В третью стражу. Автономное плавание

Намор, 2022

И вновь наши современники, попавшие в прошлое. На этот раз в Западную Европу 1 января 1936 года. Три старых (во всех смыслах) друга. Русский, украинец и еврей, почти как в анекдоте. Они оказались в чужих телах. Перед ними непростой выбор: просто выжить где-нибудь в Латинской Америке или попытаться предотвратить грядущее кровавое безумие… Или изменить хоть что-то… Много ли смогут сотрудник МИ-6, офицер СД и агент ИНО НКВД? Этого не знают даже они сами. Самое главное – начать. Так, как подсказывает совесть. Так, как велит память.

Глава 1. Рождество в Европе

Жаннет Буссе, Москва, внутренняя гостиница ГРУ РККА.

20 декабря 1935 года

— Ты там поосторожней, пожалуйста!

Жаннет оглянулась. Паша стоял у двери, подпирая плечом косяк. Сегодня он был в форме и… да, сегодня он нравился ей больше.

«Больше, чем кто? — спросила она себя. — Или больше, чем когда?»

— Не бояться! — сказала она с улыбкой. — Не можно бояться. Должна. Ты тоже знаешь. Я правильно сказала?

— Почти, — улыбнулся он, переходя на французский. — Но ты там все равно поосторожней.

По-французски он говорил отлично и почти без акцента. Тот акцент, что у него был, вполне мог сойти за польский. А в Париже поляков не меньше, чем русских. Много.

— Не мешай, — попросила она. — Мне еще вещи собрать…

Он, конечно, не мешал. Жаннет собирала саквояж, чемодан, уже упакованный, стоял у стола. Положить оставалось сущие мелочи: зубной порошок, щетку, мыло, полотенце, пояс, две бутылки «Московской особой»: образцы новой продукции советской промышленности торгпреду в Праге — туда она приедет еще советскоподданной, и уже в столице Чехословацкой республики превратится в бельгийку. Но если саквояж был отговоркой, то настоящая причина нежелания продолжать разговор лежала совсем в иной плоскости. Вернее, там лежали целых две причины. Во-первых, сегодня, отправляясь на первое самостоятельное задание, Жаннет уже не была уверена, что любит Пашу так же, как ранней осенью, когда начинался их роман. Ну да, тогда… Володю послали куда-то на Север, и она осталась одна, и вдруг рядом возник Паша, учивший ее шифрованию и русскому разговорному. А сейчас? Сейчас он был снова симпатичнее Володи, хотя сильно уступал Рихарду. А Рихард — да, приезжал в ноябре, и встречался со Сталиным, и ее не забыл… Но дело не в этом, а в том, что если бы она легла теперь с Пашей, то только со скуки, а не из чувства. Чувства — кончились.

«Ол-ля-ля!»

Это была одна из двух причин. Вторая же заключалась в том, что Жаннет действительно трусила. И даже не враги, не злобные oprichniki kapitala ее пугали. Она боялась провалить задание, подвести советских товарищей, поверивших в нее, и… Нет! Думать об этом нельзя. И поэтому, укладывая вещи, она еще и еще раз повторяла инструкции. Хотя задание у нее и относительно простое, это мало что меняет! Да, она всего лишь курьер, и маршрут у нее по относительно спокойным странам: Чехословакия, Бельгия, Нидерланды. Но все-таки это «закордонная командировка», и действовать ей придется в одиночку, полагаясь только на себя. Кроме того, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: руководство имеет на нее более чем серьезные виды, тем более что и как гражданка Франции она не «сгорела». Ее ведь выдернули очень вовремя, и сейчас, когда прошло уже более трех лет, вряд ли кто вспомнит, в каких акциях французских комсомольцев она участвовала и почему была своим человеком в «Юманите». Ну, а во всех иных странах Европы Жаннет Буссе оставалась полноправной гражданкой Французской республики со всеми вытекающими из этого факта бонусами.

Так что в Праге: не суетиться и не спешить. Встретиться с торгпредом, оглядеться, сменить документы. Пожить немного в приличном пансионе, что вполне соответствует действующей легенде, погулять по городу и тогда уже начинать «маршрут», который должен закончиться посадкой в Антверпене на борт советского парохода, идущего в порт приписки Ленинград с заходом в Киль. В Киле короткий выход с небольшим заданием, и… И все.

Виктор Федорчук, Германия — Голландия.

24 декабря 2009 года

От Франкфурта до Амстердама всего ничего: пятьсот километров. По любым меркам не расстояние, тем более по российским и даже по украинским. Казалось бы, чего проще — сел на вокзале в поезд, и через три-четыре часа, здравствуй, Амстердам! Но Виктор — такое дело — европейские поезда не любил. Не было в них той душевности, что отличает езду по железной дороге на постсоветском пространстве. Будучи в Европе по делам или на отдыхе, он всегда брал машину напрокат и дальше следовал по собственному расписанию.

Вот и в этот раз, он взял в Херце небольшой хетчбек, единственным достоинством которого, кроме невысокой арендной платы, был просторный салон. Из Франкфуртского хаба до Неймегена, где жил один из местных колбасных контрагентов, — надо было шепнуть мужику пару слов с глазу на глаз, раз уж такая оказия случилась, — а потом можно и в Амстердам на встречу со старыми, во всех смыслах, друзьями.

Лента А-2 — дороги у буржуев не чета нашим: «хошь езжай, а хошь лети!» — уже начала разматывать пунктирами дорожной разметки свой путь до Амстердама. Пятьсот километров, пять часов, а может и четыре, да полчаса в Неймегене. Детский сад! Виктор включил музыку, которую последние пару лет неизменно возил с собой в небольшой коробочке плеера, совместимого с автомагнитолой.

Я с детства любил открытые пространства,

Музыку для всех и обеды в столовой.

Я вырос на почве любви и пьянства,

Как это ни странно, живой и здоровый…^[3]

«Случайная» песня царапнула сердце. Выбор плеера не падал на нее уже с полгода. Дуэт, исполнявший песню, да и поэтесса — автор стихов — почти ровесники Виктора, и «чувство» некоторых вещей у них совпадало до боли, до нервной дрожи…

Я вырос на почве искусства и бреда.

Под ругань соседей, под звон трамвая,

Под знаком собаки и велосипеда,

И вкус газировки был слаще рая…

Питерский двор-колодец, вечно облезлое парадное, источенный накатами наводнений и временем поребрик, отделяющий узкий тротуар от улицы. Арка подворотни — верное укрытие от августовских ливней, не только для людей, но и для крыс. Лет в шесть, тогда еще Витька (за имя «Витенька» мог и в драку полезть), как-то раз почти два часа пережидал небесное «недержание» под такой вот аркой в компании двух отъевшихся в подвале соседнего продуктового магазина серо-ржавых тварей. Нежелание мокнуть сперва оказалось сильнее страха, а потом осталось только оно.

Счастливое детство нам подарило

Умение жить и писать без нажима.

Равнение на флаг и на середину.

Лагерь «Артек» строгого режима…

В пионеры Витьку приняли последним в классе. Неудивительно, учитывая вялотекущий конфликт с классной руководительницей, дамой властной и не очень умной, заявившей однажды на родительском собрании: «Из Федорчука ничего хорошего не выйдет». После этих слов мама Виктора встала и, извинившись перед собравшимися, ушла и больше в школе не появлялась, а когда классная стала названивать домой, просто клала трубку телефона, услышав ее голос.

Когда живые примеры не сходились с ответом,

Нам говорили, что мы идиоты.

Мы скоро привыкли к мысли об этом

И не ищем себе подходящей работы…

И как-то так само собой сложилось, что с тех пор, — а может быть и всегда, с самого начала, — Витька стал жить поперек. Внешне принимая правила игры, он мог в любой момент задать вопрос — учителю ли, инструктору ли райкома комсомола, мастеру на практике, — и иногда такой вопрос, честный ответ на который был невозможен для тех, кому задан. В принципе невозможен. Ответить наглому щенку как есть — уронить авторитет. Свой или организации, стоящей за спиной, — неважно. Солгать — потерять лицо, ибо любая ложь оставалась на поверхности, как оттаявшее по весне дерьмо. «Они» предпочитали молчать, а кое-кто и гадить исподтишка.

Я больше высоким словам не верю.

Сегодня мы жертвы, а завтра судьи.

Я хочу понять на своем примере,

Что с нами было и что же будет…

Все было бы совсем печально, если бы не друзья…

Вильда фон Шаунбург, имение Vogelhügel.

21 декабря 1935 года

Солнце, искрящийся снег, темные силуэты сосен и вечные горы, напоминающие… что жизнь быстротечна. Она лишь сон, красивый или не очень, приятный или нет.

А какой сон приснился мне? — Вильда не хотела признавать, что, возможно, ей снится унылый неинтересный сон про женщину, которая мечтала взлететь словно птица, но обнаружила себя «на кухне, в кирхе и в детской». Увы, но такова правда жизни, неоднократно описанная в прозе и в стихах, услышанная в проповедях с амвона, подкрепленная розгами строгой фрау Линцшер и растолкованная ласковыми ну-ну-ну «милой мутер». Нет ничего удивительного в том, что идея не просто носится в германском воздухе, она сам этот воздух… суть… идея земли и крови. Куда от этого бежать, если романтический гештальт Великой Женственности растворен не только в стихах божественного Гете, но и в великолепных, как пенящееся шампанское, строках изумительного, хотя и запрещенного нынче Гейне?

Мысль получилась красивая. Художественная, как говорили иногда в салонах Мюнхена. Но главное, мысль эта понравилась самой Вильде.

«Так может начинаться роман, — решила она, глядя в спину идущему впереди мужу, — о мужчине и женщине, скользящих солнечным зимним утром по свежепроложенной лыжне в Баварских Альпах».

О мужчине и женщине, повторила про себя и усмехнулась. Надо же, даже в мыслях она поставила на первое место не женщину, то есть себя, а мужчину, то есть его. Приходилось признать, что общество гораздо сильнее индивида и с этим, по-видимому, ничего не поделаешь. А Баст — ну что тут скажешь! — Баст был убедителен и великолепен, другого слова не подберешь. Высок, атлетически сложен, и… да, — спортсмен в лучшем смысле этого слова. Все, что он делает, он делает технически безукоризненно, как сейчас, к примеру, идет на лыжах. Вот только…

Когда она увидела его впервые, а случилось это всего два года назад в имении тетушки Тильды, он ей сразу же безумно понравился. Баст буквально поразил ее воображение, которое, надо отметить, совсем не было неразвитым, как мог бы подумать сторонний наблюдатель. Но — поразил!

Молодежь в тот день резвилась на лугу. Играли в серсо, много смеялись и пили белое вюрцбургское, заедая спелой клубникой. Прохладное кисловатое вино, с запахом цветов и виноградных листьев, и огромные благоухающие ягоды, сладкие и сочные. И солнце, и плывущие над долиной ароматы созревающих в садах плодов. В общем, прекрасное летнее утро, и настроение у всех собравшихся на лугу чудесное, и даже птица — вероятно, жаворонок — внезапно запела в голубой бесконечности неба. И вдруг на проселке возникло облачко пыли, приблизилось, разбухая, растягиваясь вдоль дороги, и выдавило из себя мчащееся с бешеной скоростью авто. И перед Вильдой возник огромный, блистающий даже сквозь слой пыли бордовым лаком, автомобиль. «Красивый», — но внимание Вильды больше привлек молодой мужчина, сидевший за рулем. Казалось, он пришел к ней — материализовавшись из ее собственных девичьих снов. Высокий, спортивный, в светло-синей рубашке, белых брюках и белых же туфлях. Легко перескочил через борт автомобиля, не делая попытки открыть дверь, и улыбнулся. Вильде показалось, что улыбка предназначена только ей. Ей одной и больше никому. Она улыбнулась в ответ, встала с расстеленного на траве пледа и шагнула вперед, почувствовав, что «поплыла», — ощутила, но совершенно не осознала. У Баста оказались темно-русые волосы, правильные черты лица, крепкий мужественный подбородок, прямой нос и голубого — переходящего в сталь — цвета глаза.

Вдобавок он был великолепно образован, умен и говорил с ней обо всем на свете. Объяснял трудные места в философии Ницше, рассуждал о живописи немецких символистов и романтиков, трактовал понятие нравственного императива, читал наизусть Шиллера и Бюхнера и напевал сильным баритоном мелодии Вагнера и Хуго Кауна. Чего еще могла желать Вильда? Разве что поцелуя этих четко очерченных губ, объятий, пылкой страсти. Однако доктор Баст фон Шаунбург, несмотря на свою молодость, оказался человеком консервативных взглядов. Он ухаживал с основательностью прусского чиновника, а не баварского дворянина. И овладел ею только после того, как церковь в лице своего толстого и нещадно потеющего представителя объявила их мужем и женой.

«Овладел, — Вильда подумала об этом буднично, без обычного для мыслей такого рода раздражения. Возможно, ей помогали сейчас физические усилия, с которыми связан бег на лыжах, да и морозный воздух приятно холодил щеки и лоб, не давая впасть в гнев или поддаться накатывающей по временам истерике, бессильной пока перед мужеством ее сердца. — Овладел…»

Ну что ж, это была истинная правда: семь месяцев назад Вильда стала женщиной. То есть технически именно так, но, тем не менее, обстоятельства их первой брачной ночи и тех немногочисленных последовавших за ней ночей, когда фрау Шаунбург оказывалась в одной постели с мужем, оставляли большой простор для спекуляций самого широкого толка. К сожалению, справляться с упавшим на нее как обвал разочарованием и недоумением приходилось своими силами. Посоветоваться было не с кем, некому даже просто пожаловаться, а в книгах ответа на мучившие ее вопросы не находилось, не считая, быть может, одного лишь Мопассана. Однако Вильда не склонна была считать, что Баст ей изменяет. Что-то подсказывало — это не так. Но тогда что? Что, во имя всех святых, превращало милого, в общем-то, человека в холодную бездушную машину для пенетрации^[4].

«Хм… — она даже улыбнулась мысленно и чуть-чуть покраснела, — весьма точное определение». Но на самом деле ей было не до смеха.

Вот и вчера. Баст появился дома совершенно неожиданно, не взяв на себя труд ни телеграмму послать, ни позвонить, хотя в «замок» уже несколько лет как был проведен телефонный кабель. Но это практически сущие пустяки, поскольку его поведение можно объяснить, например, желанием сделать сюрприз. Что ж, сюрприз удался. После трех недель разлуки, когда не знаешь, то ли радоваться, что господина фон Шаунбурга носит бог знает где, то ли горевать, он возникает вдруг на пороге дома, пахнущий коньяком, сигарным дымом и кельнской водой. Улыбается, как какой-нибудь киноамериканец, смеется над ее изумлением от оранжерейной розы и… И ничего. Он хороший друг, когда и если рядом. Он заботливый супруг в тех немногих эпизодах, где и когда ему дано это продемонстрировать, но сегодня ночью он был с ней так же бездушно холоден, как и всегда. И, как всегда, ей не удалось «настроиться», потому что даже то малое, что осталось у Вильды от вспыхнувшей два года назад страсти, исчезало в присутствии этой выверенной техничности. Говоря откровенно, сегодня ночью Баст ее в очередной раз изнасиловал, но на него даже обижаться глупо: ведь сам он от этого, судя по всему, тоже не получал ровным счетом никакого удовольствия. Он просто выполнял супружеский долг так, как его понимал, и то, что Вильда до сих пор не забеременела, являлось всего лишь вопросом статистики. Во всяком случае, так объяснил ей сам Баст, не стеснявшийся обсуждать с женой самые тонкие вопросы физиологии, но никогда не говоривший с ней на тему их личных отношений.

* * *

— Выпьем кофе? — предложил Баст, когда они добрались до деревни.

— Да, пожалуй, — улыбнулась она в ответ. Настоящая немецкая жена должна улыбаться мужу, показывая, что у них все в порядке.

Они оставили лыжи у крыльца и зашли в дом. Это был маленький деревенский трактир, возможно, и не балующий посетителей разнообразием закусок и горячих блюд, но зато предлагающий путнику то же доброе отношение, что получали и собиравшиеся здесь по вечерам местные жители. Ну, а семейство Шаунбург и вовсе не было «случайными прохожими». Замок риттеров Шаунбург стоял в долине как бы ни дольше, чем существует эта деревня.

Вильда спросила горячего шоколаду. Баст сидел напротив, пил кофе и раскуривал сигару. Рюмка коньяка, стоявшая перед ним, осталась нетронутой.

— Вильда, — начал Баст, становясь серьезным, и фрау Шаунбург неожиданно поняла, что вся эта лыжная прогулка была задумана с одной только целью: поговорить с ней о чем-то чрезвычайно важном.

— Обстоятельства принуждают меня на некоторое время покинуть Германию.

— Что значит покинуть? — тихо спросила Вильда, зная как минимум полдюжины людей, которых «обстоятельства» уже принудили покинуть Германию. Конечно, Себастиан фон Шаунбург не социал-демократ, как Людо Ройф. Разумеется, он чистокровный баварский дворянин, а не еврей, как Карл Берг. Однако, насколько ей было известно от ее собственного дяди Франца фон Эппа — человека, не склонного к пустой болтовне, — в свое время Баст был близок к Герману Эрхардту, год назад бежавшему в Австрию, да и Рёма он, кажется, знал лично. Так что фраза, произнесенная сейчас Бастом, могла означать разное.

— Не то, что ты подумала, — покачал он головой. — Ты никогда не спрашивала меня, Ви, где я работаю и чем занимаюсь, — продолжил он, глядя ей прямо в глаза. — Должен сказать, я тебе за это благодарен, потому что мы живем в такое время, когда есть вещи, о которых нельзя рассказать даже жене.

— Ты…

— Я работаю для Германии, — ответил он на вопрос, которого не дал ей задать, и уточнил, чтобы не оставалось место сомнениям: — Я предан фюреру и партии, членом которой являюсь. Но у каждого свой путь служения, и то, чем занимаюсь я, весьма важно и крайне секретно.

— Это опасно? — спросила Вильда, начиная догадываться, о чем они говорят.

— Я написал завещание, — вместо прямого ответа сказал Баст, — и отдал все необходимые распоряжения. Если со мной что-нибудь случится, ты ни в чем не будешь нуждаться.

— А…

Но Баст вел свою линию, и сбить его с мысли было невозможно.

— Если ты вдруг забеременела сегодня, то мне бы хотелось, чтобы девочку звали Брунгильда, а мальчика — Конрад.

— Когда ты уезжаешь? — спрашивать о чем-либо другом, судя по всему, было бессмысленно.

— Сегодня, — он поднял наконец рюмку, понюхал и выпил коньяк.

— Куда ты едешь, — она не знала, радоваться ли случившемуся или плакать. — Или это тоже секрет?

— Нет, это не секрет, — Баст вернул рюмку на стол. — Я еду в Амстердам.

* * *

Баст сел за руль. В принципе, можно было ехать: мотор уже прогрелся, да и причин задерживаться не было. Однако он медлил, смотрел вполоборота на вышедшую проводить его Вильду. «Она красива», — все время их знакомства он пытался убедить себя, что эта зеленоглазая и рыжеволосая — мед и красное вино — стройная женщина должна вызывать бешеное желание. У него не вызывала, хотя была на его взгляд куда как красивее всех прочих известных ему женщин. Она действительно хороша: изумрудный блеск больших глаз и червонное золото волос. Он мог любоваться ею, и любовался, но не хотел ее, даже когда она представала перед ним во всей своей царственной наготе. Увы, и эта попытка оказалась неудачной, и Баст фон Шаунбург был даже рад, что начальство решило направить его в Нидерланды. В конце концов, лучше рисковать головой, играя в опасные игры рыцарей плаща и кинжала, чем разрушать душу несбыточным желанием быть как все. Увы, но член НСДАП с 1928 года, сотрудник СД гауптштурм фюрер^[5] СС Себастиан фон Шаунбург «западал» только на золотоволосых мальчиков, знал это и страдал, не имея возможности ни удовлетворить свою страсть, ни изменить ее направленность.

Татьяна Драгунова, Москва.

24 декабря 2009 года

Татьяна вышла с Белорусской кольцевой и направилась вдоль здания вокзала к главному входу. Остановилась — всего на пару минут, как делала это всегда, оказавшись у Белорусского вокзала — перед барельефом «Вставай, страна огромная» на стене и с обычным волнением стала рассматривать знакомую композицию на мраморе: дирижер в центре, слева — оркестр и хор, справа — прощающиеся с солдатами жены и дети, на втором плане справа — строй солдат с винтовками за плечами идет к дымящему чуть в глубине паровозу.

«Поезд номер двадцать один… — Прага отправлением в 23 часа 44 минуты… второй платформы… нумерация… с головы состава…» — объявил по громкой трансляции уверенный женский голос.

«Стерва», — без злобы и раздражения, а как о чем-то само собой разумеющемся подумала Таня и пошла ко второй платформе.

Поезд уже подали, и их компашка — все десять человек — собралась у своего вагона, пересмеиваясь и перекуривая на морозе, пропитанном неистребимыми запахами вокзала. Ну, а в вагон садились уже под настоящую метель. Где-то там, за границами «зоны отчуждения», город стоял в пробках, но у них, отправляющихся отдыхать, настроение было веселое и уже вполне праздничное.

Татьяне досталось купе «сингл» — такое же, как и остальные, только ехать ей предстояло в одиночестве — «по должности положено». Девчонкам — два двухместных. А вот ребятам-айтишникам — соседнее, но уже трехместное, но это, как говорится, не страшно: парни молодые, в обиде не будут.

Усмехнувшись своему желанию вечно все контролировать и учитывать — «Кто сказал про контроль и учет?» — Татьяна достала из сумочки телефон.

Услышав знакомое «але», спросила:

— Мам? Как ты там?..

— А лекарство приняла?..

— Да, уже из поезда, как обещала…

— Хороший поезд, да одна…

— Теперь не знаю, когда позвоню…

— Ложись, спокойной ночи! Целую.

Дав отбой, тут же выбрала следующий номер.

— Олька! Привет, я уже в поезде. Нет, только тронулись. Не знаю, как с роумингом будет, так что на всякий случай — «в полночь у амбара».

«В полночь у амбара», то есть послезавтра на Ратушной площади, напротив знаменитых часов… и, разумеется, в шесть часов вечера… «после войны».

Она улыбнулась, представляя встречу со старой — еще со студенческих времен — подругой, и с некоторым удивлением подумала, что в «те времена» им и в голову бы не пришло, что для того, чтобы увидеться, придется тащиться за тридевять земель и три границы. Сама Татьяна, поездив чуток после замужества по провинциальным гарнизонам, в конце концов, вернулась в Москву, а ее соседку по общежитию Ольгу Ремизову судьба занесла в Питер, да так там и бросила.

Не сложилась у Ольки жизнь, и бывшая «восходящая звезда» советского биатлона превратилась в тихую полноватую женщину-библиотекаря. «Тихоня Оля…» Ну, где-то так и есть: тихая… интеллигентная… неприметная при всех ее немалых габаритах, она и сейчас не хотела ехать к сестре в Вену, не желая никому мешать, докучать, быть в тягость… Вот ведь как бывает, а знали бы все эти товарищи ученые, приходящие в библиотеку Академии наук, как стреляла в свое время Ольга Ремизова! Как летела на лыжах к огневому рубежу… Как, преодолевая закисление мышц, рвалась к финишу…

Предвкушение встречи оказалось ничуть не хуже самого события. Оно было окрашено в мягкие пастельные тона и переживалось как предвкушение праздника. Немного тихой грусти, несколько веселых воспоминаний, ожидание легкого — без «загрузов» — общения, потому что Ольга — это Ольга и есть….

Убрав было телефон, Татьяна достала его снова и, чуть посомневавшись, набрала еще один номер.

— Грейси? — сказала несколько удивленно и тут же перешла на английский: — Это Татьяна из Москвы, еду в Прагу, решила поздравить вас с Новым годом, а то неизвестно как со связью будет, да и роуминг дорогой… Да, если можно…

И услышав наконец сквозь шум падающей воды знакомое «Привет, Пятачок! Что случилось?», ответила:

— Ничего, еду в Прагу, встречусь там с Олькой, ты ведь будешь звонить на Новый год, а как со связью будет — неизвестно. Еще перепугаешься, вот и предупреждаю. Да, тебе тоже здоровья и счастья в личной жизни!

Татьяна улыбалась — настроение предпраздничного ожидания усилилось.

А минут через пять «соседи» зазвали на «стременную» — отметить отъезд коньячком или мартини по желанию, шампанское решили оставить на празднование завтрашнего «нерусского» Рождества. Выпив пару глотков коньяку — с мороза оно и хорошо, Татьяна пошла спать, попросив ребят сильно не шуметь, но те и сами долго сидеть не стали. Судя по долетавшим до нее звукам, приняли еще по одной, сходили в тамбур — покурить, проведали девчонок и довольно быстро угомонились — день был длинный и суетный… «Обычный» предотпускной день, когда надо «обрубать» стремительно вырастающие со всех сторон концы. Вот и вымотались. Вымоталась… Татьяна сама не заметила, как уснула. Впрочем, в поездах она, как ни странно, всегда спала хорошо, и даже более того — любила в них спать, в отличие от многих своих знакомых.

Майкл Мэтью Гринвуд, Лондон.

21 декабря 1935 года

За плотно зашторенными окнами, по-видимому, шел дождь. Возможно, скорей всего, но не обязательно… Хотя нет, все-таки дождь. Холодный зимний, если зима, холодный летний — если не зима. Но декабрь — это зима, не так ли, джентльмены?

— Как дела, Майкл? — вежливо кивнул в ответ на приветствие гладко выбритый молодой человек с зачесанными назад волосами.

— Благодарю вас, Рэндольф, — откликнулся Гринвуд, — жаловаться не на что.

— Как здоровье вашего отца, дорогой Рэндольф? — поинтересовался сэр Энтони, окутываясь сигарным дымом. — Надеюсь, марокканский климат идет ему на пользу?

— В последнем письме он писал, что чувствует себя великолепно, — вежливо подтвердил молодой джентльмен. — Касабланка очень красивый город, хотя, по его мнению, несколько шумный.

«Интересно, а может, и в Касабланке идет дождь?»

— Не забудьте передать ему мои наилучшие пожелания, — широко улыбнулся майор.

— Разумеется, сэр Энтони. Сразу, как только он вернется в Англию. Если вы не возражаете, джентльмены, я вас оставлю. — Рэндольф Черчилль встал, поклонился и, четко повернувшись через левое плечо, ушел по коридору.

Майор секунду смотрел ему вслед, потом коротко взглянул на Гринвуда и вернулся к своему чаю. Размешал ложечкой сахар в чашке — сначала против, а затем по часовой стрелке, и снова поднял взгляд на собеседника.

— По моему мнению, дорогой Майкл, вы пишете лучше, чем ваш итонский однокашник, — сэр Энтони развернул на столике газету. — Ваша статья о разочаровании английской молодежи в политике Британии наводит на интересные мысли. «Студенты британских университетов, — процитировал он, — стали рассуждать не о том, падет ли капитализм, а о том, когда и как это произойдет». Вы действительно считаете, что нынешний Кембридж стал рассадником коммунизма?

Вряд ли сэра Энтони действительно беспокоила эта проблема. Скорее, он просто выбрал очередную тему для дискуссии. С тем же успехом это мог быть вопрос: «Что важнее для империи: противоречия между диалектикой Маркса и эволюционизмом Спенсера или сеть магазинов „Маркс и Спенсер“. И, разумеется, это не было шуткой. В худшем случае — просто гимнастика ума, но, возможно, и нечто гораздо большее, как и случилось в клубе на прошлой неделе во время дискуссии, возникшей, казалось бы, совершенно случайно. Ведь при всей абсурдности темы — аргументы в споре должны быть настоящими — честная игра превыше всего. Похоже, в конце концов, победу одержали магазины — точно в соответствии с соображениями политического экономиста Маркса о примате бытия над сознанием и Спенсера о социальном дарвинизме».

— Все не настолько плохо, сэр Энтони. Прошу вас, обратите внимание, что я употребил в статье слово «некоторые». Но, увы, недавний кризис и беспринципность некоторых правительств показали уязвимость капиталистической системы. Боюсь, что… — Майкл подчеркнул пальцем абзац в газете, — в Кембридже, и не только в нем, уже действуют коммунистические ячейки, и только вопрос времени, когда с ними установят связь их иностранные «tovarishchy». А, учитывая, что выпускники именно этих учебных заведений пополняют состав британской администрации… — он грустно улыбнулся и развел руками.

— Несколько пессимистический взгляд на вещи, дорогой Майкл. Хотя это, скорее, забота наших коллег из Пятой Секции^[6]. А дело мистера Си^[7] и наше, ваше и мое — информировать правительство его величества об угрозах империи, исходящих из-за рубежа…

Майкл насторожился, похоже, сейчас он получит очередное задание.

— И вот здесь у нас возникли некоторые изменения.

— Изменения? — не дождавшись окончания паузы, задал вопрос Гринвуд. — Британия теперь подружилась с Коминтерном?

— Скажем так, — майор всегда излагал свои мысли предельно осторожно, — есть мнение, весьма обоснованное мнение, некоторых достаточно серьезных лиц, — он повернул голову в том направлении, куда удалился младший Черчилль, — что пока мы высматривали нашествие так называемых «обезьян-бабуинов», возникла опасность со стороны «гуннов».

Судя по лексикону, сэр Энтони имел беседы не только с сыном, но и с отцом, заявившим однажды, что «одержав победу над всеми гуннами — тиграми мира, я не потерплю, чтобы меня побили обезьяны», разумеется, имея в виду под «бабуинами» проклятых большевиков.

«Вероятно, — подумал Майкл, сохраняя „покер фэйс“, — они встречались, когда начались разговоры о возвращении Черчилля в правительство».

«Это стоит отметить на будущее», — решил Майкл, никогда не забывавший, что «зима близко».

— Существуют опасения, что германский канцлер Адольф Гитлер трактует термин «Возрождение Германии» слишком широко. В частности, в плане возрождения ее военной мощи. И если правительство прозевает переход количества в качество, Британия может оказаться не столько субъектом, сколько объектом европейской политики. А этого мистер Си никоим образом не хотел бы допустить.

Майор замолчал и начал неторопливо пить чай. Майкл откинулся в кресле.

— Прошу прощения, сэр, я хотел бы прямо спросить, какова будет в этой ситуации моя миссия?

— Вы, Майкл, стали великолепным журналистом. Это странно, но факт. Впрочем, факт положительный. Я думаю, мы отметим этот момент в вашем досье. — Сэр Энтони чуть кивнул, поставив чашку на стол, словно в подтверждение только что высказанной мысли.

Майкл на всякий случай «благодарно» улыбнулся, но и майор, скорее всего, не принял этот скромный жест за чистую монету.

— И редакция «Дэйли Мейл» наверняка заинтересуется вашей идеей о цикле статей по англо-голландским экономическим связям. Ну, а если во время своего пребывания в Амстердаме вы выясните кое-что, а еще лучше и не только кое-что, для нас с мистером Си о германо-голландских связях, и не только экономических, как вы понимаете, это очень нам поможет.

«Вот старый лис! Не сказал „мы были бы благодарны“! Хотя при таком-то более чем скромном финансировании, на что он как бы невзначай жалуется при каждом удобном случае…»

— Так когда вы собираетесь посетить Амстердам, дорогой Майкл? — глаза сэра Энтони неожиданно стали холодными, а взгляд — жестким. Не изменился только голос. Очень добродушный голос, можно сказать, расслабленный.

— Я планирую встретить там Новый год.

Через минуту он встал, коротко поклонился старшему собеседнику и плавно — не щеголяя офицерской выправкой, которой у него, к сожалению, не было, а лишь демонстрируя спортивность, — повернулся и направился к выходу.

В коридоре лондонского клуба «White’s» царил традиционный полумрак…

Баронесса Екатерина (Кайзерина)

Альбедиль-Николова, Прага.

24 декабря 1935 года

«Сукин сын! — От возмущения ее била нервная дрожь, но она этого, разумеется, себе позволить не могла. Не здесь, не с ним, не сейчас. — Enfoire!^[8] Pisser^[9] гребаный!»

— Скажи, Петер… — спрашивая, она знала: сейчас ее лицо безмятежно, как небо апреля где-нибудь близ Видина, там у них с бароном было маленькое, но милое поместье, или, к примеру, в Старой Загоре, там она любила бывать весной. — Скажи, Петер, я тебе кто?

— Ты?.. — голос Петра Таблица, которого она звала на немецкий манер Петером, показался несколько обескураженным. — Ты… — Ну, нельзя же сказать ей, что она просто подстилка, и в данное время — его собственная? — Ты самая красивая женщина, которую я знаю. — Выкрутился.

— Вот как? — Кейт достала из портсигара длинную сигарету, дождалась, пока этот Pappnase^[10] даст ей прикурить, выдохнула сладковатый дым и только тогда задала следующий вопрос: — Так ты извращенец, Петер? — ее голос не дрожал, а на губах — Кейт знала это наверняка — блуждала сейчас рассеянная улыбка.

— Извращенец?.. — опешил Таблиц.

— Ну, если я тебе не уличная шлюха и не сожительница, — она употребила уличное французское словечко «regulière». — И по твоим же собственным словам писаная красавица, ведь так?..

— Так…

— Остается одно — ты извращенец.

— Я тебя не понимаю, — улыбнулся ей Питер. Этот славянский жеребчик знал, не мог не знать: ей нравится его улыбка.

«Нравилась, — поправила себя Кейт. — Но больше не нравится!»

— Я тебя…

— А что здесь понимать? — сделала удивленные глаза Кейт, что обычно удавалось ей весьма убедительно. Хотелось думать, что способность эта не оставила ее и сейчас, когда от злости и обиды разрывается сердце.

— Ты завел себе грязную Luder^[11] и смеешь спрашивать, почему я называю тебя извращенцем? — Взлет бровей, ирония в глазах, полуулыбка, скользящая по полным губам. — Тут уж одно из двух, Питер. — Назидательное движение руки с дымящейся сигаретой. — Или я для тебя недостаточно хороша, или ты извращенец…

— Nique ta mere!..^[12]

«Даже так? О-ля-ля! Да что за день сегодня такой?! Пятница, тринадцатое?»

— Что ты сказал?

— Не умничай! Переходи к делу! — он тоже достал сигареты, на челюстях его явственно ходили желваки.

— Вот ты как со мной заговорил… — задумчиво, чуть обиженно… «Но каков подлец!» — И почему же ты решил, мой сладкий, что имеешь право со мной так говорить?

— Да потому, что я деру тебя уже месяц, милая, — оскалился Петр. — Ты шлюха, Кейт, красивая шлюха, и я тебя имел, как хотел…

— Стоп!

Он даже вздрогнул, ошарашенно глядя на женщину, словно та, как в страшной сказке, обернулась вдруг волком или еще каким чудищем невиданным, что в некотором смысле и недалеко от истины. Только-только перед ним была любовница, красивая, взбалмошная, но, в общем-то, хорошо понятная женщина, а тут… «Баронесса!» Да таких «баронесс» в Европе… рыщущих денег и выгодных связей… Но многие ли из них умеют так говорить и так смотреть?

— Что? — попытался огрызнуться Таблиц.

— То, что слышал. — Кейт поднялась из кресла и сделала шаг по направлению к Петру.

— Ты… — Ее палец двинулся и уперся ему куда-то между глаз, словно она выцелила из охотничьего ружья жертву — своего, теперь уже точно бывшего, любовника.

— Думал… — Второй шаг. — Что я… — еще шаг, заставивший Петра попятиться. — Из этих? Глупышка… Я Кайзерина эдле фон Лангенфельд Кински, баронесса Альбедиль-Николова! А ты, Петр Таблиц… — сейчас она произнесла его имя почти правильно, что было несложно для женщины, говорившей помимо немецкого и французского еще и на венгерском, и на словенском, и на сербо-хорватском. — Ты грязная славянская свинья! И труп.

— Что? — уже побледнев, выдавил Таблиц.

— Ты мертвец, дорогой, — улыбнулась Кейт. — Мой муж, барон Альбедиль-Николов, старик, и ему нет дела, перед кем я раздвигаю ноги. Но мои гайдуки… Ты слышал о болгарских гайдуках, Петр? Если я отдам приказ, а я его отдам, ты будешь умирать долго и некрасиво. Именно это с тобой и случится, милый. — Слова ее производили эффект физической силы, так его сейчас корежило и мотало.

«Не обделался бы со страху… — мелькнула у Кейт мысль, но факт оставался фактом, она умудрилась сломать этого гонористого мужичка быстрее, чем такое вот дерьмо справилось бы с сопротивляющейся девушкой. — Какой стыд… Господи, и с этим ничтожеством я трахалась?!»

— Ты знаешь, мы, болгары… — это она продолжала «нагнетать», с таким же основанием Кейт могла причислить себя к зулусам, она и говорить-то по-болгарски как следует не умела, но что с того? — Мы, болгары, многому научились у турок — наших исконных врагов, а гайдуки…

Честно говоря, она смутно представляла, кто это — гайдуки. Что-то такое, кажется, было в Венгрии, и, может быть, даже в России. Но по поводу России Кайзерина уверена не была. А у них в болгарском имении — что к северу от Софии — действительно жил дедок, который когда-то вроде бы был гайдуком. Но и тут она вовсе не была уверена, что достаточно разбирается в том, о чем говорит.

— Я…

«Господи Иисусе!»

— Пшел вон…

И это мужчина, с которым она… Впрочем, все было совсем не страшно. Во всяком случае, теперь. Злость вдруг исчезла, и Кайзерина посмотрела на ситуацию другими глазами. В конце концов, получилось даже хорошо, хотя, видит бог, она этого не планировала. Но что сложилось, то сложилось: свою порцию удовольствий она от этого кобелишки получила, а остальное… Ну что ж, его бумаги наверняка стоят не пару грошей, и Кайзерина будет последней, кого заподозрит чешская контрразведка, если даже когда-нибудь и выяснится, что со «Зброевки»^[13] на сторону утекла строго конфиденциальная и крайне интересная информация.

«Ну и кто кого отымел?!»

Олег Ицкович, где-то над Средиземным морем.

28 декабря 2009 года

Грейс позвонила, когда уже объявили посадку на рейс «Тель-Авив — Амстердам».

— Hola, querido! — сказала она, как только Олег ответил на вызов.

— Ты, как всегда, вовремя, солнышко, я уже собирался отключить мобильник, — говорить по-испански он мог, но не любил, особенно по телефону. Слишком большого напряжения это от него требовало.

— Ты уже начал пить? — вопрос традиционный, ответ, впрочем, тоже.

— Я еще не пересек границу, — бросил Ицкович свою реплику и заинтересованно посмотрел на короткую очередь, выстроившуюся на посадку.

— Ах, да, я и забыла! — хохотнула Грейси и задала следующий вопрос: — Ну, хоть девку-то ты себе уже присмотрел?

— А ты? — вопросом на вопрос ответил Ицкович.

— Олег, ты в своем уме? — кажется, сегодня ему таки удалось поймать жену впросак.

— А что такое? — как ни в чем не бывало «удивился» Олег.

— Я женщинами не интересуюсь! — прыснула где-то там Грейс.

— Я имел в виду кабальеро! — откровенно усмехнулся Олег. — Кабальеро ты себе уже подобрала?

— Да, милый, не волнуйся. Он высок, черноволос и черноглаз.

— И зовут его Антонио Бандерос.

— Нет, милый, его зовут дон Педро! Ну, а как выглядит твоя «зазноба», — «зазноба» она сказала по-русски.

— Она рыжая и зеленоглазая, — уверенно отрапортовал Олег, заметив в очереди рыжую девушку. Правда он не знал, была ли она и в самом деле зеленоглазой, но пропорции девичьего тела радовали взгляд.

— Уверен? — строго спросила Грейси.

— В чем?

— Что тебе уже нравятся рыжие? Раньше ты западал исключительно на блондинок.

— И поэтому женился на брюнетке, — снова усмехнулся Олег.

Женушкина подколка была достаточно прозрачна. Третьего дня — он как раз был в душе — Грейс приняла звонок на его сотовый. Довольно поздний звонок, потому и подумала, что случилось что-то серьезное, а звонила Татьяна. Грейси сунула ему трубку чуть не под струю: «Твоя из Москвы, с Новым годом поздравляет», — хихикнула и закрыла дверь ванной.

— Меня зовут на борт, — заторопился он, заметив призывные знаки стюардессы.

Очередь рассосалась на глазах.

— Ни в чем себе не отказывай! — напутствовала его Грейс. — Но береги печень, не то доктор Дойч опять сойдет с ума!

— Ты тоже не делай глупостей, — ответил Ицкович. — Все хорошо в меру! И предупреди дона Педро, что у тебя иногда заскакивает поясница.

— Сукин сын!

— Так точно, любимая!

— Отдыхай!

— И ты тоже, дорогая.

Разговор был хороший, и у Олега даже настроение поднялось. Он страшно не любил путешествовать в одиночку, хотя довольно часто вынужден был это делать. Однако настроение — особенно в начале дороги — у него портилось всегда. Грейс это знала и звонок свой рассчитала просто идеально. Но, с другой стороны, что еще можно ожидать от любящей латиноамериканки после двадцати пяти лет счастливого брака.

«Только не того, что она смотается на месяц к родственникам в Уругвай».

«Не было бы счастья, да…» Если бы Грейс Ицкович не уехала в Монтевидео и «далее везде», подразумевающее сельские «фазенды» ее многочисленных родственников и друзей, то и Олег, соответственно, не смог бы поехать в Амстердам на встречу со старыми друзьями.

Так уж вышло, что у Степы Матвеева — редкий случай — конференция прямо в предновогодние дни, и не где-нибудь, а в Утрехте. И Витька Федорчук по своим торговым делам как раз оказался во Франкфурте, что по европейским масштабам, считай, рукой подать. Ну, как тут не прыгнуть из Тель-Авива в Скипхол? То есть если бы Грейс была дома… Но Олегу повезло. Грейс, которая по совместительству была еще и великолепным сосудистым хирургом, иногда ездила на родину оперировать в одном из частных госпиталей Монтевидео. Поехала и сейчас, прихватив с собой дочь. Ну, а взрослые сыновья жили уже своими собственными жизнями. Так что…

«Гуляем! — подытожил свои размышления Олег и посмотрел в иллюминатор. За стеклом было темно. — Как полагаете, доктор, пересекли мы уже государственную границу?»

«Полагаю, что пересекли».

Олег сунул руку в карман висящего на крючке плаща, ну не имел он теплого пальто за ненадобностью, и достал оттуда фляжку шотландского виски, буквально только что купленную в дьюти фри.

— На борту нашего лайнера запрещается распивать алкогольные напитки! — сурово и с чувством неподдельного возмущения произнес мужской голос откуда-то сверху — сбоку.

— Да? — если бы этот бортпроводник обратился к нему с вежливой просьбой, Олег, скорее всего, убрал бы фляжку обратно в карман плаща. Но на хамство он всегда отвечал хамством. — Вы обращаетесь ко мне?

— Да! — несколько опешил мужчина в форменном пиджаке. Он стоял в проходе около ряда из трех кресел, которыми, судя по всему, Ицковичу предстояло владеть в одиночестве.

— И?..

— Я уже сказал… — явно выходя из себя, начал стюард.

— Свои слова, любезный, можете засунуть… ну, куда захотите, туда и суйте, — остановил его Ицкович, заговоривший нарочито спокойно. — Принесите мне документ, где это написано буквами понятного нам обоим языка.

— Я не обязан…

— Ошибаетесь! — снова перебил стюарда Олег. — Обязаны. Я деньги заплатил и, соответственно, могу требовать культурного обслуживания. Подите прочь и поучитесь вежливому общению с клиентами!

Как и следовало ожидать, через минуту рядом с Ицковичем возник старший смены.

«Ты склочник, Ицкович! — весело подумал Олег, ожидая продолжения. — Ты законченный склочник!»

— Какие-то проблемы? — спросил старший стюард — худощавый подтянутый мужчина с седыми висками.

— Вы меня спрашиваете? — удивился Олег.

— Извините, мой господин! — улыбнулся опытный, тертый жизнью мужик. — Мне показалось, что у вас возникли проблемы.

— Нет, — улыбнулся в ответ Олег. — Проблемы возникли у вас, так как ваш работник устроил мне целую сцену из-за того, что я хочу выпить виски.

— Сожалею, господин, но…

— Я это уже слышал, но слова к делу не подошьешь. Принесите документ.

— Это так принципиально? — кивнул старший на флягу.

— Да, — подтвердил Ицкович. — Я, видите ли, алкоголик. Это болезнь такая, — поспешил он успокоить едва не впавшего в прострацию стюарда. — Входит в список болезней Всемирной организации здравоохранения.

— Я могу предложить вам вино. Какое вино вы бы хотели, белое или красное?

Я не пью вино, — развел руками Олег.

— Пиво? У нас есть голландское и датское пиво.

— От пива меня пучит.

— Значит, виски.

— Только виски. Понимаете, — сжалился над стюардом Олег, — раньше, когда вы предлагали пассажирам крепкие напитки, а не поили своим винцом, проблем не было, но теперь…

— Какой у вас виски?

— Чивас Ригал.

— Сейчас вам принесут двойную порцию этого виски.

Ну что ж, путешествие начиналось совсем неплохо. А фляжку ведь можно будет распить и с друзьями, что нисколько не хуже, чем пить одному за счет авиакомпании, а по русской традиции «на троих» и намного лучше!

Примечания

3

«Я с детства любил открытые пространства…» — слова М. Кулаковой, музыка Валерия Мищука. Поют братья Валерий и Вадим Мищуки.

4

Проникновение (лат.).

5

Примерно соответствует армейскому званию капитана.

6

То есть Службы Безопасности (MI-5).

7

«Мистер Си» — глава Секретной Разведывательной Службы (MI-6). По традиции все шефы МИ-6 вместо своей подписи ставят на документах букву «C» от первой буквы фамилии основателя службы, капитана сэра Мэнсфилда Смит-Камминга (Cumming). Позже это сокращение стали расшифровывать, как «Шеф» (Chief). В период с 1923 года и вплоть до описываемого периода шефом SIS был адмирал сэр Хьюг Синклер.

8

Подонок (фр. сленг).

9

Матерно: ничтожество (нем. сленг).

10

Идиот, придурок, ничтожество, буквально «картонный нос» (нем. сленг).

11

Шлюха (нем.).

12

Матерно-презрительно (фр.).

13

«Ческа зброевка» — чешская оружейная компания (нем.).