Когда ты был Богом

Наталья Ивановна Колмогорова

«Когда ты был Богом» – это истории, случившиеся в разные временные промежутки, в разных географических широтах: от морского побережья Крыма до Сибирской тайги.«Когда ты был Богом» – это весело о грустном и грустно – о смешном. А ещё эта книга про то, что мечты сбываются, и даже чаще, чем ты думаешь!

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Когда ты был Богом предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

СТРАСТИ-МОРДАСТИ →

ISBN 978-5-4493-6194-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лёнчик держится за широкую бабкину юбку и старается не отставать.

Сколько помнит, бабка всегда надевает одно и то же: длинная, почти до щиколоток, кринолиновая юбка; тёмный платок и белая, в цветочек, кофта.

Даже в жару бабка носит шерстяные носки с калошами.

— Артрит, окаянный, — вздыхает бабка Домна.

Кто такой «артрит», бабка не уточняет.

Лёнчик крепко держится за подол, чтобы не отстать.

Баба Домна, словно огромная баржа, плывёт по привокзальной площади, взяв на буксир тощего полусонного мальчишку.

Если бы не авоськи в её руках, Лёнька вложил бы в пухлую бабкину руку свою прохладную ладонь.

Он явственно чувствует аромат, доносящийся из бабкиной авоськи — тот, словно дразня мальчишку, специально сочится сквозь крупные ячейки.

И Лёнька незаметно сглатывает слюну.

— Пирожки… горячие пирожки… с капустой, с картошкой, с ливером, — низким глубоким голосом зазывает Домна покупателей.

— Почём пирожки?

— С картошкой — три копейки, с яйцом и луком — по пять, с ливером — четыре.

— Один с ливером, один — с картошкой…

Лёнчик переминается с ноги на ногу и терпеливо ждёт своей очереди.

— На-кось, милай, позавтракай!

Обернув горячий пирожок газетой, баба Домна протягивает внуку пирожок.

Лёнчик надкусывает хрустящую корочку и жмурится от удовольствия…

— Внимание, внимание! Граждане провожающие! Поезд номер… отправляется с третьего пути. Провожающих просим покинуть вагоны…

Пока бабка переговаривается с соседкой-товаркой, Лёнчик ковыряет в носу.

А после, найдя подходящий камешек, чертит на асфальте печатные буквы. Лёнчику почти пять лет, и он знаетбуквы наизусть.

Азбуке Лёнчика научил отец.

Не так давно батька устроился на работу — путевым обходчиком. Ему выдали специальную одежду, инструмент и даже сигнальный рожок!

Сегодня отец на смене, и оставить Лёнчика дома не с кем.

— Мамка с небушка на тебя глядит и радуется, — бабка Домна гладит внука по голове. Волосы у Лёнчика мягкие, светлые — как у мамки.

Мамку Лёнчик почти не помнит, а бабка говорит, что «Бог её к рукам прибрал».

Лёнчик задирает голову вверх и среди лёгких облаков пытается разглядеть если не мамку, то хотя бы ангела…

Несмотря на раннее утро, нещадное крымское солнце жарит вовсю.

Лёнька оглядывается по сторонам — тут всё знакомо до мелочей!

Белёный известью железнодорожный вокзал, кусты жасмина и акации, пёстрая толпа убывающих и прибывающих.

— На-ко копеечку, сходи за квасом, — бабка кладёт три копейки внуку в ладонь.

Лёнчик ковыляет к бочке с надписью «квас».

Тётенька в белом халате наливает напиток до самых краёв, с пенкой.

— Пей, Лёнчик!

Лёньке здесь нравится: можно смотреть на проходящие поезда, можно кормить прожорливых голубей, а можно подбежать к какой-нибудь незнакомой, вновь прибывшей девочке, и показать язык. А потом убежать и спрятаться — дескать, поймай!

Иногда попадались девочки как девочки — или язык в ответ покажут, или побегут догонять.

А некоторые — ужас! — спрячутся за мамку и таращат глупые глазищи. Недотёпы!

Рядом с Лёнькой, заслонив солнце, вдруг вырастает долговязая фигура милиционера Потапова.

Лёнчик знает наперёд: милиционер Потапов покинул свой душный кабинет не на долго, чтобы, обойдя по периметру привокзальную площадь, создать видимость работы. А потом вновь спрятаться в тёмный душный кабинет.

Так или иначе, преступников в округе — раз-два, и обчёлся. Это — пьяница и попрошайка Чека, а ещё — тётка непонятной, но весёлой наружности, по имени Циля.

Циля всегда «под хмельком», к тому же остра на язык.

Да, «трудная» у Потапова работа!

Обнаружив где-нибудь в кустах пьяного, спящего Чеку и сведя густые брови на переносице, Потапов цедит сквозь зубы:

— А ну, пшёл вон, гнида! Порядок мне тут не порть.

Чека в ответ оскалит крупные жёлтые зубы:

— Что, гражданин милиционер — выслуживаешься?

— Пшёл вон, я сказал!

Чека поскребёт грязными пальцами небритый подбородок:

— Ладно, Потапыч, ухожу. Аривидерчи, так сказать.

Дядька Чека страшен, как чёрт — лицо изуродовано шрамами, а одна рука — культяпая.

— Баба, а почему у Чеки руки наполовину нету?

— На войне потерял. Граната, говорят, в руке взорвалась.

— Ба, а он за наших воевал или за немцев?

— А я к же шь! Конечно, за наших.

Лёнчик пытается представить Чеку в форме советского солдата, но у него ничего не получается.

Однажды Лёнчик услыхал, как баба Домна говорила соседке, торгующей семечками:

— Хороший раньше Чека мужик был, правильный. А война вон как хребет переломила.

— Значит, хребет слабый был, — отвечала товарка.

— Ить, легко говорить, когда сам не испытал! На тебя бы посмотреть, когда всех близких схоронишь. Не дай-то Бог!

— Так у Стёпки Гришковца тоже всех поубивали — и ничего. Стёпка какой был, такой, вроде, и остался.

— Не сравнивай, Груня. Одни от горя будто костенеют, в кусок мрамора превращаются, а другие — всю жизнь плачут, а слёзы водкой запивают.

— И правда твоя, Домна — разные мы все, человеки-то…

Бабка поворачивается к Лёньке и говорит, что до прибытия следующего поезда — почти час, поэтому внучек может идти погулять. Как будто Лёнька не знает! Он запомнил расписание поездов каким-то своим, внутренним чувством.

Лёнчик отправляется к киоску «Вино-воды» — обычно оттуда начинает свой день сухая и тонкая, как жердь, неунывающая Циля. Чем она нравится Лёнчику, объяснить он и сам не может.

Циля работает посудомойкой в привокзальном кафе. Её давно бы выгнали с работы за постоянные попойки, но держат за весёлый, лёгкий нрав и ответственность в работе.

Дымя «беломориной», Циля не брезгует заглянуть в мусорный бак и выудить оттуда пустые бутылки, чтобы при случае сдать в ларёк «Приём стеклотары»…

Лёнчик пересекает привокзальную площадь, заглядывает в кафе, минует небольшой сквер — Цили нигде не видно…

Циля добрая!

После покупки вина и папирос, если остаются деньги, она покупает Лёнчику петушка на палочке.

Лёнчик сначала смотрит на солнце сквозь леденец и любуется игрой света, и только потом наслаждается вкусом.

Иногда Циля грустно смотрит на Лёньку и вздыхает:

— И у меня сыночек был, а теперь вот нету.

И Лёнька видит, как по лицу Цили бегут, не останавливаясь, пьяные слёзы…

Однажды, завидев Цилю, бабка Домна крикнула вслед:

— Рядом с моим сыном чтоб не шорохалась!

Циля в ответ засмеялась, кокетливо откинула со лба вьющийся локон:

— Задаром не нужон!

А как-то раз Лёнчик не спал и слышал, как бабка выговаривает отцу:

— Мыкола, тебе баб, что ли мало? Люди талдычут, с Цилей тебя видали вечор.

— Нехай брешут!

Бабка, видать, не на шутку осерчала и ка-аак жахнет кулаком по столу:

— Гляди, ирод! Не позорь мать, охламон стоеросовый!

— А вы не стращайте, мамо! Вырос я давно, годов двадцать тому назад.

Бабка горько качает головой, вздыхает, но усугублять ситуацию не смеет.

Лёнчик обошёл окрестности вдоль и поперёк — Цили нигде не было видно.

Он уже собрался было уходить, как вдруг, среди густых зарослей акации увидел рыжий Цилин башмак. Башмак давным-давно «просил каши», но менять старую обувь на новую Циля почему-то не спешила.

Лёнчик раздвинул кусты, подошёл поближе и замер от увиденной картины: на выжженной солнцем траве, раскинув руки, точно раненая птица, лежала Циля.

Чёрный локон, насквозь пропитавшись бурой кровью, намертво прилип к правому виску.

Проглотив рвущийся из горла крик, Лёнчик припустил в сторону вокзала…

Бабка Домна в это время, завернув очередной пирожок в газету, протягивала его покупателю:

— Кушайте на здоровье!

Торговля шла бойко, и Лёнчик не захотел путаться у бабушки под ногами.

Он сделал было шаг в сторону здания вокзала, где над дверью красовалась табличка «Милиция», но потом передумал, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, побежал искать Чеку…

Лёнька нашёл его сидящим по-турецки, в тени раскидистого ореха.

Перед попрошайкой на земле лежал видавший виды картуз. Картуз пока ещё был пустым, но это ненадолго: какой-нибудь сердобольный прохожий обязательно опустит туда пару монет.

Голова Чеки безвольно свисала на грудь — видимо, он спал.

— Дяденька! — позвал Лёнька. — Эй!

Чека и ухом не повёл.

Лёнька подошёл поближе и тронул спящего за плечо.

— Дяденька Чека, вставайте!

— А-аа, Лёнчик! Чего тебе?

— Там, в кустах, Циля мёртвая лежит.

— Ты чего мелешь, дурачок?

— Ей-богу! — Лёнька чуть не заплакал от того, что ему не верят.

— А ну, веди до Цили…

Над Цилей уже кружились жирные привокзальные мухи.

Чека наклонился над женщиной, приложил ухо к её худой груди:

— Слава богу, дышит… Беги скорее до бабки!

Лёнчик будто только этого и ждал — сорвался с места, словно скорый поезд.

— Баба, баба, — зашептал он в ухо бабе Домне.

— Пирожки, горячие пирожки… Чего тебе, Лёнька?

— Ба, там Цилю убили.

— Ой… Окстись! Как убили?

Бабка выронила из рук пирожок и уставилась на Лёнчика.

— Фи-и! — возмутилась солидная дама, которой предназначался пирожок.

Бабка подняла оброненный товар, машинально вложила даме в руку:

— Я быстро, одна нога — тут, другая — там!

Домна схватила внука за руку:

— А ну, геть до Цили!..

Лёнчик только однажды в жизни почувствовал присутствие смерти — это было тогда, когда хоронили мамку.

Сколько он не пытался, но вспомнить похороны не мог. Только ощущение чего-то непостижимого, неуловимого, а потому и страшного, навсегда въелось в детскую душу.

После похорон бабка Домна чаще, чем прежде, сажала Лёнчика к себе на колени и целовала, целовала, целовала…

Лёнька соскальзывал с бабкиных колен и падал в подол широкой юбки.

Баба Домна двигала ногами туда-сюда, и казалось, будто Лёнька качается в люльке…

— Божечки мои! — причитала бабка над Цилей. — Кто ж тебя так, девонька?

— Да не причитай ты так — живая она, — успокоил бабку Чека отрезвевшим голосом.

— Так чего ты стоишь остолопом? Беги за помочью…

И Чека, словно послушный мальчишка, побежал звать на помощь…

— Так-так, — важно произнёс Потапов, вытирая кипельно-белым платком бегущий по лицу пот.

— Что видели, граждане-товарищи, что знаете? Так-так, будем составлять протокол…

Чека, ссутулившись, сидел напротив лейтенанта и разглядывал свою грязную, покрытую рыжими волосами, руку.

Бабка Домна, сложив могучие руки на груди, отрешённо глядела в открытое окно.

Лёнька сидел на самом краешке табурета, и со стороны казалось, что ещё чуть-чуть — и он вылетит в окно, точно испуганный воробышек.

— Шо молчим, граждане-тунеядцы? — обратился Потапов к Чеке.

Чека оскалился жёлтыми зубами:

— Я всё сказал, гражданин начальник, и добавить мне больше нечего.

— Сознавайся, гнида — твоих рук дело? — прищурился Потапов. — Чего не поделили с Цилей? Вина не хватило? А, может, не дала?

Потапов грязно рассмеялся.

— Не шейте дело, гражданин Потапов, — сверкнул глазами Чека. — Я ведь гордый, могу и обидеться. А кулак у меня тяжёлый… Мы с Цилей — друзья закадычные, сам знаешь, на кой мне её обижать?

— Ты мне тут не дуркуй!

Потапов зыркнул глазами на Лёнчика:

— Детям на допросе находиться не положено. А ну, брысь за дверь!

И вновь промокнул лоб белым платком…

Лёнчик вопросительно взглянул на бабушку, не зная, на что решиться.

Бабка Домна покраснела всем лицом и крикнула зычным басом на весь кабинет:

— Цыц, сучья твоя душонка!

От её крика жалобно звякнули гранёные стаканы, стоявшие на столе.

Домна легко оторвала от табурета свои сто пятьдесят килограмм и, скрутив дулю, подлетела к Потапову:

— А вот это ты видал, аспид поганый?

Потапов от неожиданности отпрянул, но быстро совладал с собою:

— Вы что себе позволяете, Домна Галактионовна?!

Лёнчик впервые в жизни видел бабушку, охваченную таким порывом ярости. От страха он втянул голову в плечи и постарался стать совсем-совсем неприметным.

— Шо, гнида? Раскрываемости захотел? Премию от начальства захотел? Получай раскрываемость!

Домна схватила лежащие на столе папки с бумагами и швырнула в красное от злости лицо милиционера…

— Уважаемые пассажиры! Поезд… прибывает на первый путь. Нумерация вагонов — с головы поезда… Будьте осторожны!

Лёнчик, насупившись, лежит на кровати и ковыряет ногтем известь на стене. Известь осыпается белой мукой, обнажая старые слои побелки.

Лёнчик прекрасно знает, что ему сильно попадёт от бабушки, но ничего с собой поделать не может.

Рядом, за цветастой занавеской, буквально в двух шагах, третий день лежит Циля. Голова её перебинтована, и смуглая кожа резко контрастирует с белоснежными бинтами.

Циля сутки напролёт спит, а если, случается — не спит, то смотрит на окружающих удивлёнными глазами и при этом глупо улыбается.

Накануне появления Цили в доме Лёнчик слышал, как отец и бабушка сильно повздорили.

— Конечно, ребёнку нужна мать! Только не такая, как Циля!

— Шо вы про неё знаете, мамо?

— Не знаю и знать не хочу!

— Циля — еврейка, так шо? Она с Киева, во время эвакуации мужа потеряла и сына. Голодала, тиф перенесла… Выжила!

— Помогли человеку, чем могли — и будя! Нехай теперь сама, как може… Ищи себе другую бабу!

— Эх, мамо, — горько вздыхает отец, — думал я, любите вы меня, уважаете…

Домна долго-долго молчит, а после, словно взвешивая каждое слово, спрашивает:

— И шо… шибко Циля нравицца?

— Шибко! — горячо говорит отец.

Да, батька у Лёньки — весь в мать, такой же упрямый, с характером!

Хоть и ростом не высок, зато широкоплеч, а руки у него — золотые.

Лёнчик слышит, как бабка всхлипывает, потом говорит отцу:

— Гляди мне! Лёньку, кровиночку мою, в обиду не дам!

И у Лёньки по щеке сбегает скупая мужская слеза…

Лёнчик лежит с закрытыми глазами и притворяется спящим.

Он слышит, как сердито шкворчит масло на сковороде, как закипает на плите чайник, как о стекло бьётся муха…

Бабушка Домна, не скрывая плохого настроения, гремит на кухне посудой.

Лёнька знает наверняка причину плохого бабушкиного настроения, и причину эту зовут «Циля».

Циля за эти дни похудела так, что напоминает узницу концентрационного лагеря. Кажется, дунь на неё крымский ветер, и улетит Циля на небушко, вслед за Лёнькиной мамкой…

И всё-таки, несмотря ни на что, она идёт на поправку!

Лёньчик, отодвинув занавеску, осторожно выглядывает в окно, наблюдая, как Циля идёт в сад.

Циля садится на скамью подле винограда и закуривает папиросу.

Тонкие длинные пальцы её дрожат, а кашель не даёт вдохнуть полной грудью. Циля комкает в руках папиросу и бросает в рыжую сухую траву.

Кажется, Лёнька понимает, почему Циля не хочет оставаться в доме — рядом с бабкой Домной Циле не комфортно.

С Лёнчиком Циля тоже говорит мало, и лишь по острой нужде:

— Принеси водички… кушать хоцца…

Где-то совсем рядом бродит осень, и Лёнчик чувствует её необратимое приближение.

Бабушка варит компоты из яблок и айвы, солит помидоры на зиму.

Однажды Лёнчик заметил, как Циля что-то прячет под подушкой.

Выбрав момент, когда женщины не было в комнате, он нашёл то, что искал — пожелтевшую от времени и потрескавшуюся на углах старую фотографию.

Лёнька присмотрелся: с фотоснимка на него пристально смотрел незнакомый мужчина.

Рядом, притулившись, сидел мальчишка. Малыша за руку держала молодая женщина с копной чёрных вьющихся волос.

Лёнчик с трудом узнал в женщине Цилю — так сильно она изменилась.

Была Циля и моложе прежней, и красивее…

— А ну, поклади, где взял!

Лёнчик вздрогнул и обернулся — прислонившись к косяку, в дверях стояла Циля…

Потом Лёнчик так и не смог объяснить самому себе, почему поступил так, а не иначе.

Мальчишка бросил фотографию Циле в лицо и, прокричав «дура», выскочил вон.

Он и сам не мог понять, что с ним такое случилось

В эту минуту он ненавидел и отца, и Цилю, и себя, и даже… бабушку.

Лёнька плакал так безутешно, как не плакал никогда в жизни, даже на похоронах мамки.

Он чувствовал себя чужим и никому не нужным ни в этом доме, ни в этом саду…

Охватив колени руками, и вздрагивая худым телом, Лёнчик с головой погрузился в собственное горе.

Будто дуновение лёгкого ветерка коснулось Лёнькиных волос — он замер, прислушиваясь…

Тонкие нежные пальцы, перебирая мягкие пряди волос, приятно щекотали Лёнькину макушку.

А теперь эти пальцы легко спустились вниз, по тонкой Лёнькиной шее, пробежали по спине между лопаток, точно капли летнего дождя — по стеклу.

Лёнька боялся пошевелиться и не смел поднять головы.

Близко-близко от своего лица он ощутил знакомый горьковатый запах табака.

Лёнька задохнулся…

Вдруг неведомая сила бросила его в объятия той, что была рядом. Он обвил руками Цилю за шею и всем трясущимся тельцем прижался к её груди.

Циля, обняв Лёньку, закачалась так, будто хотела убаюкать.

Женщина тихо приговаривала:

— Т-шшш, всё хорошо, мальчик мой, всё хорошо…

И тогда Лёнчик, наконец, осмелился поднять на Цилю глаза: женщина плакала, но взгляд её был светел…

— Не забирай у меня Лёньку, слышишь? Сына ты уже забрала.

Лёнька слышал, как бабка шмыгает носом и громко сморкается.

— Ну шо вы такое говорите, Домна Галактионовна!

Циля старалась подобрать нужные слова, но не находила.

Хлопнув дверью, она, раздосадованная, уходила в сад…

По улице, переваливаясь, словно утка, шла бабка Домна, за ней — Лёнчик.

Замыкала процессию Циля.

До прибытия поезда оставалось 15—20 минут, поэтому нужно было торопиться.

— Шибче поспешайте! — торопила Домна.

— Циля, можно с вами немного побалакать?

К Циле подступил незнакомый прыщавый мужичок.

Лёнька заметил, как побледнела Циля, как проступила испарина на её высоком, обрамлённом чёрными волосами, лбу.

Бабушка Домна обернулась и недовольно пробурчала:

— Чего от Цили надо, соколик?

Мужичок заулыбался, ощупав цепким взглядом и ту, и другую. Во рту незнакомца блеснула золотая фикса.

— Не бойтесь, мамаша, пару слов — и все дела! Вашу «ципу» отпустим на все четыре стороны.

Домна, развернув тело-баржу, сделала шаг в сторону Прыщавого:

— Таки шо вы хотели перетереть с чужой жинкой?.. Циля, ты знаешь этого мелкого паскудника?

В лице Цили — ни кровинки.

— Всего-то на два слова, тет-а-тет, — не унимался мужичок.

— Я твои «теты-атеты» знаешь где видала?.. Во где!

Бабка Домна сложила фигу, «снялась с якоря» и пошла на мужика с таким видом, словно дрессировщица — в клетку с тигром.

— Да пошла ты, карга старая, — мужичок смачно сплюнул под ноги…

Лёнчик вначале ничего не понял — слишком быстро всё случилось.

Мальчишка услышал звонкий короткий щелчок. Такой Лёнька слышит почти каждый день, когда сосед, пощёлкивая кнутом, выгоняет корову Зорьку на пастбище.

Лёнька увидел, как прыщавый схватился за ухо и гадко выругался:

— Ах ты, старая б… дь!

А потом, что было силы, ударил бабушку Домну кулаком в грудь.

Домна охнула, схватилась за сердце и покачнулась, еле удержавшись на ногах.

— Ба-бааа! — заорал Лёнька и повис на руке, занесённой для следующего удара…

Мужика чуть не забили насмерть: Циля вцепилась в жидкую шевелюру Прыщавого, Домна скрутила руки так, что послышался хруст суставов.

Вокруг собралась толпа, кто-то истошно кричал:

— Милиция! Милиция!

Лёнька вдруг сразу как-то устал и опустился на грязный асфальт.

Вокруг него, источая ароматы, валялись пирожки — с капустой, с картошкой…

Лёнька подобрал лежащий рядом пирожок, сжал в кулачке, и горько заплакал.

— Где болит, мальчик?

— Где милиция?

— Где этот чёртов Потапов?

И никто не догадался, что плачет Лёнька не от боли, а от того, что не смог защитить бабушку и спасти её вкусные пирожки…

— Мамо, может, куриного бульону хотите? — Циля в десятый раз спрашивает об этом свекровь.

Домна второй день лежит среди высоких взбитых подушек и встаёт только «по нужде».

Потапов, не дождавшись приглашения, сам явился в гости.

Не снимая грязной обуви, он бесцеремонно ступил на разноцветный самотканый половичок, лежащий у порога.

Лейтенант, не скрывая любопытства, обвёл глазами комнату:

— Так-так, пристроилась, значит… к хорошим людям — под крылышко?

Потапов нехорошо улыбнулся.

Циля выдержала его наглый и цепкий взгляд.

— Никшни, Потапов! — крикнула из-за занавески Домна. — Не смей забижать Цилю!

Потапов недовольно крякнул и опустился на табурет:

— Давай, Циля, рассказывай: что ты видела в тот день, а вернее — ночью.

Циля молчала.

— Хорошо, я тебе помогу… Ты видела кражу гастронома — ведь так?

Циля недоверчиво кивнула.

— Вот за это тебя, как свидетеля, и хотели убить, — удовлетворённо, будто и сам об этом давно мечтал, сказал Потапов.

Циля вдруг заметно занервничала:

— Гражданин Потапов… товарищ дорогой, их нашли? Всех нашли?

— Нашли бандитов, в городскую тюрьму вчера отправили.

— Слава тебе, господи, — подала голос Домна.

— Скажите, а Чека жив ли?

— Шо, старая любовь не ржавеет!? — подмигнул Потапов и засмеялся.

Женщина как-то неумеючи размахнулась и ударила Потапова по щеке.

Лёнчик зажмурился от страха…

Потапов вдруг сник, достал платок:

— На самой окраине нашли вашего Чеку. Мёртвым. Пять ножевых ранений.

— Как же так?… Нет-нет… Как же так? — залепетала Циля.

Потапов впервые по-доброму взглянул на женщину:

— Может, побоялись, что он видел… Может, Чека и сам на след напал. Не знаю…

— Царствие небесное, — вздохнула Домна. — Жалко как — хороший был мужик.

— Повезло тебе, Циля Иосифовна, что в живых осталась — видно, спугнул кто-то… Так что надолго не прощаюсь — придётся давать показания.

И Потапов ушёл, а на столе остался лежать забытый им, кипельно-белый носовой платок…

Вот она, окраина города! Где-то здесь нашёл своё последнее пристанище Чека, а по паспорту — Иван Петрович Черкасов.

Бурьян да крапива, дикая алыча и тёрн…

Лёнчик кладёт в рот несколько чёрных ягод и морщится, кисло — до горечи!

— Мамо, — цепляется Лёнька к Циле, — а когда мы поедем на море?

— Скоро, сыночек, скоро…

— В отпуск уйду — и поедем, — обещает Микола и обнимает жену за плечи.

— А я хочу, чтобы сестрёнка родилась! — набравшись храбрости, кричит Лёнчик в лицо матери и бежит в сторону дома.

Босые ноги его поднимают с грунтовой дороги лёгкое облачко пыли…

Там, дома, Лёньку ждёт бабушка, новая книга со сказками и вкусные бабушкины пирожки.

Со стороны вокзала, встреч Лёньке, летит южный горячий ветер, донося знакомые с детства слова:

— Граждане… жиры! Поезд… осторожны… счастливого… пути.

Доброго тебе пути, Лёнька!

ЁЖИК КОЛЮЧИЙ

Звон капели рассыпается, дробится на мириады солнечный брызг.

Апрельское солнце, просвечивая сквозь штору, оставляет на листе раскрытой тетради яркие кляксы.

Катя накручивает на указательный палец прядь каштановых волос: раз — завиток, два — завиток…

Сердце Кати то громко стучит в унисон с капелью, то замирает на высокой ноте, словно прислушиваясь к новому, незнакомому чувству.

Катя готова отдать Андрею всё, до последней капли: каждую улыбку, каждую минуту своей пятнадцатилетней жизни. И даже — кровь.

Хотя лишней крови у Кати, между прочим, нет.

Катя принадлежит Андрею от макушки — до кончиков пальцев, но мама думает иначе.

Она считает, что дочка — неотъемлемая часть её самой: и Катин носик, и глазки, и даже маленькая родинка на правой щеке.

Именно поэтому мама так бесцеремонно отворяет дверь в Катину комнату:

— Котёнок, сходи за хлебушком, а?

Вот так всегда! Только-только размечтаешься и — бац! — с облаков на землю.

То хлеб закончился, то посуду надо помыть, то вынести мусор…

У Кати есть, как минимум, две причины не идти в магазин: первая — лень, и вторая — тоже лень.

— Мам, я сейчас не могу, я к контрольной готовлюсь.

И Катя старательно чертит абракадабру, прикрывая тетрадь ладошкой.

Было бы хорошо, если бы мама надела свой бежевый плащ, чуть подкрасила губы и отправилась в Гастроном, что находится за сквером.

— Неужели и я когда-нибудь стану такой занудой, как мама?

Этого Катя боится не меньше, чем заболеть неизлечимой болезнью.

Мама долго-долго смотрит на Катю…

Катя вздыхает и захлопывает тетрадь:

— Ма-аа, ну сейча-аас… иду-уу.

Катя достаёт точилку и снимает с карандаша замысловатую стружку, почти так же, как мама снимает стружку с Кати:

— Дочка, уроки сделала?.. Почему не сделала?.. А бабушке звонила?.. Почему не звонила?

— Н а-до-е—ло-о-ооо! — хочет закричать Катя, что, впрочем, иногда и делает.

Мама при этом затыкает уши и уходит прочь.

А Катя всё ещё тянет время…

Часы на стене — тик-так, капель за окном — дзынь-бульк… Весна!

Мама стоит в дверях и ждёт, руки — в боки.

От неё даже пахнет не так, как от нормальной женщины — не пирожками, не духами, а стерильной чистотой.

Катя давно знает «на отлично», что ангину вызывают стрептококки, что в кишечнике живут бифидобактерии, а туберкулёзные палочки есть в каждом организме.

Знает по той простой причине, что мама работает терапевтом в местной поликлинике.

Кате приходится терпеливо выслушивать мамины нотации на самые скучные темы:

«О вреде никотина и алкоголя», «О болезни немытых рук», «О нежелательной беременности»…

— Катерина, так ты идёшь за хлебом или нет?

Если мамин тон становится безапелляционным, приходится подчиниться:

— Сейча-аас, иду-уу, — лениво тянет Катя.

Она со скрипом отворяет дверь подъезда и жмурится от солнца.

Оно, солнце, словно перевыполняя план по теплоотдаче, греет от всей своей жаркой души.

Остатки снега, словно подтаявший сахар, лежат вдоль обочины, и ещё немного — с северной стороны пятиэтажного Катиного дома.

Проезжающие автомобили поднимают фонтаны ледяной воды, недовольно при этом фырча.

Длинные Катины ноги, обтянутые джинсами, словно циркуль, измеряют расстояние от одной лужи до другой. Голубая куртка «дутик», белая шапочка с помпоном — подходящий наряд, чтобы чувствовать себя комфортно.

Своей худобы Катя сильно стесняется, хотя мама стремится успокоить:

— Ты растёшь, и это — естественно.

Катя старается спрятать в одежде то, чего стыдится: острые локотки, острые колени, и всю свою угловатую долговязую фигуру. Поэтому она не носит короткие платья, а длину рукава предпочитает по локоть.

Катя хочет стать стюардессой — одной из тех, что видела по телевизору.

Стюардессы такие красивые!

Во время полёта они надевают белые перчатки, красивую форму и туфли на высоком каблуке. А вы видели, какие глаза у стюардесс?

Ужас какие красивые глаза!

До поворота к Гастроному остаётся пройти совсем немного, как вдруг Катя видит «его».

Глядя под ноги и перешагивая лужицы, Андрей шагает навстречу.

Он одет в полупальто нараспашку, а длинный, под цвет глаз, серый шарф, крупными кольцами овивает его шею.

У Кати сразу холодеет где-то там, «под ложечкой». Это такое чувство, как если бы в жаркий день съесть большую порцию мороженого.

Кате так страшно — не передать!

Это гораздо страшнее, чем лечить зубы без обезболивания, или примерно так же, как разбить колени при падении с велосипеда.

Катя прячется за тополь, стоящий у тропинки.

В эту минуту ей очень хочется слиться с деревом или стать им.

Тополиная кора кажется шершавой, чуть прохладной и приятной на ощупь.

Кажется, однажды Катя что-то читала про друидов и деревья, которым они поклонялись…

И будто бы, берёза дарит силу, а черёмуха её забирает.

Только вот про тополь Катя ничего вспомнить не может…

На школьный субботник всем учащимся было велено явиться в строгом порядке и без всяких исключений.

Приказ об этом, за подписью самого директора — А. П. Гафаевой, а в народе «Вай-Фаевой», уже вывесили в школьном фойе.

— Молодой человек, вы как будто не на субботник явились, а на заседание парламента, — констатировал факт классный руководитель.

У Андрея действительно был отменный вкус. Он и на субботник явился в длинном шарфе и стильных джинсах.

Андрей виновато улыбнулся и просипел:

— Ангина…

Катя тысячу раз видела Андрея на переменах, в школьной столовой, на улице, но сегодня вдруг взглянула на него другими глазами.

— Выпендривается, красавчик! — съехидничала Машка.

— Ты сама выпендриваешься не по делу.

— Поо-одума-аа-ешь! — у Машки глаза стали подозрительно-узкими. — Ты чё, влюбилась, что ли?

— Не твоё дело.

С этой минуты между подругами пробежала не то что чёрная кошка — целая пантера!

Катя стала замечать за собой странные вещи.

Например, после школы она возвращалась домой не привычной дорогой, а той, что возвращается Андрей.

Катя стала сутулиться, потому что Андрей был немного ниже ростом.

— Выпрями спину, Михайлова! — гундосил физрук.

— Ну что же ты, Михайлова, молчишь? — допытывалась математичка. — Кажется, ты сегодня не готова к уроку?

— Ну-с, расскажите нам, голубушка Екатерина Михайлова, о творчестве Салтыкова-Щедрина! — упрашивал учитель по литературе.

— Отстаньте вы все! — хотелось закричать Кате, но она терпела.

Как догадалась мама, что Катя влюбилась? Как?

У Кати что — на лбу написано?!

Или, быть может, она развесила по всей улице баннеры с надписью «Катя плюс Андрей равняется ай лав ю»?

Или про Катю написали в светской хронике журнала «Звёзды Голливуда»?..

Катя, никогда прежде не любившая стихи, теперь не только запоем их читала, но и сама стала сочинять:

«А ты меня не замечаешь,

А ты не смотришь на меня,

Ведь ты совсем-совсем не знаешь,

Как я, Андрей, люблю тебя…»

Мама, в отсутствие Кати, клала на её письменный стол книги про любовь: Ивана Тургенева «Ася», Антона Чехова «Чайка»… Наивная!

Она думает, что у Кати — обычная, как у всех, симпатия, не более того.

Нет, у Кати — чувство особое, не отображённое ни в одной из книг, не изложенное ни в одном учебнике по литературе.

— Как такое может быть? — думает Катя. — Жил человек, жил, и вдруг — раз! — и влюбился.

И весь Земной шар начинает вращаться вокруг одного-единственного человека, и все поступки, мысли, и всё, что происходит — всё для него, всё — о нем!

Катя за неделю перекрасила волосы, поменяла причёску и тонкой стрелкой начала подводить глаза.

Катя сильно изменилась…

— Катюша, деточка, — бабушка начинала телефонный разговор так, будто Катя недавно сбежала из психиатрической лечебницы.

— Ба, как у тебя дела? Здоровье и всё такое?

— Нормально здоровье… А у тебя всё ли хорошо? Мама говорит, что ты… как бы это выразиться… в последнее время совершаешь странные поступки?

— Какие, например?

— Ну-уу, не зна-ааю, — тянет бабушка «кота за хвост». — Мама говорит, ты стала очень рассеянной, постоянно сидишь одна, взаперти, и вообще — мама переживает.

— Это всё?

— Нет, не всё — ты постоянно грубишь матери.

— Ба-аа, что ты хочешь от меня услышать? Чтобы я и тебе нагрубила?

Катя в сердцах бросает трубку.

— Ёжик ты мой колючий, — повторяет мама, пытаясь приласкать дочь, но Катя тут же отстраняется и надолго уходит к себе в комнату.

И вот Катя стоит, прижавшись горячей щекой к стволу тополя, и никак не может решиться сделать первый, самый трудный шаг.

Паника, волной поднявшаяся в душе, прямо пропорциональна приближающемуся к ней Андрею.

— Подожди, остановись! — Хочет крикнуть Катя, но голос ей не подчиняется, будто терпкий древесный запах заполонил всё горло.

Андрей медленно уходит прочь.

Катя так и не решилась сказать главные слова…

— Котёнок, а я суп уже разогрела!.. А где хлеб? — мама недоумённо смотрит на Катю.

— Не называй меня «котёнком», слышишь!? Я тебя сто раз об этом просила!

— Хорошо, больше не буду…

Катя не раздеваясь, навзничь, падает в кровать.

Мама опускается подле, не зная, что предпринять, о чём и как спросить.

Мама привыкла говорить с дочкой на другие, отвлечённые темы: про вирусы и микробов, про ангину и стрептококки… На тему влюблённости мама говорить не умеет.