Выпускается 10 «А»

Надежда Бабенко (2024)

Повесть о школьниках советской поры, об их проблемах, взаимоотношениях с учителями, родителями и, конечно, о первой любви.

2.

На следующий день после уроков комсорга десятого «А» вызвали на внеочередное заседание школьного комитета ВЛКСМ. У Соболевой было время прочувствовать свою вину и класса. И сейчас она, полная сознания ответственности за случившееся, обо всем рассказала, грустно и виновато. Не утаила даже того, с каким постыдным легкомыслием они с Данчуком отнеслись к упрекам директора. Пусть уж комитет комсомола карает ее сразу за все!

После Гали слово взял секретарь комитета Дима Пименов:

— Когда мне Матвей Изотович обо всем рассказал, я даже не поверил. Ну, не всему поверил. Чтобы десятый «А», кумир школы, выкинул такое…. Ведь бывает у учителей — любят иногда преувеличить. И я сказал Матвею Изотовичу — соберемся, выясним обстоятельства, подумаем, как быть… Но когда мы сами обо всем услышали, так сказать, из первоисточника, я понял, Матвей Изотович все как-то еще смягчил. И только Соболева, потому что в ней заговорила комсомольская совесть… Как же, Соболева, вы будете заканчивать свой последний учебный год, если так его начали? Сбежать с урока! Да еще как! Через окно! Смотрите, мол, изумленные прохожие, на что мы, выпускники, способны! Исчезнуть до конца занятий на весь день! Это уже выше моего понимания!

Выступая, Пименов мельком, время от времени поглядывал на Галю. Комсомольская принципиальность обязывала его быть строгим и объективным. Но Соболева… У нее такой виноватый и печальный вид… А глаза… Диме очень нравились ее глаза, такие огромные и теплые, будто в них, чуть приглушенный темно-золотистой радужкой, постоянно горел свет, то чуть затухая, то опять вспыхивая.

Димино сердце не выдерживало взгляда комсорга десятого «А».

Почти отвернувшись от Соболевой, секретарь строго продолжал:

— Что же делал в это время комсорг? Может, он призвал класс к порядку, пристыдил его, напомнил о комсомольской чести, ответственности? Ничего подобного! Соболева и Данчук были заняты собой, своими… своими… личными делами. И ничего не видели и не слышали, даже когда все ученики разбежались. Они, комсорг и староста, сидели себе спокойно вдвоем… Вот ведь до чего можно увлечься своими… своими… личными делами!

— И вовсе не вдвоем, — робко вставила Галя. В эту минуту она почти боготворила Михайловского. Вот ведь повезло, что именно в их классе учится этот гений! Другой на его месте обязательно увязался бы за всеми. И тогда, тогда…

— Как же не вдвоем? Именно вдвоем! — с горьким упреком настаивал Дима. Он был среднего роста, коренаст и чуть рыжеват. Когда волновался, его нежно — розовое, как у девушки, лицо пылало, отчего волосы казались почти белыми.

— Еще Михайловский, Женя… Можете спросить…

— А… Ну, если еще и он… тогда вас в самом деле было чуть ли не полкласса, — с явной издевкой заметил кто-то из членов комитета.

На недоуменный взгляд Соболевой Пименов ответил:

— Ну, конечно! Кто в школе не знает, что ваш Михайловский нигде в единственном числе не бывает. Всюду со своей музой! Вот и получается он с музой, а Соболева с Данчуком!

Ревность, зависть к старосте десятого «А» ожесточали сердце секретаря комитета. Дима впервые посмотрел на девушку прямо и требовательно. Та с явным вызовом вскинула свою красивую темно-русую голову. В ее лучистых глазах вдруг погас свет.

«А уж это вас не касается!» — как бы сказала она.

«Ах так!» — тоже взглядом ответил Дима, и теперь уже весь во власти только своего комсомольского долга, продолжал:

— Подумали бы хоть о почетном звании своего класса! До чего докатились!..

Потом выступали другие члены комитета. И все так возмущались, будто в их классах никогда ничего похожего не случалось.

Решение комитета комсомола было строгим: лишить десятый «А» почетного звания имени Олега Кошевого и права заниматься в лучшей классной комнате.

Наутро десятые «А» и «Б» поменялись местами. Кое-кто предлагал не торопиться — почему бы эту процедуру не отложить до следующего дня или хотя бы до большой перемены. Куда спешить — не на пожар же… Но большинство настояло на немедленном перемещении.

Да, большего позора придумать было невозможно. Дело даже не в новом помещении — комната как комната. Унизительно то, что десятый «Б» по успеваемости был самым слабым из всех старших классов.

Сразу же после переселения, еще до звонка на урок, в классе установилась робкая настороженная тишина, лишь изредка нарушаемая подчеркнуто горестным

вздохом.

— Сима! — в один голос произнесло несколько учеников, услышав торопливо приближающийся цокот каблуков. В гулком коридоре они раздавались угрожающе-

зловеще.

— Что вы натворили! — с порога крикнула Козлова. Легкий шерстяной жакет, шелковый шарфик, светлые, неаккуратно прибранные волосы — все на ней трепетало, топорщилось.

Ученики, только что глубоко чувствовавшие свою вину и полные раскаянья, вдруг замкнулись и смотрели на негодующую учительницу холодно, непроницаемо,

даже с вызовом.

Десятиклассники не любили своего нового классного руководителя. Они знали Серафиму Матвеевну по прошлым годам. Она преподавала у них химию. Известно было им и то, что несколько лет Козловой не доверялось классное руководство. В этом году ей поручили десятый «А» как наиболее сильный, дружный и организованный. Туровой Марине Петровне, их бывшему классному руководителю и преподавателю русского языка и литературы, дали десятый «Б» — самый трудный.

Козлова, все эти годы недовольная своим особым положением, была рада, что к ней наконец вернулось доверие педагогического коллектива. На десятом «А» она надеялась поднять свой авторитет. И сразу такое…

— Данчук, — обратилась Серафима Матвеевна к старосте класса. — Выясни, кто был зачинщиком этого безобразия, и доложи мне. Сообщу на работу родителей, исключу из школы! — Она стукнула по столу кулаком.

— Все были зачинщиками, кроме трех незачинщиков! — послышалось из глубины класса. Козлова посмотрела в сторону, откуда донеслась реплика. Но все ученики молчали. Их лица были бесстрастными, глаза — искренне-невинными.

Саша встал, подавляя спазм, перехвативший горло, сказал:

— Ничего я выяснять не буду.

— И зачинщики, и незачинщики — все мы признали свою вину и уже получили по заслугам, — поддержала Данчука Соболева.

— Ах вот оно что! — возмутилась Серафима Матвеевна. — Теперь мне понятно, почему в вашем классе нет ни порядка, ни дисциплины! Тут круговая порука! Но имейте в виду, я вам это дело поломаю! Я вас всех выведу на чистую воду!

Полная жалости и сострадания к своей участи, она уже хотела покинуть класс, как вдруг ее осенила идея пересадить учеников.

— Вьюнов, сядь с Кургановой…

— Что вы, Серафима Матвеевна! — испугался Игорь. — Мы с ней, чего доброго, подеремся! С кем угодно, только не с ней.

— Чтобы я села с Вьюновым! — в свою очередь отозвалась Зина, боясь, как бы не подумали, что она желает этого соседства.

Но для Серафимы Матвеевны вопрос был уже решен.

— А ты, Найденов, сядешь… — Козлова обвела класс ищущим взглядом: с кем Найденов меньше всего ладит? — С Дедюкиной!

— С Дедюкиной ведь я сижу, — напомнила Соболева.

— А теперь будет сидеть Найденов. Ну, а ты, Соболева, пересядь к Михайловскому.

— С какой стати к Михайловскому!

— А с той, меньше будете болтать на уроках. И, пожалуйста, без разговоров.

Чувствуя себя и без того сурово наказанными, десятиклассники менялись местами, недовольно ворча и косо поглядывая друг на друга: пусть видит Серафима Матвеевна, на какие муки она их обрекает.

— Вы с нами обращаетесь, как с детьми. — Это был голос Данчука, обеспокоенного тем, что Соболеву пересадили к Михайловскому. Саша считал его одним из самых способных учеников класса, в будущем, несомненно,

известного поэта.

— А вы вообразили себя слишком взрослыми, чтобы подчиняться школьной дисциплине. Подождите, подождите, голубчики, — мстительно продолжала Серафима Матвеевна. — Через несколько месяцев слетит с вас это легкомыслие! Попомните мое слово! С утра до вечера постоите у станка, погнете спину…

Когда последний ученик,громыхая портфелем и крышками парт, уселся на свое новое место, Серафима Матвеевна, красная от негодования, скрылась за дверью. — Уф, как после урагана, — облегченно вздохнув, произнес Вьюнов.

И все подумали точно так же.