Рассказы озера Леман

Наталья Беглова

Озеро Леман – французское название Женевского озера, на берегах которого происходит действие нескольких рассказов. Сюжет других перенесет вас в Швейцарские и Итальянские Альпы, в Тоскану, в Женеву и Париж. Все рассказы – о любви, иногда счастливой, но чаще – драматичной.Сборник включает ранее опубликованную повесть «Ледяной человек Отци».

Reposoir³

Лето 2003 года оказалось необычным и для Женевы, и для меня.

В июне после окончания занятий в университете я устроилась официанткой в небольшой ресторанчик, располагавшийся на берегу озера. Мне повезло. Студентам в Женеве не так легко найти работу на время каникул. Кто-то просто хочет заработать карманные деньги, а кому-то, как и мне, без этого просто не продержаться долгие месяцы учебы. Родители, жившие в Москве, как могли помогали мне. Но хотя и отец, и мать неплохо зарабатывали, они отнюдь не были из разряда «новых русских».

Перспектива протрубить несколько месяцев официанткой вместо того, чтобы проваляться с книжками на подмосковной даче, меня не слишком-то радовала. Но я утешала себя тем, что работа в ресторане принесет новые впечатления и ощущения, которые я тогда старательно копила, лелея надежду заделаться когда-нибудь писательницей.

Неказистое сооружение, гордо именовавшееся рестораном, было больше похоже на обычное летнее кафе с террасой, на которой размещалось с десяток столиков под разноцветными зонтиками. Немало подобных заведений можно было отыскать в Парке культуры и отдыха имени Горького, рядом с которым мы жили с родителями. У меня всегда вызывало удивление, почему в названии парка фигурирует слово «культура»? В этом парке нужно вести себя культурно? А в других — необязательно?

Женевский ресторанчик, как и пляж, на котором он находился, именовался Reposoir. В переводе с французского это означает «временный алтарь». Согласитесь, странное название для пляжа и ресторана. Правда, потом узнала, что раньше эта территория была частью большого поместья. Но почему владельцам пришло в голову дать своему имению именно такое название, выяснить не сумела. Так это и осталось для меня загадкой.

Ресторан со столь странным названием находился совсем недалеко от многочисленных международных организаций, предпочитавших бороться с мировыми проблемами, находясь в комфортной Швейцарии, а не где-нибудь в Уганде. Вот как раз их сотрудники и устремлялись к нам пообедать или поужинать, утомившись от непрестанной борьбы — кто за права человека, кто за мир во всем мире, а кто и просто от безделья.

Обычно в такие заведения, как наше, публика идет из-за желания перекусить на открытом воздухе. Важно вырваться из душного помещения поближе к природе. Но у нас и кормили неплохо. Особенно хороши были приготовленные на особый манер кальмары. Готовил их повар Бронко.

Бронко, уже не первый год приезжавший на лето в Женеву из Хорватии подработать, привечал живших в этом городе соотечественников, многие из которых находились здесь на птичьих правах. Они стекались к ресторанчику, когда Бронко заканчивал работу. И далеко за полночь, когда уходили последние посетители, засиживались на террасе опустевшего ресторана, подъедая неиспользованные припасы и ведя, совсем на русский манер, бесконечные разговоры «за жизнь». Некоторые из них потом даже пристраивались на ночь на скамьях в закрытой с трех сторон галерее, находившейся под рестораном и служившей ему подсобным помещением. Шутя, Бронко называл эту галерею кемпингом. Редкие обладатели собственного транспорта спали в своих машинах, пристроенных на пустевшей к ночи стоянке у ресторана. Один хорват, под стать его совершенно русскому имени Иван, оказался обладателем весьма побитых «Жигулей», странно смотревшихся в Женеве. Но он очень гордился автомобилем и однажды объяснил мне, как он к нему попали.

— Представляешь, купил я его у одного русского, бизнесмена. Многие ваши после того, как началась драчка между Сербией и Хорватией, от греха подальше уезжали из Загреба.

— Да, а почему? — я никогда не интересовалась политикой.

— Ну, ты даешь, темнота. Вы же сербов поддержали. У нас и до этого русских не очень жаловали, а тут, сама понимаешь, всякое могло быть… А машину как с собой потащишь? Вот я и купил ее почти задаром, благо жил с этим русским по соседству.

Необычно жарким был уже май. А в июне ртутный столбик термометра все упорнее и упорнее подбирался к отметке тридцать. Сначала всех это радовало. Заключались пари: сколько продлится canicule, как здесь называют сильную летнюю жару. Некоторые предсказывали три недели. Но июнь заканчивался, а термометр по-прежнему упорно показывал тридцать градусов. Женевцы, не приспособленные в такой жаре ни жить, ни работать, начали все чаще включать вечерние новости в надежде услышать, что ожидаются дожди, которые принесут хоть какое-то облегчение. Но мощный антициклон, стоявший на страже canicule, никуда не желал уходить. Его можно понять, всем хочется подольше побыть в Швейцарии.

Хорошо было тем, кто мог уехать из все больше и больше накалявшегося города в горы. Но период традиционных отпусков еще не начался, поэтому по вечерам женевцы, уставшие и от работы, и от жары, штурмом брали все общепитовские заведения, в которых была терраса или хотя бы имелось несколько деревьев, под тенью которых можно было укрыться. Что уж говорить про находившиеся на берегу любой водной поверхности, от которой по вечерам чуть-чуть веяло прохладой.

Наш ресторан просто ломился от посетителей. К ночи я так выматывалась, что хотелось тут же рухнуть где-нибудь и заснуть, а не тащиться через весь город в свою комнатушку. К тому же, моя конура, гордо именовавшаяся на французский манер «студия», находилась под самой крышей. За день она настолько накалялась, что когда я заходила в нее ночью, чувствовала себя так, будто по ошибке попала в больших размеров разогретую духовку. Чтобы избежать печальной участи однажды утром проснуться в полузажаренном состоянии, я позвонила подруге и попросила ее одолжить раскладушку. Последовала реакция, которую я, честно говоря, ожидала.

— Ты что, с ума сошла? Собираешься там ночевать среди бомжей?

— Ты знаешь, мне больше нравится, как их здесь называют по-французски — sans domicile fixe⁴. Это звучит как-то элегантнее.

— Как ни называй, а суть от этого не меняется.

— Да успокойся, нет там никаких бомжей.

— Как нет, я на днях была с ребятами вечером на пляже, мы барбекю устраивали, там полно этих твоих sans domicile fixe.

— Да знаю я, где вы тусуетесь, «на камушках». Это другой пляж. И кстати, там тоже вовсе не бомжи обретаются, а цыгане. Они из Румынии понаехали. А у нас место очень даже приличное. Хозяин ресторана за этим следит. Если кто и ночует, так это знакомые повара Бронко, народ исключительно приличный.

— Смотри, выйдут тебе боком эти ночевки, не говори потом, что не предупреждала.

Подруга еще немного поворчала, но раскладушку дала. Я стала ночевать в той самой галерее при ресторане. По крайней мере, у меня теперь было шесть часов полноценного сна. А потом мне крупно повезло: один из постоянных клиентов ресторанчика, узнав о моих проблемах, предложил ночевать на его яхте. На поверку яхта оказалась просто катером с небольшой крытой кабинкой, в которой помещались тахта и столик. Но зато этот катер стоял в маленькой бухточке, находившейся в двух шагах от ресторана.

Подруга как в воду глядела. Мои ночевки на берегу озера действительно вышли мне боком. Но совсем не тем, каким можно было ожидать. Я влюбилась в молодого парня, также подрабатывавшего в нашем ресторане на кухне. Его звали Дражен, он не так давно приехал в Женеву из Хорватии, с острова с труднопроизносимым названием Крка, погостить к родственникам, потом почему-то рассорился с ними и вот теперь подвизался на кухне. Влюбилась я, конечно, не сразу, но в первый же день обратила на него внимание. Это было естественно, так как в ресторане мы с ним оказались единственной работающей молодежью, все остальные были гораздо старше. К тому же Дражен отлично говорил по-русски. Ну и, наконец, он отличался очень привлекательной внешностью — артистически-аристократической, — как пошутила позднее моя подруга. Я же, впервые увидев его, подумала: «Если этого парня причесать и одеть в соответствующий костюм, то он — вылитый испанский гранд».

Дражен сначала вел себя в моем присутствии настороженно и даже несколько враждебно. А если изредка и обращался ко мне, то не иначе, как «эй, ты, homo sapiens sovietikus», хотя прекрасно знал, как меня зовут. К тому же, исходя из моего возраста, нетрудно было предположить, что для меня советская эпоха — понятие довольно абстрактное. Возможно, еще более абстрактное, чем для него, поскольку он был несколько старше. Позже я поняла, что он был из разряда тех выходцев из стран, раньше принадлежавших к социалистическому лагерю, кто нелюбовь к советским автоматически перенес на русских. Такие люди редко, но встречались мне и до, и после знакомства с Драженом.

Перелом в наших отношениях произошел после довольно неприятного инцидента. Однажды, когда Дражен вышел из кухни покурить под большой агавой, которая стояла в кадке на пляже, к ресторану подъехала полицейская машина. Обычно в таких случаях все те, кто работал, как и он, не имея на это официального разрешения, прятались внизу в галерее. Но Дражен, о чем-то задумавшись, не заметил подошедшего стража порядка. Увидев это с веранды ресторана, я поспешила вниз. Выяснение отношений было уже в разгаре. Если это можно считать выяснением. Дражен, помимо русского, неплохо изъяснялся по-английски, но почти не знал французского, а полицейский оказался из франкоговорящей части Швейцарии. Так что это был скорее диалог двух глухих. При этом Дражен вместо того, чтобы всячески демонстрировать свою лояльность, наоборот, вел себя если не агрессивно, тo, во всяком случае, дерзко.

Подходя, я услышала, как полицейский несколько раз повторил слово papiers, что означает «документы», а увидев меня, ткнул в сторону Дражена пальцем и не столько спросил, сколько заявил: bohémien? Я поняла, что он принял Дражена за цыгана. И неудивительно: высокий, худощавый, черноглазый, с длинными, слегка вьющимися темными волосами, он вполне мог бы затеряться среди обитателей «кочевого племени». В довершение картины наряд на нем был соответствующий: какая-то выцветшая заляпанная майка и потерявшие форму и цвет шорты. А в каком он мог быть виде, работая целый день на раскаленной кухне?

В общем, если бы не мое вмешательство, то загремел бы Дражен в полицейский участок. Но я, изобразив на лице самое почтительное из всех доступных мне выражений, на хорошем французском вежливо и подробно рассказала стражу порядка, как я, бедная студентка, подрабатываю здесь, устаю страшно, и вот попросила своего petit ami⁵ помочь мне мыть посуду, а то ведь никаких сил больше нет. Сбегала за своими документами, которые, естественно, были в порядке. Полицейский, молодой и в общем-то симпатичный парень, выслушал меня с сочувствием. Поинтересовавшись для видимости, где же документы моего друга, он вполне удовлетворился объяснением, что они дома. А поскольку я тут же назвала и свой адрес, то он, для проформы записав его, вежливо попрощался и пошел в ресторан — выпить наконец чего-нибудь прохладительного.

Я ожидала, что Дражен просто поблагодарит, но вместо этого он внимательнее, чем обычно, посмотрел на меня оценивающим взглядом, а потом вдруг выдал:

— Ну что же, раз тебе этого хочется, придется стать твоим petit ami.

— Вот еще, очень нужно, — его странное заявление застало меня врасплох.

— Уж раз начала меня спасать, то придется эту роль доиграть до конца. Взгляни, полицейский-то на нас смотрит.

Тут он подошел ко мне, притянул к себе и поцеловал прямо в губы.

Ошарашенная такой наглостью, я не решилась дать ему пощечину. А так хотелось! Но уж слишком театральный жест. К тому же полицейский действительно смотрел на нас. Пришлось просто повернуться и уйти.

Я была уверена, что на этом все и закончится, но вечером, когда все собрались на террасе, Дражен подошел к парню, сидевшему на стуле рядом со мной, и заявил.

— Пересаживайся, здесь я буду сидеть. Ты что не знаешь, что она моя girl friend⁶?

Я попыталась обратить все в шутку, рассказав о происшествии, но Дражен не унимался. Он оказывал мне преувеличенные знаки внимания, обращался ко мне не иначе, как amore mia⁷, говорил какие-то избитые комплименты, а его рука, лежавшая на спинке моего стула, постоянно соскальзывала на мое плечо.

— Слушай, прекрати сейчас же! — мне действительно надоел этот спектакль.

Дражен угомонился, но не отсел от меня, а просто перешел на нормальный язык, и мы смогли впервые за все время по-человечески поговорить. Кстати, тут я и выяснила, где Дражен выучил русский. Оказалось, что он долго жил в Москве, где его отец работал в отделении хорватской фирмы. Узнала также, что он приехал в Женеву в надежде устроиться на работу в одну из многочисленных международных организаций.

Надежды Дражена найти приличную работу, не имея здесь практически никаких знакомств, показались мне весьма наивными. Но он уже и сам достаточно пообивал пороги в различных учреждениях, чтобы понять, насколько это трудно. Дело осложнялось тем, что Дражен выучился ни много ни мало как на философа. Очень нужная в наше время специальность! Тем более в Женеве. Времена, когда жители Женевы снисходительно относились к такому бесполезному, по убеждению всякого истинного кальвиниста, занятию как философия, остались в восемнадцатом веке. Да и то, исключение сделали лишь для Жана-Жака Руссо, — ведь он родился в этом городе. А вот Вольтер, поселившись сначала в Женеве, вскоре предпочел переехать в небольшой приграничный городок во Франции. Видимо, женевцы дали понять, что одного философа, с которым у них было немало хлопот, им явно более чем достаточно.

За разговорами мы не заметили, как все разошлись. Я взглянула на часы — была уже половина второго. Мне так не хотелось идти спать. С озера наконец-то слегка повеяло прохладой. Дражен как будто почувствовал мое настроение и предложил еще посидеть, послушать хорватские песни.

Он сходил куда-то и вернулся с плеером. Над озером поплыли протяжные, немного заунывные звуки музыки. Меня пленила и мелодия, и сильный томный, чуть с хрипотцой, голос. В хорватских песнях было что-то и от неаполитанских серенад, и от цыганских романсов, и от молдавских напевов. Дражен назвал имя хорватского певца — Горан Каран. А на обложке диска я увидела худощавого мужчину, немного напоминавшего Дражена, но не такого красивого и не такого молодого. Поскольку пел Горан на языке, довольно похожем на русский, иногда мне казалось, что я слушала русские песни. От этого и музыка, и сам певец становились еще более близкими и родными.

На французской стороне озера, там, где из-за Альп всегда выплывало солнце, уже начинало светлеть. Дражен пошел провожать меня к моей летней резиденции, как я называла свой катер. Я протянула ему руку на прощанье. Он вдруг нагнулся, при этом удивительно изящно и непринужденно откинув назад полы воображаемого плаща, и поцеловал ее.

— Надеюсь, сеньорита, вы проведете спокойную ночь на каравелле. А я останусь здесь на страже, охранять ваш бесценный сон.

Я не выдержала и рассмеялась.

— Послушай, а твои предки не из Испании?

— Вроде нет, — пожал плечами Дражен.

«Да какая разница! — подумала я. — Главное, что он похож на испанского гранда, и это мне нравится. И вообще… Сейчас все мои друзья на каникулах, отдыхают, веселятся, а я вкалываю, как бобик. Имею я, в конце концов, право…» Мои колебания длились недолго. Песни хорватского барда явно оказали на меня расслабляющее действие.

— Не соизволит ли сеньор оказать честь сеньорите и выпить бокал риохи на борту каравеллы?

Сеньор соизволил. И в эту ночь я впервые занималась любовью, можно сказать, в великосветских условиях — почти на яхте. Видимо, для того, чтобы оценить преимущество такого места для тесного общения с представителем противоположного пола, лучше иметь настоящую яхту. Мой маленький катер под воздействием наших упражнений на его борту начал довольно сильно раскачиваться. А поскольку мне не понаслышке известно, что такое морская болезнь, то в эту ночь наши занятия закончились, едва начавшись.

Последующие встречи привели меня к выводу, что моя склонность к морской болезни здесь ни при чем. Просто Дражен при всей своей утонченной наружности, оказался весьма безыскусным любовником. Во всяком случае, не лучше других мужиков. Под «другими» подразумевались два однокурсника, эпизодическими любовями с которыми и ограничивался мой тогдашний опыт сексуальной жизни. Он свидетельствовал о том, что для мужчин главное — это натиск, быстрота и удовлетворение собственного желания. А на ощущения партнерши им, грубо говоря, наплевать. Конечно, для них лестно, если у тебя тоже вдруг получается. Но прилагать для этого усилия… Такое только в эротических фильмах бывает. Именно так сказал один из моих молодых людей. Тогда я намекнула на то, что ему стоило бы посмотреть такой фильм и почерпнуть из него кое-какую информацию, полезную для наших будущих встреч.

— Если уж смотреть, то вместе, чтоб завестись… — предложил он.

А потом, когда в соответствии с его советом мы посмотрели фильм и, не стану отрицать, несколько возбудившись, оказались в постели, он, упредив мои возможные ожидания, сразу заявил:

— Только не думай, что я буду выделывать те же штучки, что и тот мужик.

По сравнению с тем неандертальцем Дражен стоял на гораздо более продвинутом цивилизационном уровне. Он даже иногда спрашивал, получила ли я удовольствие. Порой со мной это случалось. Но чаще всего, кроме тошноты, регулярно подкатывавшейся к горлу в такт с колебаниями лодки, я мало что испытывала. Дражен однажды даже сострил по этому поводу.

— Ничего удивительного. Ты же выросла в стране, где девять месяцев в году холод собачий. Да это просто чудо, если у вас не все женщины фригидные.

— Ну, знаешь, по такой логике мужчины все должны быть импотентами, а у нас населения, слава богу, хватает, — парировала я.

Несмотря на то, что наши ночные встречи не вполне соответствовали моему представлению о том, каковы должны быть в постели испанские гранды, я все больше привязывалась к Дражену. Мне нравились его решительность и спонтанность, способность смотреть на мир не только через экран ноутбука. Я настолько устала за несколько лет жизни в Женеве от стереотипного мышления, зашоренности, а порой и откровенной ограниченности многих моих однокурсников, что Дражен был для меня просто как стакан холодной воды в это жаркое лето. К тому же он был весьма начитан, что для меня было очень важно. В то утро я получила этому очередное подтверждение.

— А у нас дама с собачкой появилась, — заявил Дражен, вернувшись с пляжа, где делал зарядку.

Я бы, возможно, не обратила внимания на эту фразу, если бы не слова «дама с собачкой».

— А ты что, Чехова читал? — я не могла скрыть своего удивления.

— Ну, слушай, ты меня уж совсем за темноту принимаешь, — Дражен изобразил возмущение.

— Извини, но я до тебя не встречала иностранцев, которые действительно читали Чехова, а не просто слышали его имя.

— Ладно, не буду врать. Так бы и я не прочитал. Но у нас был семинар по русской литературе. Вот тогда и пришлось проштудировать всех этих ваших Чеховых, Толстых и прочих…

Я не стала реагировать на его явно непочтительный тон в адрес писателей, которых я любила. Особенно Чехова. Всегда возила с собой один из томиков его рассказов и могла перечитывать их вновь и вновь.

Из интереса решила посмотреть, кого это он сравнил с героиней любимого мною писателя. Вдали на лавочке я увидела одинокую женскую фигуру, а по пляжу бегала собачка.

— Ну и при чем здесь Чехов? — я была совершенно разочарована увиденным. — Обыкновенная женщина, ничего особенного. Чеховская героиня была красивой элегантной блондинкой. А эта маленькая, худенькая, да к тому же рыжеватая. И вообще на даму никак не тянет. А собака тем более не имеет ничего общего с собакой Анны…. Черненькая, бородатая… Ничего похожего. А она здесь впервые?

— Собака? Нет, регулярно приезжает уток гонять.

Дражену с трудом удалось увернуться от полотенца, которым я попыталась его хлестнуть.

— Да ладно, уж и пошутить нельзя… Я эту русскую уже несколько раз видел. Плавает она здорово.

— А с чего ты взял, что она русская?

— А вот послушай!

До нас донеслось, как женщина, выйдя из воды, позвала собаку, убежавшую в дальний конец поляны: «Черныш, ко мне! Быстро! Кому сказала».

На следующее утро Дражен разбудил меня опять.

— А к нашей даме с собачкой Гуров пожаловал.

— Не к нашей, а к твоей, — ответила я, но любопытство взяло верх, и я вылезла на берег.

Действительно, к скамейке, на которой сидела женщина, направлялся мужчина. Подойдя к ней, он обнял ее сзади за плечи. Она обернулась, и он поцеловал ее в поднятое к нему лицо.

— Ну вот, начинается, — с каким-то раздражением прокомментировал Дражен.

— Что начинается?

— Чеховские штучки — ахи, охи, вздохи, тайные свидания при луне и прочая чушь.

— Во-первых, солнце только взошло. А во-вторых, почему тайные? Может это муж и жена?

— Как же! Они на разных машинах приезжают. Интересные муж и жена.

Я промолчала. Действительно, они целовались и обнимались слишком уж упоенно. Если я сначала и возразила Дражену, то лишь потому, что мне очень не понравился его тон. Парочка явно вызывала его раздражение.

С этого дня так и повелось. Рано утром, часов в семь, когда на берегу озера еще никого не было, приезжала женщина со своей собачкой и садилась на одну и ту же скамейку в противоположном от ресторана конце пляжа. Потом приезжал мужчина. Они разговаривали, иногда чему-то смеялись, но чаще просто целовались. Потом, с явной неохотой оторвавшись друг от друга, шли к воде. Мужчина лишь окунался, а вот женщина была заядлой пловчихой. Она уплывала так далеко, что часто совсем исчезала из виду. Дражен — сам отличный пловец — проникся к даме с собачкой, как он ее по-прежнему называл, если не восхищением, то уважением. Зато еще более невзлюбил Гурова.

— И чего он сюда ездить заладил? Ну, она, я понимаю, плавать любит, а ему что здесь надо?

— Господи, ты совсем дурак или только прикидываешься? — не выдержала я. — Ты что не видишь, что у них любовь.

— Как же, любовь! Да ты посмотри на него, ему же уже, наверное, за пятьдесят. Старик!

— Сам же первый сказал: Гуров. А теперь старик.

— Да я тогда еще не разглядел его. Старик он, а туда же. Терпеть не могу сладострастных стариков. В любовь поиграть захотелось, видите ли. Да просто его на молоденькую потянуло.

Но насчет молоденькой Дражен ошибался. Вскоре мы в этом убедились. Я так полюбила песни Горан Карана, что порой слушала их утром, собираясь на работу. И вот однажды я увидела, что женщина направляется прямо к катеру. В тот день она приехала раньше обычного, и ее кавалер еще не появился.

— Доброе утро! Извините, что я вас беспокою, — обратилась она ко мне по-французски. — Вы не скажете, кто это поет?

— Вы, наверное, говорите по-русски? — спросила я больше из вежливости, так как ответ был мне известен.

— Да, конечно, — улыбнулась женщина. — Я из России.

Тут в разговор вмешался Дражен, второй раз за наше знакомство перевоплотившийся в испанского идальго. Он был сама учтивость и галантность. Сначала Дражен подробно рассказал женщине о том, кто такой Горан Каран, а потом вдруг вынул диск из плеера и отдал его женщине. Та, естественно, пыталась отказаться, но если уж Дражен решил что-то… Упрямства ему было не занимать. Когда мы, наконец, остались одни, я набросилась на него.

— Интересно, ты же сам мне его подарил! Как ты мог!

— Успокойся, я тебе еще дам, у Бронко есть.

— Не нужно мне другой! Нет, ты даешь! А главное, ведь она действительно старуха, а ты растаял.

— Да какая она старуха? Ты что!

— Старуха! Такая же, как и ее хахаль. Она только издали ничего, а сейчас я ее разглядела. Ей уж лет сорок точно, если не все пятьдесят. Тоже мне дама с собачкой!

С тех пор так и повелось: я вовсю критиковала пловчиху, а Дражен со все большим раздражением отзывался о ее кавалере. Порой мне казалось, что он не соглашался со мной просто из стремления самоутверждаться. Его натура была соткана из противоречий. Он мог быть очень интересным, умным собеседником, внимательным и галантным кавалером. И вдруг раз — и перед тобой уже закомплексованный парень с весьма хрупким эго.

А разговоры о влюбленной парочке уже перешагнули за борт нашего катера. Оказалось, что многие из тех, кто оставался на ночевку в галерее ресторана, их тоже заметили. И на утренние «обжиманцы», как говаривала моя бабушка, смотрела не одна пара любопытных глаз.

А Женева тем временем задыхалась от жары. Июль заканчивался, а ртутный столбик упорно полз все выше и выше. Двадцать восемь, тридцать, тридцать пять, тридцать семь… Настал день, когда изумленные женевцы узнали, что температура в их городе достигла сорока! В газетах все чаще появлялись тревожные сообщения о рекордном уровне смертности среди людей пожилого возраста, особенно уязвимых при такой жаре. По радио дикторы вымученно острили: «Сегодня будет холодно — ожидается, что температура не превысит тридцати пяти градусов».

Дражен становился все раздражительней. Сначала я объясняла его возросшую нервозность жарой и удивлялась: вроде бы здоровый парень, к тому же отнюдь не из северных широт, а так раскис. Но потом поняла, что дело не только в летнем зное. А вернее, совсем не в нем. Дражен все больше и больше тосковал по Хорватии. Постоянным припевом всех разговоров стало «А вот в Загребе», «А вот на Крке», «А вот в Хорватии». В Женеве теперь его раздражало все. Когда я пыталась возражать, он взрывался.

— Да что здесь может нравиться? Здесь же не жизнь, а тоска! Тут рай для пенсионеров и миллионеров. А нормальным людям жить здесь — маразм!

— Так, значит, я ненормальная и маразматичка!

— А разве тебе здесь нравится?

— Сначала было непросто, но сейчас я привыкла, и многое меня здесь устраивает.

— Что например?

— А то, что за учебу в университете плачу гроши. Не как в Штатах или в Англии. И учат при этом на совесть, не халтурно, как последнее время у нас в институте.

— Ну, хорошо, а еще что?

— То, что через три часа езды на поезде я могу быть в Париже, через четыре — в Милане. Вся Европа — вот она, рядом. Живу в городе, а могу купаться в озере. Знаю, вода чистая. А воздух? Можно дышать, не то что в Москве. А горы? Села на поезд — и через час я уже в горах, катаюсь на лыжах.

— Ты рассуждаешь как пенсионерка. Воздух, горы…

— Так, значит, теперь я еще и старуха?

— Я этого не говорил, не передергивай…

Мы все чаще стали ссориться. По поводу и без повода. Парочка, вот уже второй месяц с удивительной регулярностью, появлявшаяся на пляже, также оставалась предметом для стычек. Дражен по-прежнему благоволил даме с собачкой, а я защищала честь Гурова, которую Дражен все агрессивнее и агрессивнее ставил под сомнение.

— Вот увидишь, он ее бросит, — в очередной раз каркал он.

— С чего ты взял? Да может все идет к счастливой развязке? А если и нет, почему ты так уверен, что это он ее бросит, а не она его?

— Да нет, он ее бросит. Вон у него какая физиономия бульдожья.

— И никакая не бульдожья. Ну, может быть, немного грубоватая. Зато какой он ласковый. Это у нее ни рожи, ни кожи. И чего он в ней только нашел.

— Да ты ей просто завидуешь! Вот почему ты ее так невзлюбила.

Я разозлилась, и мы опять поссорились. Но в глубине души я знала, что Дражен попал в точку. Последнее время я уже не пыталась скрывать от себя: эта молодящаяся мадам вызывает мое раздражение, скорее всего, потому, что я ей завидую. Завидую тому, что она получала в избытке от своего Гурова и чего совершенно не способен был мне дать Дражен — нежности.

Меня вся эта история так захватила, что я решила даже написать рассказ. Довести, так сказать, до логического завершения тему, начатую Драженом. Взяла в библиотеке и перечитала «Даму с собачкой». Меня поразило, насколько Чехов смог удивительно точно выразить суть истории, пережитой его героями и множеством людей, попавших в подобные ситуации. «Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, и положение в конце концов становится тягостным», — так Гуров подводит итог своим отношениям с Анной Сергеевной. Единственную поправку, которую я внесла бы в чеховский текст — это вместо «у москвичей» поставила бы «у мужчин».

Прежде чем приступить к написанию своей истории, я попыталась определить, на какой же стадии находятся отношения нашей парочки: легкого приключения или уже тягостного положения? По тому, с каким печальным выражением лица сидела наша Анна Сергеевна в ожидании своего Дмитрия Дмитриевича, я заключила, что отношения перешли уже во вторую стадию. Это облегчало мою задачу, поскольку еще более сближало наших героев с чеховскими. Само собой пришло на ум название: «Дама с собачкой с берегов Женевского озера», и я потихоньку взялась за работу. Однажды Дражен застал меня на месте преступления.

— Так, чем это ты тут занимаешься? Писательский зуд? — он заглянул мне через плечо.

— Да тут еще нечего смотреть, — я захлопнула блокнот.

Но от Дражена так легко не отделаешься. Он вырвал блокнот у меня из рук.

— Эге… Да ты про нашу парочку пишешь. Интересно, чего ты тут накропала…

По мере того, как он читал, его лицо приобретало все более язвительное выражение.

— Боже мой, ну нельзя же так… Что это за сентиментальщина. А фразочки… Сплошные избитости и банальности…

— Оставь, я знала, что тебе не понравится.

Я попыталась отнять у Дражена блокнот, но безуспешно.

— Нет, это сплошные романтические бредни. Послушай сама, что ты пишешь. — И начал читать: — «Он поцеловал ее, вложив в этот поцелуй всю тоску по любви, накопившуюся за целую жизнь». А вот еще почище: «Они приходили на этот пляж не случайно. Изо дня в день они несли к этому алтарю под открытым небом свою любовь…» Какой алтарь? Ты что?

— Ты ничего не понимаешь! Наш пляж и ресторан как называются? Reposoir? — взвилась я. — А это как раз означает «временный алтарь»! Так что я очень даже интересно придумала!

Но на Дражена мои доводы не подействовали.

— Все эти страсти и сентиментальности остались в восемнадцатом веке. Читать это в двадцать первом — невозможно!

— А вот и нет! Ты читал Колетт?

— Кого? Первый раз слышу!

— Знаменитая французская писательница Сидони-Габриэль Колетт. Каких только наград у нее нет! На все языки мира переведена. А фильмов о ней — множество! И даже площадь в Париже перед зданием Комеди Франсез ее именем названа!

— Допустим, ну и что?

— Вот, возьми, почитай, тогда поймешь…

Я протянула Дражену книгу Колетт «Преграда», лежавшую на столике. Он взял книгу и полистал. Потом, остановившись на одной из страниц, прочитал, имитируя плохих чтецов и нарочно растягивая слова: «И вот я, униженная, выслеживаю его сон. О сокровище рассыпанных на моем ложе фруктов, может ли быть, что я пренебрегаю тобой, потому что начинаю тебя любить? Может ли быть, Красота, что я предпочитаю твою душу, даже если она недостойна тебя?»

— Не знаю… По мне, так это ужасно. Если тебе нравится такая литература, не удивляюсь, что ты там про поцелуй написала…

Слова Дражена, а главное, его тон, ранили меня, но я понимала, что переубедить его не смогу.

— Хорошо, раз ты такой умный, придумай, что написать про то, как они целовались. Надеюсь, ты не будешь отрицать, что целовались они классно!

Дражен на минуту задумался.

— Напиши просто: они целовались как люди, которые любят друг друга. Это и то будет лучше.

— Ага, значит ты признаешь, что он ее любит, — взвилась я.

— Господи, да при чем здесь это?

— Да при том. То ты говоришь, что он развлекается и вообще чуть ли не в подонки его записываешь, а теперь вот попался, любит он ее, оказывается. И вообще, мне давно ясно, что ты меня не любишь.

— Так, а это еще почему?

— Потому! Ты-то меня никогда так не целуешь!

— Типично женская логика, — Дражен бросил блокнот на стол, сошел с катера и направился к ресторану.

Когда он ушел, я с тревогой прислушалась к себе: зачем я с ним заговорила о поцелуях? Неужели я по-настоящему влюблена? Мне это совсем ни к чему. Скоро начнется учеба, последний решающий год, а Дражен… С ним так все непросто.

Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, я взяла книгу Колетт, небрежно брошенную Драженом на стол. Надо же, с каким сарказмом он ее цитировал, а мне «Преграда» нравится. Это была уже не первая книга Колетт, которую я читала, и все лучше понимала: вот тот стиль, вот та манера, которая мне близка. Вскоре я наткнулась на фразу, которая как будто была специально подобрана, чтобы описать мое состояние: «Я чувствую, что разрастающаяся тень любви скоро накроет меня целиком, и я стану еще более жалкой, и мысли мои будут вертеться вокруг таких ничтожных вещей, как: «Любит ли он меня? Предает ли он меня? Пусть небо устремит все его мысли ко мне!”…»

Я очень хорошо запомнила тот день, когда видела моих героев вместе в последний раз. Утро началось удивительным рассветом. Я проснулась раньше обычного, заснуть не смогла и решила пойти искупаться. Когда вышла на берег и посмотрела вокруг, мне показалось, что я оказалась перед увеличенным до гигантских размеров полотном Моне. Наверняка, именно увидев нечто подобное, основоположник импрессионизма написал свою знаменитую картину «Впечатление. Восходящее солнце», давшую название целой эпохе живописи. За озером, из-за гор, почти растворившихся в заливавшем их свете, медленно выплывало огромное рыжее солнце. И по мере того, как оно, явно нехотя, расставалось с землей, небо начинало окрашиваться во все цвета радуги. И вскоре от солнца во все стороны потекли слоистые желтые, сиреневые, голубые и вишневые облака, отражавшиеся чуть менее интенсивными тонами в озере. Магия полотна, создаваемого художником по имени Природа, заключалась в том, что изображение постоянно менялось. Перед вами проходила целая череда пейзажей. Сколько живописцев бились над тем, чтобы передать вот такое безостановочное движение природы. Мне кажется, что лучше других это удавалось Ван Гогу. Но какой болью и горечью пронизаны все его письма, в которых он описывает свою изначально обреченную на провал попытку перенести на полотно эту бесконечную изменчивость.

Я позвала Дражена. И долго еще мы с ним любовались на импрессионистский шедевр под названием «Рассвет над озером Леман».

Вот в то утро я и увидела в последний раз нашу парочку, сидевшую, как всегда в обнимку, на своей любимой скамейке, также явно завороженную великолепным зрелищем.

День, начавшийся так ярко, и закончился, подарив на прощанье острые ощущения. Природа явно решила продемонстрировать, что она, как всякий истинный творец, способна создавать не только лирические произведения, но и драматические. Вечером мы с Драженом поехали на концерт рок-группы, проходивший в одном из пригородов Женевы. Но оказавшись на месте, идти на концерт раздумали. Солнце исчезло, небо заволокло тучами, потянуло легким ветерком и стало прохладнее. Захотелось погулять, хоть немного подышать свежим воздухом.

Мы пошли по тропинке к виноградникам на холме. Ветер становился все сильнее, а пейзаж все тревожнее. С одной стороны тропинки стояли, склонив головы, пожухлые подсолнухи. С другой стороны на скошенном поле из земли торчала выжженная добела стерня. Ветер становился все сильнее. В воздухе закружились почти черные листья, опаленные солнцем. «Как стаи галок», — подумалось мне. Для усиления чувства тревоги, охватившего меня, не доставало только аккордов марша Шопена. И они раздались. Откуда-то из-за невысокой горной цепи Юра прозвучали первые раскаты грома. Как будто этого было недостаточно для полноты впечатления, природа решила еще добавить и световые эффекты: сначала изредка, а потом все чаще и все больше совпадая по времени с грохотом, засверкали молнии.

Пожалуй, такой грозы Женева давно не видела. Всего было с излишком. Ураганного ветра, который, казалось, сломает даже толстенные вековые дубы. Грохота такого, будто начали разрушаться и обваливаться многотонными глыбами горы. Казалось, на землю обрушилась вся нерастраченная сила стихии, накопившаяся за долгие месяцы затянувшейся жары, когда даже ветру было лень шевелиться.

Мы решили, что вполне уже насладились весьма впечатляющим зрелищем и лучше не оказаться непосредственными участниками последнего акта спектакля под названием «Ливень». Мы едва успели добежать до небольшой церквушки, стоявшей на краю поселка. Дождь был такой, что все вокруг просто перестало существовать. Нас окружали со всех сторон серо-белые стены водопадов. В голову поневоле полезли строки из Библии о всемирном потопе. Стало по-настоящему страшно.

Когда гроза наконец утихла, вдосталь отгрохотав и отсверкав, мы решили идти к нашему пляжу пешком. Тем и хороша Женева, что здесь все в пределах досягаемости для любителя пеших прогулок. Духоты, мучившей нас все эти долгие месяцы, как не бывало. Вокруг был воздух, о существовании которого мы уже почти забыли. Наконец-то можно было дышать, а не втягивать в себя жар. В теле появилась легкость и радость. Я наслаждалась переменой, а Дражен был как-то странно задумчив.

— Да, это была настоящая гроза, — тихо проговорил он.

— А бывают синтетические? — не без язвительности спросила я.

— Не ерничай… — оборвал он меня. — Теперь понятно, почему такие грозы называют очищающими. Они помогают решиться на что-то важное.

Дражен явно не захотел воспользоваться предложенной мною возможностью перевести все в шутку.

— Послушай, хватит. Ты меня недавно высмеивал за излишнюю сентиментальность и за банальные фразы, а сам теперь впал в патетику.

— Думай что хочешь, но я уезжаю в Хорватию.

— Как же так? Тебе же на днях должны дать разрешение на проживание и учебу!

— Не нужно мне их разрешение!

— Чего это так вдруг?

— Не вдруг, мне здесь давно плохо. Пусть дома зарплата меньше, но я не буду человеком второго сорта. Насмотрелся я здесь на наших… Даже те, что давно живут…. Кто они такие? Апатриды, даже если у них и паспорт швейцарский в кармане. Они и здесь чужие, и дома — уже не свои. Так и сидят между двух стульев. Я хочу пусть на табуретке, но всей задницей, а не так, чтобы, извини меня, яйца по воздуху болтались.

Я предприняла еще одну попытку убедить Дражена.

— Швейцарский диплом тебе и в Хорватии не помешает. Вот и я вовсе не собираются здесь оставаться. Закончу университет, получу приличное образование и вернусь в Россию.

— Да? Что-то не верится. Все так говорят. А потом цепляются за эту Швейцарию, будто здесь всех медом кормят.

— Не кормят медом, а намазано медом…

Я думала, что шутка поможет мне закончить разговор, который заставлял меня все больше нервничать. Но не тут-то было. Дражен не на шутку разошелся.

— Работают черт-те где и черт-те кем… Ноют, жалуются, а цепляются. Комфортно им, видите ли, здесь. А меня от этого комфорта тошнит. От всей этой стерильности. Здесь даже красота какая-то лубочная!

Я больше не могла и не хотела делать вид, что не воспринимаю его разговор всерьез.

— Слушай, это уже перебор! Все-то ему здесь не нравится. А я, значит, тоже? Раз так — не держу, уезжай на свой паршивый остров и сиди там в обнимку со своей гордостью. Хотя какая гордость? Ваши же рассказывали, как вы в своей Хорватии перед иностранцами стелетесь. Вон, Бронко говорил, они уже пол-острова твоего скупили. А скоро весь скупят. Да если бы не иностранные туристы, вы бы там вообще с голоду померли.

— Прекрати! Я ведь правда возьму и уеду завтра.

Но теперь уже не могла остановиться я.

— И уезжай. Плакать не буду. И за тобой не побегу, не надейся.

Я ожидала, что после этих моих слов Дражен еще больше разозлится. Но к моему удивлению, он вдруг посмотрел на меня то ли с горечью, то ли с сожалением и сказал примирительным тоном.

— Слушай, хватит на сегодня, а? Мы сейчас оба явно взвинчены, наговорили друг другу гадостей. Надо остановиться.

Мы уже давно пришли к нашему ресторану. Мне было очень не по себе от нашего разговора, от того, что я наговорила Дражену. Очень не хотелось расставаться вот так, сразу после ссоры. Но Дражен, сухо кивнув мне на прощанье, пошел к ресторану. Мне не оставалось ничего другого как поплестись на свой катер. Слова Дражена об отъезде меня огорчили, но зная его спонтанную натуру, я надеялась, что завтра он может изменить решение.

На следующий день было воскресенье. Я плохо спала ночью. Когда шла к ресторану, обратила внимание на то, что наша дама с собачкой сегодня на пляже одна, но не придала этому значения, я слишком была погружена в мысли о случившемся вчера. Зато Дражен не преминул прокомментировать сей необычный факт. Довольно хмуро поздоровавшись со мной, он кивнул в сторону пляжа.

— Да, гроза не только на меня подействовала отрезвляюще, — ухмыльнулся он. — Гуров-то не явился.

— Я смотрю, ты у нас скор на выводы. Мало ли, почему человек не смог приехать, а тебе уже все ясно.

Спорить опять нам обоим не хотелось. Да и некогда было. В воскресенье народу всегда было очень много, и расслабляться даже с утра не удавалось.

Дражен уехал через неделю. Он уговаривал меня приехать к нему в Хорватию, когда закончу работу в ресторане, но делал это как-то вяло, неубедительно. Я тоже пыталась отговорить его от отъезда, но без большого энтузиазма. Мне было понятно, что свое решение он принял и мне его не переубедить. Нам обоим было также ясно, что наши чувства как-то вдруг сникли, увяли. В отличие от деревьев, травы и вообще растительности, которая явно воспряла к жизни после грозы.

Единственный, кто все дни перед отъездом Дражена горячился, был Бронко. Он то меня пытался уговорить поехать с ним в Хорватию, то его остаться в Женеве. Прибегал он, по определению Дражена, и к мерам эмоционально-психологического воздействия. Поздно ночью, когда мы, закончив дела, шли посидеть на берегу, над озером раздавалась одна и та же волнующе-призывная мелодия, и голос Горана Карана начинал умолять из темноты: «Stay with me. Stay with me. When the angels disappear, be my shelter, stay with me».⁸

Первое время после отъезда Дражена мне было не то чтобы плохо, но как-то нерадостно. И, возможно, поэтому я немного со злорадством смотрела каждое утро на одинокую женскую фигурку, сидевшую на скамейке. Мужчина так больше и не появился. И меня в тот момент это даже утешало: не одну меня бросили.

Становилось прохладнее, особенно по утрам. На пляже все реже перестали появлялись купальщики. Да и те, кто отваживался забираться в озеро днем, когда вода немного прогревалась, сделав пару-тройку энергичных бросков, выходили на берег, поеживаясь, и старались поскорее одеться. Лишь нашей даме с собачкой все было нипочем. Она по-прежнему быстро заходила в воду и плыла спокойно и размеренно. Но однажды утром я не дождалась и ее. Это было так странно. Женщина и собачка настолько вписались в утренний пейзаж, что ее отсутствие заметила не только я одна.

— Я знаю, вы с Драженом подглядывали за ней… — как-то обратился ко мне Бронко.

— За кем за ней, — я сделала вид, что не понимаю.

— Ну за этой, за пловчихой и ее хахалем.

— А чего было подглядывать, они и не скрывались.

— Да я и не говорю ничего такого. Просто хотел спросить, кто они такие. Вы узнали что-то?

— Да нет, только то, что они из России.

— А мужик так и исчез?

— Да, после грозы больше не появлялся…

— Да, дела… Видно вроде тебя, не сумела мужика удержать… — прокомментировал Бронко.

— Да нужны они очень! — фыркнула я.

— Гляди, прокидаешься! Как бы потом поздно не было!

Бронко не выдержал и в очередной раз выразил мне свое неудовольствие по поводу нашего расставания с Драженом.

— Да ладно, ладно, слышала уже, останусь в старых девах. А что, лучше быть женой такого вот мужика, который к другой бегает на пляж по утрам?

— С чего ты взяла, что он женатый? А может разлюбил…

— Ну да, вчера еще был весь из себя влюбленный, а назавтра исчез.

— А что, так не бывает? Вон как у вас с Драженом? Любились и разлюбились…

— Да не было у нас любви! Вот у этой пары — была, а у нас так, летний роман.

Мне показалось, я сказала это очень уверенно. Интересно, кого я пыталась убедить: Бронко или саму себя? Наверное, больше себя. Я почему-то все больше скучала по Дражену.

— Ну ладно, не горячись. Может еще вернутся твои влюбленные.

Но они больше не вернулись. Правда, однажды я встретила даму с собачкой. Дело было в центре города. Я стояла на перекрестке, ожидая зеленого сигнала светофора. И вдруг услышала знакомую мелодию, полную нежности и грусти. Она так странно звучала на этой женевской площади! В двух шагах от меня остановилась машина, из которой и доносились звуки песни Горана Карана. А в ней сидела наша Анна Сергеевна. Она и не она. Если бы не песня, я бы и не узнала ее. Передо мной была женщина, вполне соответствующая марке дорогой престижной машины, в которой она находилась. Элегантно одетая, как будто только что из парикмахерской, с лицом несколько даже надменным. А возможно, такое впечатление она производила, поскольку была погружена в себя и совершенно не обращала внимания на происходящее вокруг. Меня она тоже не заметила.

А в один из последних дней моей работы в ресторане я увидела и нашего Гурова. Он был не один. Рядом с ним за столом сидела женщина: средних лет, высокая, статная, уже начинавшая несколько полнеть. Лицо у нее было несколько грубоватое, но в то же время властное. Описывая ее, точнее будет употребить слово «дама». Пожалуй, она единственная внешне походила на свой прототип из чеховского рассказа. Я подумала, что, наверное, как и чеховский персонаж, наш Дмитрий Дмитриевич побаивается своей жены. В том, что передо мной муж и жена, сомнений не было. Об этом говорила вся их манера общаться, а вернее, не общаться друг с другом, не говоря уже о том, что третьим за их столом был молодой человек лет двадцати, явно сын, настолько он был похож на отца.

Приняв заказ, я отошла и стала раздумывать, как бы сделать так, чтобы испортить им вечер. У меня даже возникла идея, ставя бутылку на стол, будто бы случайно опрокинуть ее так, чтобы залить явно недешевый костюм мужчины. Но потом одумалась. Что за ребячество? Кто она мне, эта дама с собачкой? Нарываться на скандал из женской солидарности? Что мне, в конце концов, за дело до их неудавшегося романа?

Но невольно я время от времени поглядывала на Гурова. Он явно постарел и как-то сник. Подумав так, сразу же оборвала себя: наверняка мне просто хочется, чтобы он плохо выглядел, а на самом деле он ничуть не изменился. Да и как человек мог постареть за месяц?

Чуть позже меня вдруг поманил из кухни Бронко.

— Смотри, смотри пришел этот ваш, как вы его называли?

— Гуров. Да я его видела.

— Странно, чего это он сюда с семейством приперся?

— Ну может, это не он захотел, а жена.

— А ты права, женатый он…

— Да, жаль нашу пловчиху, — эти слова ненароком сорвались с моих губ. На самом деле мне совершенно не хотелось обсуждать с Бронко историю дамы с собачкой.

— А мне его жаль, — вдруг заметил Бронко. — Ты посмотри, как он сдал… Я тут видел, как он курил. Пошел к той самой ихней скамеечке и сидел там долго, пока его жена не позвала. Тоже, небось, страдает…

— Страдает он, как же, а что ему мешало уйти? Вон сын уже совсем взрослый. Негодяй! — я сама не поняла, почему это слово вдруг сорвалось у меня с языка.

— Ну ты даешь! — Бронко был явно ошарашен моим определением.

— Конечно, трус и негодяй! — отступать было некуда.

— Много ты понимаешь, — вздохнул Бронко. — Вот поживешь, как я, со своей женой тридцать лет, может и поймешь. Столько прожито вместе. А если хорошо прожито, то рвать — это все равно что себе добровольно руку там или ногу отрезать. По молодости-то оно гораздо легче…

— Ну не знаю, не знаю… Нечего было тогда все это затевать… А то ездил тут, обнимался, целовался, голову морочил…

Тут Бронко позвали на кухню, и наше бесплодное пререкание закончилось. Слова Бронко заставили меня задуматься. Конечно, в нем говорила мужская солидарность, поэтому он и защищал Гурова. Но после разговора с поваром то смешанное чувство презрения и осуждения, которое я испытала, увидев спутника дамы с собачкой, улетучилось, и я впервые за этот вечер посмотрела на него с какой-то долей сочувствия. «А ведь, действительно, страдает, — подумалось мне. — Иначе не постарел бы так, вон и Бронко подметил».

Вечером, забравшись на свой катер, я все никак не могла отделаться от мыслей о сегодняшней встрече в ресторане. Спать не хотелось. Решила почитать, но лампочка перегорела, а в запасе имелся лишь остаток свечи. Я вышла на пляж. Было полнолуние, и мягкий серебристый свет луны делал все вокруг удивительно красивым и таинственным.

И мне вдруг показалось, что я поняла, почему так изменился наш женевский Гуров. Я вернулась на катер, зажгла свечу и написала: «Она поняла, почему его лицо перестало быть красивым. Раньше его освещала нежность. Но нежность — эта верная служанка любви — осталась со своей госпожой там, на пляже Женевского озера, на той самой каменной скамейке, стоящей у самой воды». Лавры Колетт явно не давали мне покоя.

Наутро, перечитав написанное, я все порвала. Мне стало ясно, что сюжет получается чересчур мелодраматичным. Но я обязательно напишу этот рассказ. Возможно, в нем все-таки останется налет романтизма. Какой же рассказ о любви без этого? Тем более, о любви, которая так красиво началась и так печально завершилась. Как будто Дражен накаркал, назвав незнакомку дамой с собачкой, а незнакомца — Гуровым.

Хотя, может быть, это будет рассказ не только о любви, закончившейся по-чеховски. Нет, пожалуй, я просто напишу об этом необычном лете. О жаре, пахнувшей раскаленными песками, о рассветах, соперничавших с полотнами Моне, о грозах, похожих на конец света, о песнях, выворачивавших душу, и о чужой нежности, которой я завидовала чуть-чуть черной завистью. Возможно, кто-то, прочитав этот рассказ, скажет мне: «Послушай, ну ты и выдумщица. Такое да в чинной Швейцарии…» Я не стану спорить. Я просто спрошу: «А вы бывали в Женеве на пляже со странным названием Rеposoir летом 2003 года?»

Примечания

3

Название пляжа и ресторана на берегу Женевского озера.

4

Без постоянного места жительства (фр.)

5

парень (фр.)

6

подружка (англ.)

7

любовь моя.

8

Останься со мной. Останься со мной. Когда улетят ангелы, будь моей защитой, останься со мной.