Потерянный рай. Роман

М. Нагорная

Главный герой – Константин Витальевич Макаров, молодой гениальный учёный, директор ВНИИ. Он рано женился, рано познал предательство и ложь, рано ожесточился, мальчишкой прошёл пекло войны. Это история становления юноши, его взросление, возмужание, это история его семейной трагедии, его жизнь на обломках так и не состоявшейся семьи. Он был женат, имел троих детей, когда встретил ту, которую считал единственной любовью в своей жизни.Это книга для тех, кто любит качественную литературу.

Автор не известен

© М. Нагорная, 2021

ISBN 978-5-4498-9360-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

****

То, что молодой генерал Константин Витальевич Макаров разыскал в одном из московских детских домов Сашу Лескову и, признав её своей дочерью, принял в свою семью, долго ещё было предметом разговора в Городе, особенно в старой его части, который так и называли «Старый Город», где и жил Константин Витальевич. Вспомнили и о произошедшем десять лет назад скандале, который был связан с именем Константина Витальевича и Натальи Лесковой, матерью Саши. Для Города, живущего тихой, размеренной и очень спокойной жизнью, скандал тогда разразился грандиознейший и, конечно, привлёк всеобщее внимание скучающей публики, к тому же участниками скандала оказались высокопоставленные и видные в Городе персоны. И дело было не только в том, что Константин Витальевич на тот момент был уже женат, имел двоих детей и его открытая связь с любовницей могла отразится на его блестящей карьере военного и ученого, пикантность всей ситуации состояла ещё в том, что изначально Наташа Лескова была невестой друга Константина Витальевича — военного врача Игоря Борисовича Богданова.

Со своей женой Ольгой (Сольвейг по паспорту) Станиславовной Стояновской Константин Витальевич познакомился в Москве, когда учился в Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского, познакомился в компании своего старшего брата, и это была роковая для него встреча. Он был сражен какой-то болезненной, мучительной любовью к этой роскошной жгучей брюнетке с огромными ореховыми глазами, она имела над ним страшную власть. Для него, совсем неопытного юнца, это была первая любовь, любовь горькая и унизительная.

Красавица-полячка дворянского происхождения (чем она гордилась и при случае всегда подчёркивала) ещё в раннем детстве была отдана в детский дом её родителями после их развода. Выйдя из детского дома, она поселилась у матери в престижном центральном районе Москвы на Старом Арбате, но в маленькой комнатке коммунальной квартиры, в институт поступать не стала, а начала искать себе подходящую и выгодную партию. В свои шестнадцать лет Ольга казалась уже опытной и зрелой женщиной и твёрдо знала, что хочет в жизни. Окружённая многочисленными почитателями её красоты, она расчётливо выбирала себе будущего мужа, оценивая положение его семьи в обществе, их материальный достаток, звания и должности родителей, наличие квартиры, дачи, машины и перспективу карьерного роста для их сына, Она словно выбирала себе скаковую лошадь, на которой можно первой домчаться до финиша и отхватить желанный приз. Однако все эти сынки состоятельных родителей, в основном неизбалованные в детстве вниманием родителей по причине вечной занятости отца на работе и неработающей матери своей собственной персоной, но страшно избалованные вседозволенностью и вседоступностью, имеющие всё в изобилии, живущие лёгкой обеспеченной жизнью, ни к чему не стремились, не хотели учится и работать. Единственным и подходящим для неё кандидатом был сын Героя Советского Союза, участника Великой Отечественной войны генерала Макарова Виталия Николаевича и старший брат Константина Витальевича — Николай Витальевич Макаров, который на момент их знакомства уже работал в закрытом секретном учреждении, так называемом «почтовом ящике», имел кое-какие успехи в науке и опубликовал свои первые научные труды. Его единственным недостатком было наличие семьи (жена и сын), но Ольга надеялась развести Николая. Однако циничный Николай только поигрался с ней, посмеялся над её жалкими попытками женить на себе и в конце концов прогнал от себя.

А младший брат Николая Костя — неопытный, романтичный, до смешного (для циничной, расчётливой Ольги он был смешон) благородный юноша — вызывал у неё презрение, хотя открыто она этого не показывала в надежде использовать его в своих женских играх, она хотела заставить ревновать Николая. Костя, надо сказать, был очень завидным женихом (из состоятельной семьи, сын генерала), и многие хотели захомутать его и женить на себе, но их надежды разбивались об его равнодушие. Девочки его не интересовали, он был полностью погружён в физику, химию, математику, к тому же он был застенчивым и не уверенным в себе юношей. «Ботаник», — презрительно отзывались о нём незамеченные им девочки. Он экстерном закончил школу, в 15 лет стал студентом, сделал первый ошеломительный научный доклад, но в 16 лет, когда он встретил свою будущую жену, его блестящая научная карьера пошла под откос.

Ольга играла с Костей как сытая кошка с глупым мышонком: то привлекала к себе и давала надежду, то отталкивала и прогоняла от себя, мучила безразличием и холодностью, хохотала над ним, над его глупыми стихами, которые он писал и посвящал ей. Он осыпал её роскошными букетами цветов, одаривал неприлично дорогими подарками (отец Константина и старший брат почему-то поощряли это знакомство и даже давали ему деньги), она благосклонно принимала их и тут же убегала в Александровский сад на встречу с другим кавалером, а он часами стоял под её окнами, мучаясь дикой разъедающей ревностью, дожидался её возвращения, иногда не подозревая, что она на самом деле дома (подъезд имел два входа) и, потешаясь, следит за ним из-за занавески, проверяя сколько же он может выстоять. Однажды он стойко прождал её под окнами полночи, не подозревая, что жестокосердная красавица уже преспокойно спит. Внезапно проснувшись среди ночи, Ольга подскочила к открытому окну (стояла душная летняя жара) и крикнула ему: «Иди домой, дуралей, не стой здесь столбом, не смеши народ» — и он два часа шёл пешком в своё общежитие (метро уже не работало).

Порой она назначала свидание и ему, но сама не приходила, а иногда назначала свидание сразу двоим (ему и ещё кому-нибудь), наблюдала за обоими кавалерами из-за угла, как они топтались на одном месте и с подозрением приглядывались друг к другу. Через двадцать минут Ольга выходила к ним, брала под руку второго ухажёра, с наслаждением замечая, как вспыхивали огнём глаза у Кости, как тихо кипел, клокотал от обиды и ревности этот робкий, застенчивый мальчик. Упиваясь своей властью над ним, она остужала его холодным строгим взглядом и пальчиком указывала его место в метре от неё, и Костя покорно плёлся за ней. У неё было много поклонников, поэтому её часто сопровождали не менее двух кавалеров: неизменный Костя (вместо собаки) и какой-нибудь изящно ругающийся матом мальчик-мажор в тюбетейке, очередной никчёмный сынок влиятельных и обеспеченных родителей.

Костя впал в чёрную меланхолию и мечтательную грусть, он стал слушать слезливые песенки, начал понемногу выпивать, хотя до этого категорически отказывался от выпивки на студенческих вечеринках. Однокурсники жестоко высмеивали Костю, называли его печальным рыцарем с тоскливым собачьим взглядом и напевали песню из арии Ленского: «Я люблю вас, Ольга». Он мог часами стоять у подъезда своей прекрасной дамы, чтобы хотя бы мимолётно увидеть её. Она иногда пролетала мимо, не замечая его, иногда останавливала на нём свой взгляд, как будто подманивала, но тут же повелительным знаком руки удерживала его на месте и предостерегающе покачивала пальчиком, не позволяя приближаться, иногда она издевательски подзывала его: «Иди сюда, котик мой» — и он кидался к ней. Неуёмная ревность, жгучие сомнения, мучительные страдания — всё было в таком ненормальном количестве, что Костя едва это выдерживал.

И вдруг Ольга сдалась, стала с ним необычайно нежна и внимательна, ласково-влюблённо говорила ему «мой дурачок», с упоением слушала его стихи (на самом деле делала вид, что слушает эту романтическую ересь) и восхищалась его талантом, пока этот глупец наконец не догадался, заикаясь от волнения, страшно робея и смертельно боясь отказа, сделать ей предложение. Она сразу же дала согласие на брак, и через месяц они поженились. Её раскованность в первую ночь, её бесстыдство и то, что он оказалась у неё не первым мужчиной, Костю несколько смутило, ибо в те времена жизнь с мужчиной до брака была редким явлением. Ольга же на его робкие расспросы самоуверенно отрезала: «Не твоё дело».

Через семь месяцев после свадьбы у них родилась дочь Жанна, и сразу же после рождения дочери отношение Ольги к Константину резко изменилось. Её презрение, раздражение и даже неприкрытая ненависть к нему сначала ошеломили Костю. Три года какого-то семейного ада, горячие ссоры, жестокие слова, пренебрежение, демонстративно-брезгливое отношение к его жалким неумелым ласкам и неопытности и зачастую отказ в интимной близости без веского предлога («не хочу», «надоел», «отстань»), а однажды она чуть не проговорилась: «Ты не лев в постели, а мелкий комарик по сравнению с Ни…». «С кем? С кем с ним?!» — с ужасом, страшно бледнея и дрожа от ревности и унижения, со слезами на глазах допытывался Костя. «Ни с кем, ты просто ни с кем не сравним, несравненный мой», — ехидно ответила жена.

Она безжалостно, ядовито высмеивала его самого, его чрезмерную сентиментальность, его глупые слащаво-сахарные стихи, его сокровенные воспоминания, его потаённые мечты о предстоящей семейной жизни, которыми он с умилением делился с ней в пору их жениховства. Она с презрением отзывалась о его восторженной любви ко всему прекрасному — к природе, к музыке, к поэзии; говорила, что не мужское это занятие — охи, вздохи и розовые сопли, а тем более глупые душевные страдания, а все эти «тонкости» — понятия чести, совести, ответственности, долга и так далее — её только раздражали. Костя был поражён тем, как она, используя его откровенность и открытость, была по самым больным уязвимым точкам.

Родители Константина знали, что у сына с женой что-то не ладится, но всегда были на стороне Ольги, уверенные в том, что он просто плохой муж. Костя был страшно подавлен, он пытался понять, постигнуть причину такого отношения к нему, униженно просил жену объяснить, что происходит, что он делает не так, в чём он провинился перед ней. «Да ты до отвратительной тошноты правильный и благородный во всём. Ты не дурачок, ты просто дурак и до ужаса скучный зануда. Да какой женщине нужен такой мужчина? Вместо шляпки тебя носить?» — говорила ему Ольга и упрекала в том, что он, проявляя своё дурацкое благородство и ненужную гордость, не угождал начальству, чтобы подняться по карьерной лестнице, писал за своего брата научные статьи, позволял начальнику присваивать свои научные доклады, уступил своему многодетному приятелю квартиру, которую выделили ему как очень перспективному и ценному специалисту, и они теперь вынуждены ютиться в маленькой комнатке общежития. И однажды в разгаре одной из этих ссор она выпалила ему в лицо:

— Да на что ты способен? Какой ты мужик? От тебя даже дети не родятся.

— Что? Как?

— А Жанна не твоя дочь, дружок, а твоего братца. Неужели ты думал, что мне нужен такой мямля, как ты. Если бы не обстоятельства, не стала бы твоей женой.

Секундная пауза, мёртвая тишина, глаза в глаза, зрачки в зрачки, его плотно сомкнувшиеся челюсти, дрожащий подбородок, раздувшиеся как у дракона на полном выдохе ноздри, жгучей слезой увлажнившиеся глаза и их страшный прищур.

— Но сейчас ты моя жена и изволь исполнять свои обязанности! — взревел вдруг ослеплённый яростью некогда робкий сентиментальный мальчик и набросился на неё как дикий зверь, с треском разрывая на ней платье, и легко как пушинку бросая её на кровать.

В нём проснулась та необузданная горячность, которую всегда пытался сдерживать его отец. Три ночи подряд он безжалостно насиловал её по нескольку раз за ночь, а она, испуганная и восхищённая этой жестокостью, восторженно отдавалась ему, хотя при этом оскорбляла и осыпала бранью, отпихивала, отталкивала, пыталась ударить по лицу и грубо схваченная его огромной лапой за запястья, с заведёнными над головой руками небезуспешно изображала сопротивление его бешеной атаке и наслаждалась неистовой силой его мужской деспотичной власти.

А потом Костя вдруг запил, пропал из дома и даже не появился на службе. Ольга обратилась к Николаю с просьбой разыскать её непутёвого мужа, опасаясь за его дальнейшую карьеру из-за подобных выходок. Она могла бы и развестись с ним, но кому она нужна с ребёнком на руках (ребёнка, впрочем, можно сбыть матери или отдать в детский дом) и где она найдёт себе мужа, который имел бы такую уникальную память, фантастические способности в математике и физике и возможность стать крупным учёным, а значит, надо приложить все усилия, чтобы вытянуть его из этого запоя и сделать из него достойного человека. Через два дня Николай нашёл его, мертвецки пьяного, в каком-то притоне в обществе малознакомых людей с сомнительной репутацией, вытащил из этой квартиры и приволок домой к Ольге. Крепко держа Костю за волосы, Николай окунал его головой в ванну с ледяной водой, пока не привёл в чувства, отхлестал по щекам и уложил отсыпаться. На следующий день рано утром Николай навестил молодую супружескую чету. Между братьями произошёл довольно бурный, но короткий разговор. Костя рыдал, в чём-то обвинял старшего брата, даже пытался наброситься на него. В результате Николай, нанеся ему со всего размаху сильный удар в лицо, встал во весь свой могучий исполинский рост над ним, избитым в кровь, поверженным и жалким, и посоветовал не распускать сопли и вести себя как подобает советскому офицеру, не огорчать свою жену недостойным поведением и не позорить их семью и имя отца.

Константин был потрясён признанием своей жены, страшно потрясён, до нервного срыва, до диких запоев, до мыслей о самоубийстве, и если не сошёл с ума, то благодаря силе своего разума. Он теперь понял, почему его старший брат всячески поощрял его знакомство с Ольгой, а Ольга так быстро дала согласие на брак, и с его помощью они прикрыли свой грех. Он с отвращением теперь вспоминал те счастливые предсвадебные хлопоты, свою окрылённость, свой восторг в предвкушении предстоящей семейной жизни, саму свадьбу, волнение жениха, смущение невесты, поздравления, улыбки, пенное шампанское — всё это теперь мелькало перед его глазами разгульной пляской чертей и ведьм. Он даже не почувствовал подвоха, когда его старший брат, который всегда помыкал им, покровительственно, по-отечески полностью взял на себя организацию свадьбы: ресторан, свадебный кортеж, свадебное платье для невесты, костюм для жениха, свидетели, свадебный торт, тамада, музыка, цветы, кольца, фото — и видеосъёмка, спиртные напитки. Николай даже смог обаять строгую сотрудницу ЗАГСа, которая поначалу категорически отказалась принимать у них заявление, отвёл её в сторону и тихо, по-деловому коротко переговорил с ней. Костя даже не удивился тому, что их, несовершеннолетних, всё-таки расписали, хотя по закону расписывают только в восемнадцать. Исключение делают, если невеста беременна! В этой круговерти он не заметил дьявольской усмешки своего брата и своей невесты над ним, той затаённой злорадной радости от того, как ловко они провели его, слепого юнца и глупца. «Ложь! Ложь!» — думал Костя, яростно разрывая все свадебные фотографии. «Ложь! В каждом их слове, в каждом их действии ложь!» — думал Костя, сжимая изо всех сил руками голову, как будто боль разрывала её изнутри, и стискивал зубы, чтобы не разрыдаться, он уже не мог себе этого позволить.

По ночам в нём просыпался ненасытный жестокий зверь, он ещё любил свою жену, любил сильнее прежнего, а утром его сердце наполнялось отчаяньем и болью на разрыв. Живя с человеком, которого он считал родным и близким, он уже не имел право на слабость, тем более на слёзы, он не мог открыто выражать свои эмоции, обиды и даже желания, делиться своими переживаниями, тем более проявлять нежность и сахарную чувствительность, он из последних своих сил должен был держать лицо, как бы плохо ему не было, а изнутри его выжигала накалённая, до предела сжатая пружина и разъедала невыносимая боль. Он ещё судорожно цеплялся за свою мечту иметь семью и нормальные отношения в семье.

Через какое-то время Константина направили на новое место службы — в Город, откуда он сам был родом. Узнав об этом, Ольга поначалу отказывалась покидать Москву, когда все наоборот стремились в столицу — в центр вселенной, в город сказочных возможностей, где жизнь кипит с утра до позднего вечера, где столько библиотек, музеев, театров, а в его захолустном городишке даже мусорную урну на улице не увидишь, а уж с таким скучным мужем даже в Москве с тоски можно помереть. «Много ты в театры ходишь», — мрачно вдруг отозвался Константин. Ольга в ответ тут же разразилась ядовитой тирадой о том, что из-за его жадности, когда он пожалел денег на няню для девочки, она не может никуда выйти из дома и ничего не видит кроме четырёх стен этой каморки в общежитии, хотя Костя прекрасно знал, что дочь она отдавала матери, которая не могла отказать ей из-за чувства вины перед ней, и посещала великосветские вечеринки, происходившие в том числе и у Николая на квартире; домой Ольга приходила поздно вечером с ребёнком на руках, которого якобы выгуливала, а на самом деле забирала у матери, приходила накрашенная, разодетая в пух и прах (почти всю зарплату мужа она тратила на наряды и украшения), окутанная шлейфом ароматов вина и духов. Когда же он однажды проследил за ней и встретил выходящую из квартиры Николая, она ни мало не смутилась и даже не пыталась оправдываться.

Ольга продолжала устраивать скандалы, доходила даже до истерики, особенно когда узнала, что муж сам попросил об этом переводе, шантажировала разводом. Во время очередной склоки она даже сбросила со стола его тарелку с супом на пол, поскольку муж, придя домой уставший и голодный, уже не отвечал на её выпады. Костя вдруг резко поднялся и, плотно сжав кулаки, чёрной глыбой стал надвигаться на неё. Ольга испугалась его яростного блеска в глазах и попятилась назад, пока не воткнулась в стену, отступать было некуда. Костя вплотную подошёл к ней и тихо, но твёрдо сказал: «Иди собирать чемодан. Завтра выезжаем». Возражать она уже не осмелилась. Эти его редкие вспышки приглушённой ярости начинали её пугать.

Через девять месяцев у них родился мальчик, уже точно его сын, которого Ольга назвала, возможно, и назло мужу, именем своего бывшего любовника, но это уже не задевало Костю. Он вдруг ясно осознал, что Ольга при своей ослепительно-жгучей красоте — холодная, циничная и озлобленная женщина, озлобленная на свою судьбу, на своих родителей, которые, разведясь, отдали её в детский дом. Ослеплённая этой злобой, она даже прогнала своего отца, приехавшего к ней, чтобы увидеть своих внуков, а Костя, ослепленный любовью (скорее страстью глупого наивного щенка, роковой привязанностью и болезненной одержимостью), он долго не замечал этого, он видел только её красивую оболочку, лишенную души и жара сердца.

Он превратился в машину. Он уже не жил, он только работал и работал, службу совмещал с учёбой в Высшей военной академии, начал делать успехи в научной карьере, опубликовал первые научные труды уже под своим именем, что очень радовало его жену и его отца Виталия Николаевича («Наконец-то, за ум взялся»), но не его самого. Боль его обратилась в тяжёлый камень на сердце, он не знал, как избавиться от неё.

Знакомство с Наташей, наречённой невестой своего друга, всё перевернуло в нём, оживило его сердце и вселило надежду на возможность семейного счастья, к чему он всегда так стремился. Он не собирался отбивать у Игоря невесту, он никогда бы на это не посягнул, Наташа сама потянулась к нему, сама расторгла с помолвку со своим женихом, и только после этого они сошлись. Хотя к своим восемнадцати годам Наташа не была девственницей, Костя решил, что она просто успела побывать в горячих объятиях Игоря, и нисколько её не укорял, даже стеснялся спрашивать об этом или уже боялся, учитывая первый опыт. Наташа сама рассказала ему про свою первую школьную любовь с мальчиком-одноклассником и про их «тихие, невинные сексуальные забавы» (по её словам), когда они просто лежали голыми в постели, изображая взрослых, пока его родителей не было дома, и мальчик случайно, не желая того, повредил её. Несмотря на этот ранний сексуальный опыт, Наташа была ещё ребёнком, наивным, добрым и чистым в противоположность Ольге, с бездной милого кокетства и детским проказничеством, и вызывала в нём не столько ураганную, удушающую любовь, сколько нежность и умиление, как к маленькому озорному котёнку. С ней он чувствовал себя сильным и заботливым мужчиной, оберегающим и воспитывающим. Наташа с выражением ребяческой досады, смехом, прыжками и поцелуем, зажмурив свои длинные глазки, всегда прерывала его выговоры и наставления. Милое, очаровательное, взбалмошное дитя.

Твёрдое намерение Константина Витальевича развестись, чтобы женится на Наталье Лесковой заставило вмешаться его отца, Виталия Николаевича. Не достиг его сын ещё тех высот, чтобы позволить себе такое, и даже он, генерал в отставке, при его-то связях и возможностях не смог бы помочь сыну. «Что за детский сад? — кричал на сына Виталий Николаевич. — Ты военный человек — цвет нации, а не озабоченный самец. Для тебя „разведусь-женюсь“ так легко, как чихнуть? Да тебя вызовут в штаб, сразу мозги прочистят и на раз-два отправят в самый дальний гарнизон, где ещё не ступала нога человека».

Замешены и привлечены в этот скандал были все родственники обеих сторон. Из Москвы даже приехал отец Наташи Владимир Петрович Лесков и поначалу, не разобравшись в сложившейся ситуации и расстановке сил, хотел было поддержать свою дочь, но после основательного разговора с отцом и женой Константина быстро сменил свою тактику и стал уговаривать Наташу отступится от намерений разводить семейного человека и ломать таким образом его будущность (в то время развод офицера не приветствовался и означал крах его карьеры). В ответ Наташа купила ему обратный билет до Москвы и попросила больше не вмешиваться.

Против влюблённых были все, в том числе и Николай, за которого Костя писал диссертацию. Николай даже специально приехал из Москвы в Город и сильно избил его, а Костя, хотя и обладал богатырской силой, не мог из-за внушённого с детства его отцом чувства уважения к старшему брату сопротивляться и давать отпор.

Несколько недель Костя был в какой-то мучительной агонии, в страшном угаре борьбы. Он неоднократно пытался подать заявление на развод в суд. Его заявление сначала не принимали, когда же он чуть не зарычал на секретаря, листок, исписанный его нервной, торопливой рукой, всё-таки вязли, но оно осталось без движения, потому что в заявлении была указана не полная информация. Вторично поданное заявление содержало какие-то недостатки по форме и содержанию, к третьему по счёту заявлению не был приложен полный перечень документов и, в конце концов, очередное заявление было попросту утеряно. Костя понимал, что все эти препятствия ему чинят не без помощи отца, что он бессилен перед его властью и его связями, но упрямо не сдавался. Рвал, метал, рычал, огрызался, спорил с родственниками, с начальством и вновь подавал заявление. Он боялся, что Наташа не дождётся его освобождения от этих семейных уз.

Наташа металась между Костей и Игорем. И Игоря ей было жалко, и Косте не давали развод и возможность жить им вместе. Отчаявшись, она вдруг давала согласие на брак с Игорем, их свадьба то назначалась, то вновь откладывалась, но любила она Костю.

— Он мой, мой, — говорила она Игорю после очередного пламенного свидания с Костей.

— Наташа, опомнись. У него семья, дети.

— Ах да, у него, кажется, жена есть. Эта та самая… Зюзя…, — Наташа истерически хохотнула. — Боже мой, я же замучаю тебя. Как же ты хотел жить со мной, зная, что я больна, да, именно больна им? Я не могу, не могу от него оторваться. Ну зачем я его встретила? Эх, кабы мы раньше встретились. Всё не вовремя, и сама жизнь не вовремя. Ну что ты молчишь? Ты очень, очень… ты такой благородный и добрый. Таких, как ты, нужно в Красную книгу записывать и оберегать, как редкий экземпляр. Мне с тобой было бы спокойно и надежно. Но ты меня не сможешь удержать, нет у тебя той силы, что меня удержит, — Наташа вдруг подняла голову и тряхнула головой. — О боже, что я говорю? Ну как ты можешь такое слушать? Гордости у тебя нет. У тебя невесту увели, а ты ещё и помогаешь нам. Господи, помоги мне! Ах, слушай! Может мне в монастырь уйти? Там такое умиротворение и успокоение… как в гробу. Ха-ха-ха, — она нервно засмеялась. — Нет, я там умру от скуки. Ах, не все равно ли, где умирать. Знаешь, мне кажется, что я попала не в ту колею, глубокую, очень глубокую колею, и несет по ней, и не могу из неё выбраться. Или, может быть… сойти с ума? Сумасшедшим можно всё.

Игоря, играя на его самолюбии, упрекали в том, что он так легко отступился от невесты, и пытались стравить с его другом, но он слишком любил Наташу и готов был во всём помогать влюблённым.

Однажды, когда Костя был отправлен в длительную командировку, а Игорь уехал на симпозиум в Москву, Наташа осталась совсем одна без поддержки. Вот тут-то и возник около неё некий Михаил Кузнецов, который начал красиво за ней ухаживать, утешать в её горе, и Наташа, поняв вдруг в один из своих сумеречных дней, что они с Костей обречены, неожиданно и скоропалительно дала согласие на брак с Кузнецовым. Они подали заявление в ЗАГС, был уже назначен день их бракосочетания, причём странным образом им разрешили расписаться не через месяц, как это было положено, а через неделю после подачи заявления (связи решают всё).

По роковому стечению обстоятельств в этот день Костя должен был вернуться из командировки. Он, едва сошедший с поезда, поначалу в первый миг был удивлён, увидев Ольгу с детьми на вокзале, а потом раздражён фальшивостью этой якобы радостной и долгожданной встречи с главой семейства, особенно когда жена вдруг поцеловала его в щёку, чего раньше никогда не делала. На этот поцелуй он не ответил, глаза его сузились и злой огонь сверкнул в их глубине. Ольгу это не смутило, она как ни в чём не бывало доиграла роль примерной и любящей жены, подтолкнув к нему пятилетнюю Жанну со словами: «Иди к папе на ручки. Ты же его так всё время ждала. Она постоянно про тебя спрашивала, Костя». Он подхватил на руки дочь, и счастливое семейство направилось домой. Но даже наличие повисших на нём детей ненадолго удержало его дома. После торжественного, фальшиво-торжественного обеда, он, несмотря на попытки жены под любым предлогом удержать его, поехал на своей новой машине (неожиданный подарок его отца, чтобы задобрить строптивого сына) к Наташе. Костя уже подъезжал к её дому, когда увидел Наташу, выходящую из подъезда в свадебном платье, и обомлел. До ЗАГСа невеста не доехала. Костя посадил Наташу в машину, и они весь день катались где-то за городом, после чего был весьма неприятный разговор с отцом, закончившийся тем, что Виталий Николаевич отнял у сына машину, которая была предназначена для его семьи, а не для прогулок с любовницей да ещё на виду у всего Города. Костю это не очень огорчило, хотя он страстно, самозабвенно любил машины и обожал быструю езду.

И вновь влюблённые пошли по этому адскому кругу: бесконечные угрозы, разговоры, убеждения от заинтересованных родственников, от начальства и даже от друзей Константина, дичайшие скандалы его жены, которые заканчивались разбитой посудой, её провокации, истерики, театральные страдания и театральные же попытки самоубийства, чтобы собрать побольше сочувствующих зрителей.

— Ему развестись не позволят, — говорил Наташе Николай, в то же время присматриваясь к ней и оценивая её девичьи прелести с тайным желанием насладиться этой аппетитной девочкой («может соблазнить эту дуру?»).

— Он не крепостной, — возмущалась Наташа, не замечая этих плотоядных взглядов. — И, в конце концов, он уволится из армии и уже точно будет свободен и от ваших начальников и от вас, и никто не сможет ему приказывать, — и тут она вытянула свой главный козырь: — Я беременна от него, и он уже точно разведётся.

— А от него ли ты беременна, цыпа? Не от своего ли несостоявшегося женишка?

— Нет, совершенно точно нет. Он ко мне не прикасался.

— А Костя в это поверит? Он у нас ревнив, как дьявол, просто бешеный становиться.

— Это подло так говорить, вы… вы…

— Детка, я бы на твоем месте был бы осторожней. Ты же знаешь, если надо, я всё сделаю, чтобы стереть тебя в порошок, как это некогда сделали с твоим отцом. Веди себя тихо и смирно и проживёшь долго и счастливо.

— Не думайте, что я вас боюсь! — негодовала Наташа, отважно и яростно защищаясь от этого страшного человека, хотя и была очень напугана тем, что рядом с ней не было Кости (его опять отправили в Москву в командировку), и она опять осталась один на один с его воинственными и всемогущими родственниками и чувствовала себя по-детски совсем беззащитной. — Меня теперь ничто не остановит.

Несмотря на эту её решимость, всё вдруг закончилось неожиданным и загадочным исчезновением Наташи из Города, после чего все страсти улеглись, вулкан потух, отшумели грозы и затих ураган, оставляя за собой разрушенные судьбы и разбитые сердца. Говорили, что какую-то роковую роль в этой истории сыграла жена Константина Витальевича Ольга Станиславовна, что она приходила домой к Наташе, и они о чём-то около четырёх часов беседовали, но достоверных сведений об этом не было, поэтому ограничились тёмными неясными слухами и намеками. Константина стараниями его отца отправили куда-то в командировку за границу, пока всё не забудется. Куда уехал Константин и где был несколько лет, не знала даже его жена, слышала только, что он был где-то в юго-восточных странах и участвовал в каких-то военных действиях. Поговаривали, что его отец даже рискнул жизнью сына, лишь бы замять этот скандал. По возвращении оттуда Константин уехал в Москву, не взяв с собой жену, и продолжил учебу в Высшей военной академии. Со временем всё забылось и кануло в Лету, а Константин Витальевич вернулся в Город героем, героем Советского Союза, но за какие заслуги он получил эту высшую награду, он никогда не рассказывал. Он быстро взлетел по карьерной лестнице благодаря своим уникальным способностям и сейчас имел звание генерал-полковник-инженер и был директором Военного Научно-Испытательного Института (ВНИИ).

****

Ранним воскресным летним утром 1972 года, когда жаркое солнце ещё не успело раскалить безлюдные, пустынные улицы спящего города, а воздух был ещё прохладен и свеж, на Золотой набережной появился первый человек — мужчина лет пятидесяти с лишним в летнем сером костюме и в фетровой чёрной шляпе. Это был не кто иной, как отец Натальи Лесковой — Владимир Петрович Лесков, только что сошедший с московского поезда. Ни сумки, ни чемодана при нём не было. Бывший известный архитектор, бывший член Союза архитекторов СССР и Международного союза архитекторов, много лет назад он получил очень престижный правительственный заказ на проектирование крупного магазина в Москве, который оказался для него роковым и последним в его карьере. По окончании строительства магазина он был жёстко раскритикован за «порочные излишества в архитектуре» своими же коллегами-завистниками, которые яростно боролись за получение этого заказа, и Владимир Петрович, не выдержав травли, впал в жестокую депрессию и начал спиваться. Даже сейчас он был под хмельком, хотя выпил скорее для храбрости, оставив последние деньги в вагоне-ресторане. Единственный дорогой заграничный костюм уже давно потерял свой вид и полинял, а изъеденная молью шляпа вышла из моды и была не по сезону тёмного, мрачного цвета, но, по мнению её обладателя, придавала ему солидности и была необходима для предстоящего делового разговора. Резким порывом ветра шляпу вдруг сорвало с головы и унесло за решетку набережной реки. «Ах, ты!» — от досады Лесков шлёпнул ладонью по мраморному парапету, глядя на безвозвратно уплывающую от него шляпу, единственную в его гардеробе.

Лесков свернул в Нагорный переулок, вверх, туда, где на холме за чугунной кружевной решеткой в глубине изумрудного сада стоял трёхэтажный особняк, там на третьем этаже жил Константин Витальевич Макаров со своей семьей.

Константин Витальевич в это время пил в своём кабинете свой утренний кофе, выкуривал трубку и изучал письмо, которое только что принесла домработница Вера. Обычный прямоугольный конверт с простеньким банальным изображением каких-то красных цветов, но без обратного адреса и имени отправителя. Константин Витальевич, уверенный в том, что это очередная анонимка или признание в любви неизвестной поклонницы, хотел выбросить письмо, не читая, остановило лишь то, что конверт был с авиапочтовой маркой, а значит, отправлен из другого города. Почтовый штемпель был не очень четко отпечатан и даже размыт, но можно с трудом различить первые три буквы названия города, из которого это письмо было отправлено — М, О, С, и последняя буква А или Л. Между буквой С и последней А или Л оставался промежуток достаточный только для двух букв. «Москва», — решил Константин Витальевич и вскрыл конверт. Письмо было написано на неаккуратно вырванном из ученической тетради листе торопливым и всё-таки женским почерком, но начиналось очень официально: «Тов. Макаров, я Вас не знаю, но надеюсь на Вашу порядочность или хотя бы сострадание к Вашей дочери. Я не стала бы к вам обращаться, но у неё начались неприятности и мне трудно ей помочь. В московский детский дом №2 Ваша дочь поступила всего четыре месяца назад, но сейчас она попала в очень неприятную историю, защитить её некому. Я бессильна против ТОГО человека, он может навсегда исковеркать её судьбу и возможность на нормальное будущее, может, и не счастливое, но сносное. При Вашем положении и влиянии вы могли бы вмешаться, достаточно вашего звонка. Он струсит, я знаю. Вы можете изменить. Хотя бы перевести её в другой детский дом, если вам не нужна. Я надеюсь, что все-таки у вас есть капля совести. Вы поможете своему ребенку, примите участие в судьбе». Подпись «Анна Ковалёва».

Письмо написано сумбурно и торопливо, последние фразы обрывисты, не закончены, где-то перечеркнуты, некоторые буквы были пропущены и уже отсутствовали знаки препинания, а уж понять, о ком и о чём идет речь, было просто невозможно.

Константин Витальевич едва успел дочитать письмо, когда услышал в прихожей лай Цезаря, его молодой немецкой овчарки, которой категорически было запрещено подавать в доме голос, чей-то хриплый бас («Извольте доложить») и возмущенный голос домработницы Веры. Константин Витальевич поспешил к месту происшествия. Входная дверь была приоткрыта, какой-то гражданин дергал за ручку двери, пытаясь пошире её распахнуть и втиснутся в образовавшуюся щель, но Вера тянула дверь на себя, да и собака пугала непрошеного гостя.

— Цезарь, молчать, — тут же призвал к порядку собаку Константин Витальевич. — Вера, в чём дело?

— Этот гражданин говорит, что он к вам. Но он же пьян.

— Я не пьян, мадам, — поправил её Владимир Петрович, а это был он, Константин Витальевич узнал его. — Я чуть выпимши, совсем чуть-чуть, а это другая категория человеческого падения.

— Вера, идите, я сам разберусь.

Владимир Петрович наконец-то втиснулся в дверной проём, задевая косяк двери, ввалился в прихожую и, пошатываясь, поклонился, сожалея, что нет шляпы, которую в самый раз приподнять при поклоне.

— Здр-р-равия желаю, — нагло и развязано начал было Владимир Петрович.

Константин Витальевич не ответил, смутив Владимира Петровича стальным с хищным прищуром взглядом, а поскольку у Владимира Петровича в планах такой приём не значился, он растерялся. Он-то был твёрдо убеждён, что Костя (для него он был ещё Костя) в его тайной власти и будет смущён и поражён, а, может, даже застыдится. Но Константин Витальевич смотрел на него холодно и бесстрастно, выдерживая паузу, достаточную для того, что бы Владимир Петрович занервничал.

— Ты… вы… — промямлил он, не зная как обращаться к Константину Витальевичу, и пристально вглядываясь в его лицо.

Лесков с трудом узнавал в этом суровом человеке некогда вежливого, утонченного кавалера его дочери и судорожно вспоминал заранее приготовленную речь, которая должна была повергнуть Костю в смятение и раскаяние, уничтожить его. Владимир Петрович уже начал терять чувство превосходства и уверенности, а Константин Витальевич даже не пытался помочь ему выпутаться из этой ситуации, ожидая, когда он наконец скажет что-нибудь вразумительное.

— Чем обязан? — в конце концов сухо и жёстко спросил Константин Витальевич.

Владимир Петрович окончательно оробел перед ним и растерянно промямлил:

— Ну-у… я… хотел бы насчёт вашего ребёнка.

— Какого ребёнка?

— Как?! А Сашка.

— Какой Сашка?

— Ребёнок наш… ваш, то есть… Этот… ну Саша… Ну вы же знаете… Наташин. Вы же мне деньги высылали.

Константин Витальевич тут же взял его под руку и отвёл в кабинет.

— Так, быстро, — Константин Витальевич поставил стул посредине кабинета перед своим столом, взглядом велел сесть, и сам сел в кресло напротив. — У вас есть пять минут, чтобы всё объяснить. Кратко и доходчиво.

Впрочем, аудиенция затянулась. Мимолётно оценив роскошь квартиры, наличие прислуги в доме и соответственно высокое положение Константина Витальевича, который наверняка не захочет огласки некоторых эпизодов своей биографии, Владимир Петрович понял, что здесь можно поживиться и очень неплохо поживиться на вполне законных основаниях. Он уже начал приходить в себя, приобрёл былую уверенность в предвкушении радужной перспективы получать немалое ежемесячное денежное довольствие, вальяжно уселся на стул и перешёл на официально-деловой тон:

— Я… мм… у меня, видите ли, нет сейчас возможности содержать нашего… вашего ребенка. Я всё-таки рассчитываю на достойную компенсацию…

Константин Витальевич резко поднялся, не желая выслушивать этот бред, и Владимир Петрович, испугавшись, что с ним церемонится не будут и попросту выгонят, а он отчаянно нуждался в деньгах, торопливо заговорил:

— Нет, нет, подождите, вы должны выслушать меня. Это очень важно. Это же ваш ребёнок, ваш и Наташин. Я вам писал, вы же мне деньги высылали.

— Вот как?

— А разве нет?

— Что с Наташей?

— Гуляет, жизнью наслаждается, а я с её ребёнком должен возиться.

— Где сейчас мальчик?

— Мальчик? А разве был ещё мальчик? А, да, кажется, был мальчик, давно, но он умер.

— Как умер?! («Что он несёт?!»)

— Даже не помню… был он или не был…, — впал в какую-то странную задумчивость Владимир Петрович.

— Саша умер?

— А? Саша? Ах, Сашка. Так ведь девочка.

— Всё-таки девочка?

— Ну да, Сашка. Наташка хотела мальчика, и имя уже наготове было, а вот досталась девка.

— Сколько ей лет?

— Восемь… или девять. Не помню.

— В каком месяце она родилась?

— В июне… не, в мае… э-э-э… ну, жара тогда была под сорок, торфяники горели под Москвой.

— Подождите.

Константин Витальевич позвал Веру, попросил её принести закуски с кухни, быстро сервировал стол, выставил бутылку водки. Владимир Петрович с явным удовольствием выпил предложенную рюмочку водки и закусил малосольным огурцом.

— Я же вам письмо написал, — сказал он, сам уже по-хозяйски подливая себе водку. — Вы, конечно, не ответили, я понимаю, очень заняты, но деньги получал исправно, а потом вдруг перестал.

— Давно писали?

— Ещё в феврале.

— Где сейчас Наташа?

— Сбежала. Нас бросила, главное Сашку мне подбросила, сама гуляет где-то на юге со своим хахалем. Пальмы, море, яхты, рестораны. Уже четыре месяца как не появляется. Я даже в милицию подавал на розыски. Совсем как её мать, по тем же стопам пошла. А ведь сватался к ней знаменитый режиссёр, с женой готов был развестись. Такие подарки дарил! Нет же, и его бросила, сбежала с каким-то проходимцем. А так всё могло бы устроится. И чего не хватает? И ваш братец её обхаживал, очень обхаживал. Мы ведь могли бы породниться. Хе-хе, родственничками были бы. Может быть. Если Николай не врал, да что-то Наташа с ним рассорилась. И что она со всеми ссориться? Не умеет жить, не умеет.

Последняя новость слегка ошарашила Константина Витальевича, но вида он не подал. Владимир Петрович быстро опьянел и уже нёс бог знает что, Константин Витальевич не мешал ему и изредка подбрасывал вопросы:

— Девочка с кем сейчас осталась?

— А она в детском до.., — чуть не проговорился Владимир Петрович и, хотя уже был изрядно пьян, тут же спохватился: — саду.

— В детский сад ходит?

— Да.

— Ей девять лет?

— Да. А что? Ах да, в школу. Но сейчас каникулы. Дома, дома сидит.

— Она одна дома осталась?

— Да. Ну и что, чай, не маленькая.

— Так я вам, говорите, деньги высылал?

— Да, сразу же после моего письма. А разве нет?

— Да. Пейте, пейте. И как часто?

— Раз в месяц, как положено в благородных семействах. А разве нет? — Владимир Петрович силился понять смысл этих странных вопросов, но всё больше пьянел и уже отвечал машинально, а Константин Витальевич не скупился и щедро подливал.

— Какая сумма вам высылалась?

— Сумма? Ах, разве это сумма, разве это деньги, на хорошую водку с закуской не хватит.

— В последний раз когда выслал?

— Уже два месяца как не высылаете, Константин Ник… Василь… ич… — Владимир Петрович пытался вспомнить отчество своего будущего благодетеля, но Константин Витальевич даже и не думал ему подсказывать. — А я ведь последние деньги на неё потратил, а она растёт и растёт. И чего они так быстро растут? Сегодня купил ей платье, а завтра оно уже ей мало. Столько денег на неё уходит, ай-яй-яй. А накормить ещё надо и не просто так, а витамины там всякие: апельсины, яблоки… картошечка…, — Владимир Петрович даже закрыл глаза и благодушно счастливо заулыбался, мечтательно перечисляя все свои любимые закуски под водку: — селёдка с лучком тоже неплохо…

— Допивайте, — прервал его Константин Витальевич. — Пошли, провожу вас.

— А как же мой вопрос? — вдруг спохватился Владимир Петрович, вспомнив, зачем пришёл.

— Решим, обязательно решим. Сегодня же.

— А куда я сейчас пойду?

— На свежий воздух, на скамейке посидите. О вас позаботятся.

Владимир Петрович подхватил недопитую бутылку водки, вложил её во внутренний карман пиджака и нетвёрдым шагом, пошатываясь, вышел из кабинета. Идя по длинному коридору, он постоянно пытался ввалиться в другие комнаты, но Константин Витальевич, взяв его за рукав пиджака, перенаправлял по нужном курсу. Владимир Петрович уже плохо соображал. Он вышел в сад и сел на скамейку под сиренью. Жара. Совсем разморило. К ограде особняка подъехал милицейский УАЗик, из него вышли два милиционера и направились к Владимиру Петровичу, один из них, приложив к козырьку фуражки руку, представился:

— Старший лейтенант милиции Смирнов.

— Угу, — только и смог ответить Владимир Петрович, кивнув головой.

— Ваши документы, гражданин.

— Пож-ж-жаста.

Но достать паспорт из внутреннего кармана пиджака Владимир Петрович уже не смог, вытащил и протянул им бутылку водки.

— Пройдемте с нами.

— Куда? Зачем?

— Пошли, пошли.

Владимира Петровича подхватили под руки, а он уже не имел сил сопротивляться. Его посадили в машину, отвезли в отделение и поместили в отдельную камеру. Константин Витальевич в это время вызвал к себе в кабинет своего девятнадцатилетнего племянника:

— Олег, вот деньги. Купишь билет до Москвы, вечером возьмёшь такси, заберешь из первого отделения милиции Лескова Владимира Петровича, отвезёшь на вокзал и посадишь в поезд. Всё понял?

— Да. А он кто? — не удержался от любопытства Олег.

— Не твоё дело, — осадил его Константин Витальевич. — Можешь идти. И Ольгу Станиславовну попроси зайти ко мне.

Разговор с женой начался с короткого, довольно жёстко произнесённого вопроса:

— Где письмо?

— Какое письмо? — машинально спросила Ольга Станиславовна.

Вопрос этот был, конечно, лишним: Вера уже успела ей доложить о визите Лескова, и она была готова к этому вопросу.

— Ты прекрасно знаешь, о каком письме я говорю. Уточняю во избежание лишних вопросов и для краткости диалога: письмо, которое писал Лесков с просьбой выслать деньги на содержание моей дочери; письмо, которое предназначалось мне и было перехвачено тобой не без помощи, надо думать, Веры.

Ольга Станиславовна ответила не сразу, она знала, Константин Витальевич терпеть не мог никакой лжи и притворства и сразу пресекал возможность, как он выражался, «дурочку играть», задавая недоуменные вопросы «Какое письмо? Не понимаю, о чём ты» и так далее, да и Ольге Станиславовне показалось унизительным перед ним оправдываться.

— Его нет, — наконец ответила Ольга Станиславовна.

— Отличный ответ, главное краткий. Хорошо, продолжим. Как давно ты посылаешь Лескову деньги и сколько?

— Не понимаю, это что — допрос? — поднялась со стула возмущенная Ольга Станиславовна.

— Называй это как хочешь. Можешь поэтическим вечером назвать, можешь игрой в шашки.

— Зачем тебе это нужно? Зачем это всё нужно ворошить? Это отвратительное, гнусное письмо гнусного шантажиста. Я же тебя пыталась оградить от этого, нашу семью. Неужели мне мало того ужаса, что пришлось пережить и…, — Ольга Станиславовна вдруг поняла, что муж почти её не слушает, равнодушно попыхивая трубкой и холодно поглядывая на неё, настолько он пренебрежительно относился к её мнению, но всё же, теряя свой напор и уверенность, она продолжила: — Я надеюсь, что всё это закончилось, и мы больше не услышим этой фамилии. Пусть они не пытаются навязывать тебе какого-то ребёнка, неизвестного, между прочим, происхождения и вешать эту обузу. К тому же…

— Хватит кружева плести, — вдруг прервал её тираду невозмутимый Константин Витальевич. — Ты не ответила на мой вопрос: сколько и как давно ты посылаешь деньги? Прошу кратко и точно.

— Пятьдесят рублей. С февраля.

— Похвально, не сильно поскупилась. Деньги, правда, пошли не по назначению. Не очень ты разумно ими распорядилась, так что я думаю урезать твой бюджет, тем более, что ребёнка я возьму к себе.

— Да ты что! — подскочила Ольга Станиславовна. — Да ты… о, боже! Ты уверен, что это твоя дочь? Он же просто аферист и эта… твоя… бывшая… тоже не промах. К тому же там был этот Кузнецов и неизвестно чей это…

— Не тебе об этом говорить, — жёстко оборвал её Константин Витальевич, хищно суживая глаза.

Ольга Станиславовна на миг растерялась. Она-то знала, на что он намекал, но, к его чести, вслух никогда и ни при каких обстоятельствах её грехи не обсуждал, слишком был порядочным, чем она всегда пользовалась. Взяв себя в руки, она продолжила уже спокойней:

— И зачем тебе эта обуза? Ты это мне на зло делаешь, а будут страдать дети. На меня-то можно наплевать, но ты о Жанне подумай, о Коле, что им придется вынести. Людям-то рот не закроешь. Все на них пальцем будут показывать: «Вот их сестра, то ли сестра, то ли нет». Как ты им будешь объяснять, кто это, откуда она взялась. «Это ваша сестра, познакомьтесь». А вдруг она не нормальная. Они все там не очень…

— Я обсуждать это не намерен и спрашивать твоего совета, тем более разрешения, не собираюсь. Ребёнка я заберу. И не вздумай строить из себя жертву: ты ей не мачеха, она тебе не падчерица. Она моя дочь и только. Всё, разговор закончен.

Ах, как он изменился, повзрослел и стал совершенно чужим и уже неподвластным ей. Где же тот мальчик, тонкий, ранимый, напичканный романтическими, сентиментальными глупостями мальчик, которым она, холодная и расчетливая, никогда и никого в своей жизни не любившая, могла повелевать как презренным рабом, могла мучить, доводить до исступления, заставляя ревновать? Куда исчезло его мальчишество, безудержная горячность и дикая страсть? Когда она упустила его? Когда неосторожно призналась в том, что Жанна не его дочь? Может, это была её роковая ошибка? Хотя после этого неосмотрительного признания он, всегда робевший перед ней, как будто взорвался. Ольга была ошеломлена его напором, его силой, которой в нём не предполагала, и даже прониклась хоть и слабым, но чувством уважения к нему. Нет, он тогда ещё продолжал её любить, любить ещё более ревностно и неистово, порой до жестокости, но не от желания причинить боль и сокрушить её женское тело, а просто от переизбытка чувств, которые уже физический не мог сдерживать, правда, по окончании этой сумасшедшей бури ему нужно было вовремя увернуться от её прелестной ручки, щедро раздающей пощёчины в награду за его старания. И хотя по ночам она была в полном его распоряжении (в мучительно-сладостном плену), утром власть переходила в её руки, он по-прежнему был её рабом, она ещё долго держала его в узде и вдруг упустила.

Когда же он вдруг охладел к ней? Когда ускользнул? И как она позволила появиться в его жизни Наташе, этой рыжей бестии? Ей тогда казалось, что он всего лишь хотел позлить её, заставить ревновать, а всё оказалось так серьёзно, вплоть до развода. Сколько ей пришлось подарить его отцу Виталию Николаевичу, пользуясь тем, что он был явно к ней неравнодушен, обольстительно-заманчивых улыбок и взглядов, чтобы заручиться его поддержкой, и в то же время удерживать его под самыми разным предлогами от нескромных порывов, позволяя, правда, некоторые вольности. Сколько пришлось приложить усилий, чтобы уговорить влюблённого в неё Михаила Кузнецова за соответствующее необременительное вознаграждение, какое только могла дать красавица, обольстить и отвлечь от её мужа Наташу. Сколько пришлось проявить силы убеждения и артистического таланта в том разговоре с Наташей, чтобы разжалобить свою соперницу (а этого унижения Ольга ей никогда не простит) и уговорить не портить ей, её мужу и их детям жизнь, и в конце концов она добилась того, что взбаламутившая их семью Наташа исчезла из их жизни и из Города. А сейчас эта рыжая бестия вновь напоминает о себе своим выродком.

Но власть над Костей Ольга потеряла безвозвратно. После возвращения из-за границы он поразил её своей холодностью, бесстрастностью и суровостью, как будто ураган пронёсся в его душе, не оставляя ни крупицы прежней романтичности, нежности, а главное любви к ней. Страшная животная сила исходила от этого угрюмого, мрачного, совершенно чужого, но такого грозно-прекрасного и привлекательного своим невероятным мужским магнетизмом человека. Он возмужал, ожесточились, огрубели словно отчеканенные в бронзе черты его лица, взгляд, прежде светившийся мягким светом, стал невыносимо пронзительным и тяжёлым, сам он, жёсткий, резкий и властный, перестал считаться с её мнением и не терпел никаких возражений. Первое время Ольге Станиславовне было сложно подчиняться своему мужу и смиряться со своим новым подчинённым положением в семье. Особенно оскорбительно для неё было то, что он не позволил ей полной мере распоряжаться его финансами. Она с трудом привыкала к этому новому мужчине, не зная даже, о чём с ним можно говорить. Все её попытки завести лёгкий непринуждённый разговор заканчивались его очень кратким равнодушным ответом, долгой мучительно-напряжённой для неё паузой и лихорадочным поиском более занимательной темы.

Она не интересовала его даже как женщина (у него теперь была отдельная смежная с кабинетом спальня), а самой напрашиваться гордость не позволяла. Хотя, надо признать, она однажды попыталась как бы невзначай прильнуть к нему, приобнять, прижаться к его мощному богатырскому телу, но он холодно-равнодушно отстранил её. С тоской Ольга Станиславовна поняла: не будет больше этой кипучей, богатой событиями жизни, этих фейерверков бурных ссор, упоения своей властью, головокружительных сладострастных ночей, не изведать ей больше грубой силы его бешеной, обжигающей страсти, этой огненной лавины его дикой, жестокой любви, не почувствовать опьяняющей смеси восторга и страха от его сокрушительной мужской силы.

В конце концов, ей пришлось удовлетворяться только тем преимуществом, какое давало это замужество, то к чему она так стремилась: высокое положение мужа, соответственно и её, как жены, достаток, возможность не работать (она за свою жизнь ни дня не работала), роскошная квартира, дорогие украшения и наряды, великосветские мероприятия, где ты первая, где тобой все восхищаются и завидуют, пытаются завязать более близкое знакомство и выпросить приглашение на день рождения. Ольга иногда забавлялась тем, что вдруг приглашала на свой день рождения какую-нибудь неприметную особу, имеющую не очень состоятельного и влиятельного мужа, но жаждущую во что бы то ни стало проникнуть в «высший свет». И эта особа, польщённая и окрылённая такой оказанной для неё честью, с надеждой на дальнейшее развитие очень выгодных отношений с самой влиятельной дамой Города разорялась на дорогой наряд, в котором не стыдно появиться в таком обществе, и очень дорогой подарок (дешёвый дарить было просто не прилично), снимая со сберегательной книжки накопленные на отпуск деньги и занимая у своих знакомых крупные суммы. Но по прошествии праздника Ольга Станиславовна вдруг становилась холодна и равнодушно-пренебрежительна к своей новой и ненужной ей знакомой и даже как будто бы не узнавала её. А эту особу потом дома ждал страшный скандал, который закатывал ей муж из-за напрасно потраченных денег и пропавшего отпуска, который они будут вынуждены провести не в Сочи на Чёрном море, а на своей даче, и этой «глупой гусыне», как называл её разгневанный муж ещё в течении года до следующего отпуска, ничего не оставалось, как терпеливо сносить оскорбления от супруга и со скрежетом зубов ядовито сплетничать о том, что Ольга Станиславовна на самом деле не имеет никакого влияния на своего мужа, поэтому знакомство с ней не представляет никакого интереса.

Константин Витальевич действительно давно жил своей жизнью и у него был свой круг общения и интересов, а Ольга Станиславовна, как ни старалась, попасть в этот круг не могла, да и сама на дни рождения своих подруг всегда приходила одна, без мужа, оправдываясь его занятостью, всё время поглядывала на часы и говорила: «Нет, он, наверно, уже не успеет, очень много работает, надеюсь, хоть домой придёт не ночью». Все эти оправдания были, конечно, смешны даже для её подруг, тем более при наличии у Константина Витальевича любовницы, которую он не скрывал. Но Ольга Станиславовна всё же продолжала поддерживать видимость хорошего отношения с Константином Витальевичем, зачастую в разговоре бросая фразу «надо посоветоваться с мужем», и усиленно скрывала, что с ним никаких, даже дружеских, отношений нет, и настолько не было никаких отношений, что она ничего не знала о его командировках, даже эта информация была для неё не доступна, он всегда уезжал и приезжал внезапно для неё. Ольга Станиславовна могла только издали следить за своим мужем.

****

Вечером Олег забрал уже немного отрезвевшего и отоспавшегося Лескова из отделения милиции, отвёз его на вокзал и усадил на вечерний поезд. Константин Витальевич сидел в это время с Игорем Борисовичем в ресторане «Аврора» на берегу Джангаровского озера на открытой веранде на пирсе и обсуждал с ним утреннею новость. Упоминание о Наташе так сильно взбудоражило Игоря Борисовича, что ему пришлось заказать двести грамм водки, чтобы справится с волнением. Все эти десять лет он не забывал Наташу, несмотря на то, что женился, и у него родилась дочь. Жена его, Ирина Юрьевна, знала об этой его маниакальной, нетленной любви к Наташе, так глубоко и надолго поразившей его сердце, и бешено ревновала к ней, но первое время этого не показывала. Сначала она долго и упорно обхаживала его, терпеливо выслушивая его историю о несостоявшейся любви, сочувствовала и утешала, потом женила на себе, позволила дать их дочери имя его бывшей незабываемой возлюбленной, но когда почувствовала, что накрепко затянула в свои сети и с рождением ребёнка по благородству души он уже никуда не денется, начала его третировать и перестала с ним церемонится настолько, что порвала и выбросила все Наташины фотографии и раздражалась на любое упоминание о ней.

— Неужели, неужели? — повторял обычно спокойный, даже вялый по натуре, но сейчас страшно разгорячённый Игорь Борисович, опрокидывал рюмку водки и засыпал своего странно равнодушного к этой новости друга вопросами: — Значит у Наташи ребёнок? А сама она где? Что с ней? Замуж вышла?

К их столику подскочил Олег, самодовольно плюхнулся на свободный стул, резво доложил Константину Витальевичу, что Лесков уложен на нижнюю полку тринадцатого вагона четвертого купе на тринадцатое место, и остался сидеть в ожидании благодарности за его старания с надеждой, что его угостят или хотя бы закажут какой-нибудь напиток (неплохо бы коктейль) после его намекающей фразы «Фу, как жарко, пить хочется», и он получит возможность прикоснуться к этой роскошной ресторанной жизни. Константин Витальевич безжалостно лишил его этой надежды: «Олег, свободен».

— А мой ли это ребенок? — спросил Константин Витальевич, когда Олег ушёл.

— Твой, Костя, твой. Не сомневайся, — твердо заверил Игорь Борисович и на немой вопрос Константина Витальевича продолжил: — Я знал, что она беременна. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать, ты только выслушай. Твоя жена тоже узнала об этом, она тогда всерьёз испугалась и поэтому приходила к Наташе в тот последний день. Опять были разговоры про твою карьеру, какой ты талантливый, а она всё загубит, и какая вас ждёт жизнь после такого скандала, и так далее. Наташа тогда пообещала, что сделает аборт. Аборт, значит, не сделала.

— Значит, о её беременности знали все, кроме меня. А ты молчал всё это время.

— Тебя тогда и в Городе не было, когда это стало известно. А потом Наташа уже просила не говорить, да и решено всё было. Она не хотела портить тебе жизнь, понимала, чем для тебя всё это обернётся. Я не знал, что она сохранит ребёнка.

— Ладно, что было — то было, что будет — то будет.

— Что ты будешь делать?

— Ребёнка заберу.

— А Ольга?

— Ольга к этому никакого отношения не имеет.

— Ну, может, она будет возражать.

— Её возражения не рассматриваются. На, прочти.

Константин Витальевич положил перед Игорем утреннее письмо, тот внимательно прочитав его, даже подскочил:

— Нужно срочно ехать.

— Срочно не могу, уезжаю в командировку.

— Давай я съезжу.

— Сделай одолжение.

Игорю Борисовичу страстно захотелось увидеть ребёнка той женщины, которую он не мог забыть до сих пор, а Константин Витальевич не проявил ни малейшего интереса к тому, что у него где-то есть дочь и даже не был поражён этой новостью.

Константин Витальевич совершенно отчетливо до мельчайших подробностей вспомнил тот день, тот последний день, когда всё должно было решится. Он шёл домой, полный решимости объявить жене, что подаёт рапорт об увольнении со службы и будет добиваться развода с ней, несмотря на страшное давление со стороны родителей, особенно отца, старшего брата, начальников, даже товарищей по службе — буквально всех, кто увещевал его отступится от своих намерений. Он уже собирался нажать на дверной звонок своей квартиры (ключей у него не было, он бросил их после очередной жаркой ссоры с женой и, сказав «ноги моей больше здесь не будет», хлопнул дверью) и вдруг боковым зрением увидел, как с верхней лестничной площадки вспорхнуло и бесшумно полетело вниз голубое облако: по лестнице сбегала Наташа (она уже около часа ждала его на лестнице этажом выше). «Пойдём, пойдём, мне нужно тебе кое-что сказать», — быстро заговорила она, хватая его за рукав и увлекая вниз, но так ничего значащего в этот вечер он от неё не услышал. Они долго бесцельно бродили по Золотой набережной, Наташа рассказывала ему какие-то весёлые, забавные истории из своего детства и смеялась, хотя глаза её лихорадочно блестели от слёз, но она их быстро смахивала, говорила, что это от ветра, вскакивала на бордюр, взмахивала как птица тонкими руками, закидывала голову и жмурилась на заходящее солнце, подставляя солнечным лучам лицо, как будто впитывала в себя его свет. Как же была прекрасна его рыжеволосая Наташа в этом голубом шёлковом платье, по-детски мила и очаровательна!

Как только Костя пытался ей что-нибудь сказать, она прерывала его, вскрикивая: «Ах, смотри — белая чайка!», или спрашивала: «Тебе нравится мое платье? Оно подходит к твоим глазам. Знаешь, хочу от тебя только мальчика, он обязательно будет похож на тебя, с такими же синими глазами, и назову его Александром — воин и защитник». Наташа склонила к нему голову, уткнулась лбом в его плечо и вдруг резко отступила, прошлась по бордюру, делая балетные па, вернулась, остановилась напротив, посмотрела на него сверху вниз.

— Дай я посмотрю на тебя, — сказала Наташа, запускала свои пальцы в его волосы, крепко обжимая его голову и внимательно вглядываясь в его глаза. — А теперь иди, — он хотел что-то спросить, но она ладошкой прикрыла ему рот. — Завтра всё узнаешь. Завтра. Слышишь? Иди.

Воспоминания эти давно не мучили его ставшее холодным сердце, он помнил только события, но забыл, похоронил все чувства, вызванные этими событиями. Он уже смутно помнил, как на следующий день метался по городу в поисках Наташи, как квартирная хозяйка, у которой Наташа снимала комнату, вложила в руку сложенный вчетверо клочок бумажки со словами «Велела передать», и он рыдал на лестнице, читая её коротенькую в несколько слов записку: «Мы должны расстаться. Не ищи меня. Всё решено». Он не мог понять почему, почему всё рухнуло для него, его мечты о семейном счастье, уюте, вечной любви, когда он был даже готов бросить и карьеру, и военную службу, потому что нашёл того единственного человека, с которым ему было так спокойно. Почему она так поступила и отступилась? Он взревел, как раненый зверь. Он метался, искал её по всему городу, бросил всё, без разрешения уехал к её отцу в Москву, за что потом был строго наказан начальником, но в Москве Наташи не было. Владимир Петрович, отец Наташи, был чем-то напуган и просил больше к нему не приходить.

Он вернулся в Город, ещё не смирившийся, ещё не сложивший оружие. Он вновь вступил в неравную борьбу с этим миром. Домой он не вернулся, жил у Игоря. Оставляя себе незначительную сумму на карманные расходы, он передавал почти всю зарплату своей жене через Игоря и категорически отказываясь даже мимолётно видеться с ней. На Игоря тоже оказывали давление, на него посыпались неприятности на работе (выговоры и придирки по любому не значительному поводу). Костя, понимая, что друг может из-за него пострадать, вернулся жить в свою квартиру, но жил там как квартирант, с женой даже не разговаривал, пытался не разговаривать, та очень умело провоцировала, растравляла и втягивала в долгие бессмысленные споры, хладнокровно наблюдая, как Костя горячится, опять пытается что-то доказать, убедить её в чём-то. Потом он впадал в апатию, валился на кровать, долго смотрел в потолок и молчал. Страшное отчаянье наваливалось на него от своего бессилия перед этой сворой, которые вцепились в него мёртвой хваткой и распоряжаются его жизнью, разрушая его мир. Он оказался в ловушке, в железном капкане, из которого не мог выбраться. Все его метания закончились тем, что стараниями Виталия Николаевича его, строптивого «глупца», попросту отправили в загранкомандировку.

Константин Витальевич, давно чуждый сантиментам, вспоминал это с презрением, с презрением к себе, тогда глупому, наивному щенку, и упоминание об этом ребёнке его не тронуло, не вызвало даже любопытства, но если это действительно его ребёнок, то он, конечно, должен о нём позаботится, всего лишь. Самое неприятное для него было в другом: Наташа через два года сошлась в Москве с Николаем. От какого-то всепоглощающего отчаянья она вдруг кинулась к нему, Николай утешал её, вроде хотел жениться (врал, конечно, он не собирался разводиться со своей женой), даже давал деньги, но потом быстро потерял к ней интерес, насытив свой животную похоть.

****

О том, что произошло в Москве, как и при каких обстоятельствах Игорь Борисович нашел Сашу Лескову, о той цепи странных и невероятных событий, сопровождавших его во время розыска девочки, он никому не рассказывал.

Директор детского дома №21 (не №2, как ошибочно второпях было указано в письме) со странным именем Арефий Эдуардович, даже не взглянув на вошедшего к нему в кабинет Игоря Борисовича, достаточно хамовато-пренебрежительно спросил: «Что Вам?» — продолжая преувеличенно внимательно рассматривать какие-то бумаги, подчеркивая этим свою занятость и важность. Но при упоминании имени Саши Лесковой он оторвал свой взгляд от бумаг, насторожился, напрягся и почему-то спросил: «Вы из прокуратуры?» — и тут же успокоился, когда Игорь Борисович произнес: «Я по поручению её отца…», и с прежним самоуверенным нахальством прервал:

— Ах, вот что. Вы тоже её отец?

— Да нет, не я отец. Константин Витальевич Макаров…

— Что-то у неё много отцов, — продолжал Арефий Эдуардович, даже не пытаясь выслушать Игоря Борисовича. — Приходил до вас ещё один папаша. Правда, сказал, что пока забрать Лескову не может, часто в командировках разъезжает. Куклу вон ей принёс огромную, немецкую. Лескова-то своего отца не узнала, куклу бросила и убежала. Так что, может, вы и не последний…, — он не договорил, поднял трубку и начала набирать номер, потеряв интерес к посетителю.

— Я всё-таки хотел бы…

— Что вы хотели? Если передачу для неё принесли, у секретаря оставьте. Алё, Галочка, ты уже дома?

Игорь Борисович пожалел, что нет здесь сейчас Константина Витальевича, при одном появлении которого Арефий Эдуардовича тут же вытянулся бы в струнку, даже ещё не зная кто перед ним, такое впечатление он всегда и на всех производил. Но всё же отступать Игорь Борисович был не намерен.

— Вы можете отложить свои дела и уделить мне пять минут вашего бесценного внимания? — Игорь Борисович решительно шагнул к столу, вырвал у Арефия Эдуардовича телефонную трубку и положил её на аппарат.

— Что такое? — подскочил Арефий Эдуардович, потеряв всю свою солидность. — Прекратите хулиганить.

— Я до сих пор был безупречно вежлив, но если в дело вмешается сам Константин Витальевич, уж поверьте, он церемонится не будет. Так что у вас есть ещё шанс решить всё мирным путем.

— Какой ещё Константин Витальевич?

— Вот видите, если бы вы внимательней слушали, вы бы уже как пять минут знали, что Константин Витальевич… генерал Макаров, очень известный и влиятельный в высших кругах человек, является отцом Саши Лесковой. Он намерен забрать девочку без всяких бюрократических проволочек, и вы этому должны всячески посодействовать.

— Генерал… Макаров, я слышал, но…, — Арефий явно струсил, ходили слухи, что Лескова дочь какого-то высокого чина, но он слабо в это верил. — Вы что, серьёзно? Вы уверены, что она действительно его дочь?

— Более чем.

— Я думаю, что он… если узнает, он не захочет… Вы хотите её забрать?

— Хочу и немедленно.

— Но это невозможно, это сейчас нельзя… вот так сразу.

— Поверьте, для Макарова нет ничего невозможного.

— Это долгая процедура, документы не в порядке и вообще… Потом, потом, — замахал Арефий руками на пытавшегося зайти в кабинет очередного посетителя, засуетился, зачем-то выдвинул, потом задвинул ящик стола. — А сейчас вы что хотите? Не понимаю, что вы хотите?

— Я хочу увидеть Сашу Лескову.

— Её здесь нет. Она в больнице. Вы понимаете? В больнице. Я сомнева… я думаю, товарищ Макаров не захочет забрать её, если узнает, что она…

— В какой больнице?

— Она больна, она очень больна.

— Ничего, я врач, вылечим.

— Но она опасно больна.

— Номер больницы!

— Шестая, на Ленинском проспекте.

— Отлично, пока от вас больше ничего и не требуется. До свидания. Наше знакомство мы ещё продолжим.

Игорь Борисович направился к дверям. Арефий Эдуардович крикнул ему вдогонку:

— Это психиатрическая больница.

— Что? — Игорь Борисович обернулся в дверях.

— Я же предупреждал, я же говорил. Вы не понимаете всей опасности. Она же ненормальная. Шизофрения. Буйная. С ножом кидалась на воспитателя. Вы понимаете, о чём я? Она опасна для общества. И вряд ли многоуважаемый товарищ Макаров захочет взять её при таком-то диагнозе, это же…

Игорь Борисович уже не слушал его, не разбирая дороги вместо того, чтобы выйти на ближайшую лестницу, он прошёл по коридору к дальнему выходу. Он был ошеломлён, оглушён, раздавлен. Неужели девочка безумна и у неё, у Наташиной дочери, нет никаких шансов. Но он должен её увидеть, хотя бы просто взглянуть на неё, посмотреть в её глаза, возможно, пустые, ничего непонимающие глаза. Константин Витальевич, конечно же, не возьмёт её в свой дом, раз она так опасна, и, скорей всего, не захочет перевези в Город, чтобы определить в местную больницу и взять на себя заботу о её лечении, он и так крайне равнодушно принял известие о существовании дочери — это живое неприятное напоминание о прошлом.

Игорь Борисович ничего не слышал и не видел вокруг себя, он машинально шёл по длинному коридору, не подозревая, что Арефий Эдуардович тихо и воровато прокрался на цыпочках к дверям своего кабинета и, чуть приоткрыв её, зорко наблюдает за ним. Быстрый цокот женских каблучков вдруг ворвался в замутнённое сознание Игоря Борисовича, милый почти детский женский голосок за его спиной короткими обрывками фраз как будто отстучал телеграмму: «Не оборачивайтесь. На площади Маяковского. В три часа» — и мимо него мелькнула и исчезла в дверном проёме какого-то кабинета тоненькая, почти детскую фигурка, он только успел разглядеть простенькое девичье платьице. В три часа он увидел обладательницу этого платья — очень молоденькая милая девушка, почти ребёнок.

— Это я вам написала письмо, товарищ Макаров. Меня зовут Анна, — сказала она, уверенная, что перед ним генерал (она совершенно не разбиралась в военных знаках отличия), и искренне огорчилась, узнав, что это не так. — Ах, как жаль. Что же делать?

— Пройдемте в кафе, спокойно поговорим, — предложил Игорь Борисович.

— А знаете что? — вдруг сказала Анна, когда они уже сели за столик в кафе на улице Горького и заказали по чашке чая, причём она постоянно подсыпала себе сахар, помешивала его в чашке ложечкой, чуть отпивала чай и вновь подсыпала сахар и перемешивала его, и к концу разговора растворила в чае полсахарницы. — Это, наверно, хорошо, что вы не Константин Витальевич, я почему-то опасаюсь, что он не возьмёт девочку. Понятно, что характер нелёгкий, уже с надломленной, израненной психикой. Им-то, сытым и довольным, не понять.

— Вы ошибаетесь. Константин Витальевич очень порядочный человек, и совершенно твёрдо заверил меня, что возьмёт девочку к себе. Но я понял, что она психически не здорова.

— Хм, не здорова, — горько усмехнулась Анна. — Это Арефий больной. У них это оказывается давно практикуется: оправлять неугодных и непокорных воспитанников в психбольницу, их там принудительно лечат, чтобы присмирели. Саша-то не первая. Я учусь в педологическом институте, прохожу здесь практику, — Анна тяжело вздохнул. — Я даже не знала, что такое бывает, я пребывала в своём благополучном мире, в благополучной семье и не знала, что столько брошенных, ненужных детей. Чудовищно жестокие и озлобленные дети. Они выходят из детского дома совершенно не приспособленные к жизни, как слепые котята, они ничего не умею, они не могут даже чай заварить, кипятят на плите чайник и думают, что после этого из чайника польётся заварка. Они не могут создать нормальную семью, они рожают детей и тоже бросают их.

Саша попала в детский дом четыре месяца назад самым загадочным образом. На ребёнка, неизвестно откуда появившегося и вот уже несколько часов сидевшего в холле в обнимку с тряпичной куклой-клоуном и каким-то небольшим плоским бумажным пакетом в руке, долго никто не обращал внимания, пока её не заметила уборщица Клавдия Петровна, человек довольно грубоватый, и, возможно, поэтому её попытка узнать у девочки, кто она такая и что здесь делает, ей не удалась. Девочка молчала и даже отвернулась в сторону. Подошедшая к ним Анна, наверно, вызвала у девочки доверие и на её ласковый вопрос «Ты что здесь сидишь?», она тихо ответила: «Сейчас мама за мной придёт».

— Ты с мамой сюда пришла?

— Да.

— Это мама тебе дала? — указала Анна на бумажный пакет в руке девочки. — Я могу посмотреть?

Девочка кивнула головой. В пакете было свидетельство о рождении Лесковой Александры Константиновны и записка за подписью Натальи Владимировны Лесковой о том, что у неё трудная ситуация, что она не может воспитывать ребёнка и добровольно отказывается от родительских прав в отношении своей дочери.

Первое время Саша очень скучала по дому и по матери, ни с кем не разговаривала и только плакала. Она была девочкой домашней и очень замкнутой и совсем потерялась в этом чужом, незнакомом и довольно неприветливом для неё мире. Дети в детском доме, преданные и брошенные своими родителями, очень жестокие и уже безвозвратно искалеченные, встретили её кто недружелюбно, кто равнодушно. В первое время они даже не обращали внимания на эту диковатую молчаливую девочку, которая постоянно забивалась куда-то в угол или часами сидела в холле в обнимку со своей куклой. Воспитатели детского дома тоже не отличались доброжелательностью и даже применяли изуверские унизительные наказания к своим подопечным: заставляли отжиматься от пола или стоять с вытянутыми вперёд руками до полного изнеможения, заталкивали девочек без трусов в спальню к мальчиками и наоборот, выставляли целую группу по ночам в холодный коридор вдоль стенки за шалости (обычно, это были рассказы полушёпотом ночных детских страшилок о чёрных простынях, летающих гробах и Пиковых дамах) с требованием выдать рассказчика. Старшие дети, глядя на воспитателей, тоже не гнушались истязать младших: обливали холодной водой среди ночи, чтобы просто поржать над испугом спящего, заставляли всю группу плевать в лицо какому-нибудь мальчику, провинившемуся перед ними (зачастую это была вымышленная вина), не выполнившему или неправильно выполнившему их поручение, просто избивали и таскали за волосы. И эта жестокость вновь и вновь совершала свой новый виток, когда младшие воспитанники, подрастая, начинали так же издеваться над малышами.

Но Саша, молчаливая и тихая Саша вдруг проявила странное упорство и упрямство и наотрез отказалась участвовать в подобных жестоких играх и подчиняться произволу, да ещё заступилась за девочку, с которой она подружилась. Воспитательница хотела наказать её за неповиновение, но Саша вдруг ощетинилась, злобно-яростно огрызнулась, как дикий волчонок, сверкая глазками и скаля зубки, сжалась, напряглась и окаменела в своей боевой готовности идти до конца, пусть даже гибельного конца в своих убеждениях. От неё тогда почему-то отступились и решили с ней просто не связываться. Понемногу Саша освоилась, но продолжала держаться особняком и общалась только с одной девочкой — Дианой Крупениной. Эта связь с внешним миром внезапно оборвалась, когда с её новой подругой случилось несчастье: она выпала из чердачного окна и разбилась насмерть. Начались проверки, приезжали многочисленные комиссии, следователь из прокуратуры, и Сашу, которая могла знать истинную причину этого «несчастного», как утверждал Арефий Эдуардович, случая, поскорей отправили в психиатрическую больницу.

— Мы должны её забрать из больницы, — говорила Анна, кусая губы и вновь ссыпая сахар в чай, отпивая его и с недоумением отставляя чашку с приторно-сладким сиропом. — Я не знаю, как это сделать, просто так туда не пускают. Она там как в тюрьме, ей там какие-то, говорят, уколы делают, чтобы была сговорчивей. Но она такая упрямая, ни за что не смирится, они её просто до смерти заколют. Звери они, эти врачи со своей гуманной профессией.

— Не волнуйтесь, Анна. Мы что-нибудь придумаем.

Мог ли Игорь Борисович рассказать, как ночью на территорию психиатрической больницы №6 с воем влетела машина «скорой помощи», из неё выскочили врач (сам Игорь Борисович) и фельдшер и, не давая опомнится и возможность задавать ненужные вопросы, налетели на дежурных санитаров больницы: «В какой палате Саша Лескова?! Быстро! Не спите! У нее острый аппендицит!» — вынесли спящую Сашу на руках из здания, и машина навсегда мистическим образом исчезла во мраке ночи. Всё произошло так стремительно, что по утру никто из дежуривших в больнице не мог объяснить главному врачу, кто вызвал «скорую помощь», какой был номер машины, как выглядели врачи («Как все, в белых халатах»), а может это было просто видение и не было никакой машины, и не было врачей, тогда, где пациент?

Мог ли Игорь Борисович всё это рассказать Константину Витальевичу, мог ли сам поверить, что способен на подобные авантюры, мог ли привезти в Город этот шлейф сомнительной репутации его дочери, а главное дочери Наташи, опасаясь, что Константин Витальевич не примет девочку?

Утром Игорь Борисович позвонил из своего московского гостиничного номера Константину Витальевичу и предупредил, что они немедленно выезжают в Город, а поздним вечером этого же дня он с девочкой покидал Москву. Когда Саша, прощалась на вокзале с Анной, в ответ на её жизнерадостную ободряющую фразу «Теперь у тебя всё будет хорошо» она вдруг очень серьёзно, по-взрослому угрюмо ответила: «Не будет». Игорь Борисович внутренне содрогнулся от какого-то страшного мистического предчувствия и от этого далеко недетского взгляда девочки. Хотя позже он не был даже уверен, что она действительно так ответила и вообще что-то ответила, она была до странности очень неразговорчива.

****

На следующий день рано утром Константин Витальевич встречал их на Вокзальной площади. Высокий, статный, величественный как бог, он стоял около своей под стать ему великолепной ослепительно-чёрной сияющей массой хромированных деталей машины и не спеша, степенно курил. В свои тридцать четыре года он уже был зрелым, взрослым мужчиной, много в жизни повидавшим и испытавшим, и в нём напрочь отсутствовали инфантильность, мальчишество и бесшабашность, чем так любили похвалиться многие мужчины будучи даже в преклонном возрасте, а женщины с умилением им вторили: «Он в душе такой ребёнок». Даже смуглое лицо Константина Витальевича отличалось мужской суровой, грозной красотой: скульптурность черт, высокий массивный лоб, тяжёлый подбородок, резкие, чёткие, словно высеченные из гранита линии надбровных дуг, густые, широкие вразлет брови, твердая складка губ, малоподвижный, но очень пронзительный взгляд тёмно-синих глаз с миндалевидным разрезом, резко очерченным густыми чёрными ресницами; взгляд, который никто не мог спокойно выдерживать, взгляд, который мог приворожить и испепелить, взгляд, который как выстрел, убивал наповал; когда Константин Витальевич гневался, все боялись смотреть ему в глаза.

И дело было не только в его внешней физической, богатырской мощи, от него исходило это внутреннее ощущение взрослости и мужской силы, надёжности и твёрдости в характере, в поступках, в словах. Он был несокрушимой глыбой, которую не разрушить ни веяниям времени, ни моды, ни пропаганды. Сдержанно суровый, он мог быть изысканно-галантным, обходительным с женщинами и очень внимательным собеседником, поражавшим тем, что мог поддержать разговор на любую женскую тему, не теряя при этом своей мужественности в их глазах: мода, воспитание детей, кухня (он очень хорошо готовил и всегда удивлял знаниями кулинарных тонкостей).

Было в нём что-то ослепительно притягательное, и где бы он ни появлялся, он невольно привлекал всеобщее внимание, как женщин, так и мужчин. Сам английский лорд побледнел бы на его фоне. Его мужская красота, невероятная мужская сила и мощь не оставляли равнодушным ни одну женщину, одним только взглядом он невольно вызывал трепет в их сердцах, а магия его голоса просто сводила с ума, и любая из них почла бы за честь стать его любовницей, не претендуя даже на долгосрочность отношений, а уж тем более на надежду женить на себе, лишь бы иметь возможность прикоснуться к нему. Тайные и явные поклонницы писали ему письма с признанием в любви, но он, не читая, выбрасывал их. Он больше не сгорал от страсти и оставался спокойно-равнодушным, глаза его если и загорались (крайне редко), то не от любви, а от плотского, животного влечения, он всё-таки ценил женскую красоту и зов плоти в нём не угас. Тем не менее, он не был распутным или беспредельно развращённым, не вёл разгульную жизнь и многочисленных любовных похождений за ним не числилось, он не менял любовниц как перчатки, и если у него появлялась пассия, то на довольно продолжительное время, при этом он мог открыто появится с ней в публичных местах, не скрывая своей связи, он уже мог себе это позволить. Отношения с этой женщиной были почти деловые без сентиментальных глупостей и романтической шелухи, но этой счастливице завидовали, многие хотели бы оказаться на её месте. Жена его знала о существовании любовницы, собирала о ней информацию, с удовольствием для себя отмечала, что его избранница ничем не примечательна, кроме внешних данных, примитивна, глупа и покорна как овца, и непременно уверяла себя, что её муж, предпочитая внешне похожих на неё женщин, по-прежнему любит её, но боится подступится к ней и открыться ей в своей любви. Ольга Станиславовна, конечно, обманывала себя.

У мужчин Константин Витальевич вызывал восхищение и глубокое уважение, желание услужить, желание подражать, кто-то тайно ненавидел его, кто-то завидовал — никого он не оставлял равнодушным. Но явных недоброжелателей у него не было, он мог быть очень жестоким и беспощадным. В круг его близких друзей или хотя бы хороших знакомых попасть было очень-очень не просто, почти невозможно.

Обладатель невиданной красы машины, машины с другой сказочной планеты — роскошного внедорожника высшего класса Jeep Wagoneer Limited — Константин Витальевич вызывал острую зависть у всех мужчин, но особенно у своего затаённого неприятеля — первого секретаря райкома партии Григорьева Михаила Сергеевича. В то время иметь автомобиль, даже свой отечественный, намного уступающего иномаркам, для советских граждан было откровенной роскошью. Помимо того, что на неё нужно было копить несколько лет, сама процедура покупки была очень непростой: в свободную продажу машины не поступали, для их покупки нужно было записаться в очередь, а очередь была сказочно длинной как борода у Черномора и растягивалась опять же на несколько лет, при этом само ожидание сопровождалось неприятной нервной вознёй и интригами с попыткой вытеснить конкурентов из этой очереди или перекупить себе место. Говорили о гражданине, честном труженике, который всю жизнь копил на машину, отказывая себе и своей семье во всём, долго стоял в очереди, а потом, когда он наконец-то приобрёл вожделенную машину, заезжая задним ходом в гараж, случайно помял багажник, схватился за сердце, упал и тут же умер.

Машина Константина Витальевича была дорогой и мало кому доступной не только в пределах Советского Союза, но и за границей, к тому же ограниченного выпуска. Это был первый в мире из внедорожников имевший кожаный салон, кожаную оплетку руля, сиденья с электроприводом и климат-контроль.

Константин Витальевич ценил все те материальные блага, которые он имел по своему статусу и положению будучи очень крупным учёным с мировой известностью. Он ценил комфорт, любил хорошо одеваться, курить дорогие сигареты, но никогда не делал из этого культа, он не был рабом этих вещей и ценил всё это за качество, удобство и красоту, а не за то, что эти вещи возвышали его над остальными и обозначали его высокое положение, ему не нужно было таким образом самоутверждаться, он был достаточно уверен в своих силах, в себе и не был тщеславен. А Григорьев, не обладающий ни талантом, ни силой, ни богатырской статью, мог только с помощью этих дорогих декораций (золотые часы, заграничный костюм, красивая машина, роскошная дача, многокомнатная квартира) произвести впечатление, вызывать уважение к своей ничтожной персоне и интерес у женщин. Константину же Витальевичу он завидовал страшно, по-чёрному, завидовал внешности красавца-генерала, завидовал его успеху у женщин, его должности и званию, хотя сам занимал высокую должность в области и был первым, помимо генерала, лицом в Городе, но он не был вхож как Константин Витальевич в высшие круги правительства и не имел такого блестящего образования. Закончив совсем непрестижный факультет культурологии института культуры и имея невнятную специальность, Григорьев пробирался по карьерной лестнице только по партийной линии и стремился к той кормушке, которая давала эта карьера: персональные чёрные Волги, шикарные санатории, большие квартиры, спецмагазины, государственные дачи.

В приступе своей мучительной, неутолённой зависти Григорьев попытался обвинить Константина Витальевича в незаконности получения этой дорогой машины. Отпустив свою секретаршу, он три дня подряд задерживался по вечерам на работе, чтобы одним пальцем, потея от усердия и непривычности к физическому труду, напечатать на печатной машинке своей секретарши анонимку с просьбой провести проверку по данному факту, и отослал её в самую могущественную, грозную и влиятельную структуру Советского Союза, призванную защищать страну от внутренних и внешних врагов — в Комитет Государственной Безопасности (КГБ). Но Григорьева быстро остудили два добрых молодца, которые средь белого дня без предварительной записи на приём уверенно и стремительно прошли к нему в кабинет, сунув мимоходом под нос удостоверения сотрудников КГБ его негодующей и протестующей против этого наглого вторжения преданной секретарше («Вы кто? Почему без записи?»), и вежливо объяснили ему, что не стоит попусту тратить бумагу и потеть над печатной машинкой своей секретарши в то время, когда его дома ждёт на ужин семья, поскольку, во-первых, при своей зарплате генерал может позволить себе подобную машину, а во-вторых, это подарок могущественного восточного вельможи, друга Советского Союза, преподнесён Константину Витальевичу в знак уважения и преклонения перед этим «русским медведем» (как называли его на Востоке), а так же за оказанные им неоценимые услуги. Это были люди Константина Витальевича из отдела безопасности Военного Научно-Исследовательского Института и его личные поверенные. Григорьев был страшно напуган этим посещением, холодел от ужаса и, напрягая свои скудные мозги, силился понять, откуда они узнали, что анонимку напечатал именно он и напечатал на машинке своей секретарши. «И что это за восточный вельможа? Какие услуги он ему оказал? Не понятно», — напряжённо думал он.

О Константине Витальевиче ходило очень много легенд: о его участиях в каких-то военных операциях в восточных странах, о каком-то пленении, ожидании смерти в плену, о том, что оттуда он, прежде очень добрый и мягкий, вернулся совершенно другим человеком, напугав жену и избалованных детей своей беспредельной жёсткостью. Совершенно достоверной была история про одного из неприметных в Военном Научно-Исследовательском Институте сотрудников Константина Витальевича, буквально пострадавшего от его руки. Этот молодой, нахальный и неосмотрительно легкомысленный, но уверенный в своей гениальности парень вздумал шантажировать Константина Витальевича в надежде на повышение в должности и получении каких-то привилегий. В чём состоял шантаж, осталось не известным, известно только, что он пришёл вечером в квартиру Макаровых, дверь ему открыла Вера, приняла у него пальто и проводила в кабинет к Константину Витальевичу. Больше Вера посетителя не видела, из кабинета он так и не вышел, исчез навсегда. Она не знала, что деловой разговор между ними не состоялся и этот парень уже через пару минут был сброшен с балкона третьего этажа (хорошо, что была зима, и он упал в сугроб), вслед за ним полетело и его пальто. Над этим неудачником ещё долго смеялись: «Ну надо же, вошел в дверь, а вышел в окно. Ты ещё легко отделался. С генералом шутки плохи». Из Института парню пришлось уволиться.

Как легенду рассказывали о том, как Константин Витальевич хладнокровно застрелил очень дорогую и породистую собаку, напавшую во дворе на играющего ребёнка. Хозяин этой собаки, какой-то высокопоставленный чиновник, а особенно его склочно-нахальная жена кричали, что собака хотела всего лишь поиграть с ребёнком, а родители окровавленного чада, довольно серьёзно пострадавшего от зубов этого «ласкового» зверя, заискивающе уверяли, что никаких претензий к хозяевам собаки не имеют, что ребёнок сам дразнил собаку. Но Константин Витальевич, не считаясь с этими попытками обеих сторон защитить и оправдать животное, пренебрегая визгами и криками жены чиновника, велел отойти от собаки и произвёл второй уже смертельный выстрел в голову животного. Этот чиновник потом рассказывал Григорьеву, что смотреть на Константина Витальевича в этот момент было страшно, казалось, в случае неповиновения он так же хладнокровно застрелил бы и их.

****

Не обремененный багажом Игорь Борисович с девочкой один из первых появился на широких гранитных ступеньках Северного вокзала. Константин Витальевич, которого уже не возможно было чем-либо удивить, с изумлением рассматривал это странное крошечное существо, торопливо шедшее рядом с Игорем Борисовичем, существо из другого мира, из сказочного царства эльфов, лесных духов и маленьких злых гномов и, как показалось Константину Витальевичу с первого взгляда, существо нелюдимое и дикое.

Девочка была очень худа и мала для своих девяти лет, одета не по сезону тепло: длинная явно с чужого плеча вязаная кофта серо-мышиного цвета, наглухо застегнутая на все пуговицы, с закатанными до локтя рукавами, неопределенного цвета бесформенные штаны, старенькие, но крепкие полуботинки. Тонкой как веточка ручкой девочка прижимала к себе тряпичную выцветшую куклу-клоуна с длинными ногами в красных пластмассовых башмаках. Было что-то печально-угрюмое и бесцветное в облике этой девочки: мертвенно-бледное, совершенно бескровное лицо, опущенные вниз глаза, напряжённо поджатые губы, тусклые, жиденькие, тонкие волосы. Даже в её одежде, как это обычно полагалось детям, не было ярких цветов, словно она вышла из мрачного тёмного подземелья, обесцветившего и покрывшего серой пылью не только её кожу, но и одеяние, и лишившее её жизненной энергии молодого организма и здорового любопытства. Серая бесплотная тень. Даже утреннее солнце не оживило её, не заставило высоко поднять голову, она испуганно смотрела на этот солнечный, но чужой и пугающий мир.

— Привет, медицина, — пожал Константин Витальевич Богданову руку.

— Приветствую. Вот познакомь… тесь, — хотел торжественно представить Игорь Борисович Сашу, но девочки рядом с собой не обнаружил.

Он обернулся. Девочка стояла позади него метрах в пяти на последней ступеньке и хмуро, настороженно разглядывала из-под своей длинной чёлки Константина Витальевича.

— Саша, подойди, пожалуйста, — позвал её Богданов.

Саша даже не пошевелилась, всё так же с опаской поглядывая на Константина Витальевича. Когда же Игорь Борисович, подойдя к девочке, хотел было взять её за руку, чтобы подвести к отцу, она резко вырвалась и испуганно зашептала: «Это не он!».

— Как не он? — опешил Игорь Борисович. — Почему не он?

Игорь Борисович присел перед ней на корточки, стал что-то тихо ей говорить, девочка мотала головой, повторяя с отчаяньем и испугом близким к панике: «Нет, не он, не он, это не он». Константин Витальевич не долго наблюдал за этой сценой и сел в машину. В зеркало заднего вида он видел, как девочка упиралась, когда Богданов пытался всё-таки взять её за руку, одёргивалась, даже пыталась вернуться в здание вокзала, сделав шаг по ступеньке вверх, напряженно вслушивалась в то, что он ей говорил и мотала головой, продолжая повторять: «Это не он». «Ну этого ещё не хватало, — подумал Константин Витальевич. — Она, наверно, сумасшедшая». Наконец они о чём-то договорились, и Игорь Борисович повёл девочку к машине. Оба сели на заднее сиденье. Ехали молча. Константин Витальевич был крайне недоволен поведением девочки, Игорь Борисович это отчётливо читал в его глазах, когда встречался с ним взглядом в зеркале заднего вида.

Богданов и до этого опасался, что девочка не вызовет никакого интереса и сочувствия у Константина Витальевича, а уж тем более симпатию. Он уже во время их поездки в поезде убедился в странности её характера. В купе вагона она тут же забилась в угол и боялась оттуда выйти, боялась сделать лишнее движение, сказать лишнее слово, от предложенного чая отказалась, замотав отрицательно головой, все его попытки разговорить её не увенчались успехом, она или отмалчивалась, или полушёпотом односложно отвечала «да», «нет», зачастую просто кивком головы, при этом смотрела не на собеседника, а куда-то в сторону или в пол. Ко всему этому она не терпела никаких прикосновений к себе и резко одёрнулась и отстранилась, стоило ему просто машинально помочь ей взобраться по высоким ступенькам вагона при посадке в поезд, когда же они выходили из здания вокзала и Игорь Борисович хотел взять девочку за руку, она тут же её выдернула. Ну просто маленький дикий волчонок! Конечно, Богданов был очень удручён, что так неудачно прошло знакомство Константина Витальевича с дочерью, и она произвела очень невыгодное для себя впечатление, а уж зная суровый нрав Константина Витальевича и его строгое командирское отношение к детям, он понимал, что Саше придётся не легко, к тому же её наверняка ждёт враждебный приём со стороны Ольги Станиславовны.

— Что ты про документы говорил? — вдруг спросил Константин Витальевич Игоря Борисовича.

— Я не успел Сашины документы забрать. Но если ты позвонишь директору детского дома, я думаю, они поторопятся и вышлют их.

— Хорошо, позвоню, — сдержанно промолвил Константин Витальевич и больше вопросов не задавал.

Джип свернул в переулок и остановился у чугунной ограды. Водитель и пассажиры вышли из машины и прошли через калитку, сквозь изумрудную зелень сада к особняку, фасад которого был украшен горельефными мордами причудливых фантастических зверей и птиц. Какая-то женщина в ярко-красном платье в белый горошек, вульгарно и ярко накрашенная, вдруг выскочила откуда-то со стороны кустов и бросилась к ним: «Константин Витальевич, Константин Витальевич, я хочу с вами поговорить, вы должны меня выслушать».

— Нам не о чём разговаривать, — холодно произнес Константин Витальевич, не останавливаясь.

— Как же так? Что же это делается? Что же будет с моим мужем?

— Пойдет под трибунал, — спокойно ответил Константин Витальевич, задержавшись на миг перед входной дверью, открыл её, потянув за кольцо львиной морды, и пропустил вперед Игоря с девочкой.

— Боже мой! Что же я буду делать? А дети? А как же я? — жалобно запричитала женщина.

Они вошли в прохладный, просторный, хотя довольно мрачный холл и закрывшаяся за ними массивная дверь заглушила её стенания и погасила тот поток солнечного света, который хлынул в дверной проём вслед за вошедшими, на миг высветив из полумрака чёрно-белые клетки мраморного пола, широкую парадную лестницу, покрытую тёмно-бардовым ковром, чёрные мраморные колонны и массивную из тёмной бронзы люстру на цепях.

Сердце у девочки сжалось от жалости к этой женщине, которая так отчаянно о чём-то просила, от жалости к себе, от тревожного страха перед этим беспощадным и свирепым, окаменевшим в своём холодном гневе человеком, который, как уверял Игорь Борисович, был её отцом. Она старалась не приближаться к нему и держалась поближе пусть и к пугающе чужому, но всё-таки доброжелательному Игорю Борисовичу. Девочку пугало всё: пугали эти сказочные свирепо-хмурые морды животных и птиц на фасаде старинного особняка, которые пристально смотрели на неё сверху и даже провожали взглядом своих пустых каменных глазниц, пугал мрак и холод вестибюля, пугала неизвестность. Она была уверена, что они идут в музей или в какое-то казённое учреждение, куда её, наверно, сдадут. Когда они вошли в просторную прихожую квартиры, она увидела огромное сложное пространство длинного широкого коридора со множеством дверей и с длинным бесконечным рядом готических резных книжных шкафов из ореха вдоль стены, массивные напольные вазоны с пышными букетами из сухоцветов, мягкие пуфики с изогнутыми ножками, большой старинный сундук из Кощеева царства в прихожей, и это колючее ощущение казённости усилилось. В таких помещениях не живут, здесь собирают и хранят предметы старины. Девочка плотно прижимала к себе куклу-клоуна и испуганно оглядывалась. Хотелось плакать.

Откуда-то выкатился с визгливо-пронзительным лаем маленький белый пушистый комок — померанский шпиц, любимая собачонка Ольги Станиславовны Лара. Завидев Константина Витальевича, Лара трусливо удрала. Из кабинета вышел Цезарь. Степенно, неторопливо цокая когтями по паркету, он приблизился, приветственно помахал хвостом хозяину и протянул нос к незнакомому человеческому существу. Саша попятилась от собаки и спряталась за Игоря Борисовича. Из ванны вышла Жанна, из гостиной появился Олег, и даже повар Захар и помощница повара Арина выглянули из столовой в коридор, чтобы посмотреть на нового жильца, о котором в последнее время было столько разговоров. Жанна, узнав, что к ней в комнату подселяют какую-то непонятного происхождения дочь Константина Витальевича, подняла шум, разумеется, в отсутствие отца (при нём не посмела бы) и долго спорила с матерью: «Почему ко мне? Уберите вы её куда-нибудь. Ну поговори с папой. Пусть в кладовке живёт». «Ты же знаешь, с отцом спорить бесполезно», — резонно отвечала Ольга Станиславовна, которая давно не имела ни малейшего влияния на мужа и тем более не могла изменить его волевые решения.

— Цезарь, свои, — Константин Витальевич отвёл морду овчарки, которую она протягивала к испуганной Саше, чтобы всё-таки ознакомится с новым запахом. — Потом познакомишься. Саша, снимай ботинки. Игорь, помоги ей. Что вы тут столпились? Быстро все разошлись. Олег, иди сюда. Проводи девочку в её комнату.

Из коридора все лишние тут же исчезли, а Олег вялой, ленивой походкой направился к Саше, оглядел её, чуть скривив рот, и сказал: «Ну пошли». Из гостиной в это время вышла, скорее, величаво выплыла жена Константина Витальевича, зло-надменная, холодная, с царственной осанкой и очень красивая в длинном тёмно-синем с тяжёлой драпировкой платье и с высокой прической из роскошных густых тяжёлых волос, более уместной для торжественных случаев. Она резко с гримасой брезгливости отстранилась от проходящей мимо неё девочки, чтобы та не дай бог не коснулась даже края её платья, презрительно взглянула сверху вниз на это бессмысленное, бестолковое создание, выразительно посмотрела на мужа, развернулась и величественно удалилась.

Олег провёл Сашу в комнату, махнул небрежно рукой: «Вот твоя кровать» — и тут же ушёл. Саша робко и осторожно присела на край кровати. Не успела она оглядеться, как в комнату вспорхнула Жанна. Подбоченившись, она остановилась напротив девочки, окинула высокомерным взглядом это совершенно чужеродное, словно случайно по какому-то недоразумению попавшее в такую роскошную квартиру серое существо, как нелепый грубый мазок чёрной гуаши на нежную акварельную картину, и объявила повелительным низким тоном королевы, воображая себя на сцене: «Вот что, чудо-юдо, здесь только твоя кровать и этот комод, остальное не трогать. На ковер не наступать, это граница, её пересекать нельзя. Ясно?». Ответа не последовало, и Жанна, нахмурившись, внимательно пригляделась к этой странной, жалкой и запуганной девочке, которая застыв в своей напряжённой и возможно неудобной позе, несколько настораживая своей неестественной неподвижностью. Одной тонкой ручонкой девочка прижимала к себе какую-то поблекшую под стать своей хозяйке тряпичную куклу, другая рука со скрюченными пальцами лежала на коленке, ступни её ног были вывернуты внутрь, а пальцы на ногах поджаты, неотрывный бессмысленный взгляд её был устремлён куда-то вниз в узоры ковра.

— Э, алё, ты хоть понимаешь, что я говорю? — строго нахмурилась Жанна. — Ты, может, сумасшедшая? Она ещё и сумасшедшая. У тебя справка-то есть? Может, ты больная?

Губы у девочки дрогнули, и её лицо, и без до того имевшее печальный вид, приняло совсем скорбное выражение и исказилось плаксивой гримасой. Жанна самодовольно хмыкнула и вышла. Почти сразу же после её ухода в комнату зашел мальчик со словами: «Ну и где оно? Где этот музейный экспонат? Ого, вот это пугало». Мальчик был очень красивым, лет одиннадцати, с такими же как у Жанны ореховыми глазами и тёмно-коричневыми густыми волосами. Он долго беззастенчиво рассматривал Сашу и наконец спросил:

— Тебя как зовут?

— Саша, — прошептала девочка, смущаясь его пристального взгляда и опуская глаза.

— Ты что, мальчик?

— Нет.

— А-а, значит, отец не будет тебя бить, — неожиданно заявил мальчик, и губы его растянулись в ехидной улыбке, когда Саша испуганно вскинула на него глаза.

Довольный произведенный эффектом, он запустил руки в карманы и приподнялся на мысках. Саше хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю, пугали эти люди, уверенные в себе, раскованные и такие красивые, что рядом с ними она остро чувствовала себя ничтожным уродцем, ей было очень стыдно за себя и она ещё больше горбилась и ёжилась.

— Коля, отойди, — прикрикнула на мальчика Жанна, которая вместе с Верой втаскивала в комнату японскую ширму, найденную ею после непродолжительных энергичных поисков в дальнем углу кладовой.

— И как ты с ней будешь? — спросил, посторонившись, Коля. — Вдруг она заразная или вшивая.

— Да, дезинфекция не повредила бы, — ответила Жанна после того, как они с Верой развернули и установили перед Сашиной кроватью четырёхстворчатую ширму из деревянного каркаса, отгородив её от остальной части комнаты, — но я, думаю, Игорь Борисович её проверил, он бы не допустил. Карантин всё же не помешает.

Жанна отступила на несколько шагов назад от ширмы, оглядела её оценивающим победным взглядом и подытожила, довольная своей выдумкой: «Отлично! Чтобы я тебя не видела, сиди там тихо как мышь. Коля, брысь отсюда». Саше еле сдержалась, чтобы не заплакать. Эти жестокие, безжалостные люди приходят рассматривать её как зверушку в зоопарке и так спокойно говорят про неё, как будто её здесь нет. Она даже была рада, что эта ширма ограждала её от этого пытливого, недружелюбного внимания, несмотря на отвратительную унизительность такого положения, словно она действительно была заразная больная и отвратительна, как жаба.

В состоянии полной подавленности сквозь наплывающие слёзы Саша машинально рассматривала на створках ширмы необычные иероглифы, нежные лепестки хризантем, тонконогих птиц и тонкий изящный узор из переплетенных веток и листьев. Из коридора доносились многочисленные голоса, шаги, весёлых смех Жанны. Там кипела, бурлила жизнь, иногда докатывалась и до её тихого уголка, когда Жанна ненадолго влетала в комнату, нарушая покой и одиночество запуганной девочки своей бурной вознёй, и тут же уносилась. Эти звуки из внешнего мира постепенно переросли в равномерный, усыпляющий гул, и Саша невольно начала впадать в дремоту, когда в комнату вошёл Константин Витальевич.

— Это ещё что такое? — спросил он грозно, напугав девочку, та встала и попятилась, не понимая, что она сделала не так, может, у них тоже нельзя садится на кровать, как это было в детском доме. — Вера! Вера, подойдите сюда. Это что такое? — указал он вошедшей Вере на ширму. — Кто это поставил?

— А это… ну… Жанна сказала, что карантин…

— Что!? Какой карантин? Убрать сию же минуту! Я ей устрою карантин. Саша, обед у нас в час тридцать. Вера, проследите, чтобы она не опоздала. Где Олег? Ко мне его в кабинет. Немедленно!

Вскоре Константин Витальевич уехал, и в доме мгновенно воцарилась тишина, скука и уныние. Жанна вернулась в комнату и, уже не обращая внимания на свою нелепую и совсем несимпатичную соседку, томно и лениво развалилась в глубоком кресле и принялась неспешно красить ногти ярко-красным лаком, пользуясь тем, что отец, который не одобрял такое буйство красок, надолго уехал в командировку. В комнату вошёл растерянный и удручённый Олег.

— Знаешь, — несколько смущённо обратился он к Жанне, — мне дядя Костя велел одежду купить вон для этой (кивнул на Сашу), ну и всякое барахло, какое ей там нужно. Может, поможешь?

— Ну вот ещё, — фыркнула Жанна, не отрывая взгляда от своих ногтей и любуясь, как художник, очередным аккуратным кроваво-красным мазком.

На мгновение задумавшись, Жанна вдруг оживилась, пришла в движение, выбираясь из кресла, и подскочила к Олегу, тряся растопыренными пальцами, чтобы высох лак.

— Стой, подожди! Тебе сколько папа денег дал?

— Двести пятьдесят рублей.

— Вот это да! — жадным блеском вспыхнули её глаза, и она тихо, почти переходя на шёпот, восторженно заговорила: — Есть идея. Я у своих подружек, у кого есть младшие сёстры, соберу кое-какие вещи, мы этой отдадим, а деньги поделим. Мне сто пятьдесят.

— Да ты что! — шарахнулся от неё Олег. — Дядя Костя узнает, он меня убьёт.

— Спокойно, — Жанна осторожно, опасаясь смазать ещё не высохший лак, ухватила его двумя пальцами за рукав рубашки, не давая ему уйти, — не будешь болтать и слушать меня, он ничего не узнает.

— Нет, если он узнает… ой, нет, даже думать не хочу, что он со мной сделает. И эта скажет, — кивнул Олег на Сашу.

— Не скажет. Ты же видишь, у неё с головой не всё в порядке. Да не трусь ты, всё беру на себя.

— А чеки? Дядя Костя потребовал отчитаться и предъявить чеки.

— Отчитаемся. Сейчас к началу учебного года все по магазинам бегают и закупаются, так что чеки я тоже достану, на нужную сумму наберём.

— Почему тебе сто пятьдесят? — начал сдаваться Олег.

— За идею, дружок. На классные джинсы тебе хватит, все будут у твоих ног.

— И ты?

— Размечтался, братик.

Оба вышли из комнаты, чтобы без свидетелей в дальнем безлюдном углу квартиры обсудить все детали своей коммерческой сделки, а потом Жанна отправилась с визитом к своим подругам. До обеда Сашу уже никто не беспокоил, и она, почувствовав себя свободней, но всё так же скорчившись и съёжившись в маленький серый комочек, склонила голову на спинку кровати и задремала. Лечь и вытянуться в полный рост на кровати она не решалась.

На обед Саша ни за что бы не пошла, но Вера, зайдя в комнату, напомнила ей о распоряжении Константина Витальевича и даже проводила до столовой, где все уже сидели за огромным овальным столом. Саша, не в силах преодолеть свою робость, панически боясь появится в обществе незнакомых людей, остановилась как вкопанная в дверях, обмирая и намертво прирастая к полу. Она уже хотела было тихо удалиться, но, обернувшись, увидела в коридоре Веру, которая наблюдала за ней, но даже не подумала помочь ей в её нерешительности и подвести и усадить за стол. Саша сделал несколько робких шагов вперёд, пошатываясь и едва не теряя равновесия от этой страшной бесконечности пространства непривычно огромного помещения столовой, словно она утопала в нём, не находя опоры и твёрдой земли под ногами. Пугаясь великолепной торжественно-парадной обстановки столовой, ослепительного блеска серебряных приборов, хрусталя и фаянса на белоснежной узорной скатерти, приходя в полнейшее замешательство от того, что все присутствующие за столом, заметив вновь вошедшего, уставились на неё с каким-то злорадным любопытством, Саша совсем оробела и не решилась подойти к столу, не зная, куда ей можно сесть. Она надеялась, что кто-то из взрослых сжалится над ней, возьмёт под своё покровительство, подбодрит и посадит за стол, может, тот большой, взрослый мальчик, имени которого она не смогла запомнить. Но, кажется, никто и не собирался её приглашать. Саша продолжала стоять, растерянно и беспомощно переминаясь с ноги на ногу, бросая жалобные взгляды и уже почти плача, и эта глупая неловкая ситуация затянулась. Девочка ни у кого не вызвала сочувствия, а Коля с Жанной перемигивались и беззвучно посмеивались над ней. Саша уже было развернулась, чтобы скрыться в своём убежище, когда из кухни вышла Арина.

— А ты что стоишь? — обратилась она к Саше. — Садись-ка за стол.

— Нет! — почти вскрикнула, поднимаясь со своего места, Ольга Станиславовна. — Константина Витальевича уже не будет?

— Нет, Ольга Станиславовна, не будет.

— Покорми её на кухне. Ей вообще здесь не место.

Наконец угомонился, погас этот тяжёлый, очень тягостный для Саши день, полный неприятных впечатлений и огорчений, и только ночью под тёплым одеялом она смогла закрыться от этого чужого холодного мира, чужих людей, чужого дома, расслабиться и свободно расправить своё сжатое от колоссального внутреннего напряжения тело, скрыться в темноте от колючих неприветливых взглядов, перенестись в другие миры, в цветные яркие сны, утонуть в мягком благодушии выдуманных ею друзей и почувствовать себя защищённой в иллюзорных объятиях не существующего в реальном мире доброго и сильного божества. Острая тоска вдруг спазмами сдавила горло, и Саша тихо расплакалась. Очень скоро, отяжелевшая и уставшая от этого напряжённого дня, девочка уснула на мокрой от слёз подушке.

****

Первое время Саша не выходила из оцепенения и в обнимку со своей «тряпкой» (как презрительно высказалась про её куклу-клоуна Вера, делясь своими нелестными впечатлениями о девочке с Ольгой Станиславовной) весь день бессмысленно просиживала на своей кровати, съёжившись и сгорбившись, боясь лишний раз встать, даже сделать движение, а уж тем более свободно перемещаться по комнате, особенно в присутствии Жанны, которая сразу же обозначила её границы в этом помещении. Жалкий, затравленный дикий зверёк, забившийся в угол чужого дома, она вызывала у всех недоумение своей молчаливостью и скованностью и даже подозрение в слабоумии этим очень странным поведением.

Саша с большим трудом свыкалась с новой и совершенно непривычной обстановкой этого дома. Страшно смущало такое большое количество жильцов в квартире, особенно поражало наличие доселе невиданной ею прислуги, о которых она читала в книгах про дореволюционную жизнь и которые были только в домах презренных буржуев. Она боялась этого мира, этих людей, пасовала перед их наглостью и самоуверенностью, любое недоброжелательство, любая грубость повергала её в смятение, от малейшей обиды наворачивались на глаза слёзы, а тот страшный человек, на защиту которого она когда-то в своих мечтах так надеялась, спешено уехал куда-то заграницу, о чём, не переставая с нескрываемой завистью и восторгом, говорил Олег — тоже не понятный для Саши персонаж. Понять, кем и в каком родстве кому-либо он здесь доводиться, она так и не смогла.

Роскошь огромной квартиры со множеством дверей, с бесконечностью пространства и сложными лабиринтами комнат очень угнетала и подавляла Сашу, напоминая музей, где можно ходить только на цыпочках в мягких тапочках, говорить шёпотом и не дай бог случайно коснуться какого-нибудь экспоната, тут же раздастся возглас бдительной смотрительницы в лице Ольги Станиславовны или Веры: «Руками не трогать», даже на стульях Саше мерещилась предупреждающая надпись «Просьба не садиться». Старинная тяжелая мебель тёмных тонов, потемневшие с чёрным фоном старинные картины в массивных золочённых рамах, вазоны, вазочки, кувшины, маленькие изящные фарфоровые статуэтки на подставках, консоли, столики на гнутых ножках, стулья с резными спинками, мягкие диваны с плюшевыми подушками, отделанными легкомысленным рюшем, уютные кресла с фигурными спинками и ножками, светильники, бронзовые подсвечники — всё это богатое убранство вызывало тоску и духоту и почему-то наводило на Сашу мысли о смерти и бессмысленности жизни, потраченной на такое тщательное и заботливое обустройство своего жилища, доведённое до абсолютного совершенства даже в мелочах.

Оформлением квартиры занималась Ольга Станиславовна, скрашивая этим свой досуг, пока её муж был в длительных командировках. Она сама подбирала мебель, люстры, обои, шторы, ковры, сама обходила комиссионные и антикварные магазины, знакомилась с коллекционерами и антикварами в поисках редких, диковинных старинных вещей. Муж её увлечения не разделял и к её стараниям остался равнодушен, он скорее даже был недоволен этим нагромождением многочисленных предметов декора, мрачными бордово-красными тонами обоев и штор с тяжёлой драпировкой и излишней во всём помпезностью, а к своему кабинету и спальне жену и вовсе не допустил, обставив их в соответствии со своим вкусом очень просто, лаконично и практично, без излишеств.

По квартире Саша ходила только по одному маршруту: комната — коридор — туалет — ванная комната — кухня. Сунутся в другие помещения Саша не рисковала, да и просто выйти лишний раз из комнаты для неё было равносильно подвигу. То, что ей приходилось есть не со всеми в столовой, а на кухне подальше от любопытных глаз, её не оскорбляло, а даже радовало. Завтрак, обед и ужин хоть как-то разнообразили её напряжённое, многочасовое, почти неподвижное сидение на кровати. На кухне она чувствовала себя спокойней и не так скованно, хотя Захар относился к ней с нескрываемым пренебрежением. Впрочем, он достаточно быстро уходил, и здесь оставалась только Арина, которая по окончании трапезы убирала со стола и мыла посуду. Саша даже специально затягивала время до ухода повара, ела не спеша и очень долго, ей не хотелось уходить с кухни. Саша хотела бы помочь Арине, чтобы подольше здесь задержаться под этим благовидным предлогом, но страшно стеснялась напроситься в помощники.

И всё же её спокойствие было вскоре нарушено вернувшимся из командировки Константином Витальевичем. Он совершенно неожиданно зашёл во время обеда домой и мимоходом заметил, что Саша обедает не за общим столом.

— А это что ещё за персона нон грата? — грозно спросил Константин Витальевич, пугая не только Сашу, но и повара Захара и Арину. — Может у неё и меню персональное? Захар, в чём дело?

— Да видите ли, Константин Витальевич…, — смутился Захар, — ну-у… она сама…

— С ней же невозможно сидеть, — вмешалась Ольга Станиславовна. — Пусть сначала научится вести себя за столом.

— Научится.

— Боже, ну неужели мы должны терпеть её общество?

— Потерпишь. У меня здесь не великосветский раут. Арина, посадите девочку за стол.

Можно было в знак протеста с оскорблённым видом покинуть столовую, но Ольга Станиславовна знала, что на её мужа это не произведёт должного впечатления. Осталось только с ядовитой злобой и презрением испепелять и без того перепуганную дурочку, испуганную настолько, что она даже голову боялась поднять. Ложку Саша держала все своей неуклюжей пятернёй, громко стучала ею по дну тарелки и шумно вбирала в себя суп, тыльной стороной кисти вытирала губы, а уж когда девчонка сплюнула обратно в тарелку несъедобный горошек чёрного перца, то утончённая душа Ольги Станиславовны просто не выдержала.

— Свинья! — в конце концов заявила она, недолго и с отвращением наблюдая за Сашей.

— Ей надо поросячье корыто купить, оно ей в самый раз подойдет, — добавила Жанна.

У Саши тут же на глаза навернулись слёзы, она остановилась, замерла и так просидела с напряжённо зажатой в руке ложкой, даже пошевелиться не могла, и к еде больше не притронулась, пока все не покинули столовую, и только тогда она смогла свободно доесть свой уже остывший обед. К ужину Саша пришла намного позже, выждала момент, когда все уже стали расходиться, чтобы в отсутствии посторонних без страшного внутреннего напряжения спокойно поесть, но Ольга Станиславовна прогнала её: «У нас к столу опаздывать нельзя», и Саша осталась в этот день без ужина.

Саша, привыкшая к простому и свободному без лишних церемоний семейному образу жизни, с трудом осваивала довольно строгие порядки в этом доме, совсем не характерные для большинства сограждан. Здесь непозволительно было ходить в чём попало и как попало: чуть ли не голыми, в тапочках на босу ногу или босиком и в той небрежной домашней одежде, какая была принята почти во всех советских семьях, то есть майка и трусы или растянутые и обвисшие тренировочные штаны у мужчин, невзрачный халатик, пижама или ночная рубашка у женщин, или же любая повседневная, даже рваная и поношенная одежда, в которой на улицу выйти было бы неприлично, но которой перед своими домашними, где все свои, почему-то не стыдились. Немыслимо было схватить со стола свою тарелку с едой и таскать её по всей квартире, удобно усевшись на полу перед телевизором или за своим письменным столом, делая одновременно домашние уроки или же читая книгу, от которой не можешь оторваться. Завтрак, обед и ужин начинались в строго определённое время, и опаздывать к столу было нельзя. За столом все сидели по старшинству, и за каждым было закреплено своё место, рассаживаться хаотично и как попало не дозволялось. Во главе стола сидел Константин Витальевич, по правую от него руку Ольга Станиславовна, по левую руку — Олег, далее Коля и Жанна напротив друг друга, и самая последняя в конце стола — Саша.

Появление в столовой для Саши было самым тяжёлым и мучительным испытанием. Вытянутый овальный стол, обитые бардовым бархатом стулья с высокой спинкой, белоснежная, узорная, словно покрытая инеем скатерть с кружевным оплётом по краю, льняные салфетки с ажурной вышивкой «ришелье», серебряные столовые приборы с непривычно тяжёлой рукояткой, тёмно-вишнёвая фарфоровая посуда с расписными золочёными узорами и цветами — вся эта изысканная сервировка и официально-строгая застольная церемония вызывала у Саши жуткое ощущение, что она попала на какой-то торжественный приём, и эта торжественность постоянно держала её в напряжении. Саша сидела, низко сгорбившись над своей тарелкой, поджимала пальцы ног и нервно потирала друг о дружку сандаликами, боясь каким-нибудь неловким движением привлечь к себе внимание, особенно боялась поперхнуться и подавится.

— О, господи! — почти вскрикивала наблюдавшая за Сашей Ольга Станиславовна и с ядовитой ненавистью делала ей замечания: — Не стучи ложкой и не чавкай, не в свинарнике. Чему только мать тебя учила? Сядь прямо, убери локти со стола, возьми вилку правильно, деревенщина.

Саша испуганно съеживалась, надолго замирала, напряжено сквозь наплывавшие слёзы разглядывала узоры инея на скатерти и уже не знала, что делать, чтобы не вызывать недовольство Ольги Станиславовны. Девочка тихо, почти не жуя, сглатывала пищу, уже не чувствуя её вкуса (потом даже не могла вспомнить какие блюда ела), каждое движение ей давалось с трудом, она боялась поднять голову и наткнутся на чей-нибудь жалящий взгляд, особенно боялась встретить взгляд Ольги Станиславовны, полного презрения и брезгливости. Зачастую Саша, что-нибудь быстро проглотив и утолив первоначальный голод, спешила уйти из столовой, не дожидаясь подачи второго блюда. Пирожное, мороженое и вообще сладкое Ольга Станиславовна велела Арине для Саши не подавать, даже не объясняя причину, объявила это в присутствии всех, в том числе и Саши. Саша еле сдержала слёзы от обиды и от такого явно демонстративного унижения.

Безусловно, ей дали понять, что здесь она пришлась не ко двору, и ещё не привыкшая к новым людям, обстановке, не понимавшая кто есть кто, Саша не знала к кому ей можно приткнуться, найти сочувствие и поддержку. Все, решительно все, даже Вера, подчеркивали, что она жалкое, ничтожное существо, принята из прихоти Константина Витальевича и не достойна быть в этом доме, и только молодая Арина, отзывчивая, приветливая и незлобивая, жалела Сашу и относилась к ней очень доброжелательно, стараясь смягчить её незавидное положение, да Цезарь, не разбиравшийся во всех хитросплетениях и сложностях семейных взаимоотношений, благодушно принял её.

****

Константин Витальевич уже как неделю вернулся из командировки, но в столовой за это время ни разу не появился: вставал раньше всех, завтракал и уезжал на службу. На обед и ужин он не приезжал, и если появлялся в течении дня дома, то уходил в свой кабинет и снова уезжал куда-то, и возвращался уже поздно вечером, когда все спали. Саша за это время его почти не видела, только однажды он зашёл на кухню. Тем не менее его присутствие в доме чувствовалось. Хотя все старались говорить тише, не хлопать дверьми и не топать ногами, жизнь, протекающая в его отсутствие вяло и скучно, тут же закипала, он был движущей силой этого дома, его стержнем, скрепляющим элементом этой семьи, всё держалось на нём и весь круговорот веществ, вещей, людей и основных событий происходил вокруг него.

Наконец наступил воскресный день, когда Константин Витальевич должен был присутствовать на обеде. Об этом с утра уже знали все, даже Саша, хотя она не понимала, почему это вызывало такой переполох и за завтраком так бурно обсуждалось. После завтрака Ольга Станиславовна отправилась в парикмахерскую, чтобы уложить свои роскошные волосы и сделать маникюр, на кухне готовились более сложные, чем обычно блюда, Вера тщательно убиралась в квартире. Его прихода на обед ждали почти все, и только Жанна с утра была занята приготовлениями ко дню рождения своей подруги Любы Юриной. Правда, её интересовала не столько подруга, сколько то, что там будет дядя подруги — Дмитрий Говоров, в которого Жанна была влюблена с двенадцати лет, военный врач (говорят, очень талантливый) и неотразимый красавец, женатый на какой-то бесцветной простушке, что не мешало ему иметь многочисленных любовниц. Жанна очень досадовала, что он её не замечает, но этой весной он вдруг насмешливо и оценивающе посмотрел на неё (Жанна очень рано физически созрела) и сказал:

— Здравствуй, красавица.

— Здравствуйте, — лучезарно и обольстительно улыбнулась ему Жанна, тут же загоревшись надеждой когда-нибудь развести его с этой бесцветной и ревнивой женой и выйти за него замуж.

Жанна, окрылённая своими мечтами, летала по квартире, примеряя то одно, то другое платье и предавая его Вере для глажки, но после повторной примерки это платье отвергала и опять суетливо копалась в своём шкафу в поисках более эффектного наряда. Она в последнее время старалась как можно больше обнажить плечи, ноги, рано развитую грудь, тайком ушивала, укорачивала юбки и платья, но если попадалась в таком виде Константину Витальевичу на глаза, он заставлял её переодеться, иронично напоминая: «Вы забыли одеться, барышня», но чаще ругая за то, что она так оголяется. «Папа, ну сейчас это модно», — легкомысленно кокетливо ответила Жанна, пытаясь умилостивить отца. «Модно — не значит годно, — рявкнул Константин Витальевич. — Переоденься!».

Саше некуда было податься, она тихо сидела на своей кровати и осторожно, с любопытством наблюдала за Жанной, пока та грубо не заявила ей: «Нечего на меня пялиться, на мне цветы не растут». Саша тут же сникла от этой грубости и отвернулась к окну. А Жанна заново примеряла платья, юбки, блузки, кофты, мучила Веру просьбой погладить то один, то другой наряд, и вся эта суета вдруг закончилась её истошным, истерически-плаксивым криком из гостиной:

— Вера, что ты наделала?! Ты испортила утюгом моё платье!

— Жанна, ничего страшного не случилось, — пыталась образумить Жанну мать. — Это не стоит таких криков.

— Не стоит? Очень даже стоит и очень дорого стоит. Оно из Франции. Где я такое возьму?! Папа мне больше не купит. Господи!

— У тебя предостаточно платьев.

— Да это жалкие тряпки, а не платья. О, боже! Что это?! Ну разве это можно будет одеть? Какой ужас! Как ты могла? Ну как это возможно? Если у тебя вместо рук ноги выросли…

— Жанна, как ты смеешь так разговаривать с Верой?

— А как она смеет портить мои вещи?!

— Как тебе не стыдно?

— Это ей должно быть стыдно такие руки-крюки иметь.

Скандал начинал разрастаться, Жанна уже не сдерживала себя, но стоило Олегу предупреждающе выкрикнуть: «Константин Витальевич идёт» — все участники и любопытные свидетели этой склоки тут же рассыпались и покинули поле боя, разлетевшись по своим комнатам. Константин Витальевич, только что вошедший в квартиру, прошёл в свой кабинет, и к нему тут же прошмыгнула Вера. Между ними произошёл очень короткий разговор. Через минуту Константин Витальевич зашёл в комнату девочек, подошёл к шкафу, распахнул дверцы и к его ногам посыпались в беспорядке заброшенные на полки скомканные, закрученные в клубок вещи. Жанна настороженно наблюдала за отцом с момента его прихода, ибо знала, что эти редкие его появления в её комнате всегда сулили ей неприятности. Она выскочила из кресла, рассыпая по полу листы с текстом пьесы, стала суетливо подбирать их, но тут же бросила, когда Константин Витальевич подозвал её:

— Жанна, подойди сюда. Что это у тебя за стихийное бедствие?

— Папа, я собираюсь на день рождения, я не успела убрать.

— Немедленно привести всё в порядок. Через два часа ничего не измениться — никуда не пойдёшь, будешь весь день убираться и не только здесь.

— Я уберу, папочка, сейчас уберу, — засуетилась Жанна, поспешно подбирая с пола свои вещи.

Когда Константин Витальевич, выходя из комнаты, мельком взглянул на Сашу, она невольно съёжилась. А для Жанны день сегодня не задался: и самое лучшее платье испорчено, и Вера, сволочь такая, успела доложить Константину Витальевичу о беспорядке в её шкафу, который частенько здесь присутствовал, поскольку она слишком ленилась убираться при всей её любви к тряпкам.

Константин Витальевич ураганом прошёл по квартире, раздал всем указания и вновь уехал. Вернулся он только перед обедом. Все уже скучающе сидели за столом, но к приборам не притрагивались, ожидая прихода главы семьи. Наконец он вошёл в столовую и казалось заполнил собой всё пространство. Все тут же зашевелились, подтянулись и выпрямились.

На закуску подали нежный капустный салат с куриной печенью и яйцом-пашот, но начало обеда было испорчено выговором, который получил от Константина Витальевича повар Захар.

— Захар, вы прекрасно готовите, но уверяю вас: яичная скорлупа не съедобна, — спокойно, без раздражения, но довольно сурово сказал Константин Витальевич.

— Извините, Константин Витальевич, — пролепетал испуганно Захар.

— Это небрежное отношение к своей работе, Захар, — довольно жёстко отозвался Константин Витальевич, сам он всегда был безупречен в своей работе и к подчинёнными очень требователен и строг.

Захар бледнел, краснел, бросал жалобные взгляды на Ольгу Станиславовну в надежде на её поддержку, но она не посмела при муже слишком явно высказывать ему свое покровительство. Захар до этого был выгнан за какую-то провинность из дома профессора Лебединского и молодая жена профессора порекомендовала его Ольге Станиславовне, уверяя, что «он очень хороший повар, и не только повар», и подмигнула при этом, сладко улыбаясь. Захар действительно оказался талантливым поваром, и Константин Витальевич не возражал против его кандидатуры, хотя тот стал всячески оказывать знаки внимания его жене, покорённый её царственной красотой, а Ольга Станиславовна снисходительно их принимала, но не более того, зная, что муж ей не простит даже лёгкого флирта, да и Захар понимал, что на этот раз он простым увольнением не отделается, Константин Витальевич был очень крут на расправу.

— Виноват, Константин Витальевич, — лепетал Захар, — я сейчас… я быстро… заново сделаю.

— Вы не рассуждайте, а делайте, — Константин Витальевич отставил тарелку с салатом и Захар тут же её подхватил.

— Да, сию минуту, Константин Витальевич.

Саша, и без того уже смущённая утренним грозным появлением Константина Витальевича в комнате, чувствовала страшное напряжение и неловкость от возникшей паузы и затишья после этого нагоняя, который получил повар от хозяина дома. Она была уверена, что такую же неловкость испытывают и остальные присутствующие, не подозревая, что для них подобные головомойки уже привычны, да и самим иногда попадало, поэтому домочадцы продолжали как ни в чём ни бывало спокойно и безмятежно вкушать свою порцию салата, неиспорченный мелкими осколками яичной скорлупы (им больше повезло) и слушать доносившуюся из радио весёлую музыку.

— Ну как там заграница? — непринуждённо спросил Константина Витальевича Олег.

— Что тебе эта заграница? — не поддержал этот светский разговор и довольно строго, как в своей мнительности показалось Саше, ответил Константин Витальевич. — Тебя там не ждут, дорогой мой, и кормить из золотого блюда не будут.

Заграница (под этим словом в основном подразумевалась Европа), недоступная для большинства сограждан СССР и вожделенная, как всё непознанное и неизведанное, манила, привлекала своей загадочностью и обманчивой красивой лёгкой жизнью, о которой Олег судил только по иностранным фильмам, где в основном показывали мир буржуазии с их роскошными огромными квартирами, виллами на берегу моря, дорогими машинами и яхтами, они ненавязчиво работают на какой-нибудь не тяжёлой и не пыльной работёнке и основное их времяпрепровождение — рестораны, бары, казино, любовные похождения и интриги. Олег был уверен, что всё это богатство и развесёлая сказочная, сытая жизнь ждёт каждого, кто сможет вырваться из Советского Союза и остаться там, в заоблачной загранице, и совсем не обязательно для этого иметь какие-либо способности и таланты.

Из кухни вышла Арина с супницей и разлила по тарелкам мясную солянку. Саша при всей своей нелюбви к супам такого удивительного блюда никогда не ела.

— Папочка, мне зимнее пальто уже маловато, — наконец решилась несмотря на утренний выговор от отца сказать Жанна, — да и холодно в нём. А этой зимой обещают морозы до сорока градусов. Ты мне купишь в этом году канадскую дубленку?

— Посмотрю, не обещаю.

— Ну, теперь я точно не замёрзну, ужасно намучилась, — не скрывая своей радости, откровенно врала Жанна, и не замечая, что твёрдого обещания дано не было, вопрос был только на рассмотрении.

Дублёнка, особенно канадская, отличающаяся лучшим качеством, была наряду с автомобилем вожделенной мечтой для советского человека, одна из тех культовых и малодоступных вещей в СССР, которая без лишних усилий и не за счёт своих личных качеств и достижений выделяла и возвышала их владельца над остальными, придавая ему особый статус и делая его избранным и сверхмодным.

— Ты не забывай вторую часть пословицы: провожают по уму, — заметил Константин Витальевич, прекрасно понимая, что истинной причиной её просьбы было желание покрасоваться, — а для этого ты никаких усилий не прикладываешь.

— Я на этой неделе три пятёрки получила.

— Лучше бы ты знания получила. И учти: мне твоя театральная самодеятельность не нравится, и возможность твоего участия в ней я ещё пересмотрю.

— Ну папочка.

Константин Витальевич терпеть не мог этого елейно-фальшивого обращения Жанны, к которому она всегда прибегала, когда ей что-то было от него надо или она в чём-то провинилась, но Жанна не видела этого недовольства отца, не понимала его резкого взгляда и продолжала:

— А ты знаешь, мы начали репетировать «Гамлета». Представляешь? У меня самая главная роль.

— Неужели бедного Йорика? — ехидно спросил Олег.

— В пьесе нет никакого Юрика, тем более бедного. А я буду играть королеву, мой милый брат.

— Осмелюсь догадаться — королеву-мать? Гертруду?

— Нет, конечно, она старая, и слов у неё мало.

— Там всего одна королева. Или ты спутала пьесу с какой-нибудь шахматной партией, где есть две королевы. Так ты белая королева или чёрная?

— Я — Офелия, балда.

— Офелия не королева.

— Ну, почти королева, принцесса, наверно.

— Она даже не принцесса, она всего лишь дочь советника короля. Как вы низко пали.

— Ерунда, она выйдет за принца и станет принцессой, а потом королевой.

— Ты, видно, пьесу до конца не прочитала, её несчастный принц погибнет.

— Ничего, другого найдёт, получше этого зануды.

— В датском королевстве принцы, наверно, на каждом шагу попадаются, как грибы осенью. Шляпку надела, губки подкрасила и пошла урожай собирать.

— А наш художественный руководитель говорит, что у меня роль очень хорошо получается, — обратилась Жанна к Константину Витальевичу, игнорируя язвительные реплики Олега, — и если при поступлении в театральное училище я прочту отрывок из этой пьесы…

— Поступать в театральное училище я тебе не позволю, — вдруг огорошил Жанну Константин Витальевич. — Надо достойную профессию получать, а не скоморошную.

— Папа, — почти снизилась до шёпота Жанна, не ожидая такого страшного удара её заветной мечте, её лицо исказилось жалобной миной. — Папочка, ну что тут плохого, если я…

— Тебе нечего делать в этой клоаке, — жёстко оборвал её Константин Витальевич, не желая продолжать эту тему.

Жанна тихо всхлипнула, но возражать не посмела. Олег заулыбался. Он всегда потешался над её пристрастием к театральным действам, считал это глупостью, уверяя Жанну, что она совершенно бездарная актриса и из неё ничего не выйдет, что кричать и таращить глаза — не признак таланта, и из всех талантов у неё только один — изображать плывущий кирпич. Они даже надолго поссорились, когда Жанна, желая похвастаться своим актёрским дарованием, неосмотрительно разыграла перед ним небольшой трагический эпизод, где она убивалась над телом убитого возлюбленного, а Олег вместо того, чтобы восхититься и похвалить её, сочувственно спросил: «У тебя что — зубы болят? Что это тебя всё время так корчило?». «Дурак», — выпалила в ответ Жанна.

— Олег, ты что ухмыляешься? — спросил Константин Витальевич у самодовольного Олега. — Что за история у тебя в институте произошла? Что вы там за бузу устроили? Чётко и подробно.

— Дядя Костя, вы понимаете, ну двоих наших ребят из института исключили ну буквально ни за что, ещё в тюрьму посадили. Ну, мы пригрозили забастовкой, потребовали, чтобы их выпустили и восстановили в институте — осторожно начал Олег.

— Ефимов обвиняется в валютных операциях и в спекуляции. А это не баловство, не разбитое в пьяном угаре стекло, а расшатывание экономики той страны, в которой он живёт и получает, между прочим, бесплатное образование. Ему даже стипендию платили на первом курсе сорок рублей, а он ещё фыркал, он не доволен этой мизерной стипендией, этому знатоку хорошей кухни на рестораны не хватает.

— Но его оговорили. Он просто с ректором института повздорил из-за чего-то, что-то ему сказал, а тот ему отомстил.

— Чистый невинный мальчик, сам ангел позавидует. Только ты на факты посмотри, ибо сказано: «Не по словам судите, а по делам его». А твой безупречный мальчик ходит в джинсах, стоимостью в одну месячную зарплату, имеет машину, родителей у него нет, в двадцать пять лет официально нигде не работает и никогда не работал.

— Он заработал.

— Заработал или наворовал?

— Он хочет получить высшее образование, а ему не дают. Его в МГУ не взяли.

— Чушь говоришь. Он экзамены элементарно провалил. Или он хотел, чтобы его взяли за просто так? Ладно, с первым всё ясно. За что второго исключили?

— За инакомыслие?

— А подробней.

— Ну, Грунин на лекции сказал, что комсомол устарел, что человек рожден свободным, что его жизнь вместе со свободой дается от рождения, а не государством и правительством. Нет, ну он не против правительства, а за независимое высказывание, против произвола системы, за индивидуальность. Ну, чтобы не так как все. За свободу слова.

— Свобода чьего слова? Ему есть, что сказать? Долгую жизнь прожил? Хочет мудрым словом поделиться? Он имеет экономическое образование, разбирается в политике и в расстановке мировых сил? С чьего голоса он поёт и ты вместе с ним? Кому вы служите? За чей счет ваш банкет?

— Нет, мы…

— Мы? А как же индивидуальность? Или она коллективная? У Грунина при обыске нашли шестнадцать тысяч рублей. Откуда такие деньги у бедного студента? Неужели заработал? А ты заметил, что в вашей шайки нет ни одного работающего человека? Никто не хочет работать, но все хотят свободы. Нельзя жить в обществе, лезть к этому обществу в уши и в ноздри, требовать от этого общества благ, а потом желать быть свободным от общества, от мнения общества, и его морали и законов. И не свободы вы хотите, а, не работая, получать все блага этого общества, от которого хотите быть свободны, есть устрицы в ресторанах и пить французское вино. Глуп ты ещё, глуп и туп. Не смей в это ввязываться! Учти, моим именем ты не прикроешься. Я тебя серьезно предупреждаю. И не рассчитывай, что после института я возьму тебя к себе, мне такие работники не нужны. Ты в цене, только как предатель.

— Да нет, дядя Костя, я же не против работать. Я просто не хочу быть винтиком системы…

— Винтиком системы или полноправным членом общества? Ты сам-то не являешься послушным винтиком тех, кто тебе эту глупость вдолбил? Когда голова пуста и в ней дыра размером с галактику и полное отсутствие критического мышления и логики, в неё можно вбить любую чушь. Ты для начала ответь, чьи интересы ты так ревностно блюдёшь? Кто за вами стоит? Смотри, дорогой мой, смотри, будешь пешкой в чужой игре. Ты не мозгами думаешь, а своим жадным, ненасытным нутром. Творите чёрные дела, прикрываясь пустыми красивыми лозунгами, еще и лик великомучеников при этом сохраняете. Думаешь, что ты король в этой игре? Пешка, которой потом без сожаления пожертвуют.

— Ну, мы хотим, чтобы Грунина хотя бы перевели в изолятор, — совсем сник Олег. — У него здоровье слабое, а его бросили в холодную камеру с клопами, одна железная кровать, никакого матраса и одеяла.

— Клопы в холодной камере, где только железная кровать без одеяла и матраса, не живут. Они не дураки в отличие от некоторых. Ты всю информацию глотаешь, не прожевывая, даже не пытаешься проанализировать.

Теперь настала очередь злорадствовать Жанне над Олегом от того, как разнёс его в пух и прах Константин Витальевич, а то строит из себя взрослого и даже чуть ли не равного Константину Витальевичу.

— Коля, почему на тренировки не ходишь? — не обошёл вниманием Константин Витальевич и сына.

Коля напряжённо вытянулся, посмотрел на отца и перевёл жалобный взгляд на мать.

— Долго ты будешь метаться? — продолжал допрашивать Колю Константин Витальевич. — Музыкальную школу бросил — «хочу спортом заниматься». На бокс тебя привёл — бокс не понравился.

— Конечно, там мозги все вышибут, — вставила своё слово Ольга Станиславовна.

— Хорошо, согласен, — ответил Константин Витальевич, не глядя на Ольгу Станиславовну и не сводя глаз с Коли. — Но футбол ты сам выбрал. Что на этот раз не устроило?

— Костя, у него отношения с мальчиками не сложились, они его затравили, — опять ответила за сына Ольга Станиславовна.

— А Коля не может за себя ответить? Коля, я слушаю.

— Ну они мне просто завидуют, — откровенно ляпнул Коля и пожалел обо этом.

Константин Витальевич так внимательно посмотрел на сына, что тот, не выдержав его рентгеновского взгляда, сгорбился и уткнулся в стол.

— Вот как? В чём это они тебе завидуют? — спросил Константин Витальевич. — Похвались. Может, и мы тебе завидовать начнём. Ничего не спутал? Они тебе завидуют или ты хочешь, чтобы они тебе завидовали, но этого не делают? Зайдёшь после ужина ко мне в кабинет.

Коля, понимая, что ему предстоит серьёзный разговор с отцом, испуганно-жалобно посмотрел на мать, но она уже ничем не могла помочь сыну.

Видно, в этой семье за столом решались все насущные проблемы и текущие вопросы, а Константин Витальевич был верховным судьёй, прокурором и вершителем судеб, хотя для более серьёзного разговора он всегда вызывал к себе, и его фраза «Зайди ко мне в кабинет» сулила в основном неприятности: уличение в каких-либо провинностях и особо тяжких преступлениях, строгий выговор и наказание.

Саша, напуганная этим первым появлением Константина Витальевича в столовой, наскоро поев, поспешила потихоньку встать и уйти из-за стола, как это она делала обычно, так она сделала и в присутствии Константина Витальевича.

— Саша, — вдруг окликнул её Константин Витальевич. — Саша, вернись.

Саша вздрогнула, остановилась в дверях, едва удержавшись от своего порыва просто дать дёру, развернулась, съёжилась и оцепенела, наткнувшись на многочисленные пары глаз.

— А у неё дела, папа, она очень спешит, — съязвила Жанна.

— На приём к королю, видать, торопится, — поддержал Жанну Олег.

Константин Витальевич холодным взглядом пресёк поток их неуместного остроумия, и Жанна с Олегом смущённо примолкли.

— Саша, сядь на место. Из-за стола ты можешь выйти только с моего разрешения.

Безусловно, её об этом не только не предупредили, но и позабавились, глядя на её испуг и растерянность, а Ольгу Станиславовну особенно порадовала реакция мужа — он был крайне недоволен поведением девочки. Саша уже успела удивить его своими изысканными манерами, когда выпила через край тарелки остатки супа и вытерла губы рукавом своей кофты. Сама она, правда, не заметила, что произвела на него такое впечатление, поскольку боялась вообще напоминать о своём существовании, боялась голову поднять и смотрела только в свою тарелку, торопливо заглатывая, почти не жуя, свою порцию. Константин Витальевич внимательно посмотрел на Сашу, и его бровь поползла вверх. Жанна и Олег, переглядываясь между собой, заулыбались, а Ольга Станиславовна многозначительно посмотрела на Константина Витальевича, говоря всем своим видом: «Ну, я же говорила, что ей не место за столом», хотя вопреки её ожиданиям замечания этой невежде глава семьи почему-то не сделал и не выгнал из-за стола, когда же девчонка посмела без его разрешения выйти из столовой, его праведный гнев всё-таки настиг её.

Слушала его Саша и слышала ли, Константин Витальевич понять не мог. Пока он выговаривал ей, она, замерев, странным бессмысленным взглядом смотрела в пол и только при его повторном приказе «Сядь на место» всё-таки отреагировала: еле передвигая деревянными ногами, вернулась к своему месту и осторожно, как-то криво и боком присела на край стула. Опустив низко голову и вжав её в плечи, Саша сидела как нахохлившийся воробей и нервно теребила под столом скатерть, чувствуя на себе колючие взгляды, щеки её запылали. Константин Витальевич чуть сузил глаза, внимательно присмотрелся к девочке, задумался и наконец произнес:

— Так, вот что, Олег, тебе пора в парикмахерскую и Сашу отведи.

— Пугало, — не смог удержатся и сдавлено сквозь зубы, почти не открывая рта, прошептал Коля, низко склонив голову и прикрыв рот правой рукой, чтобы никто, кроме соседки слева, его не услышал, но этот манёвр не ускользнул от Константина Витальевича, тем более, что у него было отменный слух.

— Что ты сказал? — обрушился он на Колю.

Коля испуганно замер.

— Встань!

Коля встал, в испуге подскочила и Саша, но оглянувшись, тут же села, поняв, что этот страшный приказ адресован не ей, и тихо расплакалась от обиды и унижения, от стыда за себя, такую нелепую, неловкую и глупую.

— Ты только из суфлёрской будки можешь трусливые реплики подавать? — спросил Константин Витальевич, свирепо глядя на стоявшего с виновато опущенной головой сына.

— Я больше не буду, — жалобно протянул Коля, вызвав ещё больший гнев у Константина Витальевича.

— Чтобы я этой глупой фразы никогда от тебя не слышал. Пакостник. Марш отсюда.

Коля тоскливо посмотрел на свой недоеденный десерт и обречённо покинул столовую.

Олег был очень огорчён распоряжением Константина Витальевича, он хотел отрастить длинные волосы согласно последней моде, но ослушаться не посмел. В отношении Саши однако это распоряжение выполнено не было. За ужином на сердитый вопрос Константина Витальевича «Почему ты Сашу не отвёл в парикмахерскую?» Олег ответил: «Дядя Костя, она убежала» — и начал в красках, чуть привирая, со смехом рассказывать, как Сашу усадили на широкую деревянную доску, положенную поперек кресла на ручки и неопрятно одетая, хамоватая парикмахерша, испугав её своим грозным вопросом: «Ну как будем стричься? Не знаешь, ну думай» — ушла курить, а вернувшись, девочку на месте не обнаружила и всех с недоумением расспрашивала: «А она вообще была здесь, или мне это показалось?». Саша на протяжении всего этого рассказа краснела, глаза набухали от слёз, она уже плакала от того, что опять стала всеобщим посмешищем, глубже усаживаясь на стул, жалея, что нет рядом Коли, за которого можно было спрятаться от немилосердного взгляда Константина Витальевич, и уже не могла есть. Константин Витальевич холодно и молча выслушал Олега, но Саша, хотя и не смотрела в его сторону, кожей чувствовала его недовольство.

****

Неизменное с этих пор появление Константина Витальевича в столовой стало Сашу страшно напрягать, хотя нападки на неё и ядовитые замечания со стороны остальных членов семьи в его присутствии сразу прекратились, поскольку Константин Витальевич ясно дал всем понять, что подобного отношения к девочке не потерпит, но он пугал её, пугал ещё больше, чем Ольга Станиславовна, пугал своей строгостью и холодной суровостью.

Отпрашиваться из-за стола Саше казалось стыдным и унизительным, поэтому она всегда дожидалась, когда Константин Витальевич первым покинет столовую. Однажды ей пришлось сидеть достаточно долго: Константин Витальевич пригласил на обед Игоря Борисовича и долго с ним что-то обсуждал. Саша, видя, что их беседа затягивается, не торопилась доедать свою порцию, ломая, кроша котлету на мелкие, до смешного микроскопические кусочки, и долго, тщательно их пережевывала. Вот уже все один за другим, кроме увлеченных беседой Константина Витальевича и Игоря Борисовича, покинули столовую, а котлета катастрофически уменьшалась и в конце концов от неё не осталось ни малейшей крошки. Но Саша продолжала тоскливо сидеть перед пустой тарелкой. Когда Арина хотела убрать посуду, Саша не отдала свою тарелку, испуганно ухватившись за неё, как за спасательный круг, нелепо оправдывающий её задержку за столом.

Богданов бросал удивленный взгляд то на своего друга, то на Сашу, бессмысленно цепляющуюся обеими руками за пустую тарелку, не понимая, почему она не уходит, а Константин Витальевич не желал объяснять ему странное поведение девочки, о причине которого догадывался, и никак не пытался помочь ей выпутаться из этой ситуации. Константин Витальевич решительно не хотел обращать на неё внимания, снисходить до её слабостей и был до жестокости безучастен к её мучениям. Саша понимала весь постыдный ужас своего глупого положения, но отпрашиваться для неё было ещё большим стыдом, и она была готова просидеть здесь целую вечность.

— Ты внимательно почитай Макаренко, — говорил Игорю Борисовичу Константин Витальевич, — это же энциклопедия развития общества: как этим обществом управлять и направлять, и что с ним происходит при уже полном насыщении, когда прошёл этап создания этого общества, когда оно достигло вершины своего развития, пика нравственного совершенства и благополучного материального состояния, и как этот процесс идёт вспять, как общество начинает заболачиваться, разлагаться, жизнь становиться бессмысленной, будни — серыми, стремиться некуда, и это общество готово вновь опуститься до скотского состояния, если не задать им новую цель, цель созидания, новые устремления. Нет стремлений, нет желаний, сытно и скучно. И Макаренко тогда ещё понял, что нужно задать этому обществу новую цель, новую идею. Есть такое понятие в химии, как ты знаешь, — неустойчивая химическая связь. Возможно, и для общества мирное, стабильное, вполне сытое состояние — это неустойчивое состояние, начинает одолевать скука и лень. А чтобы удержать это состояние, не допустить разгула и разнузданности, нужна, безусловно, жёсткая рука, жёсткие законы и исполнение этих законов. К власти должны прийти люди, цель которых — воспитание Человека. Есть такое выражение — не за страх, а за совесть, но у многих, к сожалению, совести нет, значит остаётся воздействовать при помощи страха, страха наказания, например. Человек слишком управляем и внушаем, куда пастух погонит — туда и пойдёт.

— А как же свобода выбора?

— Ты знаешь, с чего началась история человечества? С этой свободы выбора, а в результате с потери рая, когда Адам и Ева соблазнились с виду золотым, а изнутри гнилым яблоком. Мы не ценим, что имеем, а постоянно тянемся за этим яблоком, которое коварно подсовывает змей-искуситель, внушая нам, что в этом и состоит наша свобода. Человек, если в нём нет стержня, крепкой моральной основы, сам не выбирает, его будут грамотно подталкивать к этому выбору в ту или иную сторону в зависимости от того, какую цель преследует этот змей. А людей с крепкой моральной внутренней основой крайне мало, и почти любого, даже взрослого, якобы умудрённого прожитой жизнью, можно сбить с истинного пути и внушить ему любую мерзость, как прогрессивную норму жизни, и в такие дебри завести, что хлев или свинарник будет для него естественной средой обитания. Не поумнел человек со времён Адама, всё так же туп, глуп и очень ограничен. Он увидел золотой кирпичик в основании здания, пытается выдернуть его оттуда, не задумываясь о последствиях, о том, что разрушает здание, и это здание обрушиться не только на тех, кто находиться внутри, на них ему наплевать, а оно обрушится и на его голову. Но он ничего уже вокруг себя не видит, его мозги, его зрение, его помыслы сузились до размеров этого золотого слитка. Пошли в кабинет. Захар, спасибо, жаркое было отменным. Арина, принесите, пожалуйста, нам чай в кабинет.

К счастью, для Саши, подобные затяжные разговоры происходили не так часто, хотя Игорь Борисович однажды попытался вступиться за неё и попросил своего друга отпустить Сашу из-за стола. Лучше бы он этого не делал и не привлекал к ней внимание Константина Витальевича, который только безжалостно заметил: «У неё язык есть, пусть учиться разговаривать», доведя этим девочку до слёз.

Саша даже не замечала, что за столом подавали изысканные, очень вкусные, красиво оформленные блюда и необыкновенный ароматный чай с мятой и чабрецом. На сервировочном столике всегда стояли стеклянные графины с морсом ярко-рубинового цвета и с какой-то бледно-зеленой водой, в которой плавала зелёная веточка с тонкими заострёнными листиками (тархун). Перед обедом все желающие могли подойти к этому столику и налить себе любой напиток, и только Саша не решалась позволить себе подобные вольности.

Когда за воскресным обедом Саше единственной не подали вазочку с мороженым, Константин Витальевич сделал замечание Арине за эту невнимательность. Арина перевела взгляд на Ольгу Станиславовну, равнодушную и спокойную, и не осмелилась раздувать скандал и рассказать о том запрете, который наложила его жена в отношении Саши, извинилась и исправила досадное упущение. Саша почему-то хмуро и даже враждебно посмотрела на поставленную перед ней вазочку. «Саша, ешь мороженое», — сказал ей Константин Витальевич, но девочка набычилась, ещё ниже опустила голову, даже отвернулась куда-то в сторону и к мороженному не притронулась, вызвав сначала у Константина Витальевича негодующее раздражение этими странными, дурными, надо сказать, манерами, но он погасил его, решив, что эта нелюдимая, дикая девочка, наверно, никогда не видела мороженого и не знает, что это такое, не знает как это есть и боится попасть впросак. Саша, на самом деле, фанатично любила мороженное, ела, правда, не часто. Дед и мать вообще очень редко баловали её сладким, поэтому она зачастую сама мастерила себе «пирожное», намазывая белый хлеб маслом и обильно посыпая его сахаром. Но после того, как Ольга Станиславовна отказала ей в сладостях, она принципиально в этом доме не хотела притрагиваться к ним. Смысл её молчаливого протеста поняла только Арина.

Серая мышка, презренная мышь — так называла Сашу Жанна; ничтожество, заморыш, щенок беспородный, прикормленный волчонок — эти обидные прозвища давала ей Ольга Станиславовна, а обращаясь к самой Саше никогда её по имени не называла и только в присутствии Константина Витальевича она была осторожней и прямого оскорбительного отношения не высказывала, но почти каждый день жаловалась ему на девочку: «Она же дикая, она совершенно дикая! Её, наверно, на привязи дома держали, под кроватью. А сегодня что она сделала: вылила мою дорогую шампунь в туалет и начала мочалкой мыть унитаз. Это какой-то кошмар, мы этой мочалкой моемся, а она оказывается туалет ею моет. Сумасшедшая. Да и кто её просил что-то мыть?».

Константин Витальевич и сам замечал, что девочка очень странная, и её поведение тоже вызывало у него недоумение: когда он встречал её в коридоре, она останавливалась, замирала, прижимаясь плотно к стене и ждала, когда он пройдет мимо, иногда он натыкался на неё, спящую, в самых тёмных углах квартиры (в кладовой, в прихожей за сундуком), но особенно он был недоволен тем, что девочка постоянно нарушала распорядок дня, опаздывая к столу или вовсе не появляясь в столовой. А однажды вечером Саша пришла домой после своих долгих прогулок на десять минут позже положенных девяти часов, когда же он сделал ей замечание, она в прихожей так и замерла на месте, не отвечая и не оправдываясь. Плотно сжав губки, она тупо смотрела куда-то вниз и уже была готова расплакаться. После его ухода она ещё минут пять стояла там, не решаясь даже снять верхнюю одежду.

Жалобы на Сашу сыпались со всех сторон, и не только от Ольги Станиславовны, которую Константин Витальевич подозревал в предвзятом отношении к девочке, но и от остальных домочадцев: порвала постельное белье, разбила на кухне фарфоровую чашку от дорогого чайного сервиза, Олег застал её в ванной комнате за поеданием зубной пасты, Вера нашла её спящей днём под своей кроватью, разговаривает на лавочке в саду с мужичком из соседнего двора, человеком в общем-то безобидным и тихим, но всё-таки сумасшедшим, который весь день бродит по улицами и здоровается со всеми подряд: «Добрый день, добрый день, добрый день». Да и сам Константин Витальевич, придя как-то домой поздно ночью увидел, как вдоль стены бесконечно длинного коридора сквозь мерцающий свет и причудливые тени настенных светильников тихо крадётся маленькое босоногое приведение в скорее сером, чем белом, длинном балахоне со школьным платьем в руках, завидев его, оно обрело плоть и прыть дикого испуганного зверёныша и метнулось в комнату. В первые секунды его даже посетили смутные подозрения, что девочка возможно подвержена сомнамбулизму, впрочем, подумал он, её действия, её осторожность и испуг говорили о вполне осознанном поведении.

Странная Сашина привычка заглядывать под кровать (не прячется ли там Пиковая дама), когда она ложилась спать, сначала забавляла Жанну, и она не смогла удержаться от едкой реплики: «Мышей у нас, кроме тебя, нет». Но когда это повторилось второй и третий раз, Жанна уже насторожилась: «Ты что там ищешь? Эй, ты что, ненормальная? Бросай свои детдомовские привычки, дура». Жанна бросила в неё туфлю. Саша замерла и долго-долго лежала без движений, ожидая, когда её недружелюбная соседка уснет, и только тогда она решилась снять с себя туфлю и отбросить её к Жанниной кровати. А на следующий день Саша просто дождалась, когда Жанна закроет глаза, осторожно подползла к краю кровати и свесила голову.

— Я всё вижу, — тут же вскрикнула Жанна, которая сквозь прикрытые веки подглядывала за ней, подскочила к Саше и ударила её своей подушкой. — Я всё вижу. Ты что, чертей там держишь, психованная? Может, ты ещё и лунатик?

Вдруг распахнулась дверь, в глаза брызнул яркий свет, и раздался грозный голос Константина Витальевича: «Что здесь происходит?».

— Она всё время под кровать смотрит, — пожаловалась Жанна, и Саша в ужасе от того, что её упомянули, замерла под одеялом.

— Тебе это мешает?

— Нет, — растерялась Жанна.

— Я вижу, ты спать не хочешь, раз за другими наблюдаешь. Я тогда тебе другое занятие найду.

— Да нет, я хочу, но она…

— Всё, спать немедленно!

При всей своей запуганности и робости Саша оказалась не таким покладистым и послушным ребёнком, она не умела беспрекословно подчиняться. Через какое-то время все вдруг столкнулись с невиданным упрямством этого дикого нелюдимого волчонка, и на Константина Витальевича посыпались другого рода жалобы: эта тихоня огрызается и грубит. Ольге Станиславовне, конечно же, хотелось насладиться своей властью над этой вроде бы безобидной девчонкой, унизить её, непременно оскорбить, но она наткнулась на какое-то странное безмолвное сопротивление. При попытке наказать Сашу за потасовку с Колей и отослать её в кладовку, где она должна была просидеть два часа, девочка не сдвинулась даже с места. Ольга Станиславовна хотела было применить силу и схватить её за руку, но Саша резко отступила и злобно набычилась, сжав кулачки и дрожа от унижения и обиды. Дьявольский яростный блеск в глазах девочки напугал Ольгу Станиславовну. Как будто какая-то неведомая демоническая сила сидела в этом с виду забитом унылом ребёнке.

— Ты не смотри, что она тихоня, в ней же дьявол сидит, — жаловалась Ольга Станиславовна мужу от досады, что не может полностью подчинить себе Сашу. — Сколько волка не корми, всё равно покусает. И скажи ей, чтобы не брала мою косметику, она в ванной все пузырьки и тюбики просматривает.

С Колей у Саши стали часто происходить то там, то тут в самых разных потаённых уголках квартиры какие-то быстрые, короткие, но очень яростные стычки. Ольга Станиславовна была уверена, что зачинщицей этих столкновений является Саша, поскольку её сын был мальчиком мирным и ни с кем никогда не дрался, но докладывать об этих ссорах между детьми мужу она не рисковала, опасаясь, что наказаны буду обе стороны конфликта. Когда во время одной из этих потасовок Саша выбила стекло на балконе, Ольга Станиславовна уже не смогла скрыть от мужа это происшествие, да это было и не возможно: девочка, очень сильно и глубоко поранив руку, обильно истекала кровью и испуганная Арина тут же вызвала Богданова, хотя Ольга Станиславовна была категорически против. Игорь Борисович мгновенно примчался к ним на квартиру и был очень удивлён, увидев, как Саша, стиснув зубы и побледнев, иголкой доставала из раны глубоко засевшие осколки стекла. Он обработал рану и перебинтовал ей руку.

Вечером Константин Витальевич едва успел прийти со службы, к нему в кабинет тут же зашла Ольга Станиславовна, чтобы пожаловалась на Сашу.

— Она сегодня стекло разбила на балконе. Ненормальная, — сразу с порога заявила она.

— Просто так подошла и разбила? — довольно спокойно спросил Константин Витальевич, только бровь его взлетела вверх.

— Представь себе. Я уже начинаю её опасаться, неизвестно, что ещё вытворит. Ты бы видел её глаза, просто бешеная. А что она в прачечной учудила, — добавила Ольга Станиславовна, чтобы подкрепить дурную репутацию его дочери. — Её попросили отнести в стирку кухонные полотенца (тут Ольга Станиславовна, конечно, соврала, это было постельное бельё, она знала, что Константин Витальевич не допустил, чтобы девочка носила такую тяжёлую ношу), а она стала то ли лаять, то ли блеять на приемщицу, та аж испугалась, не сумасшедшая ли.

— Хорошо, я поговорю с ней, — пообещал Константин Витальевич.

Он не стал ограничиваться только словами жены, поговорил с Верой и Олегом. Да, подтвердили они, действительно вышла на балкон и ни с того ни с сего саданула по стеклу. То, что происшествие имело место, Константин Витальевич убедился за ужином, заметив перебинтованную руку девочки. Спросил: «Что с рукой?», Саша промолчала.

До поры до времени Константин Витальевич не трогал Сашу, присматривался к ней, всё ещё надеясь, что она свыкнется с новой для неё обстановкой и изменит своё поведение, и Игорь Борисович удерживал его от принятия решительных мер в отношении девочки: «Не будь к ней так строг, дай ей прийти в себя, для неё здесь всё чужое, и ты её пугаешь». Но список её преступлений продолжал пополнятся, а последняя история полностью исчерпала его терпение.

Наконец-то, ко всеобщему удовольствию и для Саши прозвучала эта страшная для всех фраза «Зайди ко мне в кабинет», а Ольга Станиславовна, зная крутой нрав Константина Витальевича и своеобразный характер его неадекватной дочери, была уверена, что это их первое близкое столкновение не обойдется без какого-нибудь чудачества со стороны этой жалкой дурочки, и даже предвидела реакцию мужа на эти её выверты, поэтому после ужина она не спешила покинуть гостиную, чтобы быть поближе к кабинету и стать свидетелем забавного происшествия.

Так оно и случилось. Когда тихо, неуверенно приоткрылась дверь его кабинета, и в образовавшуюся щель после долгих колебаний и окрика Константина Витальевича «Ну кто там?» наконец протиснулось маленькое приведение с испуганными под длинной чёлкой глазами, при его безжалостном замечании «Почему вошла без стука?» это безмолвное создание так же бесшумно удалилось и больше не появлялось. Уверенный в том, что Саша всё ещё стоит под дверьми и не решается войти, Константин Витальевич вышел в коридор. Там уже никого не было. В сдержанном гневе он ворвался в комнату девочек, но и там Сашу не обнаружил. Посредине комнаты в кресле восседала Жанна, высоко заложив одну ногу на другую и томно с ленивой грацией покачивая ею в такт монотонно читаемого текста пьесы «Гамлет». Посмотрев поверх истрепанных листов на Константина Витальевича, она мечтательно улыбнулась, но тут же смутилась от его строгого взгляда.

— Опять голая ходишь. Немедленно переоденься, — холодно-зло проговорил Константин Витальевич. — И чтобы в таком виде я тебя больше никогда не видел.

Жанна тут же подобрала ноги и оправила быстрым рывком короткую юбку, которую она специально надела для обещавшего заскочить к ней очередного поклонника, короткую, настолько, что в этой её бесстыжей позе нога обнажалась до ягодицы. Чтобы отвести от себя гнев отца, Жанна многозначительно посмотрела на дверь. Константин Витальевич развернулся в направлении её взгляда и чуть не вздрогнул, если бы не его выработанная на войне выдержка, увидев Сашу, которую он, влетая в комнату, в своей стремительности не заметил. Саша всё это время тихо стояла у дверного проёма, ничем не обнаруживая своё присутствие, испуганно вжималась в стену и, опустив голову, смотрела в пол. Она даже не подняла на него глаза, когда он стал ей выговаривать:

— Саша, почему ты ушла? Ничего сложного я тебе не предложил. Прежде чем зайти в кабинет, ты должна по крайней мере постучаться. Правила поведения для всех обязательны и для тебя исключение не делается. Я допускаю, что ты с ними не знакома, но если я делаю тебе замечание, будь добра принять это к сведению и выполнять мои требования. Это понятно? Отправляйся в кабинет.

«Ну сейчас он задаст ей жару», — злорадной мыслью проводила их Жанна. Жару Константин Витальевич Саше не задал, ибо столкнулся с невиданным доселе действительно диким существом совершенно непознанной породы и не учёл всех его странностей. Саша покорно проследовала за Константином Витальевичем в кабинет. Когда он сел за стол в своё кресло, то обнаружил, что девочка застряла у порога, как будто опасалась выйти на середину комнаты, и тут же у дверей опять прилипла к стене, где, видно, чувствовала себя в относительной безопасности. Это её странные манеры вызывала у него очередной всплеск негодования.

— Подойди ко мне, — жёстко потребовал Константин Витальевич.

Саша тихо, всё так же не поднимая головы, подошла к столу. Константин Витальевич был в такой ярости от её дурных повадок, что ему пришлось выкурить сигарету, прежде чем начать разговор.

— Так. Что сегодня произошло? Почему ты выбила стекло? Может, ты случайно это сделала? Или нет? Причина этому какая-то есть?

Молчание. Саша оказалась плохим собеседником. Константин Витальевич внимательно посмотрел на неё. Страшно раздражала её длинная чёлка, из-за которой почти не было видно глаз, а когда она так низко опускала голову, то и пол-лица.

— Подними голову, на меня посмотри.

Саша даже не пошевелилась. Константин Витальевич взял её за подбородок, поднял голову и рукой отвёл чёлку с её лица, однако такой резкостью обращения страшно напугал её, девочка как-то сжалась, втянув голову в плечи, отстранилась от него и отвернулась в сторону. Константин Витальевич хотел её одёрнуть и развернуть к себе и еле сдержался от этих грубых действий. Он гневно выдохнул, плотно сжались его губы; взял сигарету, закурил, встал, прошёлся по кабинету, сел в кресло, затушил сигарету, посмотрел на Сашу. Она так и не вышла из своего сжатого, скованного состояния.

— Саша, будь так добра, объясни мне, почему ты разбила стекло, — несмотря на вежливую форму обращения, говорил он жёстко. — Тебе есть, что мне сказать? Может у тебя есть какие-то оправдания? Я готов тебя выслушать.

Молчит, уткнулась взглядом в одну точку и молчит.

— Я плохо говорю по-русски?

Саша даже не пошевелилась, она была в полном ступоре.

— Это что ещё такое? — опять начал закипать Константин Витальевич. — Может, ты всё-таки вознамеришься объяснить своё поведение?

Саша по-прежнему молчала. Константин Витальевич ещё не знал всех причуд девочки, а если и видел, то решительно не хотел этого замечать. Жёсткий и непримиримый, он не делал скидок в отношении Саши и без снисхождения относился к её странностям, поэтому и в разговоре был беспощадно строг. Но тут-то его и ждал сюрприз, такого поворота он не ожидал: Саша наглухо замкнулась в своём молчании, никак не желая что-то сказать в своё оправдание и не реагируя на его слова. Привыкший к безоговорочному подчинению, Константин Витальевич вдруг столкнулся со странным способом неповиновения, причём это было не открытое непослушание или бунт, а тихое нежелание отвечать за свои поступки, ответом на всё была мёртвая тишина, какая-то глухая стена, тупик, странное и дикое упрямство, которое невозможно переломить никакими мерами.

— Саша, в чём дело? — в его голосе появились гневные, рычащие ноты. — Я сегодня что-нибудь услышу от тебя или нет?

Саша не выдержала этого свирепого напора, губы её расползлись в плаксивой гримасе и она беззвучно расплакалась, но всё так же продолжала упорно молчать. Цезарь, понимая, что его друг попал в какой-то переплёт, подошёл к Саше, сочувственно ткнулся носом в её руку и лизнул. Рассерженный Константин Витальевич отогнал его:

— Цезарь, отойди от неё.

Откинувшись на спинку кресла, Константин Витальевич закурил, задумался, долго изучающе смотрел на это странное создание, пытая его этим внимательным взглядом в надежде, что от такого воздействия девочка сдастся, но на неё это совершенно не действовало. Она только тихо плакала, отворачивалась в сторону, чтобы поспешно вытереть набегающие слёзы, и кажется, могла простоять здесь целую вечность, не сдвинувшись с места. Константин Витальевич впервые был обескуражен. Полная, стопроцентная педагогическая запущенность. Выкурив сигарету, он вышел из кабинета и вернулся через несколько секунд с юбкой в руках, которую забрал у Жанны. Она уже успела переодеться в более длинную юбку, не достаточно длинную для критического взгляда Константина Витальевича, но, по крайней мере, не настолько позорно короткую.

Саша всё так же бессмысленно и неподвижно стояла у стола, даже позы не сменила за время его кратковременного отсутствия. Константин Витальевич бросил в мусорную корзину кусок материи, обозначавший некогда юбку, задумчиво посмотрел на Сашу, сказал наконец: «Можешь идти». Но поскольку она или не расслышала, или не поняла, что её отпускают, повторил громче. Саша, не поднимая головы и продолжая смотреть в пол, тихо удалилась. Он мог, конечно, продержать её здесь неопределённое и возможное долгое время, но он не стал глумится над ней, чтобы показать свою власть и не чувствовать своё поражение. Ему это было не нужно, он был властным, но не упивался своей властью и уж никогда не пытался унизить, чтобы компенсировать свою неудачу, как раз таки любая попытка в его присутствии унизить более слабого и беззащитного человека приводила его в неописуемую ярость и вызывала беспощадное презрение к унижающему.

После этого их первого столкновения Саша стала ещё больше сторониться Константина Витальевича, но, к сожалению, его свирепое, немилосердное внимание к ней только усилилось. Через пару дней он сказал ей за завтраком:

— Саша, зайди сегодня к Игорю Борисовичу, он тебе руку перебинтует.

Согласно уставу, получив приказ командира, подчинённый отвечает: «Есть». Ответа однако не последовало. Саша даже голову не повернула в его сторону, а только ниже опустила её. Услышала она его, поняла или нет, осталось не известным. Константин Витальевич вскипел было, но сдержался, только сжал губы и гневно выдохнул. Когда же за обедом он увидел, что его распоряжение не выполнено, то мгновенно воспламенился, как огнедышащий дракон:

— Саша, ты почему на перевязку к Игорю Борисовичу не сходила? Он ждал тебя.

Если бы только знал Константин Витальевич, сколько мучений Саше пришлось сегодня перенести, в какой водоворот страстей она попала. Игорь Борисович жил в конце Нагорного переулка в пяти минутах ходьбы. Встречая Сашу на улице, он неоднократно зазывал её к себе домой в гости, но Саше идти в чужой дом к чужому человеку было очень тягостно, к тому же там были ещё более чужие ей его жена и дочь. Понимая, что на этот раз ей деваться некуда, Саша собралась духом и поплелась как на голгофу к дому Игоря Борисовича, долго стояла у дверей его квартиры и прислушивалась к голосам, пытаясь определить, кто в квартире находиться. Уловив мужской голос, Саша наконец робко и неуверенно позвонила в дверной звонок. Дверь открыла незнакомая женщина (жена Игоря Борисовича) и грозно обрушилась на неё: «Тебе кого?». Саша, мгновенно растерялась и, заикаясь, невнятно пролепетала: «Бо… Борис Игорич…». «У нас таких нет», — ответила эта женщина и захлопнула дверь. Смелости повторно позвонить уже не хватило. Саша ещё долго, около часа, стояла у дверей в надежде, что Игорь Борисович выйдет куда-нибудь, заметит её и сам пригласит в дом. Истекал уже второй час, а из квартиры так никто не вышел. Обречённая Саша вернулась домой. Бинт на руке, действительно, загрязнился и требовал замены. Саша попыталась, не снимая с руки, застирать бинт, намылила его, стала натирать, вымачивать в воде, но грязь не сходила. Саша не успела закончить свою неумелую стирку, её выгнала из ванной Ольга Станиславовна. Бинт стал мокрым и ещё более грязным и неопрятным. Саша в отчаянье, зная, что от ответа не уйти, хотела пропустить обед, но Жанна загнала её в столовую, проявив сестринскую заботу. Саша спрятала свою правую забинтованную руку под стол, взяв вилку левой рукой, но эта наивная детская хитрость не имела смысла: Константин Витальевич от Игоря узнал, что девочка к нему на перевязку не явилась.

Константин Витальевич загасил свой гнев и сказал:

— Иди в ванную, Саша.

Саша от страха не расслышала, что ей говорят и не поняла, что от неё требуют.

— Саша, на выход! — повторил уж рассерженный её бестолковостью Константин Витальевич.

Саша вспыхнула от стыда, от того, что её так унизительно выгоняют из столовой, от того, что всё внимание было обращено на неё и присутствующие с интересом наблюдают за ней в предвкушении развлечения. Лучше никогда не ходить в столовую, чем быть так позорно выгнанной. Жалкая, потерянная, она отложила вилку, поспешно встала, смахивая на пол ложку, подняла её и хотела уже положить на стол.

— Куда ты грязную ложку на стол кладёшь?! — тут же накинулась на неё Ольга Станиславовна.

Саша испуганно дёрнулась, попятилась, споткнувшись о соседний гостевой стул и чуть не опрокинув его, опять выронила ложку, подняла её, совсем потерялась, закрутилась, пошла на кухню, отпрянула, сообразив, что не туда идёт и ринулась к выходу. Коля, глядя, как испуганно мечется девочка, тихо давился в кулак от смеха.

— Ну куда ты с ложкой-то пошла, бестолочь? — ещё больше взвилась Ольга Станиславовна.

— Оля! — осёк её Константин Витальевич. — Арина, возьмите у Саши ложку. Коля, тебе смешно? Иди в коридор посмейся.

— Папа, я не смеялся.

Как только Арина взяла у Саши ложку, девочка тут же поспешно выскочила в коридор и бросилась в комнату, заливаясь слезами от стыда, от ужаса и позора, от того, что стала всеобщим посмешищем. Вышедший следом Константин Витальевич остановил её: «Саша, ты куда пошла? Я тебе сказал: иди в ванную». Пытка ещё не закончилась. Пока Константин Витальевич перебинтовывал ей в ванной комнате руку, Саша, не пришедшая в себя, едва сдерживала прорывающиеся от глубокого расстройства слёзы и внутреннюю дрожь от такого близкого соприкосновения с этим свирепым человеком, ещё больше пугаясь его резких движений, его взгляда, его слов. От страха Саша не поняла его фразы «Возвращайся за стол» и после перевязки опять ринулась в комнату, в своё убежище, подальше от этих людей. Константин Витальевич настиг её, остановил, взяв за рукав, и водворил в столовую.

— Коля, встал и вышел, — сказал Константин Витальевич сыну, который воспользовавшись всей этой суетой вокруг Саши, проигнорировал отцовский приказ и не придал ему серьёзного значения.

— Папа, ну я больше не бу… Пап, ну извини, пожалуйста, — униженно заныл Коля.

— Костя, он же ничего плохого не сделал, — попыталась вступиться за сына мать.

Константин Витальевич безмолвствовал, его распоряжения не оспариваются, не обсуждаются и тем более не отменяются. Коля сполз со стула и покинул столовую. После обеда Ольга Станиславовна всё-таки потихоньку накормила Колю на кухне, правда, на их беду туда в это время зашёл Константин Витальевич, чтобы дать какие-то распоряжения Арине. Оба испуганно встрепенулись, но Константин Витальевич только посмотрел на них и ничего не сказал.

****

Жанна, Жаннка-парижанка, краса и гордость класса, бесспорная королева школы, одна из первых вступила в комсомол, отличница, активистка, комсорг класса, её единственным серьёзным увлечением был драмкружок при Городском театре. Жанна, хотя и не блистала талантом перевоплощения, всегда получала главные роли в спектакле. Отец её увлечение театром не одобрял, но пока и не запрещал. Он с пренебрежением относился к актерской братии, называя их бумажными скоморохами, и не желал, чтобы его дочь вращалась в этой богемной среде с их сомнительным нездоровым образом жизни, с бесконечными пьянками-гулянками, с беспорядочными и хаотичными связями, в результате которых все перетасовались как карты одной колоды, по несколько раз выйдя замуж или женившись, обменявшись между собой жёнами, мужьями и детьми.

Книги Жанна читать не любила и её богатый внутренний мир ограничивался познанием новинок моды и перелистыванием иллюстрированных журналов «Советский экран». Все её чаянья, все её стремления — это очаровывать, блистать, восхищать и повелевать. Жанна грезила и видела себя звездой экрана, причём её интересовал не творческий процесс, не воссоздание образов, особенно их внутреннего мира, а то, что даёт профессия актрисы — красивые костюмы и декорации, интриги, сплетни, склоки завистниц, внимание публики, многочисленные поклонники, восторженные отзывы, гастроли, приёмы на самом высоком уровне, море цветов и дорогих подарков.

Жанна обожала модную красивую одежду, знала в ней толк (по крайней мере ей так казалось) и могла бесконечно примерять обновки, вертясь перед зеркалом и любуясь своим отражением. По несколько раз на дню она бережно доставала очередное платье, привезённое отцом из заграничной поездки, примеряла его в разном сочетании: с сапогами, с туфлями, с чулками разных оттенков, с платочком, с модными солнцезащитными очками, с кулончиком, с бусами. А потом остывала к этой вещи, которая теряла для неё свою новизну, становилась обыденной и неинтересной, и ненасытная душа Жанны требовала что-то новое. Мать ей никогда ничего не покупала, а обращаться слишком часто к отцу Жанна не смела, он довольно жёстко контролировал пополнение её гардероба и к её просьбам купить что-то сверхмодное и экстравагантное оставался глух.

Жанна жила какой-то интересной, насыщенной взрослой жизнью (так казалось Саше) в круговерти многочисленных любовных историй и романов с бесконечными лёгкими победами над глупыми юнцами, которых она всерьёз не воспринимала, относилась к ним снисходительно, быстро теряла интерес, как к своим новым нарядам, и откровенно скучала, лениво и вяло отмахиваясь от их назойливого внимания.

Квартирные концерты, рестораны, тусовки, весёлые компании, постоянные винно-сексуальные приключения, модно одеваться, танцевать дни напролет и говорить ни о чём — таков был антураж жизни золотой молодежи, но Жанне всё это было не доступно и категорически запрещено. Она ограничивалась невинными любовными интрижками в школе и в драмкружке и бесконечно сплетничала с подружками, обсуждая всех мальчиков из их, параллельного и старших классов, а особенно новенького мальчика.

Появление ещё в прошлом году в её 8 «А» классе новенького, сына военного, вызвало небывалое оживление среди девочек даже в параллельных и старших кассах. Мальчик этот, Сергей Журавлёв, был очень красивым, живым, остроумным, обаятельным и чрезвычайно лёгким в общении. Все девочки 8 «А» класса, почти все, влюбились в него, начали забрасывать любовными записками, приглашать на свидания, и только Жанна сохраняла спокойное равнодушие, чем, конечно же, привлекла его внимание, к тому же она была признанной красавицей школы да ещё дочерью генерала. Она благосклонно принимала ухаживания Сергея, но пока держала на расстоянии, напускала вокруг себя туман и ореол таинственности, изображала из себя жертву свирепого отца-тирана, который был категорически против её встреч и дружбы с мальчиками, от свиданий отказывалась, никогда домой его не приглашала, иногда звонила по телефону, быстро переговариваясь с ним «пока отец не пришёл», тайком передавала ему через свою подругу Любу Юрину записки. Она затеяла какую-то хитрую игру с ним, хотя сердце её давно было отдано другому, но этот новенький тоже должен быть в числе её свиты обожателей. Очень скоро этот мальчик стал проявлять интерес к ничем не примечательной в их классе Кате Костенко, что, конечно, было расценено как предательство и требовало возмездия, но пока это страшное возмездие ограничивалось неумелым высмеиванием неожиданной соперницы, этой «серой мышки», под одобрительный смех фрейлин королевы. Самого Журавлёва Жанна пока не трогала, ещё надеялась вернуть заблудшего в свою свиту.

К Жанне часто наведывались в гости её подруги, с которыми она при встрече обменивались великосветскими поцелуями в губы. Для недотроги Саши этот ритуал казался очень странным, а их жеманное обращение друг к дружке «дорогая» — приторно-фальшивым. Они с нескрываемым любопытством рассматривали Сашу, громко спрашивали, не смущаясь её присутствия: «Она, правда, из детдома? Ты не боишься, что…» — и что-то шептали на ухо Жанне и хихикали. Саша обмирала, деревенела, пугаясь этих шушуканий, и не знала, куда себя деть. Выйти из комнаты она не решалась, а выслушивать, как её обсуждают, было очень стыдно, стыдно за себя. Саша сидела на кровати, уткнувшись в учебник, усиленно делала вид, что никого вокруг не замечает, напряженно смотрела на буквы, но читать уж не могла и даже не перелистывала страницы. Ей в этот момент нестерпимо хотелось, чтобы поскорее наступила ночь, она могла бы спрятаться под одеяло, не чувствовать реальности этого мира и взахлёб страстно мечтать, мечтать, мечтать.

Жанна просматривала с подружками какие-то невиданные Сашей красочные иностранные журналы мод и каталоги, с учёным видом знатока они обсуждали ту или иную модель платья, костюма или юбки, легко и свободно бисером ссыпали какими-то загадочными словами: «шанель», «армани», «прада».

— Ах, смотри, — восхищалась Жанна, — смотри какая сумочка от Диор, а босоножки. Чудо!

— Ну эти босоножки к сумке не подходят, — делала тонкое замечание одна из девиц, Люба Юрина.

— Нет, именно эти босоножки и подходят к сумке, — твёрдо заявляла Жанна тоном, не терпящим возражений.

— Ну да, да, подходят, — смиренно соглашалась Люба.

Люба Юрина, хотя и происходила из самой «простой» ничем не примечательной семьи, была самой закадычной и преданной подругой Жанны, верней верноподданной. Не смотря на её желание как-то примазаться к мажорам, Люба всё-таки оставалась жалкой дворняжкой среди породистых щенков, не возведённая в ранг равных, и остальные подруги Жанны смотрели на неё со снисхождением. Не подозревавшая в своей приятельнице затаенной озлобленности и зависти, Жанна держала Любу при себе потому, что была уверена в её преданности, и по причине её родства с Дмитрием Говоровым.

— А ты видела какое платье Леха-Америка продаёт? — спросила Люба. — Отпад. Чёрное такое, кружевное, облегающее. Франция, между прочим.

— За сколько отдаёт? — заинтересовалась Жанна.

— Сто пятьдесят рэ.

— А можно посмотреть?

— Пошли вместе.

— Да ты что! Папа, если узнает, что я с ним имею какие-то дела, прибьёт на месте. Ты возьми у Лёхи платье и мне принеси показать. Так, а ты что здесь сидишь? — вдруг накинулась Жанна на Сашу, сиротливо сидевшую на своей кровати. — Развесила уши. Иди гуляй, — и предупреждала подруг: — Смотрите за своими вещами, ещё что-нибудь украдет.

Саша мгновенно вспыхивала, краснела, съёживалась, ещё ниже опускала голову, глаза её наливались слезами.

— Давай, давай, выкатывайся, — не унималась Жанна. — Дуй отсюда.

Саша вставала, роняя на пол книгу, торопливо подхватывала её и, спотыкаясь о ковёр, спешила уйти из комнаты под смех девочек. Обливаясь слезами от унижения, она пробиралась в коридор, выплакивала там свою обиду и отсиживалась на сундуке, пока Жанна не уходила гулять или на занятия в драмкружок.

На правах старшей Жанна первое время пыталась использовать Сашу для выполнения мелких поручений и не стеснялась отправить её с запиской на улицу, где у калитки топтался её очередной воздыхатель, не решавшийся переступить порог генеральского дома. Когда Саша робко подошла к очередному Ромео, тот поначалу даже не заметил её. С восхищением разглядывая окна генеральской квартиры, он пытался высчитать, сколько же у него комнат, и прикидывал, как напроситься к этой неприступной Жанне домой. А поскольку какое-то мелкое нелепое создание продолжало назойливо стоять около него и сверлить взглядом, он опустил на Сашу глаза и грубо спросил: «Чего тебе?». Саша молча протянула этому парню записку, он взял клочок бумажки, развернул, прочёл, снизу вверх оценивающе посмотрел на девочку и скривился:

— А ты кто такая? А, понятно, та самая. Пигалица.

Он двумя пальцами зажал её за нос и потом брезгливо вытер свои пальцы о её пальто. Саша ударила его по руке и со слезами убежала.

— Эй, ты, ненормальная, стой. А ответ? — крикнул ей вслед неучтивый Ромео.

— Ну, — грозно встретила расстроенную Сашу Жанна. — Что он передал?

Саша ничего не ответила. Приписав это молчание Сашиному слабоумию, Жанна настаивать на ответе не стала, только презрительно бросила: «Тьфу, дура», а на следующий день опять дала ей поручение.

— Так, — властно сказала Жанна, — вот что, вот тебе конверт, сбегай на угол, там будет стоять парень в красной шапке, отдашь ему.

Саша молча посмотрела на протянутый ей конверт, но не взяла его, даже отвернулась, и по всему было видно, что не возьмет.

— Что? Это что ещё такое? — нахмурилась Жанна, подражая отцу и пытаясь скопировать грозный отцовский тон и нагнать на девчонку страху. — Живо сбегай. Ты что глухая? Я кому сказала?

Жанна, уверенная в том, что можно вертеть этой дурочкой как угодно, вдруг наткнулась на глухую стену и поняла, что здесь её власть заканчивается.

— Ах, ты…, — Жанна чуть не топнула ногой. — Ненормальная, — это был единственный аргумент её поражению и несбывшемуся желанию превратить Сашу в маленькую рабыню. — Слушай, ты, папина ошибка, смотри у меня, плакать будешь.

— Не буду, — тихо, но упрямо проговорила Саша, хотя её глаза уже налились слезами.

— Убирайся отсюда, заморыш. Катись, катись, каракатица. Чтоб тебя здесь не воняло, поганка.

Днём Жанна выгоняла Сашу из комнаты, и она отсиживалась в прихожей на сундуке, а вечером ей мешал слоняющийся без дела по квартире Коля, поэтому уроки она делала урывками: то в школе на перемене, то днём где-нибудь сидя в прихожей за сундуком или в кладовой, то после ужина в комнате, когда все собирались в гостиной у телевизора. Жанна к своему письменному столу её не подпускала, и Саша делала уроки на своей кровати, положив тетрадь на колени и сгорбившись над ней. Писала и без того неаккуратным почерком, а от неудобства положения буквы скакали, выпрыгивая вверх и вниз, и Саша всегда получала двойки за отвратительный почерк. Немного осмелев, Саша делала вечером домашнее задание на подоконнике, но к ней в комнату, пользуясь отсутствием Жанны, часто заскакивал Коля: «Ну что делаем? Что пишем? Пиши, пиши, умней не будешь» — толкал её, и кляксы разлетались по тетради, махал перед лицом руками: «Воздух общий». Саша пробовала закрывать дверь, но это Колю не останавливало и после мучительного для Саши ужина, дверь в комнату распахивалась: «Папа запрещает закрывать дверь, только на ночь. Ясно, недоучка?».

Школа для Саши тоже была ужасом. Первого сентября, в первый учебный день, Олег по поручению Константина Витальевича должен был проводить Сашу в школу, подвести и познакомить с учительницей третьего «А» класса, в котором она должна была учиться. «Вон твоя школа, здесь дети учатся, некоторые умнеют и набираются знаний, тебе это не грозит, не бойся, — говорил Саше Олег, получая удовольствие от своего остроумия. — А ты когда-нибудь в школе училась? Ты читать-то хоть умеешь? Может, тебе нужно в первый класс? Дядя Костя почему-то сказал отвести тебя в третий. Может, он ошибся? Вон твой класс, а вон твоя учительница, Галина Сергеевна, она будет тебя учить. Всё понятно? Ладно, иди к своему классу, мне некогда с тобой нянчится». Олег умчался, а Саша так и осталась стоять на том месте, где её безжалостно бросил Олег — на краю многолюдного школьного двора. Здесь в это время традиционно проводилась торжественная линейка, посвящённая началу учебного года.

Саша впала в глубокое уныние и готова была расплакаться, глядя на это сборище празднично одетых весёлых людей: родители, учителя в строгих, торжественно-праздничных костюмах, мальчики в белоснежных рубашках, девочки с огромнейшими белыми бантами в волосах, в белых праздничных фартуках и в белых колготочках, и все дети — с роскошными букетами цветов, в основном с громоздкими гладиолусами, в маленьких детских ручках. Саша была здесь чужой и жалкой: без цветов, в мешковатом и нелепо длинном (ниже колен) для маленькой девочки коричневом платье, в чёрном фартуке, в тёмно-синих колготках со складками на ногах — в этом наряде она была похожа на низенькую, бесформенною, сгорбленную старушку из богадельни.

Гомон, радостные возгласы и крики на мгновение затихли, как только прозвучали фанфары и директор школы Николай Николаевич Усов громко объявил: «Школа, внимание! Торжественная линейка, посвященная началу учебного года, считается открытой!», а далее согласно сценарию началось ужасно скучное, заунывное мероприятие: чтение стихов про школьную пору, казённые неживые фразы про «дорогу знаний» и напутственные речи. Всё это было неинтересно ни взрослым, ни детям, и над стройными рядами выстроившихся в линейку классами поднялся тихий гул, словно жужжащий пчелиный рой.

Саша ещё надеялась, что кто-нибудь из взрослых заметит её, подойдёт, расспросит, подведёт к третьему «А» классу, познакомит с учительницей. Уже отгремела музыка, отзвенел первый звонок, разошлись по классам ученики, и Саша осталась одна. Эту странную, одинокую чёрную фигурку на краю школьного двора, задумчиво обрывающую листву кустарника, заметила, обернувшись в последний момент в дверях, заведующая учебной частью Римма Марковна. Саша уже было развернулась, чтобы уйти домой, когда Римма Марковна подошла к ней. Она с трудом выяснила Сашину фамилию (то ли Лескова, то ли всё-таки Макарова) и отвела её в класс, где уже тихо и смирно сидели безмолвные прилежные ученики и внимательно слушали учительницу. Как только Римма Марковна с девочкой вошла в классный кабинет, все головы одновременно повернулись в их сторону и тысячи любопытных глаз расстреляли Сашу на месте, не давая ей шанса выжить.

— Галина Сергеевна, — обратилась к учительнице Римма Марковна, — это ваша новенькая, Макарова. Где ей можно сесть?

— За последнюю парту у окна.

Саша села за последнюю ни кем не занятую парту. Во время всего урока ученики беспрестанно оглядывались на неё, рассматривали, что-то шёпотом обсуждали и хихикали, Саша вспыхивала, краснела, замирала и сжималась. На перемене ребята тут же обступили Сашу и забросали вопросами:

— А твой отец, правда, генерал?

— А у вас дома бассейн есть?

— А вы золотыми ложками едите?

Саша, парализованная таким вниманием и странными вопросами, молчала.

— Ты что, немая?

— А может, у неё с головой не в порядке?

Группа учеников вдруг расступилась и вперёд вышла красивая девочка с золотыми серёжками в ушах и очень серьёзно представилась:

— Я староста класса — Инна Григорьева.

Это была дочь Григорьева Михаила Сергеевича. Она изучающе и высокомерно осмотрела с ног до головы жалкую и нелепую Сашу, хмыкнула, с удовлетворением поняв, что на первенство в классе генеральская дочь претендовать не будет, и спросила:

— Ой, откуда такое модное платье? Дашь поносить?

Все дружно засмеялись, кто придурковато, кто льстиво-угодливо, кто злорадно от сладкой возможности покуражиться над новенькой и развлечься. Инна, сохраняя серьёзность, продолжила:

— Мы спектакль сейчас ставим, нам не хватает одного человека. На роль Бабы-Яги. Ты подойдешь.

Инна, не обращая внимания на новый взрыв смеха, головой кивнула на Сашину парту:

— А вообще сюда нельзя садиться.

— Почему? — тихо, почти шепотом спросила затравленная Саша, спросила, чтобы хоть что-то сказать, потому что молчать ей уже казалось неудобным.

— Смотри-ка, она разговаривать умеет, — съехидничал один из мальчишек, Степан Прохоров, мальчик настолько не уверенный в себе, что добровольно взял на себя роль королевского шута при королеве класса и таким образом примазался к элите.

— Здесь может только Родион Костенко сидеть, — пояснила Инна. — Позор нашего класса. Его сегодня не будет, он болеет. Но ему объявлен бойкот. И если ты с ним будешь разговаривать, то и тебе бойкот объявим. Ясненько?

Саша, уже внутренне дрожа, моргая глазами, опуская низко голову и еле сдерживаясь от слёз, с нетерпением ждала окончания перемены, когда появится взрослый и прекратит эту травлю. Наконец, раздался звонок на урок, в класс вошла Галина Сергеевна, злобствующие ученики отступились от Саши и разошлись по своим местам.

Саша первое время не решалась даже вставать из-за своей парты, боялась свободно перемещаться по классу и выходить в рекреацию или на школьный двор, куда все устремлялись во время перемены, чтобы размяться, поиграть и побегать. Конечно же, это тут же вызвало насмешки и ядовитые реплики в её адрес. Влетевшие весёлой стайкой в класс девочки, заметив Сашу, сидевшую всю перемену неподвижным истуканом за своей партой, зашушукались, оглядываясь на неё и явно обсуждая её. Вошедший вслед за ними Степан съязвил: «Да она к стулу приклеилась», вызвав смех у девочек. Саша обмирала от стыда и ужаса, ещё ниже опускала голову, лицо её пылало огнём.

Без внимания Сашу не оставляли весь этот мучительный день, и когда она всё-таки рискнула на следующей перемене покинуть класс, потому что захотела в туалет, Степан во всеуслышание заявил: «О, смотрите, смотрите, пошла. Странно, что без стула. Неужели отклеилась?». Саша съёживалась, краснела и спешила после туалета скрыться в классной комнате.

Постепенно к этой странной новенькой привыкли, привыкли к её чудачеству, к её неразговорчивости и даже на какое-то время потеряли к ней интерес. А через неделю появился Сашин сосед по парте — Родион Костенко. Он с любопытством смотрел на свою соседку, но за весь день так ни разу с ней не заговорил, наверно, понимая и безропотно принимая свою отверженность в этом классе. Саша тоже не решалась заговорить с ним, но не от запрета, а от стеснения, да и не знала, о чём говорить. Ученики 3 «А» на протяжении всех уроков внимательно следили за тем, чтобы она соблюдала условия бойкота, и на последней перемене, когда Костенко вышел из класса, окружили Сашу, удовлетворённые тем, что она не нарушила их правила. Они хотели озадачить новенькую ещё одним испытанием, после которого её можно было признать если не равной себе, то по крайней мере верноподданной.

— Оставайся после уроков, — сказала ей Инна Григорьева.

— Зачем?

— Костенко будем бить.

— Не буду, — тихо, но упрямо проговорила Саша, вызвав у Инны Григорьевой некоторую растерянность от такого откровенного вызова и неповиновения и удивление у остальных.

— Значит, тебя тоже будем бить, — нашёлся наконец Степан. — Попала ты, деточка. Тебе спокойно жить не удастся. Мы ж тебя затравим.

— Ребята, Макаровой бойкот! — торжественно объявила Инна Григорьева.

Таким образом Саша тоже попала в число изгоев. Её иначе как по фамилии не называли, бросали в неё на уроке бумажными шариками, проходя мимо неё, «случайно» задевали локтем, мальчики ставили ей подножки, когда её вызывали к доске, и она с грохотом растягивалась на полу по смех одноклассников, её портфель прятали в мужском туалете, она ждала, когда закончиться перемена, чтобы забрать его оттуда, и, опаздывая на урок, получала замечания от учительницы, на перемене у неё выхватывали дневник или портфель и начинали перекидывать его друг другу по всему классу, стоило Саше инстинктивно попытаться отнять его. На уроке физкультуры, если он проводился в бассейне, её вещи завязывали в тугой узел, и она не успевала одеться, опять опаздывая на следующий урок и опять получая замечание в дневнике. Во всех этих изощрённых издевательствах особенно проявлял свою находчивость и остроумие Степан Прохоров. На переменах Саша старалась уже не находиться в классе, стояла в коридоре у окна подальше от детей в полнейшем одиночестве в ожидании звонка на урок и прихода учительницы, которая могла оградить её от этого злобного к ней внимания.

Галина Сергеевна, уже не молодая женщина, была достаточно холодной, сухой и строгой, она давно потеряла свою женственность и никогда не улыбалась. Её третий «А» был элитным классом, здесь в основном учились дети высокопоставленных родителей, и в классе соблюдалась иерархия в соответствии с положением родителей ученика в обществе. Королевой класса, конечно же, была Инна Григорьева, поскольку её отец занимал самую высокую должность в Городе, а Костенко, хотя и был из семьи военного (в то время военные считались элитой общества), был на самой низшей ступени. Его отец едва дослужился до майора и продвинуться по службе дальше уже не мог, исчерпав на этом свои возможности. Галина Сергеевна сразу невзлюбила Родиона Костенко, он был самым нерадивым, отстающим учеником, портил ей показатели образцового класса, и она хотела бы избавиться от него и перевести в другую школу, как сделала некогда с двоечником Кобзевым, причём она добилась перевода того в школу для умственно отсталых детей. Мать же Костенко ухитрялась всё-таки задобрить Галину Сергеевну, преподнося ей по любому поводу дорогие подарки. Но Галина Сергеевна продолжала третировать Костенко, часто унизительно выгоняя из класса по малейшему поводу: «Родион, выйди вон». Видно, ей нравилось забавлять класс этой рифмованной фразой.

Присмотревшись к Саше Макаровой и поняв, что она, несмотря на свою фамилию, из другого рода-племени и совсем не господской породы, как старшие дети генерала, Галина Сергеевна стала относиться к ней пренебрежительно и даже подчеркивали её неравенство с остальными детьми из класса, да и Ольга Станиславовна, будучи председателем родительского комитета, довольно нелестно отзывалась о Саше в школе. Неприязнь к этой, в общем-то, безобидной но странно молчаливой девочке росла. Галина Сергеевна постоянно делала ей замечания в присутствии всего класса по поводу внешнего вида, то колготки непозволительного красного или синего цвета, «Почему без бантов, все нормальные девочки носят бантики? Почему волосы растрепаны? Принеси дневник. Почему не заполнен? Где ручка? Сломалась? Может тебе еще шнурки завязать? Почему такой безобразный почерк?».

Тем не менее, Саша не была безликой ученицей, не смотря на плохие оценки, стали проявляться какие-то её качества. При своём хрупком телосложении она отлично бегала, прыгала, метала мяч, могла подтянутся на турникете на руках десять раз и заняла в классе первое место по бегу, обогнав не только девочек, но и мальчиков. Физкультура была единственным предметом, который вела не учительница начальных классов, а учитель физкультуры. Он не был предубеждён против Саши, откровенно восхищался её отличной физической подготовкой, силой и ловкостью и для него было очевидно, что Саша непременный кандидат для участия в общегородской спартакиаде. Но Галина Сергеевна сделала всё, чтобы не допустить Сашу до соревнований, ссылаясь на её плохую успеваемость. По её мнению представлять их класс должна отличница Инна Григорьева (впрочем, она на этих состязаниях не получила ни одного призового места). Саша хорошо рисовала, но Галина Сергеевна явно принижала её способности и с презрением говорила: «Художник от слова «худо» — и отбирала и рвала её тетрадки, если Саша увлекалась рисованием не только на уроках рисования, но и на других предметах. Саша хорошо писала сочинения, у нее было природное чувство языка, но ей всё равно ставили тройки, «с натяжкой» отмечала Галина Сергеевна, к тому же она потешалась над её ошибками в длинном и трудном слове «подоконник» и, не объясняя его правильное написание, заставляла Сашу написать это слово на доске, поднимая на смех перед всем классом.

В школу Саша ходила с отвращением, не с отвращением к учёбе, а с отвращением к самой школе, к этой угнетающей атмосфере в классе. Уже вступало в права время жестокости, агрессии, тупой алчности и холодного цинизма, наползая чёрной тучей и растворяя царившую в стране всеобщую атмосферу романтики, тепла и душевности, постепенно погружаясь в водоворот хаоса, в бездну разврата и бездумной наживы; испарялся дух доброжелательства, от скуки ли, от сытости ли, от спокойствия жизни его сменили неоправданное озлобление, отчужденность, охлаждённые души и жестокое равнодушие, нарастала бездуховность, отупение и деградация, наступало ощущение апокалипсиса и краха. Саша не осознавала этого, но остро чувствовала, почти физически чувствовала и её от этого корёжило.

Учёба перестала её интересовать, школа превратилась в ежедневную муку и тяжёлую повинность. Раньше, в Москве, она с удовольствием ходила в школу, ей очень нравилось учиться, она как будто прикасалась к волшебству, открывая и познавая новое, она трепетала перед чистой тетрадью с косыми линиями, она с удовольствием выводила буковки, потом собирала из них слова, она скорей спешила после школы домой, чтобы, даже не снимая школьной формы, вновь открыть линованную тетрадочку и выводить в ней циферки. Она очень быстро делала домашнее задание, и ей сразу становилось скучно и грустно. А в этой школе всё сменилось разочарованием и нежеланием учиться.

****

Осень была дождливой и пронзительно холодной, к вечеру улицы стремительно пустели, все спешили домой, в тепло и уют. Константин Витальевич иногда задерживался на службе, пропуская домашний ужин, и выезжал из Института в семь часов вечера. Его служебная машина с крылатым названием «Чайка» неслась по безлюдному городу, мерцали дрожащими отблесками вечерних огней влажные мостовые и тротуары. Когда Василий Соловьёв, личный шофёр генерала Макарова, остановил машину на площади перед загоревшимся красным светом светофора, его внимание привлекла единственная на улице одинокая нескладная фигурка маленькой девочки. Она была в каком-то нелепом пальтишке грязно-серого цвета, которое ей было заметно мало в рукавах, синие колготки на ногах собрались складками, за спиной неказистый ранец чёрного унылого цвета с жёлтой окантовкой и цветными уродливыми треугольниками, которые никак его не украшали. Девочка явно никуда не спешила. Тяжело шаркая ногами, она печально брела под мелко моросящим почти незримым дождём вдоль огромнейших ярко освещенных витрин самого крупного в Городе магазина — «Детского мира». Девочка зябко горбилась, попеременно перекладывая неопределенного цвета мешок со сменной школьной обовью то в одну, то в другую руку, чтобы согреть освободившуюся в кармане пальто.

Соловьёв узнал её — это была новоявленная дочь Константина Витальевича, которая, естественно, вызвала в Городе всеобщее любопытство и пристальное внимание. О ней сплетничали и судачили на каждом углу, обсуждая и её странные манеры, и внешность, и умственные способности, у кого-то эта столичная особа вызывала насмешки и презрение, у кого-то сочувствие и жалость. Ходили даже слухи, что Константина Витальевича обманули: не может быть у такого человека такая жалкая дочь. Сама же Саша, пребывая в каких-то иных мирах, не замечала и не подозревала, что является объектом внимательного изучения и очень активного обсуждения.

Перед одной из витрин девочка вдруг резко остановилась, припала к стеклу, приподнялась на мысках, присела на корточки и застыла, зачарованная кукольным немецким домиком. Самый настоящий домик в миниатюре, который можно разглядывать бесконечно, поражаясь точностью и реалистичностью его мелких деталей: окна, двери, черепичная крыша, веранда с перилами, мебель в комнатах, занавески на окнах, настоящие электрические крошечные люстры — образец домашнего уюта и семейного счастья, при виде которого детское сердце наполнялось восторгом и наливалось теплом. Этот сказочный домик был невиданной роскошью и самой дорогой детской мечтой, которую могли осуществить только дети высокопоставленных и состоятельных родителей, так называемые «мажоры», а для Саши доступ в мир игрушек и вовсе был закрыт.

Девочка осторожно ладонью провела по стеклу, словно хотела прикоснуться к этому чуду, погрузится в этот теплый и светлый мир с его спокойной, тихой радостью и быть его частью. Она даже постучала костяшками согнутых пальцев по стеклу, как будто просила её впустить. Но, увы, не пробиться ей в этот светлый беспечный мир.

Василий Соловьёв в задумчивой нерешительности посматривал в зеркало заднего вида на своего начальника, который тоже увидел Сашу. Соловьев надеялся, что Константин Витальевич сжалиться над этой несчастной девочкой и посадит её в машину, чтобы отвезти домой, и не заметил, что для него уже зажегся зелёный свет светофора, и только резкий приказ Константина Витальевича «Поехали!» заставил его встрепенуться и рвануть с места.

Соловьёв, конечно, не мог забыть в каком бешенстве был Константин Витальевич, когда узнал, что его личный шофёр на его служебной машине возил в спецмагазин его жену Ольгу Станиславовну, не смея отказать ей, да и у многих было нормой обслуживать не только своего шефа, но и родственников высокопоставленного чиновника, как он потом стоял перед генералом в кабинете, вытянувшись в струнку, выслушивал его хлёсткие, в общем-то, справедливые обвинения и отвечал, как нашкодивший школьник: «Да, товарищ генерал, виноват, товарищ генерал». «Ну, с боевым крещением тебя» — со смехом поздравляли офицеры раскрасневшегося и ошарашенного Соловьёва, как только он вывалился из кабинета Константина Витальевича, хотя они и сами побаивались своего начальника и, когда «Константин Грозный», как называли его за глаза, вызывал их к себе «на ковер» за какой-либо проступок, перед тем как открыть дверь его кабинета, вопреки своему атеистическому воспитанию быстро мелко крестились.

Водитель был новенький и не знал предысторию, случившуюся в первую же неделю работы Константина Витальевича на новой должности директора ВНИИ. В разгар рабочего дня в Институт пришла Ольга Станиславовна, пришла, чтобы обсудить «жизненно-важный», по её мнению, вопрос, пришла, не предупредив мужа. Она зашла в первое отделение и попросила начальника выписать ей одноразовый пропуск. Начальник первого отделения, уверенный, что жене директора позволено иметь доступ к руководителю в любое время, как это было при предыдущем директоре, не смел отказать и даже сам проводил её до приёмной. Константин Витальевич был занят, поэтому секретарь попросил Ольгу Станиславовну подождать и любезно предложил чай. Ольга Станиславовна на самом деле хотела погреться в лучах всемогущества своего сиятельного мужа, изведать силу его власти над подчинёнными, увидеть их угодничество и услужливость, в общем, она пришла покрасоваться и себя показать. Конечно же, эту ослепительно красивую женщину не могли не заметить, её тут же окружили пожелавшие познакомиться с женой директора сотрудники института. Константин Витальевич вышел на шум из своего кабинета, попросил всех лишних удалиться, быстрым цепким взглядом осмотрел разодетую, украшенную золотом и драгоценными камнями жену, провёл её в кабинет, закрыл плотно дверь, что-то очень коротко сказал, и они оба вернулись в приёмную. Константин Витальевич велел секретарю проводить Ольгу Станиславовну до проходной, сам же уехал домой на обед, но в служебную машину жену не посадил. После обеда Константин Витальевич устроил разгон начальнику первого отделения за то, что тот выписал пропуск постороннему человеку да ещё без его ведома, а секретаря, как говорили злые языки, впоследствии уволил за нерадивость. Что он сказал жене, история умалчивает, но было точно известно, что Ольге Станиславовне запрещено звонить мужу в рабочее время, а тем более являться к нему в институт.

Человек исключительной силы (пальцами гнул монеты), отменного богатырского здоровья, глубокого пытливого ума, обширных разносторонних знаний, Константин Витальевич разительно отличался от многих военачальников, он был не только талантливейшим учёным, но и руководителем и хозяйственником. Он не был похож на тех рассеянных чудаков учёных, которые могут одеть разные ботинки с левой ноги и не заметят этого неудобства, которые ради науки готовы забыть обо всём, не заботятся о своём внешнем виде и не видят мир во всём его разнообразии, он участвовал во всех сферах жизни и был разносторонне развитым человеком. Он очень много читал, выписывал научно-технические журналы, при этом интересовался музыкой, литературой и даже поэзией. Он профессионально играл в шахматы, знал три языка, занимался спортом и всегда был в отличной физической форме. Он жёстко отбирал кадры и среди его сотрудников явных льстивых подхалимов не было, он отказался от секретарши, которая досталась ему по наследству от предыдущего директора, готовую не только на рабочие отношения с новым директором, как к нижним чинам, так и к своим непосредственным подчиненным он относился уважительно, он никогда прилюдно не отчитывал своих подчинённых, обращался исключительно на «вы», никогда не позволял себе, как многие уже почувствовавшие свою власть и безнаказанность начальники, неистово надрывно орать, материться и раздавать зуботычины, достаточно было его грозного испепеляющего взгляда и того гневного напора, с каким он распекал провинившегося, и даже в ярости он был спокоен, но именно в этой сдержанной ярости он был особенно страшен, не покидало почти физическое ощущение опасной близости с проснувшимся вулканом, в недрах которого клокотала и бурлила огненная лава, готовая вот-вот вырваться наружу и обрушиться на голову виновного. Его власть, суровую, но праведную, умные порядочные люди безусловно признавали, глупые и подлые боялись, называя его тираном. Атмосфера священного страха окружала Константина Витальевича, им восхищались, его уважали, его боготворили, но и боялись, ему подражали, вольно или невольно перенимая его жесты, его слова, его манеру говорить, курить. Когда он прибывал в Институт, все, беспечно ли курившие на лестнице или остановившиеся просто посудачить и посплетничать, тут же разлетались и прятались по кабинетам и лабораториям, и коридоры мгновенно пустели. Он был очень требователен, но всегда справедлив, с подчиненными никаких приятельских отношений не допускал, в 24 часа уволил своего заместителя, давнего своего знакомого, с которым учился в Военной Академии, когда тот позволил по случаю наступающего праздника выпить в разгар рабочего дня. Правда, для своего брата Николая Витальевича, который работал в его Институте, он сделал исключение, когда тот явился не сильно пьяным, но под хмельком и стал приставать к девушкам-лаборанткам, что он и раньше себе позволял, но жаловаться на него тогда они не решались, да и, симпатизируя ему, не хотели, а некоторые даже открыто с ним флиртовали. На это раз среди лаборанток оказалась довольная бойкая и замужняя девушка, которая не испугалась пожаловаться на него директору, и Константин Витальевич вызвал его в свой кабинет. Николай Витальевич знал, что младший брат не уволит его, их отец, всё ещё имеющий влияние на сына, не допустил бы этого. До поры до времени Константин Витальевич не принимал в отношении Николая серьёзных мер, но часто наказывал его, то отстраняя от разработки интересных тем, то на продолжительное время лишая премии, пока в конце концов не перевёл его на совсем необременительную, но и мало оплачиваемую работу, где не нужно иметь дело с секретными документами.

Николай уже договаривался с западными спецслужбами о передаче секретной информации в надежде на крупные вознаграждения, но Константин Витальевич отвёл его от беды и спас от позора их фамилию. За Николаем уже следили сотрудники КГБ, и при первой же попытке передачи секретных документов его бы незамедлительно арестовали и посадили. Константину Витальевичу предлагали использовать Николая как двойного агента для оперативной игры и через него предоставлять противнику дезинформацию, но генерал отказался от этой затеи, слишком был ненадёжен его брат.

Николай Витальевич не подозревал об этом и сильно обиделся, когда его перевели в другой отдел с понижением в должности и зарплаты, поэтому он себя уже ни в чём не сдерживал и в кабинет директора Института зашёл довольно развязано, нахально улыбаясь. Константин Витальевич мощным ударом тут же выбил из него это самодовольство, обрушивая его на ряд стульев, стоявших вдоль длинного стола, спокойно, но твёрдо и внушительно сказал: «Чтобы в таком виде ты в Институте никогда не появлялся. И руки не смей распускать. Отправляйся домой, сегодня тебе оформят прогул. Премию в ближайшие два месяца ты получать не будешь. Всё понял? Можешь идти». Николай Витальевич после этого присмирел и затих.

Штатским Константин Витальевич тоже спуску не давал: категорически отказался принимать московского журналиста, когда тот легкомысленно опоздал на пять минут на интервью, и сколько бы ни уговаривал Константина Витальевича позвонивший ему из Москвы руководитель информационного агентства сменить гнев на милость и принять непутёвого журналиста, генерал своего решения не изменил. Точность и пунктуальность для него были законом.

Как анекдот рассказывали о пропаже маленькой любимой собачонки Ольги Станиславовны — Лары. Ольга Станиславовна позвонила самому начальнику уголовного розыска полковнику Кириллу Владимировичу Лаврову с просьбой разыскать её питомца. Собаку безуспешно искали весь день, и вечером Кирилл Владимирович позвонил генералу на квартиру, чтобы отрапортовать, что «собака, к сожалению, пока не нашлась, но ищем, прилагаем все усилия».

— Какая собака? — недоумевал Константин Витальевич. — К чёрту собаку. У вас других дел нет кроме, как эту шавку искать? Ольгой Станиславовна просила? Я поговорю с ней, просить она больше не будет.

С тех пор Константин Витальевич и Лавров сдружились, а Лару так и не нашли, и Ольга Станиславовна ещё долго припоминала Саше эту потерю. Глупая собачонка выскочила из квартиры по вине Веры: ринувшись к звонившему телефону, она не плотно закрыла входную дверь и сквозняк приоткрыл её, оставив щель, достаточную для того, чтобы любопытная Лара выскользнула на лестницу, а там и на улицу. Вера же свалила всё на Сашу, что это, мол, девчонка не закрыла за собой дверь.

Крылатая «Чайка» понеслась дальше, в Нагорный переулок, а Саша продолжила свой путь по безлюдный улицам осеннего сумеречного города, заходя иногда в магазин погреться. Ей некуда было спешить, ей даже не куда было приткнутся, забиться в свой угол, где никто бы её не трогал и она была бы недосягаема для злых людей.

После долгого путешествия продрогшая до костей Саша наконец вернулась домой, мельком глянула на настенные часы в прихожей. Ещё не было девяти часов, она успела. Долго сидела в ванной комнате, дрожала от холода и грела покрасневшие руки под горячей водой, пока не зашла Жанна и не прогнала её: «Брысь, заморыш, всё равно не отмоешься». Саша поторопилась уйти в свою комнату. Не успела она пройти и половины бесконечно длинного коридора, как дверь кабинета вдруг распахнулась и на пороге появился Константин Витальевич. Саша невольно остановилась, испугавшись идти ему навстречу (комната девочек находилась рядом с его кабинетом в конце коридора), хотела повернуть обратно к ванной комнате, но не решилась слишком явно показывать, что хочет изо всех сил избежать встречи с ним, он и так, наверно, бог знает, что о ней думает. Саша так и зависла на полпути, перетаптываясь на месте и глядя себе в ноги. Константин Витальевич посмотрел на неё и ушёл в кабинет, ничего не сказав, его жгучий взгляд и без того был слишком красноречив. Саша, конечно, понимала, что своим поздним приходом и опозданием на ужин опять вызывала очередное его недовольство. Вчера она пришла домой раньше, когда все уже ужинали, она хотела быстро проскользнуть в комнату, но Константин Витальевич заметил её, мелькнувшую в проёме дверей, попросил Арину привести девочку в столовую, велел сесть за стол и очень строго предупредил: «К столу, будь добра, не опаздывать», вдвойне рассерженный тем, что Саша по своей привычке, когда он обращался к ней, смотрела не на него, а куда-то вниз перед собой.

****

Из дома Сашу выжили. Она старалась как можно меньше проводить время в этой роскошной, но негостеприимной, неуютной квартире: завтракала утром, уходила в школу и появлялась только к девяти вечера, не нарушая хоть этот пункт, установленного Константином Витальевичем распорядка дня в семье Макаровых. После уроков Саша оставалась в школе, искала на этажах пустой класс, перекусывала хлебом (в школьной столовой он свободно лежал на подносах) с куском сыра или ветчины, который украдкой брала за завтраком, когда все расходились, и наспех прятала в кармане. Арина в это время специально не выходила из кухни, чтобы не смущать девочку и ждала, пока Саша завершит свою операцию по пополнению съестных запасов, а впоследствии Арина сама стала делать ей бутерброды с маслом, с сыром и колбасой, заворачивала их в бумагу и тайком передавала девочке перед уходом в школу. Саша страшно засмущалась и отказалась брать, но Арина настояла: «Возьми, возьми, в школе ещё перекусишь. До обеда далеко, уроков много». Со временем Арина, заметив, что Саша стала пропускать помимо обеда и ужин, готовила ей более сытные завтраки, добавляя кроме бутербродов кусочек курицы, котлету, сваренное в крутую яйцо, огурец, помидор, что-нибудь из фруктов, шоколадные конфеты.

Перекусив в классе, Саша не спеша делала уроки, а потом уходила бродить по городу. Центр Старого Города она хорошо изучила, знала наизусть все его улочки, переулки и закоулки, и даже по памяти могла нарисовать карту этой части города. Саша не любила современный город с огромными высокими домами, закрывающими небо и солнце. Безликие плоскостенные коробки с однообразными скучными квадратами окон, изобилие стекла, бетона, острых углов, чётких, резких прямых линий, яркого света неоновых ламп, огромные, подавляющие своей величиной проспекты и площади — это был чужой, неродной, холодный и бездушный город. Саше были милей старинные улочки с малоэтажными домами, где сохранился ещё человеческий дух, дух домашнего тепла, уюта и таинственной старины.

Очень поразил её воображение древний Кремль. Небольшая по современным меркам территория Кремля была опоясана по гребню холма мощными, широкими крепостными стенами из красного кирпича и овалом растянулась вдоль побережья реки. Саша поначалу в нетерпении обежала всю территорию Кремля вдоль всей внутренней и внешней стены, а потом уже не спеша облазила все его постройки и башни, с трепетом прикасаясь рукой к древним кирпичам, которые видели ту далёкую, необычную, интересную в своей простоте жизнь предков. Почему-то ей казалось, что их жизнь непременно была интересней современной, полной опасности, отваги, подвигов и любви. Впрочем, ей любая чужая жизнь всегда казалась интересней своей собственной даже в бытовых мелочах.

Саша зашла в гранатовитую палату с низким сводчатым потолком, в белокаменный Софийский собор, взобралась по узкой лестнице на Софийскую звонницу, задыхаясь и замирая от восторга при виде будоражащей высоты и живописнейшей панорамы с ослепительно-синим разливом широкой величественной реки, с многочисленными белеющими в зелёном море лесов церквами и необъятным чистым ярко-синим куполом неба.

Иногда в эти священные для неё, заповедные места Саша приводила Родиона Костенко, с которым она в силу их соседства по парте и общей отверженности в классе не сказать, что подружилась, но стала общаться. Саша открыла ему этот таинственный мир древних славян, которые поклонялись богу Солнца. Они разыгрывали баталии, совершая набеги на соседние племена, они ходили на охоту, они прятали и находили сокровища, они спасали русскую княгиню, вызволяя её из плена. Саша оказалась довольно живой, сообразительной девочкой, даже более темпераментной, чем Родион, она заражала его своей неуёмной фантазией и вовлекала в свои игры.

До середины сентября в пору бабьего лета пока было тепло Саша часто ходила в Кремлёвский парк, бродила по длинным тенистым аллеям вдоль недоступных ей аттракционов, которые были в любом даже небольшом городском парке: карусели с качелями на цепях, качели-лодочки, паровозики, тир, «комната смеха» с кривыми зеркалами. Городские парки в то время занимали особое место в жизни советских горожан и были центром массовых развлечений и гуляний. Парки были организованы и обустроены великолепно, со вкусом и с любовью: просторные площади и аллеи с аккуратными скамейками, цветочные клумбы, гирлянды электрических огней, скульптуры, фонтаны и питьевые фонтанчики, обязательно — летнее кафе, где можно поесть вкусное мороженое (три снежных цветных шарика в железной вазочке) и попить непревзойдённый по вкусу молочный коктейль. В выходные дни в парке всегда толпился народ, выстраивались длинные очереди в кассы за билетами на аттракционы, а потом нужно было отстоять такую же длинную очередь, чтобы попасть на сам аттракцион.

Найдя однажды на аллее пятнадцать копеек, Саша купила себе билет и прокатилась на карусели, но особой радости не испытала, ей не с кем было поделиться впечатлениями, а одной было грустно. Саше больше нравилось виснуть на ограждающем аттракционы низеньком заборчике и смотреть, как катаются на каруселях дети, как взлетают они к небу в голубую высь. Саша была только наблюдателем, а не участником этих совместных семейных развлечений. Она наблюдала за какой-нибудь семьей, как будто впитывала в себя то, чего ей так не доставало, тех самых простых банальных вещей, которые есть у большинства детей: совместные прогулки с родителями, исполнение любого детского желания, обязательные капризы «хочу», «не хочу» и даже наглое непозволительное заявление: «Ты плохая мама», долгие безуспешные уговоры матери, раздражённость отца. Саша пристально следила, как рассерженный отец берет за руку маленькую капризницу, желающую уже в пятый раз прокатиться на карусельной лошадке, и уводит её домой, не смотря на протестующие крики. Саше очень хотелось быть на месте этой девочки, быть схваченной мощной отцовской лапой и осязать силу его гнева на своей детской руке. Обмирая от восторга и сладкого томления, Саша следовала за ними и жадно прислушивалась к тому, как ругают эту девочку, как та, уже испугавшись угроз отца и обещанного наказания, испуганно оправдывалась писклявым голосом и ныла: «Я больше не буду». Эта девочка имела всё: добрую маму, строго отца, родительскую заботу и внимание, но она не ценила того богатства, которое ей было дано. Почему в мире так всё несправедливо распределено?

Вечером Саше нравилось гулять по глухим, тёмным и таинственным переулкам Старого города, заглядывать в слабо освещенные окна старинных домов, наблюдать за мелькающими за занавеской силуэтами. Почему-то ей казалось, что за этими окнами кипит совсем другая, удивительная жизнь, что вечером за большим столом собирается большая дружная семья, пьёт чай, делиться новостями, событиями, впечатлениями, все любят друг друга, беспокоятся, если кто-то вовремя не пришёл на ужин. Это была несбыточная мечта: внимательные родители, мудрые, добрые бабушка и дедушка, заботливые сестры и братья, тёплый дом, куда так радостно вернутся замерзшей, зная, что за тебя уже волнуются и ждут, нальют тёплого чая и приготовят горячую ванну, и даже в самый отчаянный момент пойдёшь именно туда, где двери для тебя всегда открыты.

Когда погода стала совсем невыносимо слякотной и холодной, когда закрылись аттракционы, обезлюдели, наполнились тишиной парки и только, тихо покачиваясь на ветру, протяжно, одиноко скрипели качели и тоскливо позвякивали железные цепи каруселей, Сашино бродяжничество прекратилось. Она до вечера оставалась в школе в каком-нибудь пустом классном кабинете. Её часто беспокоили тем, что на переменах в класс влетали ученики и здесь начинался урок, и Саша вновь искала незанятый никем кабинет. Как-то на третьем этаже она забрела в пустующий кабинет химии. Поскольку здесь хранились всевозможные химические вещества, кабинет всегда закрывался на ключ. На этот раз дверь была приоткрыта. Дверь забыла закрыть учительница, когда её срочно вызвали к телефону. Сашу так заворожили, заманили волшебные колбы необычной формы и пробирки с цветной жидкостью, что она, преодолевая свою робость, всё-таки пробралась к кафедре и осторожно слила из пробирок в колбу жидкости разных цветов. Смесь приобрела странный цвет, забурлила и угрожающе зашипела. Саша выскочила в коридор, чуть не влетев в учительницу химии Людмилу Васильевну, когда прогремел взрыв, наполняя дымом кабинет. «Ты что здесь делаешь? Ты из какого класса? Пошли к директору», — тут же накинулась на неё учительница.

В кабинете директора помимо хозяина были ещё заведующая учебной частью Римма Марковна и учительница литературы и русского языка с редким именем, красивым отчеством и нежной фамилией — Елизавета Николаевна Чадышева. Директор школы Усов Николай Николаевич долго и нудно отчитывал Сашу, пока она разглядывала на полу паркетные узоры, говорил что-то про технику безопасности, что любопытство вкупе с незнаниями приводят к печальным последствиям, и наконец сказал:

— И вообще тебе давно пора быть дома. Что ты тут делаешь? Придется вызвать родителей в школу. Как твоя фамилия?

Саша промолчала.

— Макарова, из третьего «А» класса, — ответила за неё Римма Марковна.

— Как? Макарова? Ты дочь Константина Витальевича? Ах, как нехорошо получилось. Ладно, тогда ты иди, но больше так не делай. Договорились?

— Как «иди», Николай Николаевич? — возмутилась Людмила Васильевна.

— Людмила Васильевна, вы знаете, чья она дочь?

— Ах, неужели это смягчает вину? — вдруг отозвалась Елизавета Николаевна.

— Елизавета Николаевна, ваша ирония неуместна. Вам мало неприятностей? Кстати, что с Корольковым? Его отец мне звонил.

— Я ему оценку исправлять не буду. Больше, чем на тройку, он не знает.

— Елизавета Ни… Макарова, ты можешь идти.

Саша уже убедилась, что фамилия Макарова действовала на всех магически. Когда её с Родионом Костенко задержали в автобусе без билета контролеры и привели в отделение милиции, Родион долго униженно канючил, чтобы его отпустили, жалобно ныл, что если отец всё узнает, то будет бить его, а Саша упрямо отмалчивалась, не желая даже называть свою фамилию. «Макарова, Макарова её фамилия» — легко и без зазрения совести выдал её Родион, и тут-то свершилось чудо. Услышав фамилию Макарова, милиционеры встревожено переглянулись и старший из них уточнил: «Ты где живешь? В особняке?». «Да, да» — поспешно ответил за неё Родион, поскольку Саша упорно не желала отвечать, и старший милиционер моментально их отпустил, рассерженно выговаривая при этом контролёрам: «Вы хоть знаете, кого задержали? Вы знаете, чья это дочь? Вы что, неприятностей захотели?». Родион, который поначалу страшно струсил, потом восторженно хохотал на улице: «Ты видела, как у них лица вытянулись? Ловко мы их, а?». Саша этой радости не разделяла, ей было отвратительно стыдно.

А об этом взрыве в школе стало известно Ольге Станиславовне и за ужином, на который Саша в очередной раз не пришла, она говорила мужу: «Как бы она наш дом не взорвала».

На третий этаж Саша больше не заходила. После непродолжительных обследований на пятом этаже, большую часть которого занимал актовый зал, она обнаружила классную комнату, единственную в этом дальнем крыле здания и не занимаемую во второй половине дня (проверила по расписанию). Здесь её уж точно никто не смог бы побеспокоить. И всё-таки однажды идиллию и безмятежность пятого этажа нарушили чьи-то тяжелые шаги, шаги взрослого человека. Саша встрепенулась, вытянулась, прислушалась. Шаги приближались, кто-то взялся за ручку двери. Саша мгновенно нырнула под парту, чтобы избежать лишних расспросов: «Ты что тут делаешь? Почему не дома?». Дверь распахнулась и тут же закрылась, шаги удалились. Саша осторожно выглянула из-под парты и долго напряжённо прислушивалась. Тишина. Через несколько минут те же шаги вновь повторились. Дверь на этот раз не открыли, но Саша услышала характерный металлический звук закрываемого на ключ замка. Саша ещё несколько секунд оцепенело смотрела на дверь, потом подскочила, ринулась к дверям и остервенело дёрнула за ручку. Закрыто. Саша запаниковала. Бросилась к окну, распахнула его. В нескольких метрах от окна была пожарная лестница, но она располагалась слишком далеко, рукой не дотянуться, а бордюрчик проходивший под окнами был слишком узок и пройти по нему до лестницы было не возможно. Открыть замок при помощи тонкой металлической линейки не удалось. Просовывая её в дверную щель, Саша очень долго пыталась хоть чуть-чуть сдвинуть железный язычок замка, но он не поддавался и не сдвинулся даже на миллиметр. Кровь от усердия приливала к лицу, оно раскраснелось, запылало горячим огнём, ладошки потели, и Саша судорожно вытирала их о платье. Около часа она упорно пыхтела у двери, царапая линейкой тугой язычок замка, пока не поняла всю бесполезность этого занятия. С досады отшвырнув линейку, она села за стол преподавателя, задумалась, поджала губки, нахмурилась, оглядела грозным взглядом класс, изображая строгую учительницу, вызвала к доске воображаемого ученика и безжалостно поставила ему двойку за плохой ответ.

От скуки Саша очень тщательно сделала домашнее задание, потом облазила все шкафы и ящики стола, трепеща от любопытства, но ничего интересного для себя не нашла, и уже не знала, как себя развлечь. Чернильной тьмой наполнялись окна, нагоняя тоску. Саша не знала, сколько времени, не знала, сколько ей придётся просидеть в запертом классе, вполне возможно, что и до утра. Константин Витальевич опять будет выговаривать ей, а она опять отмалчиваться. Как она ни старалась быть прилежной, у неё никак не получалось.

Саша в своих грустных раздумьях уже начинала впадать в полусонное состояние, когда кто-то загремел железными ведрами. Уставшая от многочасового заточения Саша вскочила, уже не таясь и с надеждой глядя на дверь. Зазвенела тяжёлая связка ключей в чьих-то руках, дверь распахнулась. На пороге стояла уборщица тетя Полина, которую знала вся школа и которая знала всех и всё. Она грозно смотрела на Сашу. Все, особенно дети, побаивались тётю Полину, заслышав её вечно раздражённый крик: «Что вы здесь ходите?! Я только что полы помыла!», и Саше всегда казалось, что она мыла пол не для того, чтобы он был чистый, а чтобы по нему не ходили.

Саша, подхватив портфель, пулей вылетела мимо неё из класса, с грохотом опрокидывая ведро с водой, и ринулась на лестницу. Пока она стремительно летела вниз, перепрыгивая через несколько ступенек и перемахивая почти половину лестничного пролёта, за ней вслед гулким эхом неслась ругань тёти Полины: «Что ты делаешь, окаянная? Господи, что же это такое? Носятся весь день, как оголтелые. И чего дома не сидится? Никакого покоя от них нет».

Домой Саша пришла в одиннадцатом часу. Робко и неуверенно позвонила в дверной звонок. Когда Вера открыла ей дверь, Саша с опаской, настороженно прошла в прихожую, бросила быстрый взгляд на настенные часы — одиннадцатый час — и испугалась. Но убедившись, что шинель Константина Витальевича в шкафу отсутствует, а значит, его ещё нет дома, Саша успокоилась, не подозревая, что на следующий день Вера непременно доложит ему об этом её недопустимо запоздалом приходе.

Чтобы как-то заполнить свой тоскливый досуг Саша брала из дома книги, брала тайком, без спроса, спрашивать не умела и стеснялась, да и знала, что откажут. Читать Саша очень любила и читала всегда запоем. Её соблазняли эти бесконечные ряды самых разнообразных внушительных по толщине книг под стеклом книжных коридорных шкафов и долго сопротивляться этому колдовскому притяжению она не могла. Воровато оглядываясь, она быстро открывала дверцу шкафа, хватала приглянувшуюся книгу, прятала её под кофту, плотно прижав одной рукой к телу, и уходила в комнату, перекладывала книгу в портфель, а на следующее утро уносила в школу. Но однажды Вера застала её за этой операцией по изъятию книги из шкафа и тут же вызвала к месту преступления Ольгу Станиславовну. Та с ядовитой злостью вырвала у Саши книгу:

— Не смей ничего брать в этом доме, а книги вообще не предназначены для твоего скудного умишки.

Робкая Сашина попытка записаться в школьную библиотеку была встречена ехидным вопросом библиотекарши: «А ты читать-то умеешь? И потом, записывают всем классом, а не по отдельности. И почему ты не здороваешься?». Саша на самом деле поздоровалась с ней, когда заходила в библиотеку, но так тихо, что библиотекарша или не расслышала или не захотела расслышать. Всегда пасовавшая, терявшаяся от грубости и неприветливости Саша тут же сникла и поторопилась уйти. В коридоре её вдруг настигла Елизавета Николаевна Чадышева, вышедшая вслед за ней из библиотеки, та сама учительница, которая так смело спорила с директором:

— Саша. Сашенька, подожди. Если хочешь, я отведу тебя в городскую библиотеку.

— Нет, не надо, — поспешно ответила Саша, глядя в пол и страшно смущаясь от такого внимания, а особенно от этого непривычно ласкового к ней обращения.

— Там очень интересно, тебе понравиться. Сегодня мы с тобой сходим. Я буду ждать тебя после уроков у раздевалки. Хорошо? Отлично. Договорились, — тут же подкрепила своё предложение Елизавета Николаевна, не дав Саше даже времени отказаться, и удалилась своей летящей стремительной походкой, унося с собой тончайший, еле уловимый запах духов — запахи свежего послегрозового воздуха и ландышей.

Саша надеялась, что Елизавета Николаевна просто забудет своё обещания, как это бывает со взрослыми, да и с детьми тоже, но по окончании уроков учительница действительно ждала её у раздевалки. Саша хотела было спрятаться и переждать, когда Елизавета Николаевна уйдёт, не дождавшись её, однако она уже заметила Сашу и подошла к ней, приветливо и дружески улыбаясь. Это близкое для Саши общение было очень тягостно-мучительным, она страшно стеснялась Елизавету Николаевну, даже порывалась потихоньку потеряться в лабиринтах городских переулков и улизнуть. Саша опасалась бесцеремонных вопросов, она не знала, что сказать, как заполнить паузу и быстро преодолеть это расстояние от школы до библиотеки, чтобы не оставаться так долго с учительницей один на один, хотя это напряжение немного разбавлял шум улицы. Саша мучилась необходимостью хоть что-то говорить (на ум, правда, ничего не шло), потому что неудобство молчания её тяготило. Но Елизавета Николаевна была на редкость деликатна, не задавала неудобные вопросы, да и вообще ничего не спрашивала, а рассказывала про библиотеку с его богатым собранием книг самых разнообразных жанров, журналов и газет, в том числе детских, какие там проводят интересные выставки, лекции и музыкальные вечера, работают кружки по рукоделию, рисованию и настольным играм, а какое интересное старинное здание самой библиотеки, бывшей усадьбы графов Олсуфьевых: удивительно уютное, без излишней помпезности, с арочными дверьми и окнами, с зимним садом под куполом прозрачной крыши. Елизавета Николаевна говорила увлечённо, легко и непринуждённо, но Саша всё равно рядом с ней, такой красивой, смелой, раскованной, внутренне свободной, как свежий вольный ветер, чувствовала себя жалкой и ещё больше замыкалась. Впрочем, Елизавета Николаевна не навязывалась и позже, встречая её в библиотеке, только изредка подходила к ней с советом прочитать ту или иную книгу.

Эта библиотека стала для Саши спасением от бродячей жизни, и всё своё внешкольное время она проводила там. Со временем она освоилась здесь и чувствовала себя спокойно и свободно, тем более, что все сотрудники библиотеки были на редкость вежливы и доброжелательны, как будто она попала в совершенно другой не враждебный мир. Учиться Саша лучше не стала, наспех, небрежно, кое-как делала уроки, чтобы схватить очередную увлекательную книгу и читать её, не отрываясь, взахлёб, не забывая при этом следить за временем, боясь после полученного от Константина Витальевича выговора опоздать к ужину. Но однажды она всё-таки опоздала, хотя и бежала домой сломя голову. Взмыленная, взмокшая, тяжеловесной, неуклюжей птицей она взлетела на третий этаж, робко позвонила в дверной звонок и, перетаптываясь от нетерпения ножками, долго ждала, когда Вера откроет ей дверь. Это ожидание для Саши было тоже одним из горьких моментов в её коллекции неизменных ежедневных неприятностей: Вера, хотя это входило в её обязанности, открывала ей дверь с явной неохотой, не скрывая своего недовольства, и Саша всякий раз испытывала неловкость, смущение и чувство вины перед ней. Саша с удовольствием открывала бы дверь сама, как это делал Константин Витальевич, как это было принято во всех нормальных и простых семьях, где каждый, даже дети-школьники, имел ключи от квартиры. У Саши ключа не было и ей приходилось каждодневно тихо и покорно сносить это молчаливое, но слишком явно выраженное раздражение Веры. Бывало так: выскочив из дома, Саша вспоминала, что забыла какой-нибудь учебник или тетрадь, но уже не решалась побеспокоить Веру и вернуться в квартиру.

Наконец дверь открыли. Саша в порыве своего безудержного нетерпения ринулась в прихожую, чуть не сбивая Веру, и, не расслышав её злобного шипения: «Ну что ты ломишься, как стадо баранов» (это потом дошло до её слуха и мозга), бросила быстрый взгляд на часы, определила время — шесть часов двадцать пять минут, она ещё успеет к столу. Саша бросила в шкаф портфель, скинула пальто, переобулась и пошла в ванную мыть руки. Дойдя до ванной комнаты, она по звукам, доносившимся из столовой, поняла, что все уже собрались за столом, в том числе и Константин Витальевич, и появиться там, привлекая к себе всеобщее внимание, она уже не осмелилась, а проскользнуть мимо столовой в комнату незамеченной было невозможно. Саша решила переждать окончание ужина в прихожей. Когда все разбредутся по квартире, а Константин Витальевич уйдёт к себе в кабинет, она сможет незамеченной проскочить в свою комнату.

Тихо и понуро сидя на сундуке, Саша прислушивалась к мерному звону посуды, к спокойному неспешному гулу разговоров, доносившемуся из столовой, как наконец шумно задвигали стульями и голоса перетекли в коридор. Среди этих звуков оживления она вдруг различила его чеканные шаги, которые направлялись в прихожую. Саша в панике подскочила, завертелась на месте, заметалась, нырнула за сундук в угол, сжалась там в маленький комок и даже зажмурилась. Шаги приближались, отзываясь тяжёлыми ударами в её испуганном сердце. «Ты что тут делаешь? — раздался над её головой грозовой раскат грома, Саша открыла глаза: над ней стоял Константин Витальевич. — Марш в комнату». Саша опрометью бросилась вон из прихожей, оставляя Константина Витальевича в лёгком раздражении и с убеждением, что девочка действительно очень странная и очень дикая.

****

Елизавета Николаевна Чадышева не только в школе, но и в Старом Городе была известной личностью, тоже не обделённой вниманием любителей посплетничать. Правда, пищи для этих сплетен было скудно мало и приходилось сочинять самые невероятные небылицы, а Елизавета Николаевна даже не пыталась их опровергать.

Она вовсе не пыталась шокировать публику, когда в один из своих первых дней в этом городе, тёплых дождливых летних дней, вдруг сняла посреди улицы туфли и пошла домой босиком. Прошли те времена, когда босые люди в городе были привычным явлением, даже дети не бегали по улицам без обуви, но туфли натирали так, что уже невыносимо было в них ковылять, как старой лошади. Кто-то смотрел ей вслед удивлённо, женщины в основном недовольно, опасаясь за своих мужей и одёргивая их, мужчины оборачивались и улыбались, любуясь лёгкой, раскованной молодой походкой таинственной незнакомки.

Никто не знал, откуда она родом, кто её родители, почему она переехала из столицы в Город, сколько ей на самом деле лет, почему не замужем, и был ли муж, как она ухитряется так хорошо одеваться при её небольшой зарплате учительницы, почему при своей невзрачной внешности она пользуется таким успехом у мужчин, но при этом ни с кем никаких серьёзных отношений не имеет. Кто-то однажды увидел у неё на квартире заложенную между страниц книги фотографию очень красивого лётчика, но на вопрос «Кто это?» она не ответила, мгновенно захлопнув книгу. Тут же сочинили романтическую историю о её неземной (лётчик всё-таки) любви, которая оборвалась гибелью возлюбленного, а может не просто возлюбленного, а мужа, поэтому она с горя и бросила прежнюю московскую жизнь и переехала в этот город. «А это правда, что ваш муж умер? — с искренним любопытством и фальшивым сочувствием спрашивала её какая-нибудь бесцеремонная кумушка. «Да, — отвечала Елизавета Николаевна, — завтра похороны, приходите, будет интересно».

Елизавета Николаевна обладала странной независимостью и полным отсутствием чинопочитания, порой до дерзости, впрочем, обаятельной дерзости. Для неё ни происхождение, ни звание, ни должности, ни принадлежность к высшему обществу не имели никакой власти и влияния, всё это давно для неё обесценилось, людей она оценивала только по уму и характеру и очень ценила и уважала профессионалов, будь это высококлассный слесарь, инженер или архитектор. Она откровенно пренебрегала излишними закостенелыми условностями и общепринятыми негласными правилами общества, но при этом придерживалась и старомодной строгой морали в отношении с противоположном полом, и заподозрить её в каких-либо порочащих любовных связях было не возможно.

Уроки она проводила очень интересно, всегда разжигала интерес к предмету и любопытство даже у самых отстающих и, казалось, безнадёжных учеников, выходя за рамки обычной школьной программы, рассказывала необычные факты из жизни писателей, историю происхождения русских слов, утративших свой первоначальный смысл, использовала игровые ситуации, открывала ученикам ранее незамеченные ими вроде бы маловажные, но самом деле очень значительные мелочи в литературном произведении, и поэтому им не терпелось заново перечитать роман, повесть, поэму, подробно, не поверхностно, вдумываясь в каждый отрывок, каждое слово, движение героя, обсудить его, поделиться своими наблюдениями, и никто уже не мог остаться в стороне от этих захватывающих дискуссий. И только Жанна на её уроках откровенно скучала и, если отвечала на вопросы Елизаветы Николаевны, то с ленивым высокомерием. Жанне не нравилось, что многие мальчики-одноклассники уж очень восхищались молодой, красивой и умной учительницей и зачастую подходили к ней после урока, чтобы продолжить обсуждение волнующих их юные пытливые умы темы.

Жанна, бывшая до этого безупречной отличницей, впервые получила по литературе удовлетворительную оценку и со слезами и истерикой жаловалась за обедом своей матери: «Она, дура такая, ни за что мне тройку поставила». Ольга Станиславовна сразу же по окончании обеда поехала в школу. Не желая снисходить до этой наглой плебейки-учительницы, она направилась в кабинет директора и с порога потребовала от него разъяснений подобного несправедливого отношения к её дочери. Николай Николаевич был слегка напуган визитом разгневанной Ольги Станиславовны и немедленно пригласил в кабинет виновницу зарождающегося и весьма нежелательного конфликта со столь влиятельной в Городе дамой. Елизавета Николаевна вошла очень безмятежная и сдержанная, поздоровалась с Ольгой Станиславовной, но та при её безупречных аристократических манерах почему-то не ответила, а только презрительным взглядом смерила молодую ещё неоперившуюся учительницу (на самом деле младше её всего лишь на четыре года, но Ольга Станиславовна не знала истинного возраста Елизаветы Николаевны, принимая её за вчерашнюю выпускницу педагогического института) и отвернулась. На беспокойные расспросы Усова «почему у отличницы, гордости школы, вдруг снизилась по вашему предмету успеваемость?» Елизавета Николаевна спокойно, без малейшего признака заискивания, с непобедимым чувством достоинства, но не превосходства ответила, что Ольга Станиславовна может прийти на её урок и посмотреть, за что она ставит её дочери удовлетворительные оценки. Ольга Станиславовна даже не взглянула в её сторону, только брезгливо скривила губы и, прерывая учительницу на полуслове, как будто её и вовсе здесь не было, обратилась к директору: «Я очень надеюсь, Николай Николаевич, что вы сами разрешите это недоразумение. Моя дочь никогда не получала даже четвёрки и она идёт на золотую медаль. И если эта (кивнула в сторону Елизаветы Николаевны) так называемая учительница не умеет учить, то ей не место в школе». После ухода негодующей Ольги Станиславовны Усов попытался образумить Елизавету Николаевну:

— Да поставьте вы ей пятёрку. С минусом. Что вам стоит? Это простая формальность. Зачем вам неприятности? И школу подводите. Ну не будет знать Жанна, что Павел Корчагин никогда не был знаком с Анной Карениной и не делал ей предложение. Кому от этого станет плохо?

— Выдайте тогда ей сразу аттестат об окончании средней школы с отличием и покончим с формальностями. Зачем ей в школу ходить? Себя только показывать? — не отступала Елизавета Николаевна.

Назревал довольно опасный для директора школы конфликт, он оказался между двух огней. Очень неравнодушный к молодой учительнице (молодой не только по внешности, но и по возрасту, поскольку у большей части педагогов этой школы возраст был от сорока лет и выше), Усов не хотел её увольнять, но и не угодить Ольге Станиславовне страшно боялся. К тому же уволить сотрудника без веских оснований в то время было не возможно, можно только попросить её самой уйти, но она этого не сделает, он-то знал её железную принципиальность, которая приносила уже ему неприятности. «Что же теперь делать? Что делать?» — думал в панике Николай Николаевич, с ужасом представляя себе, сколько ещё нервов испортит ему Ольга Станиславовна, требуя любыми путями убрать из школы несговорчивую учительницу.

А на следующий день Елизавета Николаевна устроила ещё один переполох в школьном «курятнике»: учителя уже с утра обсуждали в учительской дерзкий поступок Чадышевой, которая осмелилась позвонить самому генералу Макарову и попросила его после службы зайти вечером в школу для серьёзного разговора. Администрация школы была не на шутку взбудоражена, Елизавету Николаевну тут же снова вызвали к директору. Конечно, её застращали и директор школы Николай Николаевич и особенно заведующая учебной частью Римма Марковна.

— Да вы с ума сошли, деточка! — негодовала Римма Марковна, предвидя ярость Ольги Станиславовны от того, что некоторые вопросы решают уже в обход неё и ещё осмеливаются беспокоить её мужа, человека государственной важности («сам министр ему звонит!»). — Вы в нашем городе совсем недавно и даже не понимаете, что это за человек, чтобы его беспокоить по таким пустякам.

— Очень надеюсь, что это будет человек, — безмятежно ответила Елизавета Николаевна, не поддаваясь всеобщей панике, — а не зверь в человеческом обличии.

— Вам бы всё шутить, а этот человек шуток не понимает, будьте всё-таки осмотрительней. Я обязательно должна присутствовать при вашем разговоре, чтобы вы не сказали чего лишнего.

— Спасибо, я сама справлюсь.

Все эти предостережения только усилили решимость и боеготовность Елизаветы Николаевны. Ожидая вечером прихода Макарова, она только внешне оставалась спокойной, но когда ей позвонил секретарь генерала Завьялов с извинениями и предупреждением, что «Константин Витальевич, к сожалению, задерживается на двадцать минут. Не угодно ли вам перенести эту встречу на завтра?», она довольно строго ответила: «Нет, не угодно», уверенная, что генерал просто испытывает её терпение и нарочно оттягивает время, как это любят начальники, чтобы подчеркнуть свою значимость и занятость. У Елизаветы Николаевны давно сложилось мнение, что все начальники — это уже не энергичные, полные стремления молодые люди, как это было в начале становления молодой советской страны, что со временем их сменили сытые, вальяжные, не обязательно умные и далеко не молодые, с брюшком, хорошо поправившиеся от сытой спокойной жизни мужчины, которые хотели только пользоваться привилегиями своего положения и ни к чему не стремились, поэтому уважения к ним у Елизаветы Николаевны изначально не было.

В этот томный вечер многие учителя (все женщины, поскольку послевоенная советская школа превратилась в бабье царство) под тем или иным благовидным предлогом задержались в школе и осели в учительской. Всем захотелось воочию увидеть этого свежеиспечённого генерала, о котором в Городе весь этот год шло столько разговоров, но ни одна из них побеспокоить его, как это сделала Елизавета Николаевна, не осмелилась. В принципе все школьные проблемы генеральских детей всегда решала его жена, которая к тому же была бессменным председателем школьного родительского комитета и непосредственно участвовала в жизни школы.

Ровно через двадцать минут после ранее назначенного времени Константин Витальевич вошёл в учительскую. Вошёл, увидел, победил. Буквально с первого взгляда он покорил всех женщин, покорил своей мужской красотой, военной выправкой, обходительными манерами и внешним благородством, тем, как поклонился коротким движением головы и поздоровался со всеми. Молодой генерал, конечно, не относился к тем мифическим существам, которые только своим появлением вводили человека в глубокий транс или взглядом обращали в соляной столп, но когда он спросил Елизавету Николаевну, ему никто не ответил, даже сама Елизавета Николаевна не отозвалась. Константин Витальевича это не смутило, он безошибочно выделил из этой тусклой толпы учительниц Елизавету Николаевну, подошёл к ней и извинился за опоздание, полностью обезоружив её:

— Прошу простить, Елизавета Николаевна, что вам пришлось из-за меня задержаться.

— Да, конечно, — несколько рассеянно ответила Елизавета Николаевна, уже совсем растерявшись от такой великосветской учтивости, и тут же ко всеобщему разочарованию предложила пройти в класс, чтобы никто не мешал их разговору.

Константин Витальевич галантно пропустил её вперёд и, простившись с остальными учителями, вышел следом. Елизавета Николаевна никак не ожидала увидеть вместо грубого, обрюзгшего, с кубической фигурой солдафона такого блистательного, высокого, богатырского сложения молодого офицера. Она была готова встретить самодовольство, барское пренебрежение и даже хамство, однако Константин Витальевич ничем не подчёркивал своё превосходство и своё высокое положение, хотя и не был лишён величия и чувства собственного достоинства, но в нём напрочь отсутствовало то холодное высокомерие и спесь, каким отличалась его жена. Когда же он заговорил, когда посмотрел на неё, сердце её невольно затрепетало, мгновенно уловив эту силу мужской энергии в его глубоком голосе с низким, мягким бархатным тембром и в проницательном взгляде тёмно-синих глаз, невероятно выразительных на его смуглом лице, но всё же она попыталась сохранить независимый вид. Заранее подготовленная ею обличительная речь, правда, слегка побледнела и приобрела уже не такой воинствующий оттенок:

— Я понимаю, Константин Витальевич, что вы очень заняты, но вынуждена была вас пригласить, потому что взаимопонимания с Ольгой Станиславовной мы, к сожалению, не находим. Читать ваша дочь не любит и не читает книги даже в рамках школьной программы, а ограничивается беглым чтением критических статей Белинского и Писарева о том или ином произведении и по ним же пишет, вернее, просто списывает сочинения. Я согласна, что принудительное чтение, а особенно написание сочинений, не прививает особой любви к литературе, но литература — это не задача по математике с единственно правильным ответом, и я прошу высказывать свои мысли и суждения, если они есть, конечно, выразить свое отношение к героям и к произведению в целом, самому задуматься о написанном, понять и прочувствовать его. Поэтому Жанне не мешало бы знать первоисточник. Я это говорю не для того, чтобы вы оправдывались или яростно защищались от меня. Я всего лишь хочу, чтобы вы задумались над тем, что я вам сказала и поняли, что при таком изучении литературы оценка выше тройки просто не возможна. Это то, что касается моего предмета. С поведением ещё хуже. Ваша дочь совершенно не церемониться с учителями, да и с одноклассниками достаточно высокомерна. Не думаю, что ваше положение и должность могут позволять ей так по-хамски себя вести. На перемене она бросила на пол бумажку и на просьбу дежурной учительницы убрать за собой мусор даже не отреагировала. Когда же учительница сказала ей, что даже интеллигент не считает зазорным убирать за собой, она ответила, что она не интеллигент, а аристократка. Я так понимаю, что нам, холопам, остается только одно: обращаться к ней «Ваше сиятельство» или «Ваше величество». Уж извините, не знаю, какой у неё титул.

Слушал Константин Витальевич Елизавету Николаевну очень внимательно, без стремления тут же перебить и защитить свою дочь, но по окончании речи сказал:

— Очень прискорбно, что сами учителя не умеют соблюдать субординацию и потакают девчонке.

— Но учителя не всегда могут исправить ошибки воспитания, к тому же родители в любом случае оправдывают и защищают своего ребёнка, и он просто уверен в своей безнаказанности и вседозволенности, — ответила Елизавета Николаевна, слишком явно намекая на отсутствие должного воспитания у его отпрысков, и, наверно, сильно задевая его.

Он резко поднял на неё глаза, молча посмотрел. Елизавета Николаевна даже внутренне содрогнулась и почувствовала напряжение, понимая, что сказано слишком смело, но спокойно выдержала его стальной взгляд.

— Вы бесконечно правы, — наконец промолвил он, нисколько не желая перед ней оправдываться и мысленно хваля её за смелость. — А с Жанной я поговорю и уверяю вас, подобное не повториться.

Николай Николаевич, который тоже остался в школе, с нетерпением ожидал исхода разговора, но он закончился мирно. Константин Витальевич очень спокойно подал Елизавете Николаевне на прощание руку и откланялся, а Жанне в этот вечер не повезло: ей пришлось отдуваться у отца в кабинете. То, что детей в его отсутствие растили, как барчуков, конечно же, сказалось, хотя Константин Витальевич изо всех сил пытался вытравить из них это барство, но оно напрочь укоренилось в их душах, он только срывал, беспощадно срывал видимую его часть, но корни-то оставались и давали новые ростки.

— На каком основании ты считаешь себя выше других? — безжалостно выговаривал Жанне Константин Витальевич, дыша яростью и пристально глядя ей в глаза. — И чем же, позвольте спросить? Умом? образованием? манерами? Отнюдь. Происхождением? Это не твоя заслуга, личное достоинство или недостаток. С какой стати ты на каждом углу вещаешь, что ты из высшего сословия? И чем ты гордишься? Какие дворяне, какие ещё аристократы? Несколько поколений бездельников и тунеядцев, которые ничем себя не ознаменовали, кроме как оттачивали свои манеры, томно вздыхали и умирали от скуки. Или, может, ты за свои личные подвиги награждена дворянским титулом? Нет? Да будет тебе известно: твой дед Виталий Николаевич из донских казаков, а бабушка — из рязанских крестьян. А у тебя откуда эти барские замашки? Что это за самокоронация? Забываетесь, княгиня (он с таким ядовитым сарказмом произнёс это, что Жанна мгновенно вспыхнула). Красней, красней, тебе полезно! А то, судя по всему, ты давно не пользуешься совестью. А по поводу троек по литературе жалобу можешь писать только на себя. Всё поняла?

В этот же вечер он поговорил с женой и потребовал, чтобы она не смела оказывать влияние на администрацию школы и просить учителей исправлять оценки для их детей, а если Жанна хочет получать пятёрки, то сама должна для этого постараться, и чтобы никаких упоминаний о благородном дворянском происхождении в своём доме он больше не слышал. Константин Витальевич понимал, что Жанна не такая блестящая ученица и пятерки ей ставят из желания угодить дочери генерала, и её знания не соответствуют отличным оценкам. А Жанна, получив разнос от отца и поняв, что его высокое положение уже не будет влиять на её оценки, по крайней мере, по литературе, смирилась с этим, поскольку прилагать усилие на исправление троек и тратить на это глупое занятие своё время ей не хотелось, всё-таки в жизни есть более занимательные вещи.

После той единственной встречи в школе Константин Витальевич Елизавету Николаевну больше не видел, но её воздушный, солнечный образ не отпускал его. Веских поводов для более близкого знакомства с ней уже не было, школьные проблемы были решены, однако Константин Витальевич давно не был тем юнцом, который будет робеть перед понравившейся ему женщиной и мучительно искать предлога для встречи с ней.

Однажды пасмурным мартовским днём, когда Константин Витальевич проезжал на Джипе через центр города домой, он увидел Елизавету Николаевну, идущую ему навстречу по тротуару вдоль витрин магазинов, и словно золотая искра вспыхнула под этим хмурым мелко моросящим небом. В своём светлом плаще она резко выделялась в потоке одетых в тёмные одежды нахмуренных, невесёлых, с озабоченными лицами пешеходов. Она шла легко, стремительно, но не суетно-торопливо, взгляд её светился, губы были тронуты улыбкой. Даже этот сумрачный день не испортил её настроения, она излучала свет и радость и как будто этим светом озаряла всё вокруг себя.

Константин Витальевич притормозил около неё и вышел из машины.

— Здравствуйте, Елизавета Николаевна. Вы домой? Садитесь, подвезу вас.

— Вам же в другую сторону, — мило и простодушно улыбнулась она.

— Садитесь, не упрямьтесь, — он открыл перед ней дверцу машины.

— Хорошо, — недолго кокетничая, согласилась Елизавета Николаевна и села в машину.

— Командуйте. Показывайте, куда ехать.

— В Заречье, если вы знаете этот район.

— Знаю. Какая улица?

— Знаменский переулок.

Константин Витальевич, задавая ненавязчивые вопросы, пытался разговорить Елизавету Николаевну, но она как-то ловко избегала его ловушки, отвечая уклончиво, односложно и туманно, и ему так и не удалось выведать хоть какую-нибудь о ней информацию (кроме уже общеизвестной), да и короткий путь до дома не позволил развернуться в искусстве ведения разговора и раскрыть собеседницу.

Константин Витальевич подвёз Елизавету Николаевну к её дому, вышел из машины, открыл дверцу с её стороны, подал ей руку, и она выпорхнула на тротуар.

— Теперь я знаю, где вы живете, — сказал Константин Витальевич.

— Ну это ни для кого не секрет. А для вас, думаю, никаких тайн не существует.

— Ну почему же? Вы для меня очень большая загадка. Не могу отгадать, с какой планеты вы упали на нашу грешную Землю.

— С Марса. Вот только не знаю, это комплимент или уже можно обидеться. Загадка — это значит непонятна. Даже не знаю, насколько это приятно быть непонятой.

— Зато безопасно.

— Да, это пожалуй, — ответила задумчиво Елизавета Николаевна и, тряхнув головой, как будто отгоняла какие-то неприятные, назойливые как мухи мысли, подала ему руку. — Спасибо.

— Всегда к вашим услугам, — пожал он её нежную прохладную ручку, удивившись крепкой силе её ответного пожатия.

— Всегда? — вдруг с лукавой усмешкой спросила Елизавета Николаевна и добавила, как будто размышляя про себя, но произнеся вслух: — Да, жаль.

Она уже хотела идти, но он не выпустил её руку и спросил:

— Что жаль?

— Жаль, что мы так часто говорим красивые и ничего не значащие светско-учтивые слова. Даже не пойму, почему сначала было слово. Дело — оно важнее и красноречивее слова, и ценнее.

— Это вы говорите, учитель словесности?

— Да, я. Хорошо бы всё-таки люди поменьше говорили, а лучше бы вообще молчали.

— Ну, или можно установить лимит на количество сказанных слов, например, не больше ста в день.

— О да, это было бы интересно. И к словам бы относились бережней и лишнего не обещали.

— Хочу вас всё-таки уверить, что я действительно всегда к вашим услугам. Нужна будет помощь, обращайтесь.

— Хорошо, верю, — она внимательно посмотрела в его глаза, словно хотела убедиться в правдивости его слов, спокойно выдержала его взгляд, легко, свободно улыбнулась. — Расписку с вас брать не буду. До свидания.

Елизавета Николаевна хотела уже идти, но он опять не выпустил её руку, любуясь бриллиантовой россыпью мелких капель дождя на её пшеничных волосах и что-то обдумывая. Елизавета Николаевна по-военному отрапортовала:

— Разрешите идти.

— Да, конечно, идите, — он ещё раз крепко пожал её руку. — До свидания.

А на следующий же день Елизавета Николаевна вдруг получила приглашение от Андрея Алексеевича Чадова на вечер. Андрей Алексеевич, балагур, весельчак, бабник, очень эрудированный и сентиментальный человек, был главным редактором крупного издательства и приходился Константину Витальевичу двоюродным братом, о чём Елизавета Николаевна долго не подозревала. С Чадовым она была не очень близко, но знакома, поскольку иногда приносила в редакцию свои критические статьи, рецензии и эссе и их печатали в литературном журнале.

Два раза в неделю, обычно по четвергам и субботам, Андрей Алексеевич устраивал вечера в своём частном довольно вместительном доме в Заречье, куда приглашались именитые учёные, журналисты, актёры, художники, литераторы. Дом Чадова, выполненный в стиле русского зодчества, поражал своей красотой — это был причудливый сказочный терем из оцилиндрованного бревна, лёгкий, воздушный, ажурный не смотря на сложнейшие лабиринты двускатных острых крыш, башенок со шпилями, шатров и балкончиков; подзоры кровель и наличники окон были украшены изысканной пышной резьбой, балконы — резными столбиками. Необычным было и внутреннее убранство дома в стиле русской избы с минимальной обработкой дерева и преобладанием ярких цветов в убранстве: роспись на стенах и потолке, пестрые дорожки и лоскутные одеяла, белые вязаные салфетки и скатерти, обилие декоративных предметов национального быта — самовары, прялки, деревянные сундуки, удивительные деревянные стулья со спинкой в виде дуги конской упряжки и с подлокотниками в форме топоров, расписные сани и телеги, коллекции прялок, на стенах висели медвежьи шкуры, чучела из голов животных, на потолочной балке — чучело леопарда, чей хищно-крадущийся силуэт поначалу пугал неискушённых посетителей.

Просторный, вместительный зал был совмещён со столовой. Здесь в атмосфере лёгкости и непринуждённости проходили литературные чтения, дискуссии о творчестве и искусстве, о вечном, о жизни и смерти, читали стихи, пели под гитару, рассказывали анекдоты, устраивались розыгрыши, играли во всевозможные игры, разгадывали шарады. Хотя на этих вечерах распорядителем, ведущим и главным заводилой был Чадов, незримой тенью за ним стоял Константин Витальевич, не допуская никакой разнузданности и чрезмерного возлияния. Несмотря на эти строгие правила очень многие, особенно женщины, хотели получить приглашение на эти вечера в надежде на близкое знакомство с генералом, хотя он никогда никаких серьёзных отношений ни с кем не завязывал, а уж если был кем-то недоволен, то этого человека Чадов в следующий раз приглашать не смел.

Елизавета Николаевна слышала об этих великосветских мероприятиях, которые устраивал Чадов, знала, что не всякий мог попасть в этот манящий закрытый мир высшего света, но осталась равнодушной к этой оказанной ей великой чести. Она пришла в простом, но очень элегантном платье в чёрно-белую клеточку и в простых украшениях (тонкое золотое колечко и маленькие золотые серёжки). В обществе незнакомых людей она вела себя легко и непринуждённо, без заискивания и тени угодливости, ни звания, ни должности не кружили ей голову, она не восторгалась тем, что попала в это избранное, ослепительное общество, и даже поначалу была очень разочарована. Как человек дисциплинированный она пришла ровно в назначенное время (в шесть часов вечера), застав в основном пышно и дорого разодетых холёных жён профессоров, академиков и литераторов. Почти все они не работали, и для них эти сборища были одной из редкой возможностей выйти в свет, чтобы продемонстрировать свои новые наряды и украшения и похвастаться ими друг перед другом.

Чадов встретил Елизавету Николаевну очень приветливо, поцеловал руку, осыпал комплиментами (как истинный ловелас он всегда был очень элегантен с женщинами), провёл в зал и представил всем присутствующим. Кто-то на её приветствие поздоровался, кто-то небрежно кивнул головой и при этом оценивающе осмотрел её скромный наряд и украшения, а кто-то и вовсе не обратил на неё внимание, продолжив оживлённый разговор, и во всём этом сквозило явное пренебрежение к этой простолюдинке, но Елизавету Николаевну это ни мало не смутило. Один из немногих мужчин подошёл к ней и любезно представился: «Профессор Лебединский». Профессор Лебединский работал в Военном Научно-Исследовательском Институте под началом Константина Витальевича и преподавал по совместительству в Физико-техническом Институте. Был он человеком не глупым и вроде бы талантливым, но так и не избавился от своих детских комплексов и обид, и поэтому неизменно подчеркивал своё звание, которым очень гордился. На Елизавету Николаевну это не произвело впечатление.

— А имя-отчество? — спросила она.

— Илья Семёнович.

Они перебросились парой светских фраз. Узнав, что Елизавета Николаевна школьная учительница, он стал вдруг говорить об отсутствие морали у нового поколения, об их убожестве, низком интеллектуальном развитии, об их неоправданной злости, обидной грубости, наглом хамстве и сердечной черствости. Елизавета Николаевна выслушала его и не стала развивать эту тему, разговор погас.

Елизавета Николаевна никогда не видела профессора, но была о нём немало наслышана от его дочери Ксении Лебединской, с которой она дружила. Профессор со своей первой женой, матерью Ксении, познакомился ещё будучи студентом, познакомился в институте, где они оба учились, и прожил с ней в браке почти тридцать лет, но к пятидесяти годам, как это часто бывает, мужчине захотелось новых, свежих ощущений и молодого девичьего тела. Вторую свою жену Елену, в девичестве Берберову, профессор встретил тоже в институте, где он уже преподавал, а она была одной из его нерадивых студенток. Как она смогла поступить в Физико-технический Институт при её абсолютном незнании точных наук, осталось загадкой, но в этом престижном институте юношей было значительно больше, чем девушек, и юношей одарённых и перспективных, а главной её целью было найти себе достойного жениха. Выбор её пал на самого профессора.

Институт она не смогла закончить, вылетела за неуспеваемость с первого же курса, но она отхватила свой главный приз в жизни — стала женой профессора. Ради неё профессор оставил свою семью, а его жена, не выдержав этого, отравилась, освободив его от тяжёлой процедуры развода. Профессор рассорился с сыном и дочерью, которые не поддержали его в этом шаге, не разговаривал с ними и называл предателями. Его дети жили всегда в детстве обеспеченной жизнью и по окончании школы никогда нигде не работали. Ксения вышла замуж, а Максим, её брат, бездельничал и жил на деньги отца. И эта ссора была Максиму не выгодна. Быстро поняв это, он примирился с отцом и даже любезничал с его новой женой. Елена же, вознесясь так высоко, уже стеснялась своих родителей и перестала с ними общаться, к тому же они были категорически против её брака с человеком, который годился их дочери в отцы и был их ровесником. В самом худшем положении в результате этой семейной катастрофы оказалась Ксения. После того как она родила больного ребёнка (детский церебральный паралич), муж её бросил и выгнал из своего дома, а отец обратно к себе не пустил: «У меня своя семья». Первое время Ксения жила у знакомых в кладовой размером с кровать без окна. Она хорошо вязала и стала вязать вещи на продажу. Брат её, избалованный и нигде не работающий, постоянно вымогал у неё последние деньги, поскольку отец перестал его содержать. Елизавета Николаевна помогала Ксении насколько могла, ей тяжело было от этого отчаянного состояния приятельницы. Со временем она устроила Ксению в районную библиотеку вести кружок вязания, прошлась с ней по всем инстанциям и смогла-таки выбить для матери-одиночки с ребёнком-инвалидом небольшую, хотя и очень потрёпанную квартирку, которую они потом вместе привели в порядок, сделав там посильный косметический ремонт. Лиза так же заставила Ксению подать на бывшего мужа в суд на выплату алиментов.

Зная эти подробности семейной жизни профессора, и особенно потрясённая такой трагичной судьбой его первой жены, Елизавета Николаевна не очень хотела вести с ним какие-либо непринуждённые беседы, а тем более углубляется в темы совести и морали, слышать эти рассуждения от человека, который так легко предал свою жену и детей, было смешно. Но и женские разговоры Елизавете Николаевне тоже были не очень интересны: «Ах, какое новое платье было у Ольги Станиславовны, заграничное, кажется, из Италии… А в этом году модно то-то и то-то… А мне завтра ещё к портнихе зайти на примерку и маникюр нужно подправить… А у меня завтра массаж и бассейн… А вы видели, какую картину купила Ольга Станиславовна? Это сейчас модный художник… А моя домработница испортила мою дорогую блузку, надо её увольнять… А у Кузиной, видать, плохо с деньгами, эти леопардовые туфли она третий раз выгуливает… Ой, а мне всё время приходиться следить за домработницей, чтобы она не расходовала лишние продукты… А я новое кольцо купила, с бриллиантом, хотела бы к нему и серёжки подобрать…».

Через полчаса Елизавета Николаевна встала и подошла к хозяину дома, чтобы попрощаться и уйти.

— Как? Вы уходите? — удивился Чадов.

— Да, мне ещё нужно постирать и полы дома помыть.

— Не уходите, Елизавета Николаевна, — почему-то встревожился Чадов и стал упрашивать её остаться: — Скоро остальные подойдут. Пойдёмте, я покажу вам фотографии.

Он увлёк Елизавету Николаеву в лабиринты коридоров, стены которых были увешаны чёрно-белыми фотографиями. Эти фотографии поразили Елизавету Николаевну своей завораживающей красотой:

— Ах, боже мой! Кто делал эти фотографии?

— Я увлекаюсь, — скромно ответил явно польщённый Чадов.

— Вы? Вот это да! Это же здорово. Просто чудо! На меня чёрно-белые фотографии никогда не производили впечатления, казались какими-то мутными и не интересными. Я не знала, что они могу быть так красивы. Как выразительны на них лица, предметы, тени, свет — всё, любая деталь значительна. Цветные фотографии не передают такую чёткость линий, цвет всё затуманивает. Не подозревала, что это может быть так восхитительно.

Чадов расцвёл. Почти все, кто приходил в его дом, кроме Константина Витальевича, бросив вскользь быстрый взгляд на фотографии, равнодушно говорили дежурные комплименты; «Да, да, прекрасно» — и быстро отходили. Никто так искренне, с таким восторгом не отзывался о его работах, учёные мужи, погружённые в мир математических формул, были далеки от прекрасного, люди творческие или завидовали его таланту и не хотели его признавать, или не считали это искусством. Только одна Елизавета Николаевна так тщательно, так долго рассматривала эти фотографии, да Константин Витальевич всегда замечал его новые работы, которые он вешал на стены, и задерживался около них.

— Ну, вы смотрите, не буду мешать, — сказал Чадов, вдвойне довольный тем, что Елизавета Николаевна в ближайшие полчаса никуда не уйдёт, иначе Константин Витальевич разнесёт его в пух и прах и даже, как обещал, отвинтит ему голову за то, что он не смог удержать и занять такую важную для генерала гостью.

К ужасу Андрея Алексеевича Константин Витальевич, занятый чем-то важным на службе, значительно опаздывал, и удержать Елизавету Николаевну ему никакими уловками уже не удавалось. Когда она просмотрела все фотографии, он познакомил Елизавету Николаевну со вновь прибывшими мужчинами, но их вниманием, хотя они и проявили интерес к новому женскому лицу, быстро завладели их жёны, вовлекая своих мужей в общий разговор. Елизавету Николаевну женщины решительно игнорировали, они не хотели допускать до своего круга эту выскочку и не стеснялись высказываться не громко, но достаточно, чтобы она услышала: «Кто такая? Кто её привёл?». Елизавета Николаевна не была уязвлена таким к ней пренебрежением, ей было просто скучно. Она поблагодарила Андрея Алексеевича за вечер и решительно направилась в прихожую.

— Елизавета Николаевна, может, вы ещё останетесь? — пробовал остановить её Чадов.

— Нет, спасибо.

Елизавета Николаевна уже сняла с вешалки свой плащ, когда с улицы вошёл Константин Витальевич.

— Куда вы собрались? — спросил он, забирая у Елизаветы Николаевны плащ и вешая его обратно на вешалку. — Разве я вас отпускал? Пойдёмте.

Он взял Елизавету Николаевну под руку, аккуратно, вежливо, но крепко, чтобы она не сбежала, и прошёл с ней в зал. Как-то всё сразу закрутилось вокруг него, все присутствующие тут же оживились, особенно женщины, поднялась новая волна уже затихшего разговора, а в дальнем углу кто-то из мужчин продолжал ссорился и горячился. Было объявлено перемирие, споры отменены, и Константин Витальевич пригласил всех на просмотр французской комедии, которая ещё не поступила в прокат в Советском Союзе. Все поспешили в гостиную, где уже были расставлены в ряд стулья. Женщины попытались оттеснить Елизавету Николаевну от Константина Витальевича, но он не отпускал её руку и усадил рядом с собой. Андрей Алексеевич зарядил кассету в видеомагнитофон, пошли титры, Константин Витальевич начал переводить, он хорошо знал французский язык. Елизавета Николаевна иногда теряла суть и смысл фильма, заворожено слушая его голос, глубокий, проникновенный, спокойный и бесстрастный даже в самых страстных сценах, но чарующий этим низким мужским тембром, волнующий своей мягкостью, своей солнечной теплотой, и ей не верилось, что этот голос принадлежал такому суровому, грозному мужчине.

По окончании фильма все прошли в зал, кто-то включил магнитофон, заиграла лёгкая танцевальная музыка, начались танцы. К Елизавете Николаевне подходили мужчины, пытались её пригласить, она спокойно, сдержанно, но твердо отказывалась: «Спасибо, я не танцую». Танцевать Елизавета Николаевна не любила и сочла для себя вечер исчерпанным, когда к ней вдруг подошёл Константин Витальевич, протянул руку: «Разрешите». Елизавета Николаевна подала ему свою руку, не очень понимая, что он хочет, он поднял её с кресла и увлёк в танце. Вальсировал он превосходно, легко, грациозно, не смотря на своё могучее сложение, и очень уверенно. Елизавета же Николаевна, не умевшая танцевать, чувствовала себя очень неловко и по окончании этого танца во избежание следующего приглашения собралась домой. Константин Витальевич не очень охотно, но разрешил ей покинуть вечер. Он проводил ей до прихожей, подал плащ, и они вместе вышли на крыльцо.

— Не спешите, Елизавета Николаевна, — сказал Константин Витальевич. — Постойте немного. Смотрите, какой сегодня вечер тёплый. Если не возражаете, я закурю.

— На здоровье, — иронично ответила Елизавета Николаевна и залюбовалась тем, как он изящно закуривает.

Константин Витальевич всегда очень элегантно курил, для него это был не спешный нервный перекур, а особый процесс, от которого он получал удовольствие. Он посмотрел на Елизавету Николаевну поверх сигареты и смутил своим проницательным взглядом, она внутренне содрогнулась, но спокойно выдержала этот всё понимающий взгляд.

— Константин Витальевич, вы можете мне помочь? — спросила Елизавета Николаевна, чтобы разбавить своё смущение.

— С удовольствием.

— Не приглашайте меня больше на танец. Вы прекрасно танцуете, но я не люблю танцевать и не умею, совсем, и чувствую себя неуклюжим медведем. Если бы вы меня не поддерживали и не вели, я бы просто упала.

— Ах, вот почему вы всем отказали. Мне просто повезло?

— Нет, вам не повезло, мне просто не хватило смелости отказать вам, но вы за это и поплатились: я вам ноги отдавила.

— Да, это я заметил. Но сейчас многие не умеют танцевать, совсем, им это, однако, не мешает лихо отплясывать и они этого не стесняются. Боитесь выглядеть смешной?

— Не боюсь, не хочу. Я не хочу делать то, что не умею. Не хочу танцевать, не хочу петь, потому что у меня нет голоса.

— Елизавета Николаевна, и медведя можно научить танцевать.

— У меня нет способностей к танцам, нет чувства ритма, пластики и музыкального слуха.

— Как вы себя расхвалили.

— Правду говорю.

— Не совсем выгодная для вас правда, Елизавета Николаевна.

— Сейчас ещё одну правду скажу: наплевать.

— Вы всегда правду говорите?

— Нет, конечно. Иногда вру, особенно когда задают бестактные и неудобные вопросы.

— Ага, значит, мне надо быть осторожней и не задавать бесцеремонных вопросов, иначе вы будете мне честно врать.

— Буду. Это называется отразить удар, как в теннисе, не пропустить недозволенный мяч на свою территорию и отослать его обратно.

Елизавета Николаевна приятно удивила Константина Витальевича тем, что не боялась признаться в каких-то слабостях, не пыталась представить себя в более выгодном свете, но, несмотря на эти откровения, она не теряла своего очарования и была прекрасна, как может быть прекрасен ребёнок своей непосредственностью.

— Вы просто восхитительны, Елизавета Николаевна. Хорошо, мучить вас танцами не буду, насчёт неосторожных вопросов не обещаю, но вы можете спокойно мне врать, я не обижусь. А сам вечер, я вижу, вам не очень понравился?

— Да, не очень.

— Приходите тогда в субботу. Это будет закрытый вечер, народу поменьше, женщин почти не будет, только вы и жена Андрея.

— Андрей Алексеевич меня не приглашал.

— Я вас приглашаю.

— Ну это как-то неудобно приглашать к чужому человеку без его согласия.

— Его согласие не требуется. Я сам решаю, кто будет приглашен на вечер, а кто нет.

— Ах, вот оно что. Так вы серый кардинал. Хорошо, приду. Будет скучно — уйду сразу.

— Не будет. Вы музыку любите?

— Люблю.

— Какую?

— Однозначно не смогу ответить. Я и современную эстраду люблю, и классическую, что-то из джаза, но не всё подряд, выборочно. Точно могу сказать: не люблю тяжелую, нудную музыку. Знаете, бывает такая, особенно в классике?

— Знаю, знаю. Хорошо, устроим в субботу музыкальный вечер. Попробую угадать ваш вкус.

На крыльцо вышла Елена Лебединская и, нимало не смутившись, что вторглась в их разговор, попросила у Константина Витальевича прикурить. Константин Витальевич не отказал ей в этой любезности. Елена с лёгкой небрежностью закурила длинную заморскую сигаретку с золотым ободком, подражая кому-то из заграничных фильмов, красиво выпустила в воздух дым, красиво, манерно отставила руку с сигаретой, красиво зажимая её двумя пальцами, и чуть прикрыв ресницами глаза, как будто с высока посмотрела на Елизавету Николаевну.

— А вы не курите? — снисходительно-ласково спросила Елена Лебединская, словно пыталась уличить учительницу в чём-то постыдном перед Константином Витальевичем, с той уже знакомой Елизавете Николаевне усмешкой снисхождения к низшему существу, и исключая её этим вопросом из их общего высшего круга, где ей явно не место, и подчёркивая, что она здесь лишняя среди курящих.

— Не курю, папа не разрешает, — очень серьёзно, со спокойным достоинством ответила Елизавета Николаевна. — До свидания.

Елена Лебединская, несколько обескураженная таким странным ответом, криво усмехнулась, но быстро придя в себя, победно улыбнулась, глядя вслед уходящей Елизавете Николаевне, и обернулась к Константину Витальевичу, надеясь продолжить с ним светский разговор. Константин Витальевич бросил недокуренную сигарету и настиг Елизавету Николаевну. Он хотел проводить её до дома, но Елизавета Николаевна отказалась: «Ой, нет, спасибо, я домой не иду. Прогуляюсь». У калитки они расстались, он протянул ей руку, Елизавета Николаевна положила свою маленькую изящную ручку на его широкую ладонь, он галантно поцеловал её и крепко пожал.

— Не забудьте прийти в субботу, Елизавета Николаевна, иначе я сам вас приведу, — сказал Константин Витальевич.

Лебединская, внимательно наблюдавшая за ними, чуть не ахнула. Он пригласил эту учительницу в субботу, когда остальных женщин не допускают! За что такая честь? Кто она такая? Что он в ней нашёл? И руку поцеловал, как будто она королева!!

Константин Витальевич закурил у калитки, глядя вслед Елизавете Николаевне, которая уносилась вдаль лёгкой летящей походкой, постукивая маленькими каблучками. Она упархивала счастливая и независимая, счастливая от того, что не надо играть в игры, заманивая в свои сети жертву, что можно отказать мужчине проводить её и не боятся отпугнуть этим отказом и упустить его, что не нужно лезть из кожи вон, чтобы понравиться ему, что не нужно быть назойливой и с нетерпением ждать его очередных знаков внимания, как доказательство его расположения к ней, потому что ей действительно нет никакого дела до него и он ей не нужен.

****

Лиза, лёгкая, стремительная, гибкая и стройная, с тонкой девичьей фигурой, с изящным плетением и завитками пшеничных волос в аккуратной прическе, с гордой посадкой головы и смелым взглядом прекрасных серых глаз, она блистала удивительно нежной акварельной красотой и оказывала поистине магическое действие на всех мужчин и даже к своему ужасу на молоденьких мальчиков. Последние её не только не интересовали, она не замечала, что производит на них такое сильное впечатление, и была не мало поражена, неприятно поражена, когда только закончивший школу неоперившийся юноша (а Лизе было на тот момент двадцать семь лет) внезапно сделал ей предложение, ибо её саму тянуло только ко взрослым, зрелыми мужчинам.

Она не была той обычной роковой женщиной, которая сразу же притягивала к себе внимание, хотя и бывали такие моменты, когда она была особенно хороша и излучала этот магический свет, и на улице к ней подходили совершенно незнакомые мужчины и откровенно восхищались ею: «Вы очень красивы», чему Лиза неизменно удивлялась, поскольку красивой себя никогда не считала. Поэтому странно для неё было, когда она ехала в полупустой электричке и какой-то мужчина, сидевший наискосок от неё, время от времени бросал на неё быстрый взгляд и что-то быстро зарисовывал в альбомчик (по всей видимости, рисовал её портрет). Странно и необъяснимо было, когда в такой же электричке, сидевший со своей девушкой напротив неё парень долго, не отрываясь, заворожено смотрел в её лицо, пока девушка не взяла ревниво этого парня за подбородок и не повернула его голову в свою сторону, чтобы он больше так откровенно не пялился на Лизу. Но Лиза не ценила свою красоту, не признавала её и не пользовалась своим преимуществом. Не понимала она также, почему некоторые мужчины вдруг вспыхивали неудержимым похотливым желанием только с первого, а то и мимолётного взгляда на неё, кружили около неё, хотели непременно взять её за руку, а то и приобнять, горели, вставали на дыбы, не в силах совладать с собой, и теряли своё достоинство, чем вызывали у неё отвращение и глубокое презрение.

Поначалу Лиза производила впечатление очень лёгкого, весёлого и легкомысленного человека, и впоследствии удивляла своими глубокими философскими рассуждениями, очень меткими, точными замечаниями, силой ума, почти мужского ума, силой характера, огненной решительностью, смелостью и несгибаемой принципиальностью.

Ей было тридцать лет, но выглядела она как минимум на десять лет моложе, чем вводила многих в заблуждение, недоумение и шок, когда озвучивалась эта истинная цифра её возраста. В то время женщины взрослели быстро и к тридцати годам теряли свою былую прелесть, девичье изящество, лёгкость и гибкость, фигуры их расплывались и тяжелели, а выйдя замуж, погружённые в заботу о своём муже и потомстве, они переставали за собой ухаживать, одевались зачастую небрежно и тускло. К тому же купить в магазине приличную красивую одежду, да и одежду вообще, было очень трудно. В стране была острая нехватка товаров, в дефиците было всё: красивая модная одежда, обувь, еда, мебель. Вся страна бегала по магазинам, что-то доставала, тайно договаривались с продавцами и заведующими магазинов (самая завидная профессия в то время), чтобы достать чай, кофе, бытовые приборы.

В какой-то определённый переломный момент элитой советского общества стали уже не инженеры, изобретатели, архитекторы, ученые и военные, а официанты, бармены и артисты-лицедеи. Работники торговли тоже были «уважаемыми людьми» — высшая каста, знакомство с ними было очень полезным и желанным. Они сами искусственно создавали дефицит, придерживая товар, не пуская его в продажу и продавая его дороже «из-под полы» или на рынках, где уже официально цена была выше магазинных, и все эти недовложения, недоливы, недовесы были источниками их благополучия. Это была уже настоящая крепко сформировавшаяся торговая мафия, которая щеголяла в дублёнках, джинсах, благоухала французскими духами и скупала в те годы не только хрусталь и ковры, но и дефицитные книги под цвет обоев.

Если в продаже вдруг появлялась какая-нибудь интересная вещь (кофточка, сапоги, платье), это событие называли «выкинули». Стоило кому-нибудь из женщин сказать: «В универмаге выкинули туфли», и все тут же устремлялись в магазин, выстраивались в многочасовые очереди, злобно пихались, толкались, выясняя, кто за кем стоял, и совсем неважно, что туфли могут не подойти по расцветке и размеру, лишь бы отхватить эту вещь, и жизнь этих людей бурлила, кипела и наполнялась смыслом, это было похоже на игру, а стоять в очереди — это была целая наука. Любая мелочь могла стоить потери места. Нужно было многое предусмотреть и рассчитать — где стоять, когда стоять, а главное зорко следить, чтобы никто не проник без очереди. А уж выяснение, кто за кем стоял, перерастало в склоку и хоть как-то развлекало это скучное, многочасовое выстаивание. Те, кто имел деньги и хотел одеться стильно и красиво, приобретали («доставали») необычные заграничные вещи на «чёрном рынке» у так называемых фарцовщиков. Фарцовщиками в основном были молодые люди, студенты. Они выменивали или перекупали модный дефицитный товар у иностранных граждан или у тех, кто по долгу службы мог выехать за пределы страны и там приобрести заграничную одежду, технику, книги и пластинки с записями модных музыкальных групп. Конечно, несмотря на дефицит, голым или в рванине никто не ходил, на улицах не было бездомных, нищих и безработных, да и время было на редкость стабильно-надёжным, душевным и спокойным.

Лиза получала 110 рублей в месяц и почти половину зарплаты (40 рублей) она отдавала за квартиру. От школы, правда, Лизе выделили комнату в многонаселённой коммунальной квартире, но жить там было не выносимо: грязь, тараканы, даже мыши, большое количество народа; дети и взрослые в своей безалаберной жизни ложились спать довольно поздно, шумели, ссорились, и Лиза, привыкшая к абсолютной тишине, не могла уснуть, а на утро просыпалась разбитая и измученная; туалет и ванная комната зачастую были заняты, особенно по утрам, из общего холодильника, стоявшего на кухне, не один раз пропадали её продукты, а купить маленький холодильник, чтобы поставить его в свою комнату, ей не удалось. Лиза нашла на окраине города маленькую квартирку, которую сдавала пенсионерка, сама она жила в семье сына, а деньги от сдачи квартиры отдавала сыну, не желающему утруждать себя тяжёлой работой. Квартира была очень мрачной, неуютной, холодной и сырой, находилась она на втором этаже деревянного очень древнего дома в тени высоких, густых деревьев, окна выходили на северную сторону, и в помещении никогда не было солнца. Лиза сделала косметический ремонт: соскоблила старую краску с деревянных рам, ошкурила их наждачной бумагой (работа очень тяжёлая и кропотливая) и покрасила белой краской, стены оклеила светлыми весёлыми обоями в мелкий цветочек. Купила калорифер, чтобы обогревать комнату, здесь даже жарким летом было прохладно и сыро.

Стиральная машинка в то время была редкостью, поэтому постельное бельё Лиза сдавала в прачечную, опять же не жалея на это денег, чтобы не тратить время и не портить руки тяжёлой стиркой. Сложнее было с починкой крана и унитаза, которые постоянно протекали, и с розетками, которые опасно искрили. Можно было обратиться в Жилищно эксплуатационную контору (ЖЭК) и вызвать слесаря-сантехника и электрика, но они в большинстве своем приходили почему-то нетрезвыми и за свою плохо сделанную работу обычно выклянчивали «трёшку» (три рубля), хотя и получали за это зарплату и не имели права брать с населения деньги. Пришлось обратиться к мужу соседки. Он выполнил эту работу неплохо, но и деньги взял не малые.

В магазине тканей Лиза покупала отрезы тканей, которые стоили намного дешевле, сама кроила и шила себе платья, костюмы, блузки, юбки и даже пальто, шила она так же и для своей подруги Ксении Лебединской, а та в свою очередь вязала очень красивые свитера и платья. На еду денег уходило не много, Лизе не нужно было ежедневно кормить свежеприготовленными блюдами мужа и детей, а сама она в еде была неприхотлива и ела мало: с утра овсяная каша, днём — суп, который она варила один раз на неделю, а вечером — кефир с чёрным хлебом, летом меню можно было разнообразить салатами и фруктами. Не обременённая бытовыми, семейными проблемами Лиза не была так замотана, как остальные женщины, и оставалась по-прежнему лёгкой и в чём-то беззаботной.

****

Лиза была очень влюбчива. Ей нужно было это постоянное чувство влюблённости, как воздух, как сама жизнь и смысл этой жизни, она питалась этим как манной небесной, но это была платоническая влюблённость, никак не связанная с плотскими утехами, и предмет её невинных увлечений мог даже не знать о Лизином существовании. Она влюблялась уже с двенадцати лет, влюблялась не в признанных красавцев своего класса, за которыми бегали все девчонки, а в мужчин намного старше её. Она нуждалась в отцовской любви, любви сильного человека, она хотела опереться на взрослого мужчину, почувствовать его заботу.

При этом никак нельзя было сказать, что Лиза была холодна и абсолютно не чувственна. Согласно законам природы уже в двенадцать лет у неё был этот естественный прилив сексуальной энергии, невероятно мощный, раздирающий, невыносимый; огонь горел, но он никак не был связан с кем-то из тайно-возлюбленных и направлен на какой-то определённый объект, он возникал и развивался не зависимо от её платонических влюблённостей.

В шестнадцать лет, в пору всеобщего девичьего цветения она уже хотела иметь семью, мечтала о муже, детях, впрочем, как и все девочки её возраста, но её не замечали и не воспринимали всерьёз. Лиза была еле распустившимся неразвитым бутоном, она ещё не повзрослела ни внешне, ни внутренне, ибо выглядела намного моложе своих лет и была ещё для всех маленькой девочкой, несмотря на её очень серьёзные внутренние устремления и крайне серьёзное отношение к жизни. А она влюблялась во взрослых мужчин, для которых она была несмышлёным младенцем, она тихо страдала, мучилась от ревности и отсутствия взаимности.

Только к двадцати пяти годам на Лизу начали обращать внимание, принимая её при этом за очаровательную пятнадцатилетнюю девочку, только к двадцати пяти годам она осознала, что притягивает мужчин, правда не понимала чем, ибо не признавала и не понимала своей красоты, ей с детства долго внушали, что она очень некрасива. В двадцать пять лет она ещё оставалась ребёнком, хотя и очень серьёзным ребёнком, в ней странным образом сочеталась эта детскость и суровая чопорность. Оставшись в двенадцать лет без семьи, она не насладилась ролью маленькой своенравной дочери, чьим капризам потакает любящий отец, она застряла на этой стадии развития с острым желанием дополучить заботу и внимание взрослого мужчины.

По странному стечению обстоятельств её притягательная для мужчин сила и природное очарование сочетались со строгими моральными принципами, укоренившимися в ней с детства и не допускающими разгульный образ жизни и отношений с мужчинами вне брака. Но все, буквально все хотели сделать её своей любовницей при том, что она, хотя и щедро наделённая чувственным началом, никогда не была женщиной лёгкого поведения, а напротив, была на редкость даже для того времени целомудренна. Она и восемнадцать лет привлекала внимание мужчин, и была поражена, когда молодой двадцатилетний парень, который по всем своим признакам не относился к банальным ловеласам, буквально как два дня тому назад отгулявший на своей свадьбе, хоть и робко, но не двусмысленно с явно похотливым намерением без каких-либо объяснений, без малейшего намёка и признаний в каких-либо чувствах, без предварительных ухаживаний, да просто безо всяких слов протянул к ней свои руки только потому, что в нём вдруг взыграло это животное сиюминутное желание. Лиза с недоумением отстранилась от него. Да как это возможно?! Как этот новоиспеченный, с пылу, с жару, как горячий блин со сковородки, муж своей жены, который должен быть всецело поглощён этими новыми для него отношениями и своей избранницей, не успевший отойти от своего ещё не остывшего брачного ложа, может присматриваться к другим женщинам? Или, может, это она обладает каким-то ей самой неведомым притяжением и вызывает эти порочные, похотливые чувства у всего мужского населения? Это была просто насмешка судьбы или природы, какой-то странный, необъяснимый рок. Лиза этому страшно противилась, считая подобные отношения для себя неприемлемыми и оскорбительными, а пользоваться мужской слабостью для достижения корыстных целей Лиза не умела и принципиально не хотела, да к тому же была очень брезглива и представить себе не могла, что без хотя бы физического влечения можно позволить прикасаться к себе. Она была личностью, она была человеком, она не была одним из тех обязательных атрибутов в перечне мужских забав: охота, пьянка, баня, девочки. Она себя уважала. Она стремилась выйти замуж и сохранять своему мужу верность, она могла быть очень верной женой, но судьба распоряжалась по-своему.

Поскольку в школе Лиза училась плохо, в институт она поступила только с третьей попытки, проработав до этого три года в тоскливой болотной тиши библиотеки, и только в двадцать пять лет по окончании педагогического института, отучившись на факультете литературы и русского языка и поступив на работу в редакцию журнала, она наконец вступила во взрослую жизнь, при этом оставаясь чистой, наивной девочкой. Хотя большинство мужчин по-прежнему относились к ней как к ребёнку, её уже начали замечать и оказывать ей внимание. И первым из её серьёзных поклонников был личный водитель главного редактора. Он был разведён и старше Лизы на двадцать лет, и казался ей очень взрослым мужчиной, даже через чур взрослым, разница в летах была всё-таки очень большая, а учитывая Лизину незрелость в её двадцать пять лет — эта разница была просто огромная. Но с ним ей было легко и весело, с ним она вела себя, как маленькая смешливая девочка. Всерьёз Лиза поначалу его не воспринимала, но поскольку на тот момент рядом других претендентов, кроме ещё одного настойчивого, но уже женатого мужчины, не было, она сама вдруг увлеклась этим водителем. Это было её первое близкое столкновение с мужчиной.

В Александре Ивановиче Филимонове, так его звали, её привлекла взрослость, лёгкий нрав и физическая мужская притягательность. По иронии судьбы он был первым человеком, которого она встретила в длинных коридорах редакции и именно к нему Лиза обратилась с вопросом: «Как пройти в отдел кадров?». Она тогда запомнила его потому, что он был очень похож на известного американского актера: не красавец, с узким татарским разрезом глаз, с широким носом, но очень притягателен своим мужским духом, сдержан, немногословен, подтянут и хорошо крепко сложен.

Она всегда ждала его весёлого, шумного появления в редакции, его шуток, его вопроса «Ты скучала по мне?», на который она в ответ неизменно, показывая свою независимость, фыркала: «Ну вот ещё», его неистощимую коллекцию прозвищ, с которыми он обращался к ней: «принцесса», «мадемуазель», «мышка», «мышатина», его полушутливой фразы «Давай поцелуемся».

— Володю (молодой сотрудник редакции) поцелуйте, — резво отвечала Лиза.

— Я что, голубой?

— Не знаю.

Иногда они ссорились, но не всерьёз, так же легко и весело; резвились словно дети. Она вставала на дыбы и бешено, панически ревновала, когда он весело, непринуждённо и кокетливо общался с другими женщинами или просто пялился на проходящих по улице красоток и даже обращал на них Лизино внимание: «Глянь, глянь, какая идёт». «Ничего особенного», — кривила губки уязвлённая Лиза, яро сгорая от ревности, но не показывая виду. Когда главный редактор брал Лизу на встречи с именитыми авторами произведений, возивший их на машине Александр Иванович бросал частые взгляды в зеркало заднего вида на Лизу, которая всегда сидела позади него. Лиза чувствовала эти взгляды, но делала вид, что не замечает их, а сама потихоньку, незаметно поглядывала на него, на его затылок, на его руки на руле. Если Лиза садилась не на своё привычное место, а наискосок от водителя, он тут же перенастраивал зеркало и наводил на неё. Ревность её утихала, она понимала, что имеет власть над ним и преимущество перед другими женщинами.

Особенно нравились Лизе долгие загородные поездки: скорость, бескрайние просторы, обилие солнца, цветущие поля и эти бесконечные тайные подглядывания друг за другом. Лиза была по-детски беззаботно счастлива. Иной раз в силу своей срочной занятости (с капризной, требовательной любовницей) главный редактор отправлял Лизу на встречу с авторами одну, предоставляя ей свою служебную машину, и Лиза, окрылённая своей самостоятельностью, вмиг становилась очень важной и серьёзной. Она чувствовала себя королевой на своей личной машине и с личным шофёром. Впрочем, эта королевская спесь быстро с неё слетала, они опять шутили, смеялись и забавлялись. Александр Иванович угощал её, протягивая кулёк с шоколадными конфетами, Лиза, очень любившая шоколад, щупальцами запускала туда руку и хватала несколько штук сразу. «Э-э-э, куда целый мешок схватила?» — возмутился Александр Иванович. На следующий день Лиза купила для него триста грамм шоколадных конфет, но поскольку он с утра уже куда-то уехал с главным редактором, а Лизе тоже нужно было уезжать по заданию редактора, она оставила эти конфеты секретарше с запиской: «Отдайте конфеты Александру Ивановичу, чтобы он больше не жадничал». Когда Лиза вечером появилась в редакции, к ней подошёл Александр Иванович:

— Слышь, чтобы ты не думала, что я жадный, я эти конфеты раздал.

— Ах так. Тогда я в следующий раз два килограмма вам куплю.

Лиза была человеком слова, даже брошенное в шутку обещание она всегда выполняла. Шоколадные конфеты стоили дорого (десять рублей за килограмм), тем более для Лизы с её небольшой зарплатой начинающего специалиста, но она не пожалела денег. Когда на следующий день она принесла и вручила Александру Ивановичу два килограмма конфет, он обалдел:

— Зачем ты столько купила?!

— Чтобы вы подавились от своей жадности, — весело ответила Лиза.

— А я не подавлюсь, у нас вода есть.

Но это солнечное, беспечное счастье вдруг рухнуло в чёрную бездну, внезапно и навсегда. Когда Александр Иванович однажды попытался обнять её, Лиза, хотя и почувствовала впервые эту сладость соприкосновения с мужским сильным телом, застеснялась тогда такого непривычного и открытого для неё выражения чувств, к тому же она опасалась, что их могут увидеть, и слабо, неуверенно отстранилась от него. А он вдруг позволил себе пошлую, оскорбительную выходку, какую в её представлении позволяют только в отношении гулящей девки и никогда в отношении порядочной женщины, даже если у мужчины с ней уже глубоко интимные отношения, настолько Лиза была стыдлива, невинно чиста и романтично настроена. Лиза среагировала мгновенно: в порыве горячности, не раздумывая, со всего размаху ударила его ногой. Удар пришёлся по ляжке. Филимонов отряхнул свою брючину от следа её обуви и с недоумением спросил: «Что?». «Иди к чёрту», — рявкнула в ответ Лиза. Вместо того, чтобы извинится, Филимонов обиделся, обиделся по-детски и после этой ссоры к ней не подходил, даже демонстративно сторонился.

Не умела Лиза надевать маску равнодушия, включать стервозную женщину, резко разрывать отношения с мужчинами и легко завязывать другие, не её это была роль, она ещё цеплялась коготками за свою призрачную, ускользающую мечту, она ещё на что-то надеялась. Лиза ещё пыталась примирится с Филимоновым, но он, глубоко оскорблённый, гордо отвергал любые её робкие унизительные попытки примирения, всё так же ломался и даже назло ей завёл себе любовницу, открыто с ней появлялся в редакции, чтобы подразнить Лизу, и усиленно делал вид, что безмерно счастлив. Их совместные служебные поездки были для Лизы теперь мучительной пыткой. Филимонов брал с собой свою любовницу и та садилась рядом с водителем, хотя не имела никакого отношения ни к этой работе, ни тем более к этой служебной машине. У Лизы не было ни уверенности, ни сил, чтобы возражать против такого нарушения, она садилась на заднее пассажирское сиденье и с тоской смотрела на его затылок, почему-то нестерпимо хотелось погладить его по волосам. В своём желании прикоснуться к нему она, выходя из машины, мнимо споткнулась и взяла его за руку, чтобы устоять, но он заметил эту её наивную уловку, одёрнулся и самодовольно спросил: «Что ты за меня хватаешься?». Обиженная Лиза больше к нему не приближалась.

Напрямую они уже не общались, только через секретаршу: «Скажите Лизе, что я жду её в машине», «Передайте Александру Ивановичу, что я поеду на метро», так же через секретаршу Лиза передала для него подарок на его день рождения — забавную игрушку в виде первобытного человечка, внешне очень похожего на Александра Ивановича.

Их размолвке были рады два заинтересованных лица: секретарша, очень не равнодушная к Александру Ивановичу, и тот женатый мужчина, который всячески обхаживал Лизу с первого же её рабочего дня в редакции.

Лиза тихо мучилась, ревновала, страдала, худела; похудела так, что щёки ввалились, оставляя резкие тени на лице. Возвращаясь каждый вечер после отшумевшего рабочего дня домой, она стояла в вагоне метро вплотную к дверям, чтобы никто не видел её лица, и смотрела сквозь слёзы в черноту туннеля. Странно и страшно было от того, что всего лишь одно неверное движение, поступок, слово — и два человека навсегда непримиримые враги. Вспоминая его шутливые к ней обращения «мышка», «мышатина», Лиза плакала, чувствуя своё бессилие что-либо изменить, предотвратить, исправить в своей судьбе, переломить ход событий, что от неё, от её воли уже ничего не зависит и только мстительно думала: «Отольются кошке мышкины слёзки».

Александр Иванович тоже мучился, несмотря на наличие любовницы, сник, сильно сдал, не стало в нём прежнего задора, перестал шутить и даже однажды обмолвился о том, что не хочет жить, но так и не сделал взрослого поступка — не подошёл, не поговорил с Лизой, спокойно и мудро, не повинился, а может быть он искренне считал себя невиновным и предпочёл страдать дальше.

Лиза потом осознала, что ни интеллектом, ни умом Филимонов не обладал, был достаточно по-мужицки грубоват и единственным его преимуществом был возраст. Но и тут выяснилось, что он только выглядел взрослым мужчиной, а на самом деле так и не повзрослел, и в семейной жизни он будет таким же ребёнком, слабым и беспомощным, будет ссорится, делать пакости, не извиняясь за них, обижаться, долго дуться, как капризное избалованное дитя, и ожидать от неё разрешения конфликтов и примирения. Когда Лиза увольнялась и они в последний раз случайно встретились во дворе редакции, он демонстративно шарахнулся от неё куда-то в сторону, это было совсем по-детски глупо.

Но тогда она уже накрепко привязалась к нему, привыкла к его знакам внимания, и их отношения разорвались по живому, не успев толком начаться и завершиться, и эта незавершенность долго отзывалась болью для обоих. Он не был её мужчиной, они были из разных миров, но после этого так и не состоявшего, и так резко, внезапно оборвавшегося романа с серьёзными для обеих сторон намерениями потянулась цепь глупейших, роковых для Лизы ошибок с её судорожными метаниями в поисках утешения и успокоения своего женского самолюбия. Если бы они поженились, то скорей всего она рано или поздно ушла бы от него, вполне насытившись и разочаровавшись в семейной жизни, которая на фоне скучных, серых будней и нерешённых бытовых проблем, превратилась бы в склоки и скандалы из-за несходства характеров двух несозревших людей, а она превратилась бы в обычную сварливую жену, которая каждый день пилила бы мужа, и всё потому, что они никак не смогли бы достигнуть согласия. Это расставание для Лизы, уставшей от ссор, обид, непонимания и глупой детской гордости, было бы не так болезненно, она бы успокоилась и не терзалась этим навязчивым желанием во что бы то ни стало выйти замуж.

Чтобы отвлечься от этой драмы, от своих переживаний Лиза приняла ухаживания женатого мужчины, тоже Александра, старше её на двенадцать лет, но внешне совсем не привлекательного, плешивого, с расплывшейся рыхлой фигурой, с неприятным мягким как будто женским смехом и какой-то мягкой кошачьей вкрадчивостью. Ей нужно было только дружеское общение, поддержка, она ведь была совсем одна, без семьи, без родителей, без близкой подруги, а ему натерпелось затащить её в постель, и не было никакого дела до её переживаний, их интересы явно не совпадали. Он просил её говорить ему «ты» и по имени, а не по имени-отчеству и на «вы», но Лиза не могла преодолеть этот барьер. Он казался ей очень взрослым, а она чувствовала себя перед ним девочкой, да и воспитание не позволяло сразу же с первого знакомства обращаться на «ты», а тем более к коллегам по работе, и тем паче к вышестоящим по должности. Лиза в разговоре с ним вообще стала избегать местоимения «ты» или «вы» и прямого к нему обращения по имени. Он это заметил и вновь попросил его называть по имени и на «ты». С трудом, но Лизе пришлось выполнить эту просьбу. Всё-таки это должно происходить естественно, без принуждения.

Второй Александр занимал высокий пост в редакции (заместитель главного редактора) и был достаточно состоятельным, но часто водил её по дешёвым кафешкам, Лиза, правда, не обращала на это внимания. Только однажды он повёл её в один из самых дорогих и уникальных ресторанов — «Седьмое небо». Ресторан действительно находился в заоблачной выси на высоте более трёхсот метров от земли на одной из круговых площадок Останкинской телевизионной башни, которая упиралась своими крепкими лапами в землю и на полкилометра возносилась своим стройным телом в небо; пол широкой кольцевой застекленной галереи ресторана вращался вокруг центральной оси башни и за час совершал полный оборот. От этой высоты, от расстилавшейся перед ней панорамы города, от вращения самого ресторана по кругу дух почему-то не захватывало и не поражало, да и вообще всё это впечатление на Лизу не произвело, испугала только бездна под ногами, когда она прошлась по стеклянным вставкам в полу на смотровой площадке, сам Александр на них наступать не стал, это она заметила. Лиза из скромности выбрала самое дешёвое блюдо и напиток, но какие, вспомнить потом не могла. Она два часа (их столик за это время сделал два полных оборота вокруг оси башни) развлекала его разговорами, болтала о пустяках не интересных ей самой, он вяло поддерживал беседу. Он не был для неё интересным собеседником, он от неё ждал развлечений, а сам, видно, не знал о чём говорить, чем увлечь, он хотел лёгкой добычи без особых затрат. Он был настолько не интересным, что она впоследствии не смогла бы охарактеризовать его. Какой он? Никакой со своей мягкой, женской вкрадчивостью, вялый, не энергичный, без мужской силы и с блудливыми похабными мыслишками и манерами.

Он иногда приводил её в квартиру своей матери, когда той не было дома, с явно определённой целью, но Лиза по своей наивности воспринимала это как простой поход в гости, противилась его попыткам обнять её и мягко, но решительно отстранялась.

— Ты не хочешь близких отношений? — спрашивал он.

— Нет, — честно отвечала Лиза.

— Ну всё равно, я буду тебе другом.

Это была ложь, пустые ничего не значащие слова, она потом это поняла. Несмотря на то, что она честно и откровенно обозначила характер своего отношения к нему, он, наверно, как и все мужчины решил, что женское «нет» — это «да», а может, и ничего не решал, но повторил свою попытку сближения в очередной её приход к нему в гости, когда включил музыку и пригласил Лизу на танец. Лиза вдруг услышала его похотливое сопение и почувствовала, как он прихватил губами верхний край её уха. Она с отвращением отстранилась и сказала, что не любит танцевать. Она ещё не умела резко отказывать, она боялась обидеть отказом. Несмотря ни на что он продолжал уверять, что они друзья и он всегда готов ей помочь.

Поскольку в этой редакции в течении двух лет ей так и не дали возможность работать самостоятельно, да и главный редактор пробовал протягивать к ней свои пошлые, липкие ручонки, она уволилась и поступила в другое издательство, но с двумя сотрудниками своей бывшей работы она продолжала перезваниваться — со вторым Александром и с Владимиром, тем самый которого она предлагала водителю вместо себя для поцелуев. Владимир работал в редакции наборщиком, и с ним она иногда перебрасывалась во время работы парой слов, но однажды всего-то через неделю после их знакомства он во время их незамысловатого общения вдруг сделал ей предложение: «Выходи за меня замуж». Предложение было совершенно внезапным без каких-либо прелюдий и романтических ухаживаний. Глаза у Лизы расширились, она замерла, думая лихорадочно как бы выкрутится из неловкой ситуации, и оставила это предложение без ответа.

Тем не менее после ухода с этого места работы она изредка встречалась с Александром, но эти свидания проходили довольно скучно. Он не стремился чем-то увлечь её, и она сама искала темы для разговоров, когда их вялая беседа совсем иссякала.

Когда настал тот мучительный момент, когда больше в угоду обществу, чем своим желаниям нужно было всё-таки выходить замуж, да к тому же хотелось утереть нос этому водителю, она приняла приглашение на свидание от Владимира, а потом сама же развлекала его разговорами, поскольку он тоже оказался неразговорчивым и не знал, чем занять свою спутницу. Поняв, что с ним ничего общего у неё нет, что она не в состоянии вынести физического отвращения к нему настолько, что даже не смогла принять его руку, которую он подал ей при выходе из автобуса, что будет вечно тащить его, безвольного, на буксире, она больше ему не звонила.

Через какое-то время опять замаячил вопрос о замужестве, поскольку в двадцать семь лет, хотя она и выглядела на шестнадцать, было уже стыдно быть незамужней, к тому же она хотела отгородиться от посягательств и самой от искушений, губительных и разрушающих. На новом месте работы было трое претендентов, двое совершенно определённо хотели сделать её любовницей, один даже не скрывал этого, а второй, Олег Алмазов, завуалировал свои сокровенные желания и начал за ней ухаживать. И хотя она опять же не была даже влюблена в Олега, и внешне он, огромный, тучный, тяжеловесный, в очках, выглядел старше своих лет, хотя и был младше Лизы на два года, не очень ей нравился, но не был так категорически физически отвратителен и с ним, по крайней мере, было интересно и занимательно, правда, однажды произнесённая им фраза «Ты скучала по мне?» её несколько насторожила, когда-то она уже слышала это. Почему всё повторяется?

Лиза опять ошиблась в своём выборе, не сразу распознав похоть очередного ухажёра, поскольку по своей наивности и с багажом старомодных взглядов за этими ухаживаниями подразумевала серьёзность его намерений, которые естественно должны были привести к предложению и заключению брака. Коллекция неприятных для неё мужских имён пополнилась.

Они вместе ездили на его собственной старенькой машине по заданию редакции, собирали материалы для статей. Лиза очень любила эти поездки по Москве, они весело общались, смеялись, Лизе льстило его внимание к ней, она хотела удивить его своими умными, серьёзными, философскими рассуждениями, он внимательно её слушал. Иногда к ним присоединялась сотрудница их отдела — Ильинская. Ильинская решительно и уверенно садилась рядом с водителем, вытеснив Лизу с этого престижного места. Олег не возражал, а Лиза не умела бороться за место под солнцем.

На одном из свиданий Алмазов привёл её в пустующую квартиру своего друга с явным умыслом, понятным им обоим, и она, не смотря на свои убеждения, уже было поддалась ему. Она была полураздета. Он пытался произвести какие-то действия, но она к его манипуляциям оставалась или равнодушной, или стыдливо-застенчивой. Он взял её руку и обжал её пальцами какой-то маленький предмет, длинной с её ладошку, предмет принадлежал его огромной туше. Фу, стыд какой. Лиза убрала руку. Она поцеловала Олега куда-то в лицо, неловко, неуклюже и неестественно (не хотела, но вроде так положено делать, хотя и корёжило от этой фальши), и поняла, что не влечёт к нему, а притворятся не умеет и не хочет, встала и оделась. Она согласна была исполнять свои обязанности, но только будучи женой. Она ещё не осознала чётко, что мужчине нужен только секс без каких-либо обязательств, а женщине — только замужество, и их желания не совпадают. Тем не менее, после этой неудачной попытки сближения, они продолжали поддерживать отношения. Она ещё ждала от него предложения.

Поначалу Лиза даже чувствовала превосходство над Алмазовым, ей казалось, что он не очень-то престижный ухажёр и не пользуется успехом у дам. По своей наивности, глупости и неопытности ей хотелось бы иметь блестящего, завидного красавца-кавалера, любимца всех женщин, которым она бы гордилась, гордилась от того, что из толпы поклонниц он выбрал именно её. Каково же было её удивление, когда она обнаружила, что им всё-таки интересуются женщины, и даже одна замужняя и глубоко беременная девица заигрывала с ним, да и сам Алмазов, не смущаясь присутствии Лизы и даже как будто не обращая на неё внимания, кокетничал с другими женщинами. Лиза, не влюблённая в него, стала панически ревновать, настолько панически, что буквально отворачивалась и закрывала уши, чтобы не слышать, как он любовно воркует с другими. Они продолжали встречаться после работы, но на работе он скрывал от всех, что у него с ней какие-то взаимоотношения. Он выходил с девицами из их отдела курить на лестницу, бросая некурящую Лизу в комнате одну и не предлагая присоединиться к их весёлой, шумной компании, а Лиза вновь сгорала от ревности.

В то время набирала силу мода — курящие женщины, это было престижно, это было современно, курение стало символом элегантности, шика и стиля, курение повышало статус женщин, делало их взрослыми, сильными и независимыми (не понятно от чего или кого). Правда, подражая красавицам высшего общества из зарубежных фильмов, мало кто из них умел так эффектно раскуривать сигарету, красиво держать её в пальцах, да и женских, тонких, красивых сигарет в продаже не было. Быть не курящей стало даже как-то неприлично, но Лиза упорно не поддавалась этому искушению, не желая приобщаться к общепринятым модным увлечениям.

Все девицы из Лизиного отдела были с ней почти одного возраста, но выглядели старше её, были нахально самоуверенны и мнили себя познавшими в это жизни всё и вся. Когда одна из этих девиц, Ильинская, не стесняясь присутствии Лизы, сообщила своей подруге-машинистке: «Слушай, я завтра-послезавтра не выйду на работу — пойду делать аборт от Лёшки», Лиза была просто поражена. Лёшка — Алексей Пащенко, заведующий отделом, был женат, имел детей, двоих. «Какая мерзость!» — негодовала про себя Лиза, корчась от отвращения к этой человеческой грязи.

Ильинская была девицей настолько распущенной, что её пару раз заставали в служебной комнате за совершенно неслужебным занятием с мужчиной. Она была смелой, отчаянной, бесшабашной авантюристкой, и смелой она была только потому, что легкомысленно относилась к жизни, к людям, к отношениям, она легко могла предать, обмануть, она легко могла себе присвоить деньги, которые её просили кому-либо передать, сказав, что потеряла их, она была безответственной, жадной, не способной к труду и главным её оружием была её красота, затмившая все её недостатки. Работником она была никудышным, но жизнь почему-то вознаграждала её лёгкой судьбой и возможностью не утруждать себя тяжким трудом, получать за это зарплату и даже премии, и заниматься при этом в своё рабочее время сплетнями, интригами и флиртом. Лиза зачастую выполняла за неё часть её работы, а Ильинская разъезжала по Москве по каким-то выдуманным заданиям.

— А ты что, не куришь? — спросила как-то Ильинская Лизу, когда Олег заглянул к ним в комнату и вызвал дам на перекур, спросила с чувством превосходства.

— Н-нет, — смущённо ответила Лиза, пожав плечами, как будто стыдясь этого своего недостатка.

— На сигареты не хватает? Могу угостить.

— Нет, спасибо, я не хочу.

— Что так? Мамка не велит? — ехидно спросила Ильинская, все рассмеялись и Олег в том числе. — Ну пошли, не будем девочку совращать.

Вечером этого же дня Олег выговаривал Лизе, что надо быть посмелей, не теряться, уметь остроумно отвечать, например, «Не учите жить, помогите материально». Он, наверно, стыдился её, как доисторическую ископаемую, эту аморфную интеллигентку, которая позволяет обижать себя бойким вульгарным девицам, но при этом сама боится обидеть их резким, грубым отпором. Лиза чувствовала себя жалкой и беспомощной перед ними, а он даже не пытался поддержать её, защитить от этих ядовитых нападок. Конечно, она и сама могла выпускать коготки и защищаться, но ей хотелось быть слабой, нежной женщиной, а не воинственной злобной кошкой.

А однажды Лиза позвонила Олегу домой (он, кстати, ни разу не приглашал её к себе домой) и услышала в трубке молодой женский голос. Смятение, ужас, испуг. Она в один миг поняла, что у него уже есть любовница, а Лиза ему нужна только для маленького приключения, даже не в качестве постоянной любовницы. Почему-то это для неё стало страшным ударом и очень сильным потрясением. Она смутно помнила, что за этим последовало какое-то с ним объяснение, постыдный, глупый с её стороны вопрос «Ты меня любишь?», подразумевавший под этим, конечно, «Ты на мне женишься?», его невнятный ответ, что он вообще давно никого не любит, что он не достоин её (истинная правда), что он боится её, а дальше — окончательный разрыв, и её тяжёлое переживание от этого неисполнимого, навязчивого желания просто выйти замуж, от того, что обманулась, от того, что она годиться только для мимолётных развлечений. Лиза уже не ждала какой-то особенной любви, да и любви вообще, а уж тем более каких-то плотских наслаждений, для неё это никак не было связано с замужеством, эти два явления просто не совпадали и не были неразрывно связаны между собой, она могла бы и потерпеть и со временем привыкнуть к мужской прихоти, ей хотелось свить своё семейное гнездо, но с человеком надёжным.

Глупость, конечно. Понятно, что из этого брака всё равно ничего хорошего не вышло бы, если мужчине не нужна семья и ответственность за жену и детей, этот дуралей мог и не опасаться за свою свободу, не стала бы она за него цепляться, мало радости жить с подлецом. К тому же он оказался человеком трусливым, слабым, хитрым и очень скрытным. Она ничего не знала про его семью, про него самого, про его жизнь. Он почти ничего не рассказывал про себя, а только расспрашивал Лизу, а она, зная его всего-то несколько дней, но обманувшись его живым интересом к ней, была с ним слишком откровенна и простодушно открыта. Только позже, проанализировав все их разговоры, Лиза поняла, что он изучал её, как хищник свою жертву, выведывал, насколько она серьёзно относиться к их отношениям и есть ли у него шанс просто развлечься без последствий для себя и притязаний и скандалов с её стороны. А по скупым, отрывочным сведениям, по его дальнейшему поведению, по обрывкам его фразы «Если бы ты была такая же, как Скарлетт О'Хара», по его скупым воспоминаниям детства, когда он любил смотреть на огонь и мечтал, мечтал, мечтал, она всё-таки сложила вполне целостную картину его характера и цель его жизни. Он хотел иметь рядом с собой сильную и состоятельную женщину, и уж точно без промедления, не задумываясь, женился бы на ней, но не для создания нормальной семьи, где он должен быть её основной опорой, а для того, чтобы жена содержала его, решала все проблемы, а он имел бы возможность не работать или работать на очень лёгкой работе, сидеть по вечерам перед камином, смотреть на огонь и мечтать, мечтать, мечтать. Он не имел высшего образования, наверно, не хотел себя утруждать обучением, но очень хотел выслужиться, продвинуться по служебной лестнице и получить хоть какую-нибудь должность. Поэтому он не побрезговал написать донос на своего друга, такого же рядового, как и он, сотрудника начальнику отдела, их общему другу. Цели он своей не добился, но одного из друзей потерял.

Хорошо, что судьба отвела её от этого человека, хотя это стоило ей большого куска здоровья и сгоревших нервов. С ней произошла самая простая, банальная история, о которой она много раз читала в книгах: он, коварный злодей-обольститель, не собирался на ней жениться, а всего лишь соблазнить; она, наивная, восторженная, влюблённая дурочка, поддалась в надежде, что он жениться, но когда забеременела, он её бросил. Хотя в её истории всё было не так трагично: греховного искушения не случилось, поскольку не было ни малейшего желания, ни влюблённости, был только ужас унижения, когда она плакала, спрашивая его: «Что же мне делать? Как жить и жить ли?», а он хотел от неё быстрей отделаться. Потрясение было настолько сильным, что она проплакала весь день, металась по квартире от стены к стене, а на следующее утро после тяжёлого сна она не узнала себя в зеркале: веки опухли, набрякли и покрылись морщинами. Переживала своё поражение Лиза очень мучительно и протяжно, не в силах найти успокоение, оторваться от этой боли, заглушить её, невыносима была мысль, что с ней просто хотели развлечься. Конечно, она понимала, что он — ничтожество, что он не стоит не только её жизни, а даже мысли о самоубийстве, но в этом своём желании растопить лёд одиночества, вырваться из его холодного круга, она изо всех своих сил цеплялась за любую возможность выйти замуж и создать семью, не понимая, не оценивая последствий этого необдуманного шага, и попадала в ловушку.

Желание отомстить долго не отпускало её, в своём бессилии она даже мечтала поджечь его машину, все её мысли ворочались тяжёлыми булыжниками в мозгу только вокруг него, она не могла отвлечься от этой ситуации и жить дальше другими событиями, явлениями и людьми, она замкнулась только на нём. В своём воображении она рассказывала ему выдуманные слёзно-трагические истории, чтобы он пожалел её и не отвергал, она представляла их встречу несколько лет спустя, как он увлечётся ею, холодной, равнодушной, уже уверенной в себе красавицей, привяжется к ней, будет бегать за ней жалкой собачонкой, она снисходительно позволит любить себя, даст согласие на их брак и бросит его в самый разгар их романа, наслаждаясь уже его унизительным положением брошенного.

В один из самых своих отчаянных дней, когда Лизе реально нужна была просто необременительная моральная поддержка, когда было нестерпимо больно, невыносимо тошно и тоскливо, когда отчаянье разрывало её душу, она позвонила по телефону второму Александру, но тот что-то злобно пробурчал в ответ, и она больше ему никогда не звонила.

Вдобавок ко всему, Лиза потеряла работу после своей первой самостоятельно написанной статьи. Статья была написана с одобрения начальника отдела Пащенко, статья злободневная, обличающая известного писателя, который устроил пьяный дебош в ресторане. Разразился скандал, от Лизы потребовали извинений и статью-опровержение, но она отказалась от этого потому, что сама была очевидцем этого безобразного происшествия. Особенно Лизу возмутило, что этот писатель писал исключительно высокоморальные произведения для подрастающего поколения, а в реальной жизни этот носитель добродетели вёл себя очень непристойно, осыпал всех площадной, далеко не литературной бранью, затеял скандал с официантом, подрался с соседом по столику, кричал в пьяном угаре: «Не мешайте моему куражу! Я всё испытал, всё изведал. Я ел даже салат за восемьдесят семь рублей. У меня тонкая артистическая натура. А вы кто такие? Ничтожества». Когда же Лиза рассказала эту историю начальнику, он, радостно потирая руки, говорил, что об этом обязательно надо написать в газету. Лиза не знала, что у Пащенко были какие-то старые счёты с этим писателем и он использовал её в своих интрижках, чтобы нанести удар своему противнику, а потом открещивался от Лизы и, оправдываясь перед главный редактором, говорил, что давал ей совсем другую тему для статьи, что «да, виноват, проморгал и пустил эту статью в печать не глядя, потому что доверял Чадышевой».

Лиза была страшно разочарована тем, что за красивым, благопристойным фасадом кроется гнилая натура этих творческих людей и только цензура не позволяла вываливать всё их душевное дерьмо на бумагу, а тем более пускать в печать. Все эти успешные писатели и поэты беспрепятственно печатались в журналах и газетах, издавали книги, гуляли по ресторанам, сладко ели, модно дорого одевались, катались на «Волгах», спали с чужими жёнами. Для Лизы, ещё сохранившей веру в добро, в справедливость, в чистоту, было откровением, что все эти так тонко чувствующие и так красиво передающие свои мысли люди на самом деле были циничными, мелко злобными и завистливыми, да и не обязательно талантливыми, просто они смогли других убедить в своей гениальности и очень ловко выбивались в первые ряды, оттеснив действительно талантливых людей. Они побеждали этой наглой самоуверенностью, изворотливостью и примитивной хитростью.

Неприятно поразило Лизу и то, что на работе люди не только работают, а борются, борются за то, чтобы не утруждать себя работой, чтобы получить престижное, не трудоёмкое, хлебное местечко, чтобы возвысится над остальными, чтобы интриговать, злословить, сплетничать, насыщая таким образом свою скудную на события жизнь. Не успевшая ещё повзрослеть, она впервые столкнулась с враждебным миром взрослых, которые сбились в стаю против чужака, не желающего принимать их правила и участвовать в их жестоких играх. Она со своей наивностью, стремлением к справедливости, желанием честно трудиться не вписалась в это общество. Она чувствовала себя не защищённой перед этой чёрной силой, а рассчитывать на поддержку даже от её поклонников не приходилось, они были так же беспомощны перед этой сворой хищников.

Вскоре на Пащенко завели уголовное дело за денежную аферу: он незаконно получал гонорары за чужие статьи на пару со своей любовницей Ильинской, которая по совместительству была любовницей и того известного писателя. Ильинская пыталась и Лизу вовлечь в это уголовное дело, но следователь сразу почуял, что Лиза не только не причастна к этим махинациям, но и на редкость наивна, чиста и, погружённая в свою работу, даже не замечала того сложного клубка интриг, который обычно присутствует в подобных заведениях. Она не знала кто с кем в каких отношениях, кто с кем дружит, кто с кем враждует, кто о чём говорит. «Не знаю, — неизменно отвечала на подобные вопросы Лиза. — А хотите, я вам расскажу, какие бывают виды типографских шрифтов».

Несмотря на это, шлейф слухов и о любовных похождениях и о денежных махинациях, как ни странно, закрепился за Лизой и наложился на её образ, хотя истинных виновников посадили. Она долго не могла найти работу, ни в одном издательстве её не брали, такая скандальная журналистка никому была не нужна. Деньги были уже на исходе, и ей пришлось устроится сторожем в школу.

Чтобы пережить эту травму, свои неудачи и заполнить пустоту, она кинулась к третьему претенденту, не кинулась, а поначалу благосклонно приняла его ухаживания. Его звали Владимир, уже второй Владимир. Он был старше её по возрасту, но не по должности, и она естественно обращалась к нему на «вы». Он просил её говорить ему «ты», добавляя при этом: «Что ты всё „выкаешь“? Как будто я старик?». Опять? Ну почему всё повторяется? Какая-то насмешка судьбы. Почему все мужчины странно одинаковы и говорят одинаковые слова? Поскольку все эти повторения происходили в сжатые по времени сроки, а боль этих событий ещё не улеглась, каждое это повторение наносило ей мучительный укол в сердце и неприятные воспоминания оживали вновь. Лиза как будто ходла по какому-то исконному кругу, проложенному для неё злодейкой-судьбой, и никак не может сойти с этого извечного маршрута.

После непродолжительного, ничего не значащего общения, Владимир вдруг как-то не твёрдо, но намекнул, что хотел бы видеть её свое женой, а поскольку Лиза его кандидатуру даже не рассматривала (уж больно он был неприятен физически: мелкий, даже ниже её ростом, потрёпанный, выглядел старше своих лет), это заявление её поначалу неприятно шокировало, а потом она уже свыклась с этой мыслью и решила: «Почему бы не попробовать, может что-нибудь получиться». Они стали чаще общаться, а после её увольнения с работы — перезваниваться.

Ему было сорок лет, женился поздно, на хохлушке, родилась дочь. Когда девочке был один год, жена его сбежала с любовником в Белоруссию, бросив и мужа и ребёнка. Владимир не переставал поражаться, как мать может бросить свою дочь. Девочке на момент их знакомства было уже пять лет, воспитывали её отец и бабушка, но материнской любви ей явно не хватало, поэтому она льнула к любой женщине, с которой он знакомился, и видела в ней потенциальную мать. Она рвала трубку у отца, чтобы поговорить с Лизой, но Лиза не знала, о чём ей разговаривать с пятилетней девочкой, у неё ещё не было опыта общения с детьми, поэтому сославшись на какие-то срочные дела, она попрощалась и положила трубку.

Было несколько скучных свиданий с Владимиром, они бродили зимними вечерними сумерками по парку. В итоге этот период её жизни в воспоминаниях остался каким-то тёмным, мрачным пятном. Интеллектом Владимир не страдал, и Лиза опять развлекала, заполняя паузу, искала темы для разговоров, а их было уже не так много, поскольку он был очень ограниченным человеком, примитивным и не умным. Он допытывался у неё, умеет ли она готовить, убираться, стирать, в общем, выявлял все необходимые качества будущей жены, а Лиза как будто экзамен сдавала. Он жаловался на свою бывшую жену, опять недоумевал, как она могла так поступить, почти плакал, вновь и вновь переживая эту ситуацию, хотя прошло почти четыре года. Лиза как могла утешала его, но думала о том, что пора бы ему оторваться от этих переживаний, не отравлять этим депрессивным настроением свою дочь (наверняка он и ей плачется, какие они несчастные и брошенные), смотреть в будущее, и выстраивать новые отношения и жить ими, а не таскать за собой это болезненное прошлое. При расставании он поцеловал её, Лиза не ответила, еле стерпела. И что хорошего в этих поцелуях? Отвратительная слюнявость. И почему людям так нравиться облизывать друг друга? Фу.

Они часто перезванивались, почти каждый вечер. Человеком он был тяжёлым и мрачным, и зачастую на неё выливал своё недовольство и неизвестно по какой причине плохое настроение. Лиза как могла сглаживала острые углы, принимая весёлый беспечный тон, но с каждым звонком его раздражение, его неучтивость нарастали. Это было очень неприятно для Лизы, она пока терпела, осторожничала и воздерживалась от резких слов, хотя иногда хотелось послать его к чёрту и посоветовать, не звонить ей, если он не в лучшем расположении духа и не сливать на неё свое плохое настроение как в помойное ведро. Она готовила себя к роли мудрой жены, которая сможет при любых условиях сохранить семейный очаг.

В один из зимних сумеречных вечеров он пригласил её в кафе. Они сделали заказ и в ожидании подачи блюд, он опять начал канючить про свою бывшую жену и вдруг брякнул, что не знает, хочет ли жениться, что не разобрался в своих чувствах, что один раз обжёгся и боится жениться. Ошеломлённая Лиза уже не слушала его. Прекрасное признание. Сидит тут это мелкое ничтожество и решает её судьбу: женюсь, не женюсь, боюсь, не боюсь. Не она делала ему предложение. Как он ещё смеет раздумывать?

Есть поданный официантом салат Лиза не стала, аппетит пропал, поторопилась домой. Выбросила в помойку подаренные им цветы, металась по квартире. Она уже начала привязываться, свыкаться с мыслью, что станет его женой, женой послушной, терпеливой, смиренной и матерью для его дочери. Но её опять ждёт одиночество. Весь день Лиза не находила себе места, поехала в гости к знакомым, а вечером, когда подходила к подъезду своего дома, увидела его с букетом цветов. Он ждал её здесь несколько часов, промёрз, был декабрь. Ну, хорошо, за этот подвиг можно простить его глупость. Он начал ей говорить, что не понял, почему она так огорчилась вчера, что он такого сказал (ну, тупица), напоследок договорились встречать Новый год вместе. Лиза отказаться от купленной ранее путёвки в подмосковный дом отдыха, куда зазвали её знакомые на новогодние праздники, но за пару дней до Нового года он вдруг позвонил и сообщил, что его мать достала для него и для его дочери билеты на новогоднюю ёлку, которая будет проходить в Кремле в одиннадцать вечера (это была ложь, Лиза потом сообразила, какая может быть новогодняя ёлка для пятилетнего ребёнка ночью?) и поэтому совместная встреча Нового года не состоится. А она потратила деньги из своих скудных запасов на подарок ему и его дочери.

— Как? — возмущалась Лиза. — Я же по твоей милости отказалась от путёвки. Я теперь одна буду Новый год встречать? Ну что ты молчишь?

— Слушаю тебя.

— А мне нечего тебе больше сказать, — и бросила телефонную трубку.

Тридцать первого декабря, в последний день года, она утром позвонила ему, назначила встречу, он ответил, что занят. Лиза не могла успокоиться, сердце её весь день тревожно билось, боль не утихала. Она поняла, что не сможет нормально уснуть, если не выяснит до конца отношения. Вечером она ещё раз позвонила ему, спросила, сможет ли он к семи часам прийти на Баррикадную (станция метро, около которой он жил). Он с трудом, но согласился. Лиза приехала на полчаса раньше семи, без пятнадцати семь появился и он. По лицу было видно, что зол. Они вышли на улицу. Он стоял перед ней и ждал что, она скажет, а Лизу трясло, она не могла ни слова вымолвить. Потом было какое-то отвратительно-унизительное с ним объяснение, которое Лиза напрочь вычеркнула из своей памяти, и если бы не её дневниковые записи, то и не вспомнила бы никогда.

— Что произошло? — спросила Лиза, с трудом совладав с собой. — Ты изменил ко мне отношение.

— Нет, ничего не изменилось. Если я изменю к тебе отношение, ты первая об этом узнаешь.

— Но я же чувствую. Ты в плохом настроении и всё выливаешь на меня.

— Я ничего не выливаю на тебя. Я просто устаю после работы.

— А что мне сейчас делать? Я же из-за тебя осталась в Москве, отказалась от путёвки.

— Я знаю.

— Ты подумай, что мне делать.

— Я подумаю. Для меня дочь на первом месте. У тебя будут дети и ты поймёшь. Я её и так забросил, я вижу её раз в месяц.

— А мне что делать?

Долгое молчание и оскорбительный ответ:

— Я не знаю, что ты подумала, что возомнила…

— Что значит возомнила?

— Я не так сказал.

Молчание. Он не знал, что сказать. Он трусливо прятался за этим молчанием, как многие мужчины. Он ей предоставил возможность выпутываться из этой ситуации и принимать решение. Тогда она не поняла этого его «возомнила», машинально спросила. Конечно, она, глупая, возомнила, что при этих намечающихся отношениях с его заявлением о возможности пожениться имеет права что-то требовать от него. Когда он докурил сигарету, Лиза сказала: «Пошли». Они спустились в метро. На перроне Лиза передала ему пакет с новогодними подарками: китайская шкатулка для него (он увлекался экзотическими вещами восточных стран) и варежки для его дочери; сухо сказала: «Это твой подарок». Пока ждали поезд, молчали. Лиза вошла в вагон. Заметив, что он проследовал за ней, отстранила его: «Не надо меня провожать».

— Я тебе позвоню. Третьего или четвертого января, — сказал он в закрывающиеся двери.

— Не надо, — успела ответить Лиза.

Новый год Лиза встречала одна, даже не встречала, сходила в кинотеатр, без настроения посмотрела «Карнавальную ночь», побродила вечером по центральным улицам Москвы сквозь толпу уже весёлых, взбудораженных людей, не заражаясь этой всеобщей предпраздничной лихорадкой, приехала домой и легла спать. Слёзы и острая тоска сдавили горло.

А этот нелепый Владимир потом звонил ей в течение двух месяцев, звонил и молчал в трубку. Она точно была уверена, что это был он. Трусливо звонил, трусливо молчал в надежде, что Лиза сама разрешит их конфликт и первой заговорит, поняв его молчаливый намёк. Смешно, глупо и совсем по-детски. Только восьмого марта, выпив для храбрости, он позвонил в двенадцать ночи и подал на этот раз голос, признавшись, что это он всё время звонил, пригласил на свидание, но Лиза отказалась. Последний его звонок был в июне перед её отъездом, опять просил встретиться, но Лиза ответила, что не хочет никаких встреч. Роль послушной, примерной жены не для неё. Рано или поздно её разъярённая тигрица выскочит на волю и покажет свой оскал. И мучительно искать в нём хорошие качества, оправдывать его поступки тоже не хотелось. Зачем в навозной куче искать крупинки золота и радоваться им?

К чёрту таких мужчин! Слабые, инфантильные несмотря на возраст, беспомощные в минуту опасности, скучные и с большими претензиями к женщине при том, что сами из себя ничего не представляют. Ни одного доблестного поступка, ни одного подвига во имя любви, и по-женски покапризничать рядом с ним нельзя, сам закапризничает да ещё обидится и придётся этого дурака успокаивать. Ну почему природа создаёт таких нелепых мужчин?

Прошло время героев, время сильных, мужественных, дерзких и смелых мужчин. Самые лучшие мужчины погибли в последнюю войну, а те, кто остался в живых были нарасхват: инвалиды без ног и рук, пьяницы, жадные, жестокие, слабые, жалкие. И молодые, красивые, добрые, хозяйственные женщины терпели таких ради возможности иметь детей, и всю свою любовь они переносили на сыновей, но не смогли из своих изнеженных, избалованных сыновей воспитать достойных мужчин без достойного примера перед глазами.

Этот прошедший год дался Лизе нелегко, но она пережила его и совершенно чётко осознала, что никого никогда всерьёз не любила, были просто легкомысленная влюблённость или желание выйти замуж. Но почему она так страшно переживала разрыв? Почему её обуревали и страсти, и ревность, и страдания, и панический страх? Скорей всего этот разрушительный ураган возникал от невозможности создать семью, хотя неизвестно, что ждало бы её в этом замужестве. Смогла бы она выдержать около себя чужого, невзрослого, слабого мужчину, и полюбить ребёнка, рождённого от нелюбимого человека, или же терпела, терпела и терпела? Зачем эта жертвенность и угодничество? Зачем эти унижения? В чём смысл такой жизни?

Бури улеглись, утихли страсти, она успокоилась и решила для себя окончательно, что не будет выходить замуж на потребу публике только потому, что оставаться незамужней стыдно и неприлично, и ради того, чтобы избежать глупого нетактичного вопроса «Почему ты до сих пор не замужем?» от людей, которых на самом её судьба не волновала, что не будет заводить для себя ребёнка, как это делают уже отчаявшиеся выйти замуж женщины, потому что это преступление перед ребёнком растить его в уже заранее неполноценной семье, она не имеет право за счёт него улаживать хоть как-то свои личную жизнь. Судьба ей просто не послала того человека, который стал бы близким, родным и любимым, и ей ни к чему такое насилие над собой и эти нелепые попытки замужества ради замужества. Да и кого судьба одарила этим истинным, не мнимым счастьем? Многие ли действительно встретили свою половину или просто женились по зову природы, или от страха остаться одному или одной? Счастливая, гармоничная семья — это крайне редкое явление, а Лиза даже такого в своей жизни не встречала, и при ближайшем рассмотрении вроде бы внешне благополучной семьи ей всегда открывались их внутренние драмы и тяжёлые трагедии.

Возникало ноющее, тягучее ощущение тоски, иногда преходящее в боль в сердце, тоски по тому мужчине, доброму и сильному, которого она не встретит, которого уже нет и, скорее всего, никогда существовало в природе. Она уже свыклась со своим одиночеством, обречённостью на семейное, а главное духовное одиночество, и уже не страдала. Она почувствовала лёгкость, необременительность и прелесть жизни. Она пережила своё страшное отчаянье, когда хочется волком выть, когда мечешься одна по комнате и не находишь успокоения от глубокой тоски, не знаешь как успокоить свою боль, как от неё отвлечься и зажить спокойной жизнью. Она пережила все свои страсти, пережила свою отравляющую, жгучую, паническую до головокружения ревность. Она поняла, как хорошо не зависеть от этой мучительной привязанности и страха равнодушия. Она отпустила своё прошлое и не цеплялась за него, не жила им, не возвращалась к нему.

Она, ни от кого не зависимая, стала просто жить и радоваться жизни, всем её явлениям и событиям, она радовалась солнцу, весенним цветам, таинственным вечерним сумеркам и даже пасмурному небу, она радовалась той первозданной радостью, знакомой только детям и угасающей по мере взросления, она давно не мучилась поиском смысла жизни, она сбросила тяжёлый камень нелюбви и одиночества с души, она оторвалась от земли, от всего суетного и мирского, оно уже не имело над ней власти. Она стала внутренне свободной.

****

Лиза бросила Москву и уехала в Город подальше от всех интриг и никчёмных мужчин, устроилась на работу в школу учителем русского языка и литературы. Но и в Городе мужчины не оставляли её без внимания, не смотря на её усталость и равнодушие, на её категоричное нежелание ввязываться в какие-либо отношения, а тем более в семейную жизнь. Происходили даже какие-то странные случаи, которые обескураживали Лизу.

Однажды вечером в полном одиночестве она стояла на автобусной остановке, притормозила машина, вышел мужчина, спросил какую-то улицу и предложил вдруг подвезти. Лиза почему-то согласилась, она не испугалась последствий, впрочем, в то время это было не опасно. Пока ехали, перекинулись парой ничего незначащих фраз и вдруг на неё полился поток его признаний: «Я как вас увидел на остановке, понял, что вы моя судьба. Боялся, что сейчас придет автобус, и я вас больше не увижу. Вы такая беззащитная, вы просто как закрытый бутон, вам нужно надёжное мужское плечо. Вы выйдите за меня замуж?». «Зачем?» — удивилась Лиза. Потом он стал рассказывал про себя, рассказ о себе был чрезвычайно хвалебный, о том, что его начальник только с ним на «вы» и не позволяет оскорбительных высказываний, как с другими своими подчинёнными, о том, как все его уважают, о том, какой он принципиальный и так далее. Подвёз до дома. Опять начал соловьём заливаться: «От вас идёт мощная женская энергетика, дайте руку», Лиза по глупости дала ему руку, а он, сжимая её ручку, чуть из штанов не выпрыгнул, опять что-то начал говорить и говорить. Лиза с трудом от него отделалась, отняла свою руку, вышла из машины и направилась к дому. Больше она его не видела. Наверно, это был призрак.

Летом этого же года Лиза шла пешком от железнодорожной станции до садовых участков (её пригласили в гости на дачу знакомые). Лиза шла по краю асфальтовой дороги, прошла мимо остановившейся на обочине машины. Из машины вдруг выскочил мужчина и настиг быстроногую Лизу: «Можно вам задать нескромный вопрос: вы замужем?»

— Нет.

— Вы не хотите взять меня в любовники?

— Нет.

— Вы хорошо выглядите, — сказал он вслед уходящей Лизе.

Что это было?! Весенний гон давно закончился. Откуда такие странные мужчины, которые уже себя предлагают?

Лиза, очень суровая, строгая и чопорная, со временем стала кокетливой, весёлой и лёгкой в общении с мужчинами, совсем не похожая на унылых от одиночества и безысходности старых дев, которые давно махнули на себя рукой. Лиза искрила первозданной радостью. Ей, конечно, как истинной женщине хотелось нравится и она играла, завлекала, не открыто, а незримо, порой даже невольно, иногда не подозревая об этом, но никогда не подразумевала сексуальных отношений и всегда ставила преграду и сурово отстраняла разомлевшего мужчину, ставшего жертвой её женских чар. Её захватывала сама игра: многозначительные взгляды, случайные столкновения, мимолётные соприкосновения и наслаждение от сознания, что нравишься и тобой любуются. Она изучала предмет своего очень лёгкого увлечения, познавала его как человека со своими пристрастиями, убеждениями и мировоззрением, а потом разочаровывалась, теряла к нему интерес и влюблённость сдувало лёгким сквозняком. Это была даже не влюблённость, просто азарт, охота за трофеями, её сердце давно заглохло и ничего не чувствовало. Такие необременительные иллюзорные отношения её вполне устраивали. Она радовалась своей независимости и свободе от мучительной ревности, когда не надо умирать от ужаса: не так посмотрел или не посмотрел вовсе, не так ответил, не то сказал, гадать, что скрывается под его равнодушным взглядом и холодным пренебрежением, почему он так долго разговаривает с той женщиной — всё то, что она уже пережила, прочувствовала на яву, а больше в своих воображаемых романах. Она как будто сто лет прожила и всё познала: тяжёлое, непереносимое томление любви, боль разлуки, огонь страстей, страх измен; она изжила все эти пожирающие сердце муки, она была теперь спокойна, весела и хладнокровна, она не хотела больше испытывать никаких жизненных бурь и упивалась тихой, спокойной жизнью.

С родителями своих учеников и с директором школы (один из немногих работающих в школе мужчин) Лиза всегда была крайне серьёзна и держала дистанцию, не позволяя даже лёгкого флирта, даже намёка на возможность подобных любовных игр, и если мужчины улавливали в ней мощнейший заряд женской силы и притягательности, то она была в этом не виновата. С директором школы Елизавета Николаевна непринуждённо беседовала на самые разные отвлечённые, порой философские темы, иногда они увлечённо спорили обо всём на свете. Николай Николаевич был интересным собеседником. Он был огромного роста с довольно нескладной громоздкой фигурой, жена его напротив была маленькой, ростом ниже среднего, при этом хорошо поправилась после родов. Усов говорил про свою любовь к своей жене, что с годами любовь только крепнет, как вино, а Елизавета Николаевна возражала, что любовь не может быть величиной постоянной, что она синусоидально изменяет свою силу — то идёт на подъем, то на спад. Когда же в их непринуждённых беседах Усов вдруг начал намекать на возможность более близких отношений между ними, Елизавета Николаевна равнодушно пропустила это заявление мимо ушей, хотя про себя подумала: «Вот вам и крепкая столетняя любовь. Ха-ха». Ах да, ей же не любовь предлагали, а развлечение. Странно, что она до сих пор не стала куртизанкой. Судьба издевается над ней, постоянно подсовывая ей жаждущих покровителей.

Когда Григорьев Сергей Михайлович, заглянувший в школу по каким-то делам к Усову, мимолётно увидел Елизавету Николаевну, выходящую из кабинета директора, на свою ли беду или на её он воспламенился мгновенно. С тех пор он стал по любому поводу приходить в школу, интересоваться у неё успеваемостью своего сына по русскому языку, чего раньше никогда не делал, вился вокруг да около, делал какие-то недвусмысленные намёки. Но Елизавета Николаевна была спокойно-равнодушна, сохраняя нейтралитет, хотя презирала его, зная про его оргии в бане с девочками, наверняка знала, ей беззастенчиво призналась одна из счастливых участниц этих мероприятий.

В один из своих приходов в школу Григорьев, задав как всегда пару вопросов про своего сына, ставшими уже формальными, вдруг решительно вплотную подошёл к Лизе и, притянув её к себе, попытался обнять. Лиза, уже привычная к подобным вещам, почувствовала не испуг и неловкость как когда-то, а холодную ненависть и отвращение. Она спокойно без негодования отстранила его и, сурово нахмурив бровь, смело заглянула ему в глаза.

— Поехали в субботу ко мне на дачу, — тихо заговорщически и пошло-суетливо проговорил Григорьев.

— Зачем? Грядки пропалывать?

— Там никого не будет, только я и вы.

— Думаю, вашей жене это не понравиться.

— При чём тут жена? Она ничего не узнает.

— Узнает.

— Как? От кого?

— От меня.

— Ты сумасшедшая?

— Да, а это болезнь заразная и передается исключительно половым путём.

— Да хватит тебе, строит из себя. Смотри, пожалеешь. Может тебя действительно в психушку упечь, — злобно проговорил он. — Я могу тебе устроить это санаторно-курортное пребывание.

А к Константину Витальевичу у Лизы, к сожалению, после их первого знакомства сразу же возник нешуточный интерес. Этот человек производил очень мощное впечатление, это была глыба, на фоне которой все остальные мужчины казались жалкими цыплятами, это был мужчина в самом лучшем исполнении природы, мужчина взрослый, очень серьёзный и неординарный, с завидной силой мужского характера и недюжинным умом, но, увы, мужчина женатый и имеющий двоих детей, а значит — не её мужчина. Впрочем, её вполне устраивало общение с ним, его внимание и просто знакомство с таким незаурядным человеком. Она с удовольствием наблюдала за ним, ей всё было в нём интересно: как он двигается, ходит, курит, говорит, какой он в быту, с друзьями, с женой, с детьми. Она ненасытно собирала по крупицам любую информацию о нём, жадно слушала все сплетни, пытаясь отделить правду от вымысла, она изучала его, а на большее и не рассчитывала.

Когда Лиза узнала, что у него была любовница, которую он не скрывал даже от жены, а жена, по всей видимости, и возразить против этого не смела, она была очень разочарована и потрясена, потрясена незавидной судьбой Ольги Станиславовны. Ей так хотелось видеть живой пример настоящего мужчины и порядочного семьянина. Она бы издали восхищалась им и радовалась тому, что существуют такие примерные мужья. Образ идеального мужчины, к сожалению, побледнел, он оказался таким же, как и все. К тому же в этом было что-то чудовищное — и его открытая связь с другой женщиной, и кабальное, зависимое положение жены, которая и пикнуть не смеет и вынуждена мириться с этой его открытой изменой. Ещё более циничным было то, что с любовницей его связывала совсем не любовь, между любовниками не было никаких страстей, никаких нежных тёплых чувств, по крайней мере с его стороны, это был спокойный, равнодушный выбор великолепного царственного самца из того многочисленного роя порхающих вокруг него воздыхательниц, слетающихся к нему как мотыльки на огонь, добровольно приносящих себя в жертву, готовых на всё, чтобы он заметил только её одну, готовых унижаться и угождать, чтобы стать его избранницей, зная, что он легко может поменять её на другую, но надеясь, что именно она будет последней и единственной в его энтомологической коллекции.

Со своей любовницей Константин Витальевич совсем недавно расстался, и многие женщины, даже замужние, мобилизовав все свои женские силы и чары, засуетились вокруг молодого красавца генерала, всячески привлекая к себе его внимание, в надежде занять освободившееся место, но он смотрел только на Лизу. Все видели, что между ними что-то происходит, видели его интерес к ней и ждали исхода. Многие уже стали делать ставки, как быстро он сделает её своей любовницей, а то, что она в конце концов, не смотря на своё своенравие и упрямство, ею станет, даже не сомневались, да и кто посмеет ему отказать. Просто ей надо для приличия немного поломаться.

Лиза не подозревала, что участь её решена, она ещё не понимала всей опасности для себя, пока её не предупредила об этом Ксения Лебединская, которая, впрочем, не видела ничего в этом зазорного, даже позавидовала ей и не прочь бы оказаться на её месте. А Лиза, узнав об этом, мгновенно вспыхнула яростью. Она не игрушка в магазине, чтобы её так по-хозяйски выбирали с наглой уверенностью, что она и возразить не посмеет против его притязаний, что она непременно должна принадлежать ему независимо от её желания и будет одной из его любовниц в этой длинной (насколько, длинной она не знала) веренице его фавориток. Какая мерзость! как это всё отвратительно!

Ксения с удивлением посмотрела на свою подругу, не понимая, что её так возмущает.

— Не теряйся, дурочка, а то кто-нибудь его перехватит. Желающих полно, да любая…

— Я не любая, — вспылила Лиза.

— Зря. Он всесилен, обеспечит тебя, не поскупиться, да и мужчина он видный. Кто перед ним устоит? Мужиков и так мало, а уж таких мужчин почти нет.

— Пусть катиться к своей жене.

— Ну, они вроде со своей женой давно уже не…

— Тогда пусть проститутку снимет, если ему приспичило.

— Он с такими женщинами связываться не будет.

— Ах да, чистенькую нам подайте.

— Напрасно ты так, останешься ведь одна, а с ним — это надолго. Жениться-то наверняка не будет, но и не бросит, если не будешь глупить, как его последняя.

— И как ты так можешь рассуждать, когда у тебя у самой твой отец так поступил с твоей матерью?

— Каждый борется за своё счастье, как может.

— А ты уверена, что это счастье, если за него надо бороться, цепляться зубами, когтями и оставлять после этой борьбы трупы? Счастье насильно к себе не пристегнёшь. Счастье — оно или есть, или нет, как данность, это даётся судьбой. Ну, или не даётся. Можно отвоевать себе чужую избушку, перебить всех его жителей и жить там преспокойно, поливая цветочки на их могилке, но счастье так не отвоёвывается. Это не борьба за счастье, это борьба за материю. Для кого-то, конечно, счастье материализуется в золото и бриллианты. Собаки тоже, вон, за кость грызутся и счастливы до безобразия. Нет, не моё это счастье, — грустно добавила Лиза, — чужое.

И как Ксения может так спокойно говорить об изменах, когда у неё была такая же в семье трагедия, даже более страшная? Всё это очень возмущало Лизу, вызывало протест и ярость, желание отомстить за отвергнутую жену Константина Витальевича (Лизе даже стало жалко Ольгу Станиславовну не смотря на их неприятное столкновение), желание раздразнить и уколоть самого Константина Витальевича, чтобы ему не повадно было. Адская смесь азарта и праведного гнева. Лиза играла в опасную игру. Константин Витальевич и притягивал, как огонь, и пугал. Это был не мелко-похотливый Григорьев, которого можно было так просто отпихнуть от себя, но она не поддастся ему никогда, ни за что.

Остыв от негодования, Лиза задумалась, подняла голову и вдруг тихо осторожно спросила Ксению:

— А почему они расстались?

— Кто? А, генерал-то со своей? Да она в чём-то попыталась его обмануть, а он её уличил. Не знаю, что она там натворила, но он был в такой дикой ярости, что она даже два дня пряталась от него.

****

Константин Витальевич по окончании вечеринки у Чадова неоднократно пытался проводить Лизу до дома, но она всегда отказывалась: «На машине? Нет, спасибо, Константин Витальевич, здесь идти всего тридцать минут, а я люблю ходить пешком и в одиночестве» — и упархивала вольная птица. И всё-таки в один из таких вечеров он так решительно и по-деловому заявил, что проводит её домой, что Лиза отказать ему не осмелилась. Он даже не спрашивал её согласия, а в приказном порядке велел садиться в машину, и Лиза почему-то подчинилась его воле. В машине, словно очнувшись от гипноза, она лихорадочно думала под каким предлогом отделаться от него и вспомнила, что ей нужно зайти в магазин.

— Пошли, — предложил ей Константин Витальевич.

— А разве генералы ходят в магазин? — засмеялась Лиза, хотя внутреннее напряжение нарастало.

— В Уставе это не прописано, Елизавета Николаевна, — предельно серьёзно ответил генерал.

Она поняла, что уже не выкрутиться. Он был решительно настроен в своём желании сделать её любовницей, об этом откровенно говорил его пристальный, требовательный мужской взгляд и тот властный тон, с которым он к ней обращался.

На них, конечно, в магазине стали оглядываться. Константин Витальевич всегда и везде привлекал к себе внимание, но его эти взгляды не смущали, а Лиза была в смятении и в тумане и никого вокруг себя не замечала. Она купила кефир и чёрный хлеб, на глазированные в шоколаде сырки денег не хватило, они стоили пятнадцать копеек, а у неё в кошельке едва ли набралось десять. Соседка Валентина взяла у неё в долг большую сумму, хотя Лиза на всю жизнь зареклась одалживать деньги, но соседка так слёзно просила, уверяя «очень нужно, завтра же отдам, клянусь, муж получит завтра зарплату, мать попала в больницу, нужно врачам в лапу дать, чтобы внимательно к ней отнеслись, очень сложная операция будет», но деньги так и не вернула, а при напоминании о долге даже обижалась. Константин Витальевич хотел одолжить Лизе денег, но она, хмурясь, наотрез отказалась.

Он подвёз её к дому, проявив как всегда галантность и вежливость, открыл дверцу, подал ей руку, но не попрощался здесь же около машины, как она ещё надеялась, а пошёл за ней. Его настойчивость уже пугала Лизу. Это был не тот человек, которого можно вот так запросто осадить и резко отвергнуть, это был приговор, она заигралась. Лиза слышала, что он мог быть очень жесток к своим неприятелям, а с любовницами не церемонился. Со своей последней пассией, к которой он то ли охладел, то ли она повела себя не так как надо, порвал мгновенно. Поговаривали, что он застал её с любовником, за что она и поплатилась: их обоих то ли посадили в сумасшедший дом, то ли в тюрьму. Но это всё были домыслы и догадки, достоверно было одно: его любовница, действительно, исчезла из Города и больше её никто не видел.

Константин Витальевич поднялся вместе с Лизой на второй этаж и решительно зашёл в квартиру. Лиза, бросив сумку на стул в прихожей, что-то говорила и говорила, чтобы снять это напряжение, но он уже не слушал и молча, не отрываясь, смотрел на неё. Лиза подняла глаза и замолчала. Он буквально околдовывал своим отяжелевшим взглядом, его глаза горели, искрили демоническим огнём, огнём страсти и бешеного желания. Он шагнул к ней, спокойно и уверенно обхватил сильными пальцами её лицо и крепко поцеловал в губы. Было не противно, без этого мерзкого похотливого сопения и слюнявости. В его манерах, в его уверенных действиях сохранялась благородная красота и напрочь отсутствовала та уже знакомая ей скотская блудливость, пошлая суетность и грязная попытка залезть под её одежды или схватиться за интимные места (тут же получил бы ногой, реакция у Лизы молниеносная). Константин Витальевич неспешно, сдержанно-страстно зацеловывал её лицо. Лиза даже не ожидала, что это может быть так приятно, когда своей плотью ощущаешь тёплую упругую плоть совершенно чужого человека. Её сердце наполнилось горячей кровью и заныло в сладкой истоме от нежной свирепости его властных поцелуев, от этой мужской силы, тело слабело и пульсировало в его крепких, тёплых объятиях, ноги подкашивались, она уже хмелела и горела огнём. Какое-то страшное наваждение. Ещё немного и она уже не сможет сопротивляться. «Нельзя, нельзя!», — всё кричало в ней. Она попыталась отстраниться от него, но он сильнее сомкнул руки. Лиза напряглась, окаменела, упершись кулачками в его чугунную грудь и резко рванула, но он удержал её и ещё крепче стиснул. Лиза дёрнулась изо всех своих сил, но её силёнки были просто ничтожны перед его богатырской мощью и медвежьей силой, а он, как будто насмехаясь над ней, чуть ослабил хватку, потом опять тесно обжал, словно давая знать, что она в его полной власти. Лизу вмиг обуял страх, ярость и страстное желание вырваться из этого железного кольца объятий. Она отчаянно забилась в его руках, словно испуганная, но отважная птица, которая во что бы то ни стало хочет вырваться на свободу даже ценой своей жизни, но он плотно и яро прижал её к своему горячему телу, полностью парализовав и не давая возможности пошевелиться, и продолжал плотнее и плотнее сжимать свои руки. Наверно, так хищник, уверенный в своём превосходстве, спокойно и медленно смыкает свои челюсти на шее своей жертвы. Дыхание у Лизы перехватило, воздуха уже не хватало, сердце затрепыхалось и неровно, судорожно забилось. Лизе показалось, что в глазах у неё потемнело, она видела только его горящие, чуть прищуренные хищные глаза. Так страшен был его безжалостный, волевой взгляд. Не вырваться, не вырваться из этих могучих железных оков!

Константин Витальевич вдруг ослабил хватку и разомкнул руки. Ослабевшая от этой яростной борьбы Лиза чуть не упала, теряя равновесие. Он хотел её поддержать, но она оттолкнула его руку и отскочила в угол к шкафу. Оба долго смотрели друг на друга: Лиза, разгорячённая, тяжело дышавшая — сердито-испуганно сквозь вихры встрёпанных пшеничных прядей волос, он — пристальным хищно-выжидающим тигриным взглядом.

— Я не буду вашей любовницей, — наконец откровенно заявила Лиза и отвернулась к шкафу, как будто хотела сказать: «Разговор окончен».

Константин Витальевич шумно судорожно выдохнул, сжимая зубы, кулаки, прошёлся по коридору, как разъяренный тигр в клетке, от стены к стене и обратно, сгорая от страсти и не находя выхода этой чудовищной силе вожделения, остановился напротив Лизы, задумался, внимательно глядя на неё. Чудный профиль, сердитый серый глаз в обрамлении мохнатеньких пушистых ресниц, пшеничная бровка, густая, не очень широкая, но и не тонкая как нить, острой длинной стрелкой летящая к виску, маленькая аккуратная раковина лилейного ушка с золотой простенькой, недорогой серёжкой (мгновенно оценил, он хорошо разбирался в ювелирных украшениях), красивый лебединый изгиб тонкой шеи, локоны выбились из причёски, завитками беспорядочно легли на выпуклый лоб и пылающую щёку, и в этой лёгкой небрежности она была удивительно хороша и ещё более желанна.

— Лиза…

— Нет, — проговорила Лиза и с каким-то злым отчаяньем повторила «Нет», сжала руками голову и уткнулась лбом в стенку шкафа.

Константин Витальевич, ещё неостывший, прошёл по коридору, вышел даже на кухню, чтобы в этих движениях спалить свой гнев и страсть, вернулся к ней.

— Лиза, пойдёмте на кухню, спокойно поговорим. Чаем меня напоите. Пойдёмте, не упрямитесь.

Он отвёл её за руку как упрямого ребёнка на кухню и усадил на стул. Он успел мимолётно оценить её квартирку, маленькую, невзрачную, с разносортной старой мебелью. Обстановка довольно бедная, но видно хозяйка старалась в силу своих возможностей создать уют и хоть как-то украсить своё жилище, хотя очень просто, без нагромождения ненужных, но красивых и привычных во всех советских квартирах вещей: сувенирчики, вазочки, ковры, каскадные люстры, ковры, картины или репродукции на стенах, за стеклом серванта чайный сервиз, которым почти не пользуются, только по большим праздникам, и прочие пылесборники.

На кухне был почти идеальный порядок. Лиза отличалась безупречной аккуратностью. Он это очень ценил в людях, а это «почти» стояло в маленькой небрежности в виде разбросанных по полу её домашних тапочек, правда, в этом разбросе соблюдался определённый порядок: они аккуратно лежали один за другим в одном направлении, один около ножки стола, другой у подножия газовой плиты, как будто Лиза сделала шаг от стола к плите и испарилась из этих тапочек.

Поскольку хозяйка была не в состоянии оказать гостеприимство, он сам поставил чайник на газовую плиту, сам заварил чай, разлил его по чашкам, удивив Лизу ловкостью и привычностью исполнения всех этих действий. Она-то была убеждена, что обычные бытовые вещи просто несовместимы с ним, у него для этого были прислуга и повар, но странным образом это бытовая возня нисколько не принижала его, столько было уверенности и величия в его движениях. Когда он спросил: «Вам с сахаром?», она только отрицательно мотнула головой, а самой хотелось расхохотаться. Ей смешна была эта забота с его стороны после проявления такой грубой силы, с ней была истерика, она с трудом подавляла эту нервную внутреннюю дрожь, не хватало ещё при нём разрыдаться. Чтобы отвлечься от переполнявших её эмоций, она взяла чашку с чаем и отпила. Ароматный, горячий чай успокаивающе подействовал на обоих, он уже смотрел на неё спокойно и по-деловому.

— Послушайте, Лиза… Я могу обращаться к вам на «ты», хотя бы в силу того, что я намного старше вас?

— Не намного, всего лишь на три года.

Константин Витальевич был просто ошарашен, он не верил своим глазам, пред ним сидела совсем молоденькая женщина, почти девочка.

— Вы какое-то удивительное сказочное существо, — наконец проговорил он. — Лиза, послушайте меня. Я предлагаю вам не одноразовую ночь, а прочные долгосрочные отношения, вполне возможно, что навсегда, это зависит от вас. Я не циник-самец, для которого приключения с женщинами обычное дело. Я не хотел вас оскорбить.

— Спасибо, что не грозитесь отправить в психбольницу.

— Кто это вам угрожает? Я его задавлю.

— Да, я слышала, вы можете.

— Я не услышал ответ. Кто вам угрожает?

— Никто, к слову пришлось.

— Врёте.

— Вру.

— Так кто же?

— Не важно. Это мои проблемы. Силу свою хотите показать? Уже показали, я оценила.

— Глупости говорите, Лиза.

— Зато не вру, правду говорю.

— Ах, вы правду любите говорить? Смелая и дерзкая? Тогда скажите честно, что вы ко мне неравнодушны и хотели бы лежать со мной в одной постели. Уж будьте откровенны хотя бы перед собой.

Лиза вспыхнула и покраснела, хотя он и был прав. Он разбудил в ней эту страсть, и это была не любовь с первого взгляда, а желание с первого взгляда. Впервые в жизни она почувствовала тот позыв, животный позыв к конкретному мужчине, не любовь, её потрёпанное сердце давно умерло и было уже не способно на подобные чувства, не влюблённость, время легкомысленной влюблённости, свойственное только юности, ушло безвозвратно, она это совершенно отчётливо осознавала, но к нему тянуло бесстыдно и чудовищно. Однако она всегда считала, что подобные вещи неприлично обсуждать вслух.

— Да бросьте вы, не будьте ханжой, — прочитал он её мысли. — Давайте называть вещи своими именами. Это жизнь, естественная сторона жизни, не самая плохая и не самая дурная. Я не говорю про разврат и извращения. Я не развратник, а здоровый и привлекательный мужчина и хочу рядом с собой иметь здоровую и привлекательную женщину. И вы этого хотите и даже не пытайтесь врать, что это не так. Хотите, только боитесь или общественных пересудов, или той ложной морали, которую взлелеяли в себе. Хочется да колется, и мамка не велит. Молчите? Ну, где же ваша правда, которую вы не боитесь сказать?

Её ещё трясло нервной дрожью, а он был чудовищно спокоен, хотя говорил жёстко, холодно-яростно и с предельной откровенностью. Лиза стыдливо краснела не в силах дать отпор и прекратить непристойные разговоры и ощущала себя перед ним маленькой, беспомощной девочкой. Куда делась её уверенность и лёгкость? Почему пугает то, что так привлекало: его сила, его властность, его могущество? И совсем не хотелось пускаться в длинные объяснения, какая ему разница, почему она отказываете ему, результат от этого не изменится. И где её принципы? Надо встать и негодующе попросить его оставить её и больше не обсуждать подобные темы, но подчиняясь его воле и идя у него на поводу, Лиза как-то затравленно посмотрела на него и тихо ответила:

— Да, вы мне нравитесь, но этого не достаточно, чтобы вот так ввязываться в сомнительные отношения.

— Сомнительные? Во мне сомневаетесь?

— Во всём.

— Мы можем спокойно обсудить все ваши сомнения и обговорить все условия. О наших взаимоотношениях никто не узнает для вашей же безопасности, но это не значит, что у меня нет и не будет пред вами обязательств. Вы всегда можете рассчитывать на мою поддержку и помощь в решении всех ваших проблем: моральных, материальных — любых. Если вы захотите иметь ребёнка, возражать не буду, буду содержать и вас и вашего ребёнка. Я полностью возьму на себя заботу о вас.

«Обсудить, обговорить». Кошмар какой-то! словно они на торгах и заключают сделку. Какое-то сумасшествие! как будто это происходит в фантастическом сне! С ней никто никогда так не разговаривал, спокойно, твёрдо и деловито обсуждая возможность стать любовницей, фактически сексуальной рабыней, содержанкой и оговаривая условия подобных отношений, обычно это были какие-то мерзко суетливые, неуверенно-нахальные попытки обнять её, обозначив своё похотливое желание. А эта его фраза «вашего ребёнка» — верх цинизма! Хотите щеночка — пожалуйста, натешьтесь, поиграйтесь, хотите ребёнка — и в этом не откажу, получите, забавляйтесь материнством. «Вашего ребёнка» — как будто он к его сотворению не имеет отношения, как будто это будет не его ребёнок. Ему эти дети вообще не нужны. И сказано было так расчетливо, буднично и спокойно, а ведь за этим несчастным, невинным в их похоти созданием будет таиться чья-то судьба, душа, сердце, мысли, чувства.

Резкий звонок в дверь. Лиза вздрогнула, подскочила и ринулась к дверям. На пороге стояла её соседка Валентина — бигуди на голове, потрёпанный халатик, тапочки на босу ногу.

— Ой, подруга, выручи, не хватает пятидесяти рублей, — вспархивая без приглашения в прихожую, затараторила Валентина. — Сапоги обалденные в универмаге выкинули, финские, за двести рублей.

— Ты мне не вернула предыдущий долг.

— Я? Я же вернула. Ты вспомни, — ответила соседка, не замечая гневных молний в Лизиных глазах.

— Ты вернула двадцать пять рублей, а должна пятьдесят.

— Да нет же, были две двадцатипятирублевые бумажки. Ты просто забыла.

Выгнать бы её, думала Лиза, наполняясь яростью, да с ним наедине не хочется оставаться и к чёрту его не пошлёшь, не такой он человек. Зато к ней вернулась уверенность от этой перепалки.

— Я не забыла, — Лиза просто дрожала от негодования и обиды. — И ко всему прочему ты должна была вернуть деньги через неделю, а не через месяц.

— Да, брось ты мелочиться. Всё-таки мой муж всегда тебе помогает.

— Не бесплатно.

— Ну выручи. Очень нужно. Последний раз.

— Валя, уходи.

— Слушай, ну зря ты так. Я верну, я всё верну. Всё сразу и верну.

Из кухни вышел Константин Витальевич.

— Ой, ты не одна, — сразу же испугалась, увидев его, Валентина. — Здрасте… я после приду, — и выскочила из прихожей на лестницу.

Лиза захлопнула дверь.

— Лиза, — подошёл к ней Константин Витальевич, но в дверь опять позвонили, и он отступил, а Лиза открыла дверь.

Перед ней стоял один из родителей её нерадивых и ленивых учеников — Корольков Владлен Вольфович, бывший слесарь-наладчик машиностроительного завода. В своё время он стал всё меньше посвящать себя своей непосредственной, но довольно тяжёлой работе и больше партийной, смекнув, что здесь можно получить льготы, привилегии, большую власть и руководящую должность, которую ему никогда не получить на трудовой стезе за неимением высшего образования. Человек грубый, неотёсанный, он не отличался воспитанностью и со всеми своими подчинёнными всегда был на «ты». Он хотел во чтобы то ни стало выковать из своего сына если не отличника, то хотя бы хорошиста, чтобы тот впоследствии поступил в институт. Но у его сына при всём желании родителя не было должных способностей и желания к отличной учёбе, хотя многие учителя, не желая связываться с его грубым отцом, ставили ему хорошие оценки, и только Лиза не шла на уступки.

— Я говорил тебе, что моему сыну нужна хотя бы четвёрка по русскому языку? — начал он с порога, не видя Константина Витальевича и обращаясь к Лизе по своей привычке на «ты». — Говорил.

— Мы с вами в один детский сад не ходили и рядом на горшках сидели? — гневно остудила его Лиза.

— Что? Слушай… ТЕ, у моего сына только одна тройка, по вашему предмету. Неужели из-за вашей глупой принципности (так и сказал «принципности») нужно портить ему аттестат.

— Ваш сын не дрессированная собачка, которая должна брать исключительно призовые места. А потом вы так же будете ходить к директору предприятия и выпрашивать у него должность заместителя для вашего сына? Ставить четвёрку за три орфографические ошибки в трёх предложениях я не буду.

— Ну ты… Смотри, пожалеешь.

— Вряд ли, — спокойно, с холодным достоинством ответила Лиза.

Корольков сжал кулаки и двинулся на Лизу, тут-то он и увидел Константина Витальевича.

— Извиняюсь, извиняюсь, — ошарашено заговори Корольков, пятясь, падая все своим грузным, отъевшимся на партийной работе телом и спешно поднимаясь. — Я не знал, я не знал, что вы здесь… Я тогда… я позже зайду.

— Советую вам сюда больше не ходить, а тем более разговаривать с Елизаветой Николаевной в таком тоне, — очень жёстко сказал Константин Витальевич.

Лиза презрительно усмехнулась, глядя на этого в миг потерявшего свою былую уверенность и ставшего отвратительно жалким и заискивающим перед генералом партийного работника. А Константину Витальевичу, наверно, нравится производить такое впечатление и пугать всех своими звёздами на погонах. Лиза закрыла дверь.

— Лиза, пойдёмте чай допьём, — предложил Константин Витальевич. — Мы ещё не договорили.

«Не договорили. Сейчас договорим и подпишем договор: где, когда и почём» — зло подумала Лиза. К ней уже вернулась былая уверенность, и обсуждать так спокойно возможность стать любовницей вновь показалась оскорбительной, хотя Константин Витальевич ничего зазорного и стыдного в этом не видел и её хотел убедить в том же, а она почти поддалась и покорно отвечала на его непристойные вопросы.

— Не хочу. Ничего не хочу, — Лиза опустила глаза, нахмурилась, решительно поджала губы, выдохнула и зло сказала: — Я не буду вашей любовницей.

Константин Витальевич прошёлся по коридору, остановился напротив неё, внимательно оценивающе посмотрел.

— А женой? — вдруг спросил Константин Витальевич.

— Вы женаты, — даже не удивилась такому предложению Лиза.

— Я разведусь.

— А дети? С ними-то вы не разведётесь. Всего лишь элементарно бросите.

Последнюю фразу она не успела сказать, только подумать.

— Да что вам дети? — яростно проговорил он. — Вам с ними не нянчиться, они с матерью будут жить.

Лиза подняла на него глаза. Вот так он всё жёстко просчитал и её фразу про детей не понял, ошибочно полагая, что она опасается роли мачехи и враждебного со стороны его детей отношения. Как легко выбрасываются за ненадобностью из его жизни дети, как котята на помойку, как будто они не имеют к нему отношения и не нуждаются в нём.

— Я жду ответ.

Сказал очень требовательно и властно. Боже, он и в отношениях будет таким же по-хозяйски расчётливым, властным, не терпящим возражений, хотя именно эта свирепость и привлекала женщин. Он манил, он повелевал, он будоражил кровь и так сладко было подчиняться ему, но только не для Лизы, командный тон всегда приводил её в ярость, она не умела подчиняться.

— Зачем вам разводится, женится? — сердито спросила Лиза. — Вы же никого не любите.

— Не люблю, — честно признался он. — А вы любите?

— Нет.

— Прекрасный был бы союз двух нелюбящих сердец. Вы мне нравитесь, так же как и я вам, этого вполне достаточно для крепкого брака.

— А любовь не нужна для крепкого брака?

— Любовь? Она существует? Романов начитались, Лиза.

— Для вас она точно не существует.

— Судя по всему, для вас тоже. А если она вдруг где-то вне нас существует, то только мешает и ослепляет влюблённых глупцов, а вот когда этот любовный туман рассеивается, уж поверьте моему опыту, начинается самая интересная жизнь по части выяснения отношений двух совершенно неподходящих друг другу людей. А мы вполне друг другу подходим, к тому же у нас почти любовь.

— Это не любовь, это… это…

— Животное влечение, — подсказал ей Константин Витальевич то, что Лиза не решалась сказать вслух.

— Да, — сдавленно и тихо проговорила Лиза.

— Этого для брака вполне достаточно. Вы же не были в браке? Не такая плохая вещь, тем более для женщины. Получите массу удовольствий, от вас только потребуется быть верной и во всём мне послушной женой. Предупреждаю заранее: никакого, даже лёгкого флирта с посторонними мужчинами я от вас не потреплю. Я вам предлагаю очень надёжный брак. Вы всем будете обеспечены, даже не будете загружены домашней работой и вам не придётся больше выслушивать хамство наших любезных сограждан, вы будете полностью под моей защитой.

Конец ознакомительного фрагмента.