее чудовищного сосредоточения. Ширма тихонечко пританцовывала, сама, кажется, боясь потревожить творца, а творец творил. Выставочные фамильяры — два левокрокота и один молодой и тихий не феликефал, не ягненок — разгуливали по залу и читали книги. Едва завидев незнакомого кинокефала с набитым зелёным шерстяным мешком, фамильяры тотчас, поддавшись своему природному любопытству, прильнули к стеклу, зашушукались через ладони. Астра с Репревом на плече, отведя взгляд и крепко стиснув губы, ускорил шаг.

Повернув направо, они прошли через двор с детской площадкой. Без детского смеха она, угнетённая и угнетающая пустотой, даже под солнцем наводила саднящую тоску: застывшие в оцепенении облезлые качели, накренившаяся, как подбитый корабль, карусель, песочница с перетёртым в детских ручонках, вылинявшим, мёртвым серовато-жёлтым песком и забытыми в нём игрушками, пожухшее бельё, сушившееся на белой верёвке, протянутой между детскими спортивными снарядами. И всё чудилось, что дома лупят на тебя свои медные зенки-окна.

Минуя двор, беглецы вышли на Шалашный проспект — тут-то Репрев, видимо, совсем упарившись под кофтой и почуяв близость дома, высунул морду из уморенного влагой рукава, увидел апельсиновый раздатчик и закричал:

— О-о-о, стоп, машина!

— Ну что ещё? — устало прохрипел Астра.

Всем было хорошо известно, до чего кинокефалы любят апельсины. Апельсины принято считать так называемым «перекусом на бегу»: в городе на каждом углу стоят столбики пневматических раздатчиков, а над ними свисают трубы. Достаточно сунуть в такой столбик сильфию, как к тебе в руки по пневмотрубе прискачет оранжевый фрукт в хрустящей однотонной, но всегда разных цветов, обёртке, в какую обычно заворачивают конфеты. Феликефалы считают, что чем больше слоёв бумаги попадётся, тем счастливее у тебя пройдёт день. Феликефалы вообще в большинстве своём верят в удачу и приметы. Хотя всем понятно, что многослойность — это всего-навсего ошибка любого массового производства. Шутка ли — за год город съедает около пяти миллионов тонн апельсинов и мандаринов! А по разбросанным по улицам шкуркам несложно определить, кого на конкретной улице живёт больше: феликефалов или кинокефалов.

Кинокефалы признавали обёртку только из чистого шёлка, объясняя это тем, что когда берёшь её в руку, твою ладонь словно поглаживает чья-то рука: они всегда исповедовали прикосновения.

До чего же кинокефалы любят апельсины! В отличие от феликефалов, которые, в свою очередь, жить не могут без мандаринов. А к мандаринам они питали слабость лишь по одной причине: их проще очистить, в особенности тем, у кого когти остры, а времени мало.

Кинокефалы гордились своей любовью к апельсинам ещё по одной причине: мол, мы производим самые известные и самые дорогие духи с этим ароматом! Как-никак такими духами душилась сама Примадонна Кабинета! А видели ли вы где-нибудь духи с ароматом мандарина? Нет? Нате-ка, выкусите! Феликефалы же ловко парировали: зато в мандаринах чаще попадаются косточки. Феликефалы даже вывели особые сорта мандаринов, у которых косточки похожи на вкус рыбьих костей: сорт на лососевой кости, на кости благородного осетра или так, на закуску, — на кости золотой рыбки. Не то чтобы кости разных видов рыб различались между собой на вкус или, если говорить начистоту, рыбная кость чем-нибудь отличалась на пробу от телячьей. Но цена на осетра кусалась, как голодная пиранья, по сравнению, допустим, с ценой той же золотой рыбки. К слову, существовал сорт и с косточками со вкусом пираньих костей — для любителей всего необычного, для самых отчаянных. Особенно он пользовался спросом среди молодых феликефалов.

Астре однажды попалась на глаза научная работа с таким заголовком: «Частота встречаемости в плодах мандариновых и апельсиновых деревьев косточек и их корреляция». Почему феликефалы так высоко ценили косточки в мандариновых дольках? А всё потому, что их можно грызть, как рыбьи кости. Кинокефалам лишь дай повод погрызться, где косточек больше, но Астра был убеждён, что спор этот возникал из одной только кинокефальческой упёртости и лицемерия. Всё-таки немного ему на жизненном пути повстречалось собратьев, которые после тяжёлого рабочего дня отказались бы похрустеть мандариновым обилием косточек. Да и сам Астра был не прочь.

— Дай угадаю, ты хочешь, чтобы я взял тебе апельсин, потому что у тебя с собой нет сильфий? — вздохнул Астра.

— Какой ты догадливый! — хитро подмигнул Репрев. — Только не апельсин, а пять… то есть четыре апельсина! Не вернусь же я домой с пустыми лапами.

— Почему именно четыре? — поднял бровь Астра, поразившись его расчётливой арифметике.

— Как почему? — изумился в ответ непонятливости Астры Репрев. — Один тебе и три — мне!

— Кто бы сомневался! А ты от трёх апельсинов сам коркой не покроешься? — покачал головой Астра, улыбаясь во весь рот.

— Не, мешок проглочу — и ничегошеньки мне не будет! — махнул лапой Репрев. — Два апельсина — они не для меня, они для… для моих крошек, да, для деток моих!

— Врёшь же! — недоверчиво улыбнулся Астра. — Какие у тебя дети.

— Как можно! — возмущённо прохрипел Репрев и напыжился.

— Вернёшь хоть? — безнадёжно спросил Астра.

— Обижаешь! Как прибудем, верну всё до последней сильфии.

Астра вытащил из брюк кошелёк, из кошелька вынул восемь сильфий — восемь заламинированных, светящихся на солнце листков растения в прозрачном прямоугольнике. А листки эти — перистые, резные. Как здорово Кабинет придумал с этими сильфиями! До недавнего времени сильфия считалась вымершей. Но однажды один художник, имя которого и поныне держится в строжайшем секрете, изобразил сильфию малахитовыми красками, и теперь её разводят, делают из неё деньги. Но без тех глубочайших знаний о растениях, о сильфии её вам, обывателям, ни в жизнь не изобразить — получится что угодно, но только не сильфия! Без любви к вещи, без обожания — живая она или неживая, — без понимания самой её сути, как бы саму по себе, даже с малахитовыми красками творить — пустой номер.

Астра сунул по одной сильфии в приёмник, над которым красными буквами было выведено: «Автомат сдачи не даёт! Один апельсин — две сильфии, один мандарин — одна сильфия». Автомат зашатался, зажужжал, как рой насекомых, запищал, труба заходила ходуном, и по ней скатились четыре апельсина — только успевай ловить! В шёлковых одёжках-обёртках: один в коричневой, два — в зелёных, последний — в красной и каждый с золотой наклейкой. Астра распихал апельсины по отвисшим карманам кофты и по карманам брюк так, что те округло выпирали, треща по швам. Репрев вожделенно облизнулся.

— Мне тебя и дальше тащить? — с неохотой задал вопрос Астра.

— Да, пожалуй, — подумав, ответил Репрев и почесал лапой за ухом. — Чего-то мне ещё нехорошо.

— А выглядишь лучше моего.

Передохнув и мысленно поблагодарив повстречавшийся у них на пути автомат, Астра наскоро замотал Репрева в потяжелевшую кофту, и пёс сам запрыгнул ему на руки. Юный кинокефал ускорил шаг: до улицы Дынной идти оставалось совсем недолго.