Другая сторона стены

Надежда Черкасская (2024)

1998 год. В краеведческом музее одного из сибирских поселков висит портрет девушки. Местные жители называют ее Черной Софьей, а легенда, переходящая из уст в уста, гласит, что почти полтора века назад, в 1865 году, в ее доме произошло убийство. У этого преступления нет прямых доказательств, и давным-давно нет в живых никого, кто мог о нем что-то знать. Полина учится на архитектурном факультете. Однажды летом ей и двоим ее друзьям приходится отправиться в поселок на севере области — на практику по реставрации старинного дома. Сами того не осознавая, они постепенно оказываются в водовороте событий, где оживает далекая история, а местные легенды порой говорят правду, а порой — искажают реальность.

Птица под стеклянным колпаком

Оправдываться перед заботливым родителем за свое позднее возвращение (между прочим, без лыж!) мне не пришлось — когда я, красная и запыхавшаяся, добралась до дома, уже совершенно стемнело, но отца дома не было — очевидно, он все же задержался в своей конторе. Зато неожиданно получила нагоняй от Федота — у старика именно в тот вечер обострились и слух, и зрение, и он разохотился меня повоспитывать. С памятью, впрочем, у него всегда было всё хорошо.

— Где это вы, барышня, запропастились?! — возопил он, увидев, как я пытаюсь проскользнуть в дом незамеченной. На миг я ощутила себя ночным татем или каким-то еще неуместным созданием, которое пробирается в чужой дом и беспокоит честных людей. Словом, совершить проникновение в собственное жилище, не привлекая к себе внимание, было решительно невозможно, потому как Федот расположился аккурат у главного входа в ворота.

Завидев его, я первым делом подумала, что отец уже вернулся — иначе бы зачем Федот стоял тут с санями — и уже приготовилась выслушать продолжение сего — отчасти — заслуженного выговора. Однако же, кучер, словно прочитав мои мысли, сказал:

— Батюшка ваш, храни его Господь, всё задерживается у себя, в конторе-с. Приказал никак не раньше полуночи за ним ехать. Так и где же вы были-с, барышня?

— Ох, ты и не представляешь, Федот! — я всплеснула руками, силясь за те две секунды, что переводила дух, выдумать хоть сколько-нибудь правдивую историю о моих несносных похождениях. Такой, которая сошла бы только для Федота, явно было недостаточно, ведь отец узнает о позднем возвращении именно от него, и потому я решила не выдумывать ничего слишком сложного. Заблудиться в лесу, который знала, я не могла. Об опасностях и приключениях, и уж тем более о том, что моя нога, одетая в чулок, предстала пред ясным взором ссыльного доктора-мятежника, и говорить было нечего. Ответ пришел сам собой, совсем неожиданно и был слишком уж простым.

— Я ходила в лес на лыжах, — начала я. Нужно было держаться как можно ближе к правдивой истории, старательно вымарывая из нее лишь Яна Казимира. Оставалось надеяться на то, что самонадеянный светило медицины никогда не встретится с отцом и не разговорится с ним обо мне. — Долго гуляла, а ты ведь знаешь, с каким трудом надо прокладывать лыжню. Конечно, надо было взять кого-то с собой — Варю или Татьяну, но отвлекать их мне не хотелось. К тому же, день был чудесный. Словом, я долго бродила по лесу на лыжах, пока не поняла, что начинает темнеть. Тогда уж я спохватилась, собралась возвращаться, а темнело так быстро, что я заторопилась. Тут как-то всё в один миг случилось: и ворон закаркал в ветвях, и я споткнулась, лыжа свалилась с меня, а нога и вовсе под снегом оказалась. Пока я пыталась обратно встать на лыжу, неудачно наступила на нее — словом, она сломалась. Так я и ковыляла по лесу, видишь, как утомилась. Так что, дорогой Федот, пусти уж меня домой, пока я не простудилась. Тогда уж от отца не только мне попадет.

Уже лежа в теплой постели, где под периной таилась заботливо отправленная туда Татьяной круглая медная грелка с длинной ручкой, я силилась начать думать о превратностях судьбы, но горничные никак не желали оставлять меня одну. Сначала Варя принесла поднос с едой, справедливо решив, что я голодна. Конечно, есть прямо в постели было не слишком-то хорошо, но обе сестрицы почему-то решили, что со мной нужно обращаться, как с уже простудившейся, и никак не хотели слушать отговорок. Варя накормила меня какой-то раскольничьей[1] плоской и широкой лапшой, сваренной на гусином жиру и чрезвычайно вкусной. Она предложила мне вкусить и чиненых кишок, но я отказалась, чувствуя, что достаточно с меня на ночь и гусиного жира. Варя, которая, собственно, и занималась у нас готовкой, была чрезвычайно горда тем, что у нее в обиходе имелась московская книга с красивым названием «Новейшая опытная искусная экономка, стряпуха и постная повариха». Книга, в противовес своему названию, была не новейшей — ей было больше тридцати лет, но, судя по тому, как Варя готовила, сами рецепты были и вправду недурны. Я заглядывала в книгу несколько раз, и у меня вызывало недоумение то, как выглядело ее содержание: «Бульон варить», «Гуся чинить и жарить», «Карпов варить», — гласило оно. Казалось бы, должно быть написано «кишки чинить», но нет — кишки выбивались из ряда и были просто «кишками чинеными».

После супа с раскольничьей лапшой я уже готова была уснуть, дабы избежать разговора с и без того уставшим от своих дел и забот отцом, но стоило только уйти Варваре, как пришла Татьяна. Сквозь подступающий сон я не слишком-то их отличала — так они были похожи своими вьющимися рыжими волосами и веснушками, но у Татьяны голос был чуть погрубее, и ясно было, что это она. Девица принесла мне рюмку малинового вина с какими-то сладко пахнущими травами. Я была готова выпить что угодно, лишь бы этот странный день наконец-то завершился отдыхом, но вино оказало на меня странное воздействие — мое тело погрузилось в теплые волны наступающего сна, а вот разум никак не засыпал. Вернее, это теперь мне так кажется, но я помню, что на меня наплывали странные видения. Вот я снова иду по лесу. Из-за высоченных деревьев выглядывают два зеленых глаза. Кошачьих ли? Они становятся больше, все растут и растут, и в конце концов заполняют собой всё пространство. Вот я поворачиваюсь и хочу убежать, но с другой стороны вижу уже знакомый силуэт. Ян Казимир идет мне навстречу, и на его красивом лице тоже зеленые глаза. Он приближается, и глаза почему-то вспыхивают красным огнем, а вдали начинает завывать ветер. Или это воют волки, далеко-далеко, в сотне верст выше по карте, в темной заснеженной тайге?

***

Утром я застала отца уже собранным — позавтракав, не дождавшись меня, он направлялся в свою неизменную контору.

— Вчера пришло письмо — приказывают посчитать и составить списки всех ссыльных, которые ведут праздную жизнь — ровно ничего не делают, чаще это, правда, случается по деревням. Это городские жандармы говорят — и я готов поклясться, что многое из сказанного так и есть. Всего ссыльных только в нашем городе более двух сотен душ, а в округе — более четырех сотен. Много из них, справедливости ради, ведут себя тихо и вполне умеренно. По большей части, это те, кто сослан административным, а не судебных порядком на жительство и поселение и те, кто не лишен всех прав состояния или не лишен их вовсе… Ну, что ж… Стало быть, будем препоручать особо зарвавшихся крестьянам-старожилам — пусть перевоспитывают.

— И много таких нынче? — я очень хотела внести дополнения в еще не начавший составляться список отца. Первой фамилией там должна быть «Маховский». Уж его стоит на воспитание не то что крестьянам-старожилам — черту лысому передать!

— Ну, не то чтобы… — растерянно ответил отец. Выглядел он так, будто что-то забыл. Как выяснилось, и вправду было так.

— Ох, вспомнил. Слушай, Софьюшка, сделай-ка доброе дело. У моего артефакта — ведьминской кости — ни с того ни с сего подставка деревянная треснула, под которой эта кость лежит под стеклом. Так и все бы ничего, а ты ведь знаешь, узор на ней был красивый выжжен. Может, если Федот свозит тебя к стеклодуву, там найдется кто-нибудь, у кого кочережка есть для выжигания?

Отец был верен себе — с одной стороны, надо было составлять списки ссыльных, с другой — обязательно решить дела со своими артефактами. Я решила, что болтаться без подставки опасной кости никак нельзя — чего доброго, Варя с Татьяной не удержатся от искушения да попробуют стать невидимыми, и согласилась помочь. Однако, взяв в руки артефакт, накрытый пузатой стеклянной крышкой, я увидела, что трещина пошла не только по подставке, но и по стеклу. Это открытие заставило меня задуматься над тем, что же такого могло приключиться в кабинете отца. Кажется, он и сам не совсем понимал, откуда эти трещины, но раздумывать над этим ему утром было недосуг.

Через четверть часа Федот умчал отца в контору земского исправника, а еще через три четверти часа мы доехали до Базарной площади, которая, как и всегда, была заполнена народом. Через неделю начиналась ярмарка, куда съедутся торговцы маслом, жиром, мягкой рухлядью[2] и всем, что только можно продавать в наших краях, а пока все шли кто куда по своим неотложным делам или попросту шатались без дела — быть может, среди праздно шатающихся были и ссыльные, но их не так уж просто было узнать с первого взгляда. В конце площади возвышалась одна из нескольких наших белых церквей — Пятницкая, по правую сторону от нее громоздились каменные и деревянные дома и магазины. Сюда-то и привез меня Федот — аккурат к стеклодувной мастерской — довольно справного каменного дома с резными ставнями. У хозяина здесь трудились не только стеклодувы, но и резчики по дереву и прочие мастера, которые часто бывают так нужны. Федота я отпустила на вольные хлеба и сказала, что прогуляюсь по городу, на что он, ворча, заметил, что мне не следует оставаться одной после вчерашней прогулки.

Войдя в дом, я увидела множество полок, на которых громоздились бутыли, вазы и склянки разных форм, размеров и цветов. Утренний розово-золотой луч солнца врывался в одно из окон и подсвечивал их, проникая сквозь каждое стеклянное творение. Ко мне из дальних комнат, где, должно быть, стояли печи, вышел пожилой бородатый человек — я видела его пару раз, но это был не хозяин мастерской, а он из стеклодувов.

— Доброго утра, барышня. Чего изволите-с? — он слегка поклонился и, достав из кармана чуть закопченный носовой платок, вытер лоб, покрытый испариной.

Я достала из кожаной дорожной сумки несчастную подставку, которая раскололась ровно посередине на две части. Узор из роз был безнадежно испорчен.

— Есть ли у вас человек, который сможет что-нибудь с ней сделать? Или, в крайнем случае, делать новую подставку? — осторожно спросила я.

— Имеется таковой, имеется, барышня, — стеклодув закивал, — ссыльный поляк, если вы не против.

Я с трудом подавила едва не вырвавшийся наружу кашель, улыбнулась и кивнула. В конце концов, Ян Казимир не был единственным ссыльным. Возможно, человек, который как-нибудь сладит с этой подставкой, окажется не таким самонадеянным нахалом.

— Яков Иванович, посмотрите-ка, пожалуйста, голубчик, — воскликнул стеклодув. Полумрак мастерской, казалось, зашевелился и через несколько мгновений оттуда вышел высокий черноволосый мужчина. Он был явно моложе моего отца и всё же вполне годился мне в отцы. Сложно было определить его возраст так сразу, но я подумала, что ему должно быть не больше пятидесяти, хотя выглядел он все-таки чуть более молодо. Пронзительные черные глаза, спина прямая, словно штык от ружья проглотил, прямой, чуть длинноватый нос. Словом, весь он был какой-то прямой и даже немного чересчур. Единственное, что выбивалось из этого прямого ряда — поляк хромал, припадая на правую ногу. Как только «Яков Иванович» заговорил, стало ясно, что он, конечно же, Якуб Ян — акцент был уловим, хотя он и старался говорить по-русски ясно и правильно. В нем я не увидела ни ярости, ни дерзости — ничего того, что было во взгляде Яна Казимира.

— Яков Иванович Мацевич к вашим услугам, — он подошел ко мне и, приняв из моих рук подставку, начал ее осматривать. — Хорошая была работа. Даже есть чувство, будто я где-то видел эти узоры… — он еле слышно вздохнул, — но кочережка тут нужна тоненькая, а я ее, как на грех, забыл. Если вам угодно, чтобы я начал прямо сейчас, то мне нужно отлучиться домой за инструментом. Правда, боюсь, что скоро я не дойду — нога, видите, покоя не дает. Оступился вчера и вывихнул.

— А где вы живете? — вдруг спросила я, — если у вас кто-нибудь есть из домашних, я могу сходить вместо вас и попросить ваш инструмент. Вам здесь весь день работать, и без него, возможно, придется не очень удобно.

Я тут же обругала сама себя за это предложение — неужели мне не хватило вечерней прогулки в дом Маховского? И вот я снова рвусь к ссыльным. Что мне, так уж интересно, как они живут? А впрочем…

После долгих уговоров Яков Иванович сдался. Я оставила в мастерской подставку и стеклянный колпак — Мацевич сказал, что кто-нибудь из мастеров за время моего отсутствия подберет похожий или, в крайнем случае, сделает такой же, но чуть позднее.

Дом ссыльного находился на соседней улице, и он меня предупредил, что двери откроет его дочь со странным именем Гося.

— Гося почти одного возраста с вами — ей восемнадцать лет. Она уходила утром рано, но уже должна была вернуться. Жена моя, к сожалению, вам, да и никому другому, не откроет — она очень больна — слегла после смерти сына.

Я заверила Мацевича, что через четверть часа принесу его кочережку и припустила в сторону улицы, на которой расположился его дом. Обычный дом, деревянный, в один этаж — не приземистая избушка, как у некоторых из ссыльных вроде Маховского, но и, конечно, не дворец. Я слышала от отца о том, что ссыльные обычно получали по пятьдесят пять, а где-то и по восемьдесят пять рублей на свои нужды. Кто-то приобретал приличный дом, а к нему разную утварь и земледельческие инструменты. Те, кто не был знаком с трудом на земле, старались устроиться на какие-нибудь работы — как Яков Иванович. Но это касалось тех ссыльных, которые не были лишены прав состояния или были лишены их лишь частично. Кто-то, как Маховский, который, очевидно, безбожно врал мне о том, что он кругом не виноват, был лишен некоторых прав состояния и все еще находился под особым надзором. Надо сказать, я все-таки ставила под сомнение строгость надзора над Яном Казимиром. Как по мне, так к Маховскому нужно было приставить двух-трех жандармов. Впрочем, командуй надзором я, он бы поплатился за свои слова как-нибудь похуже.

Подходя к дому, я увидела, что на деревянном крыльце сидит молодой человек лет двадцати, может, чуть постарше — у него были темные волосы, живые карие глаза и фатящего вида лихо закрученные тонкие усы. Молодой человек сидел в распахнутом меховом пальто, курил трубку, а его живейшие темные глаза смотрели в никуда и кажется, искали за горизонтом какую-то истину.

Увидев, что я приближаюсь к дому, он поднялся. Было видно, что он очень сильно устал — под глазами залегли тени, и он был бледен — вблизи это всё проступило ясно и четко.

— Доброе утро… я пришла от Якова Ивановича… он сказал, что его дочь, Гося — к стыду моему, не удосужилась спросить…

— Это означает Маргарита. Доброе утро, — он приветливо кивнул мне, хотя его глаза и продолжали блуждать где-то далеко. — Она сейчас придет. Я доктор Розанов. Анатолий Степанович.

«Семинаристская фамилия», — подумала я и протянула ему руку.

Он слегка пожал ее, а потом наклонился и поцеловал.

— Софья Кологривова.

Второй доктор за два дня — вот я и познакомилась со всем медицинским штатом нашего небольшого городка. Второе знакомство пока нравилось мне гораздо больше, чем первое. Уже при первом взгляде на Розанова можно было сказать, что это человек, выходящий из общего уровня. Мне казалось, будто есть что-то в его взгляде, что роднит меня с ним, однако, чтобы утверждать подобное, надо сойтись с человеком поближе, а я видела его впервые.

— Гося кипятит бистурии… у меня уже сил на это нет… — он устало провел тыльной стороной ладони по лбу, — хлороформ, клистир, крючки, пинцеты, компрессы и эти жуткие бистурии[3]. Я всё думаю, — он вдруг поднял голову и посмотрел мне в глаза, — как так вышло? Первое родовспоможение в моей практике и сразу же кесарское[4] сечение. Младенец не выжил. Мать жива, а младенец — нет. Его успели окрестить — я сразу позвал батюшку, как только понял, что… Такое бывает, но почему именно в первый раз? — он полез в карман своего сюртука, который виднелся под широким пальто, и извлек оттуда николаевскую серебряную монету в полтора рубля равную также десяти злотым.

— Что бы он сказал? — спросил он, скорее, у кого-то другого, невидимого, но не у меня уж точно, глядя на профиль императора на монете. — Жизнь — это служение. Служение там, где плохо, где холодно, где тяжело. Нужно спасать тела, чтобы душам было, в чем держаться. Но как быть, когда в одном теле сразу две души и еще одно тело, и одно ты не можешь спасти?

— Но спасти две души и хотя бы одно тело — лучше, чем ничего, — тихо сказала я. — Младенец на Небесах.

— А мать на земле, — устало сказал доктор. — Но и то правда, — он всё смотрел на свою монету с лицом государя и говорил еле слышно, словно сам с собой или с кем-то еще, незримо присутствовавшим рядом, — я смог сделать больше, чем те доктора, что помогали его дочери…

Я в который раз подивилась тому, насколько он молод. Для такого юноши, кажется, потеря младенца при кесарском сечении и вправду была большим нервным потрясением.

— Впрочем, женщина рада тому, что он крещен — тут вы правы, душа спасена. — он встрепенулся и посмотрел на меня, но монету так и не убрал. — Вы второй человек, который говорит мне о том, что я спас столько, сколько мог. Сколько суждено. Первой была Гося. Я знаю ее всего пару недель, но… для ссыльной и такого ярого государственника у нас с ней редкое взаимопонимание, и я ценю эту дружбу, как ценил бы любую другую искреннюю привязанность.

Мне уже хотелось спросить, как они умудрились познакомиться и, более того, успеть подружиться, как внутри дома послышались шаги и через несколько мгновений на крыльце показалась девушка. Гося. Маргарита.

С первого взгляда на нее становилась ясно, что она была дочерью своего отца — конечно, не такая высокая, как он, но такая же прямая, с черными волосами, такими же глазами, заостренным красивым носом. Она была очень бледной, но эта бледность, в отличие от той, которой было отмечено лицо молодого доктора, не выглядела, как следы перенесенных переживаний — она была прирожденной и придавала ей вид красавицы со старинного эстампа с каким-нибудь средневековым сюжетом про несчастную влюбленную колдунью. Маргарита была одета в строгое черное платье с высоким воротом и длинным рядом пуговиц на лифе, спереди на юбке выделялся длинный белый фартук, на котором были заметны мокрые пятна от воды — очевидно, она только что надела его, а тот, что был в крови, унесла кипятить. Сверху девушка набросила на плечи большую пуховую шаль. Остановившись на крыльце, она с интересом посмотрела на меня.

— Софья Кологривова, — сказала я, все еще любуясь ее необыкновенным лицом.

— Маргарита Мацевич, — с легким акцентом представилась она, подавая мне руку с длинными тонкими пальцами. Руки музыканта — это было ясно с первого взгляда. — Надеюсь, вы не испугались вида Анатолия. Он потерял одного из пациентов. С родами это бывает, но у него впервые, так ведь, Розанов?

Анатолий кивнул, все так же глядя на монету. Маргарита бросила на нее взгляд и, как мне показалось, слегка вздрогнула. Она уже успела показаться мне симпатичной или, во всяком случае, примечательной личностью, и я от души понадеялась, что она не станет вести себя как Ян Казимир.

— Он успокоится. — она слегка улыбнулась и, осторожно тронув его за рукав, сказала, — Не мне тебя утешать. Но всё пройдет, Розанов.

— И это тоже пройдет, — проговорил он, слегка подбросив монету в воздухе и снова пряча ее в карман. Я вдруг поняла, что эта вещица ему, кажется, очень дорога. Он в своей странной беседе то ли со мной, то ли с самим собой совершенно точно говорил о покойном государе Николае Павловиче. А может быть, говорил с ним?

— Я пришла от вашего отца. Живу я на Никольской улице, мой отец — земский исправник, — выпалила я и тут же подумала, что зря. Маргарита, однако, отнеслась к этому спокойно, лицо ее не дрогнуло, и никакой тени на нем я не заметила, но вдруг задумалась, почему вдруг мне так важно, что обо мне подумает ссыльная девушка. — Я отдала Якову Ивановичу вещицу моего отца, которая требует исправления или, скорее, создания новой, теперь уже копии. Но он сказал, что забыл дома свой инструмент — тонкую кочережку. Если вы ее принесете, я буду очень признательна.

— Странно, что вы пришли сами, — девушка совершенно искренне удивилась, — не стоило вам… Почему же отец не отправился за инструментом сам?

— Потому что он вывихнул ногу и теперь ему тяжело ходить, — я пожала плечами, думая, что она должна знать об этом, но оказалось, что ей эта история неизвестна. Должно быть, Мацевич повредил ногу уже в мастерской.

— Что ж, пан Якуб, кажется, нуждается во врачебной помощи, — Анатолий вдруг оживился, взяв в руки трубку, понял, что она погасла и решительно засобирался в сторону мастерской. — Гося, принесешь кочережку? Я провожу барышню к вашему отцу.

— Почисти трубку, пока она не забилась, — сказала ему Маргарита, — Я тоже пойду, — она бросила куда-то вдаль обеспокоенный взгляд. Мне нужна минута, чтобы собраться. И инструмент не забуду. Я вернусь очень скоро, подождите меня.

— Festina lente[5], — задумчиво сказал ей Анатолий.

— Tempori parce[6], — откликнулась она и исчезла в глубине дома.

***

Надо признать, что своего обещания Мацевичу вернуться через четверть часа я все-таки не сдержала, однако, сумела его удивить, явившись вместе с его дочерью и ее другом-доктором, который тут же кинулся к своему новому пациенту. Бледность как рукой сняло, и казалось, будто он совершенно оправился от того, что доводило его до отчаяния всего несколько минут назад. Быть может, он так любил свое дело, что любая помощь людям отвлекала его от всех невзгод, что случались на этом трудном и благородном пути.

Мы с Маргаритой не успели даже переглянуться, как ее отец уже был вполне себе здоров и шагал прямо, как и было положено с его ростом и сложением. Довольный собой Анатолий стоял рядом, сложив руки на груди.

— Ваша подставка будет готова завтра к обеду, барышня, — произнес Мацевич, — узор сложный, и мне хотелось бы сделать его как можно лучше, чтобы новая вещь была не хуже старой. А стеклянный колпак вам нашли — наш работник сейчас его вынесет. Он вдруг посмотрел на Анатолия и Маргариту и, кажется, хотел что-то спросить, но не решился. Вместо этого заговорил доктор.

— Младенца я не спас, но мать жива. Делалось кесарское сечение.

— Матерь Божья, — Мацевич перекрестился слева направо.

— Его успели окрестить, — добавила Маргарита.

— Слава Богу! — ответил он. В глубине мастерской послышались шаги.

— Вот и ваш стеклянный колпак несут, — с легкой улыбкой сказал Яков Иванович. Приходите завтра после обеда, если вам не составит труда. Или если хотите, мы можем прислать кого-нибудь к вам домой. Только скажите, где вы живете.

— В доме земского исправника Кологривова, — ответила я и увидела, как по лицу Мацевича на миг промелькнула тень удивления, — но я сама приду, не стоит беспокоиться…

Я не успела договорить фразу. Из глубины дома мне действительно вынесли стеклянную крышку для отцовского артефакта. В руках ее держал никто иной как Ян Казимир Маховский.

Признаться, мне показалось, что он был удивлен больше меня и на мгновение я подумала, что сейчас он упадет без чувств на деревянный пол мастерской, сверху на него хлопнется стеклянная крышка, и мне придется просить стеклодувов все-таки сделать новую, а бедный Анатолий целый день будет вытаскивать из Маховского осколки. Однако, выдержке опального доктора надо отдать должное — он не только не упал и устоял на ногах, но и, сверх того, никак не показал того, что мы с ним имели общее сомнительное удовольствие в виде вечернего знакомства в лесу. В который раз я поймала себя на мысли о том, что он, безусловно, красив со своими вьющимися волосами и глазами цвета лесного мха. Маргарита же, как я отметила про себя, совершенно не обратила на него внимания. Должно быть, они уже давно были знакомы.

— Вот, извольте получить вашу вещицу, — Ян Казимир подошел ко мне и отдал крышку, помещенную в небольшую деревянную коробку. Поискав в карманах, я извлекла на свет Божий несколько монет и оставила их на прилавке. Маховский, бросив в мою сторону весьма красноречивый взгляд, поспешил скрыться в полумраке мастерской, однако, теперь его силуэт был виден, и мне показалось, что он слушал наш дальнейший разговор.

— Не успела поблагодарить вашего мастера, а он и был таков, — я улыбнулась Якову Ивановичу.

— Простите Маховского, он не очень общительный человек. — он развел руками. — Но, насколько мне известно, он дипломированный хирург, правда, из-за ссылки по суду, лишения прав состояния и надзора он не может заниматься практикой, но, быть может, когда-нибудь этот запрет будет снят, ведь даже здесь, в таком, казалось бы, не слишком большом округе, одного только доктора Розанова не хватает.

Яков Иванович был прав — малое число врачей в наших краях было жестоким бичом для всего населения уже на протяжении столетий, и это сказывалось на обыденной жизни. В умениях Яна Казимира я убедилась вчера, однако, запрет на врачебную практику в его случае, кажется, был оправдан. Никто не знал, что можно было ожидать от человека, которого ссылка пока никак не исправила. Быть может, начав лечить какого-нибудь чиновника, он, чего доброго, отравит его. Я посмотрела на Анатолия, желая увидеть, заинтересовала ли его профессия Маховского и, кажется, это и вправду было так.

— Что ж, я, пожалуй, пойду. — я улыбнулась Якову Ивановичу, Маргарите и Анатолию и направилась к выходу из мастерской.

— Погодите, я провожу вас! — Анатолий вдруг встрепенулся и подошел ко мне, — вы говорите, что живете в доме земского исправника. Николай Михайлович, таким образом, приходится вам отцом, так ведь? — он наклонил голову.

— Верно, — ответила я. — Только увидев вас, я вспомнила, что вы с отцом знакомы, и он даже говорил о вас не так давно.

— Приятно знать, что говорил. — Анатолий Степанович улыбнулся, — А быть может, и Маргарита составит нам компанию по дороге?

Маргарита в это время стояла за полками со стеклянными вазами, банками и бутылями. Свет утреннего солнца падал на нее, делая и без того бледное лицо светящимся словно бы изнутри. Услышав вопрос Анатолия, она встрепенулась, словно маленькая певчая птица, сидящая в клетке и увидевшая наступление утра.

— Прошу простить меня, но я хотела бы остаться с отцом, — она вышла из-за полок и, подойдя ко мне, доверительно наклонила голову, от чего и правда стала похожа на хорошенькую птичку с черными глазами. Мне вдруг подумалось, что она в действительности могла происходить из какой-то древней легенды. О том, как красивая печальная колдунья влюбилась в рыцаря, но какой-то неведомый враг убил его, а ее превратил в лесную пташку. В ее взгляде читалась безысходная боль, которую она всячески пыталась прятать за твердостью и силой. Впрочем, Яков Иванович сказал, что потерял сына. Значит, Гося в свою очередь лишилась брата, и это могло стать причиной ее тяжелого печального взгляда. Тогда неудивительно, что она так бросилась к отцу в мастерскую, узнав, что он нездоров.

— Была чрезвычайно рада составить с вами знакомство, — Гося искренне улыбнулась, — и буду рада его продолжить, если у вас будет на то желание.

— Всенепременно, — я улыбнулась ей в ответ, и мы пожали друг другу руки. Розанов помог мне положить в дорожную сумку деревянную коробку со стеклянным колпаком, кивнул Госе, и мы выдвинулись в холодное утро в сторону моей Никольской улицы.

Удивительно, но невзирая на то, что я знала Анатолия едва ли не меньше часа, мне казалось, что это человек, с которым можно говорить откровенно, искренне и из глубины души. Быть может, действовало то, что первые его фразы, обращенные ко мне, также содержали откровения души.

— Вы говорили, что познакомились с Маргаритой Яковлевной совсем недавно, — осторожно начала я. Доктор кивнул и отточенным движением подкрутил и без того закрученные усы, которые придавали его уж очень юному лицу хоть какой-то возраст.

— Совершенно верно. Вышло так, что одному человеку здесь, в городе, потребовалась врачебная помощь, а мне одному было никак не управиться. Тот человек — местный старожил — сосед Мацевичей, и мне посоветовали попросить их дочь о помощи. Так мы и узнали друг друга. Она очень сильна духом, несмотря на все те несчастья, что произошли с ее семьей.

— А ее отец — Яков Иванович, — осторожно начала я, но Анатолий, словно читая мои мысли, продолжил.

— Нет, не повстанец, если вы это имеете в виду. Его оговорили. Большинство ссыльных, конечно, именно это вам о себе и расскажут — оговорен, опорочен, не агитировал, не убивал — я думаю, благодаря занятию вашего батюшки, вы о таких вещах наслышаны. Но Мацевич — иной случай. Он и оказавшись здесь заявляет, что всегда был за государя, что ему не так важно, что Польшей управляет Россия, говорил даже мне, что ведь были у них выборные короли: и швед, и немец, и француз, и венгр, чем, мол, русские хуже? Он считает государство и его сохранение одной из высших ценностей. Но его отправили сюда — его и его сына Януша. Он скончался месяц назад от скоротечной чахотки. Жена и дочь добровольно отправились за ними.

— Кто же тогда оговорил их и как возникла причина для высылки? — удивленно спросила я. Мне стало ясно, почему Яков Иванович показался мне таким спокойным и достойным человеком. Но если и вправду имел место оговор, то с этим нужно было что-то делать.

— Мацевич считает, что это мог сделать его двоюродный брат, который очень хотел получить поместье — их фольварк. Именно поэтому оговоренными оказались Яков и Януш — как ординат и его наследник. Но здесь есть еще кое-что. Младший брат Якова — Валериан был непосредственным участником восстания. С его началом братья поссорились, но не отреклись друг от друга. Валериан ушел в леса вместе с другими инсургентами, и недавно они узнали, что он погиб. И обвиняли их как раз в содействии тому отряду повстанцев. Но я вам скажу так, Софья Николаевна — это в действительности тот случай, когда люди оказались оговорены. Ни за кого другого я бы так не поручился, как за Якова Ивановича — он человек и вправду честный. К тому же, он сам мне говорил, что род его изначально не польский, а западнорусский, только полонизированный после Унии[7]. Большей части православной шляхты в тех краях пришлось принять католичество, принял его и предок Мацевича. Но это, безусловно, дела давно минувших дней. Одно вам скажу — эта семья в действительности вызывает у меня искреннее тепло, и я хотел бы принять какое-то живое участие в устройстве их судьбы. Возвращаться назад, в Царство Польское они не хотят, даже если будет на то разрешение — говорят, тут могила Януша, да и имение пока что в действительности занимает двоюродный брат Якова Ивановича, которого он подозревает в наговоре. Но всё же Яков Иванович верит, что обвинения с них снимут и тогда они смогут перебраться из Пореченска в наш губернский город. Там он надеется зарабатывать переводами, потому как знает восемь языков, а Госю хочет определить учиться.

— У нее руки музыканта, — подхватила я.

— Это вы верно заметили, — кивнул Анатолий, — она играет иногда на фортепиано. Кто-то отдал им старый инструмент. И скажу вам, что никогда в жизни не слышал, чтобы кто-то так играл…

— А тот человек — Маховский, — я решила как можно осторожнее узнать что-нибудь у Розанова, — вы с ним знакомы или слышали о нем? Яков Иванович сказал, что он врач.

— Нет, я ведь здесь всего несколько недель, но и эти недели провел в разъездах. Но меня он заинтересовал, ведь говорят, что он — дипломированный хирург.

— Но он лишен всех прав состояния по суду и не может заниматься врачебной работой, — напомнила я. Однако, Анатолий уже погрузился в какие-то одному ему ведомые размышления, и ничего нового о Маховском я так и не узнала.

В ту минуту мы уже почти приблизились к моему дому. Я вдруг вспомнила, что отец еще несколько недель назад говорил мне, что хотел бы пригласить нового врача к нам отужинать и познакомиться поближе. Зная, что у отца может не хватить времени на то, чтобы уследить за подготовкой к визиту, я поняла, что могу озаботиться этим сама.

— Быть может, вы примете мое приглашение? — вдруг спросила я. — Мой отец давно желал видеть вас в нашем доме в качестве гостя, дабы познакомиться ближе, но, к сожалению, он бывает так занят, что не успевает и вспомнить о том, что хотел сделать. Если вы согласитесь, положим, двадцать третьего числа в среду быть у нас, я буду очень рада. В четверг начинается ярмарка, длится она месяц, и отец может в это время быть занят — это ведь период не только веселый, но и беспокойный — тьма народу съезжается, чтобы поторговать всяким разным жиром и мехами.

— Премного благодарен за приглашение, — Анатолий слегка поклонился, — постараюсь быть в вашем доме, если только чей-нибудь недуг, требующий моего срочного участия, не заставит меня отбыть из дома.

— Знаете, я…хочу рассказать отцу об истории Якова Ивановича. — тихо сказала я. — Он земский исправник, и он должен знать всё о ссыльных. И если где-то есть что-то, что требует его участия, он должен восстановить справедливость.

— Благодарю вас от всего сердца, — он поцеловал мне руку, снова учтиво поклонился и направился к себе домой.

***

Варя ради ужина с доктором расстаралась не на шутку, кажется, выудив из «Новейшей стряпухи» самые изысканные блюда, насколько того позволяли наши условия и местоположение. Учитывая пост, одних грибов на столе было четыре вида, растворчатые и соленые пирожки, марципаны и глазированный миндальный торт. Словом, обошлось без чиненых кишок и раскольничьей лапши — последняя, хоть и обладала свойством возвращать умирающее тело к жизни, все же не являлась подходящим для визитов блюдом.

Отец был обрадован моим известием о знакомстве с доктором, однако, о ссыльных мне пока пришлось умолчать. За эти два дня я познакомилась сразу с тремя изгнанниками, и теперь было еще сложнее подступиться к отцу, чтобы рассказать хотя бы о Маргарите и ее отце. Быть может, я волновалась о том, что он не примет таких знакомств и разозлится. Я могла понять отца — в конце концов, такие люди, как Ян Казимир, не внушают доверия, однако, семья Маргариты Мацевич, кажется, и вправду вполне себе добропорядочной.

Что ж, надо сказать, я и не знала, как подступиться к отцу. Нужно было улучить минуту, когда он будет весел и не слишком удручен своими каждодневными заботами, связанными со службой — а забот там было немало. Знакомство с Розановым и Маргаритой для меня за эти дни превратилось в нечто важное — и я и сама не могла сказать, почему. Потому ли, что мне дома было одиноко, хотя раньше я никогда не страдала от своего одиночества. Или потому, что они показались мне людьми, которым можно доверять. Анатолий так точно, а вот Маргарита таила в себе множество черт и свойств, которые еще только предстояло изучить. Розанов был открытой книгой, Маргарита — свитком пергамента.

Отец похвалил меня за приглашение доктора в наш дом, потому как и сам давно собирался это сделать. Он сидел во главе стола в своем извечном мундире, и пристально рассматривал немного смущенного Розанова в свете свечей, что стояли на длинном дубовом столе, укрытом белой скатертью.

За окнами уже давно сгустились темно-синие сумерки. В лесу на краю города завывал пронизывающий до костей холодный ветер, и я, глядя на приготовленный Варей стол, на поблескивающие в свете огоньков высоких свечей начищенные бокалы, на голландку с голубыми изразцами, на мирно беседующих отца и доктора, расслабилась и едва не задремала. Тепло дома совсем разморило меня, и какая-то странная, все эти дни подспудно сидящая внутри тревога постепенно рассеялась, отошла и перестала беспокоить. О чем я тогда волновалась, за что тревожилась?

Сияние свечей и дым, поднимающийся от них, словно окутывали нас троих золотистой дымкой тепла. Я посмотрела на свои приборы — серебряные вилки и ложки вдруг почему-то задрожали перед глазами, бокал на миг стал мутным, оживленные голоса отца и Анатолия — приглушенными и неясными. Через мгновение вся эта дымка ушла, я слегка тряхнула головой, зажмурилась и открыла глаза. Кажется, я успела пропустить начало интересной истории, которую как раз живописал Анатолий, потому что мой отец удивленно всплескивал руками

— Скажите пожалуйста! — воскликнул он, — Нет, ты послушай, Софушка!

— Да, отец мой был вместе с графом Игнатьевым во время миссии в Хиву и Бухару[8], он был военным топографом, — закивал Анатолий, — отец скончался два года назад. Я хотел бы однажды побывать в тех же местах, где они проходили.

— Ну, если уж вас так тянет в азиатские степи, то вы почти рядом с ними, — усмехнулся отец, — недавно часть нашего округа приписали, к примеру, к Области Сибирских Киргизов. Потом вернут, как я думаю. А нас потом припишут куда-нибудь еще. Что поделать — Сибирь! Тут каждые лет десять для какой-нибудь губернии появляется новое название. Хорошо хоть генерал-губернаторство названия не меняет. Но, впрочем, стремление ваше неудивительно, раз ваш батюшка покойный много времени посвятил нашим восточным рубежам. И имя у вас подходящее[9]. Впрочем, что-то я заговорился… А что же подтолкнуло вас стать доктором? — вдруг спросил отец, — Это одно из самых благородных в мире занятий, однако, быть доктором в нашей — будем звать вещи своими именами — глуши… на это надо иметь особую смелость, душевный настрой.

— Я с детства мечтал об этом, — Анатолийпожал плечами, — и хочу всю жизнь свою посвятить лечению людей. Правда, еще я хотел бы изучать здешние нравы и историю. Сам я, как вы знаете, из мест столичных.

— Как и я, — кивнул отец. — Родился я в Петербурге, а вы — в Выборге, стало быть, мы с вами земляки как по месту рождения, так и по службе. Ну так что, дорогой друг, хорошо ли вы снабжаетесь всем необходимым и, уж теперь точно вопрос по моему долгу службы: нет ли у вас с вашими подопечными проблем, не пытаются ли вас иные личности избить вас или причинить какой иной вред, что, помнится мне, случалось претерпеть многим докторам во время холерных бунтов?

— Право же, Николай Михайлович, Бог миловал! — Анатолий засмеялся, — на удивление, люди здесь терпеливые. Верить, правда, начинают мне не сразу — я для них, видите ли, слишком молод, но я им говорю, что это дело поправимое. Вот если бы у меня мозгов не было — то уже другая история была бы. — тут он посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил, — а что же Софья Николаевна с нами совсем не беседует?

— А я как раз и хотела у вас спросить, есть ли у вас нужда в чем-нибудь для вашей работы, — ответила я, — однако, батюшка меня уже опередил.

— По правде, — вдруг задумчиво сказал Анатолий, — есть кое-что, чего хотелось бы. Видите ли, город наш с прилегающими деревнями — это земля большая, и я здесь, можно сказать, совершенно один, если не считать местных бабок, знахарей, повитух и шаманов. Все они, безусловно, знают свое дело в таком виде, в котором им передали предки и я не всегда подвергаю сомнению их способности. Иная повитуха делает свое дело куда лучше, чем доктор, который не моет и не кипятит щипцы с бистуриями… впрочем, не буду смущать вас излишними для такого изысканного стола подробностями. Так вот, если уж говорить о том, чего мне хотелось бы и что было бы полезно всех нас в общем и для меня в частности — так это если бы под рукой у меня оказался какой-нибудь толковый помощник, желательно, имеющий диплом доктора.

— Где же вы его прикажете взять, Анатолий Степанович, голубчик? — взмолился отец, — кроме вас не так много охотников нашлось сюда ехать.

— А это очень просто, хотя моя версия, быть может, вам по душе и не придется, — улыбнулся Анатолий, — не далее как четыре для назад я узнал, что в мастерской стеклодувам иногда помогает дипломированный доктор. Это ссыльный поляк — Ян Казимир Маховский.

***

— Да вы в уме ли, дорогой доктор?!

Со стороны мое поведение было возмутительно неприличным, но я не помнила себя и набросилась на Анатолия как только отец вышел из столовой, чтобы отдать нарочному из конторы какую-то бумагу

В первую секунду моего помешательства лицо доктора приобрело испуганное выражение, однако, он тут же переменился и, надо сказать, приготовился меня внимательно слушать.

— Вы затребовали этого ссыльного Маховского себе в помощники! — зашипела я, наклоняясь к нему и попеременно оглядываясь на дверь, чтобы успеть вовремя прекратить свою слишком уж громкую ажитацию. Отец мог совершенно не так понять происходящее.

— Primo[10]! — Анатолий слегка наклонился мне навстречу, — Положим, у меня уже есть ссыльная помощница. То есть, я знаю, как выстраивать с ними сношения. И secundo[11], у этого вашего Маховского есть диплом хирурга. То есть, он может разрезать и зашить человека таким образом, чтобы тот не умер. У вас есть диплом?

— Зачем насмешничать? — возмутилась я, — Вы же прекрасно понимаете, что нет!

— Простите, я не хотел вас задеть. Кто знает, может, и у вас будет диплом. Мир — вещь изменчивая. Но почему вы так возмущены моей просьбой к вашему батюшке? Что вам сделал Маховский? Я поспрашивал нескольких ссыльных — они мало знают о нем, но говорят, что он просто доктор и не был замешан в тех бесчинствах, которые…

— Я уверена, что он не просто доктор! — зашипела я, — или вы, дражайший Розанов — западник и считаете повстанцев борцами за свободу? Спрашивать надо о нем не у тех людей, которые о нем ничего не знают… Надо для начала почитать его документы. Судя по тому, что их отряд был где-то под Могилевом, очень возможно, что этот ваш Ян Казимир действовал под началом Калиновского! — выпалила я. Анатолий в ответ на мою тираду тихонько кашлянул и, медленно подкрутив усы, прошептал:

— А вы, я вижу, уже занялись анатомией его личности — ведь откуда-то знаете про Могилев. Что же натолкнуло вас на это?

Я хотела было начать оправдываться, но поняла, что не могу придумать ничего сносного в качестве отговорки. Но я вбила себе в голову, что мне непременно нужно убедить Розанова не брать себе в помощники Маховского, хотя отец в ответ на эту просьбу пока лишь обещал подумать. Рассказать Анатолию правду о своем неудачном знакомстве с Яном Казимиром я не успела — со стороны гостиной послышались твердые, отдающиеся гулким эхом шаги отца.

— С завтрашнего дня в городе начинается ярмарка, — тихо сказала я, — если вы найдете время прийти, я постараюсь объяснить вам, что не так с этим Маховским.

[1] Софья имеет в виду молоканскую лапшу, путая старообрядцев XVII века и духовных христиан-молокан

[2] Пушнина

[3] Кривой хирургический нож

[4] Так в XIX веке называли кесарево сечение

[5] Торопись медленно (лат.) — одно из любимых выражений Октавиана Августа

[6] Береги время (лат.), Сенека «Нравственные письма к Луцилию»

[7] Объединение в 1569 г. Великого княжества Литовского и Речи Посполитой, одним из результатов которого стала полонизация и окатоличивание литовской и русской шляхты.

[8]Военно-дипломатическая миссия графа Н.П. Игнатьева в Хиву и Бухару 1858 г., результатом которой стало заключение торгового договора с бухарским ханом, а также освобождение находившихся там в неволе русских. В цели миссии также входила топографическая съемка реки Амударьи.

[9] Анатолий восходит к древнегреческому «Анатоликос» — восточный.

[10] Во-первых (лат.)

[11] Во-вторых (лат.)