Деревянное солнце

Наталья Львовна Ключарёва, 2009

Сборник очерков, написанных для газеты "Первое сентября" в нулевые годы

Энциклопедист Шусто

в

На стене старинного особняка в центре Нижнего Новгорода висит мемориальная доска, сообщающая, что некогда здесь состоялось первое в отечественной истории собрание общества астрономов. А в соседнем здании, где находится педагогический университет, работает мой знакомый энциклопедист.

Сергей Борисович Шустов — художник, музыкант, поэт, орнитолог, изобретатель и джентльмен. Список далеко не полный, хотя для одного человека и так избыточный.

Под крышей университета находится крошечный учебный планетарий, в котором Шустов показывает студентам галактики, временами прерывая пламенный научный монолог, чтобы при свете электрических звезд сыграть на синтезаторе фугу Баха. О Бахе, кстати, он написал обширный философско-музыковедческий трактат.

— Вчера мы тут с друзьями отмечали, — рассказывает Шустов, вращая звездное небо в поисках южных широт. — Во-первых, день астрономии. Во-вторых, 323 года назад родился наш Иоганн Себастьян. Пили красное вино, жгли свечи, играли на органе в четыре руки. Потом полезли на крышу, расчехлили телескопы в обсерватории и смотрели Марс! И Сириус! А вот Сатурн нам не показался.

Установив небо, Шустов мчится в соседнюю аудиторию. Поднятый энциклопедистом сквозняк шевелит листы реферата с кратким названием «Вселенная». А Шустов уже взывает к сонным студентам философско-теологического факультета:

— Спорьте со мной, философы! Возражайте, богословы! Земля — это конечная материальная система, поэтому и нам надо себя ограничивать. Бесконтрольное потребление — современный способ самоубийства. Человеку не нужны три машины.

— А мы бы не отказались, — вяло возражают философы, ездящие на учебу в переполненных троллейбусах.

— В России проблема исчерпанности ресурсов еще никому не понятна, — восклицает Шустов в сторону, то есть в открытую дверь, за которой стоим мы с аспирантом Алешей. — У нас люди еще не наелись!

Несколько студенток придирчиво прослеживают траекторию преподавательского взгляда.

— В Шустова все девчонки влюблены, — шепчет аспирант Алеша. — Прошлым летом повадились носить ему букеты. А он посмотрит: ага, Campanula rapunculus, очень рад! Matricaria inodora, добро пожаловать! Они краснеют, хихикают: о чем это он? На что намекает? А это всего лишь латинские названия цветов.

Шустов, иллюстрировавший Красную книгу Нижегородской области, знает в лицо каждую травинку. Для него это и не иллюстрации вовсе, а портреты. Рисунки бабочек, сделанные с микроскопической точностью Эрнста Геккеля, — тоже портреты. А портрет птички каменки пера нижегородского энциклопедиста Шустова висит в Европейской комиссии в Страсбурге.

— Людей я не рисую, — смеется Шустов. — Они ведь обижаются. Да и птиц я знаю гораздо лучше, чем людей.

Шустов людей обижать не любит. Он любит их радовать. Возьмет и посвятит какой-нибудь барышне портрет редкой птицы. Или стих напишет. Или просто одарит улыбкой, проносясь мимо, по пути с лекции на выставку, из частной гимназии в изостудию для детей-инвалидов.

Шустов успевает быть везде. И делать все. Появится в небесах комета — с отрядом школьников он карабкается по перевалам в горную обсерваторию на Кавказе. Случится затмение — и Шустов с охапкой детей уже на Алтае.

Поедет на летнюю практику — и в интернете появляется летопись деревни Старая Пустынь, где находится университетская биостанция. «Пустынские рассказы» Шустов пишет взапуски со школьниками.

«На тропе мы поймали хрущака и козявку, — пишут школьники. — Оказалось, козявка — родственник колорадского жука».

«Мне кажется, что туманы есть только у нас, в России, — пишет Сергей Борисович. — Нет, конечно, я отдаю себе отчет в том, что влага, испаряясь, должна давать “воздушно-паровые образования” везде, в любой точке Земли. На то она и влага. Но одно дело — “образования” и физические процессы, и совсем другое — русские туманы!»

А на полях «Пустынских рассказов» Шустов со школьниками балуются лимериками. Вот, например, про одного жителя Старой Пустыни:

«Житель Пустыни Коля Корова

Цвет лица имел нездоровый.

Все ему говорят:

Самогон — это яд!

Но не внемлет им Коля Корова!»

А это о самом Шустове:

«Сергея Борисыча Шустова

Положили на ложе Прокрустово.

Но, однако, он лег,

Как всегда, поперек —

Не действует ложе на Шустова!»

Этот образ из шуточного стишка почему-то накрепко засел в памяти. И всякий раз, вспоминая нижегородского энциклопедиста и автора 120 научных трудов Сергея Шустова, я вижу его именно таким: лежащим поперек страшного Прокрустова ложа, хулигански поблескивая очками и дрыгая худыми ногами в закатанных джинсах.

Но разлеживаться ему особо некогда. Сергей Борисович вскакивает и летит дальше. Навстречу спрятанным в русских туманах звездам, каменкам и хрущакам. Вовлекая в свою орбиту все новых и новых разинувших рты детей.

— Откуда в пяти граммах желудя берутся вещества, чтобы сотворить две тонны дуба? — доносится из тумана задорный голос энциклопедиста. — Думайте! Думайте, я вас умоляю!