Клинок Тишалла

Мэтью Стовер, 2001

Есть Земля, и есть параллельный Надземный мир, однажды открытый учеными. В Надземном мире идет кровавое шоу, за которым зачарованно следят миллионы Землян. На Земле Хари Майклсон – Актер, суперзвезда. А в Надземном мире он выдающийся воин, носящий прозвище Клинок Тишалла. От его руки погибали монархи, он свергал правительства – и все на потеху публике. Но его судьба совершила крутой поворот, и теперь ему предстоит главная битва – с хозяевами могущественных земных корпораций, с безликими массами, уничтожающими все, что для него дорого. Старые и новые враги объединились против Хари. Говорят, у него нет ни единого шанса. Они ошибаются…

Глава вторая

Бог праха и пепла спал от начала эпох, погладывая в беспокойной от неутолимого голода дремоте безвкусный огрызок своих прежних владений.

И хотя бог спал, сами сновидения поддерживали его страшную власть, ибо богу служили жрецы, даже не догадывающиеся о его существовании. Его церковь не походила на церковь, религия не полагала себя религией, его последователи молились иным богам — а то не молились никому. Между пробуждениями спящего бога проходили долгие годы — но стоило ему проснуться, как армии вставали ему на службу, думая, что служат себе одним.

Ибо такова сила властителя праха и пепла: сплетать судьбы своих поклонников так, что узоры получившегося гобелена оказываются неожиданны для них.

1

Прохладный денек в охвостье лета клонился к закату. Тень гор Зубы Богов тянулась на восток, заглатывая сначала рудники, чтобы стереть воздвигшиеся над ними столбы дыма, потом Северо-западный тракт и, в конце концов, затопив сумерками Терновое ущелье, крошечную столицу Трансдеи.

Посол Монастырей в Трансдее, юноша, известный в миру как Райте из Анханы, сидел в исключительно неудобном кресле с прямой спинкой, без обивки и украшений и равнодушно следил, как надвигается на город тень.

Его глаза внушали страх: блекло-сизые, точно зимний лед, они странно выделялись на лице смуглом и суровом, как у кочевников из Корской пустыни. Это несоответствие делало взгляд Райте пугающим, почти опасным — немногие рисковали смотреть ему в глаза. И таких смельчаков стало бы еще меньше, если бы кто-то догадался, как глубоко эти бесцветные очи способны проникать.

Пятеро эльфов прибыли в ущелье к концу дня. В первый раз Райте заметил их из этого самого окна: пропыленные, в потрепанной за время пути грязной одежде, на скакунах, чьи ребра угадывались под черно-зелеными попонами. На плащах всадников вышит был увенчанный звездами ворон — герб дома Митондионн.

Покуда эльфы вели коней вверх по крутой улице Тор, Райте разглядывал их, запоминая всякий особенный разворот плеч и прическу, всякое пятно, выжженное солнцем на льняных камзолах, всякие приметы посадки и манер, отличавшие одного из Перворожденных от другого. Он вышел из тени недостроенного Посольства на улицу и, прикрыв глаза рукой от лучей низко стоящего солнца, стал следить, как встречает гостей стража под аркой ворот Терновой крепости, как расходятся створки и эльфы заводят коней внутрь.

Потом он вернулся в Посольство, в свой кабинет, и примостился на том же кресле, чтобы видеть ясней.

Он сидел совершенно прямо, стараясь дышать в такт еле слышному биению собственного сердца: шесть ударов на вдох, три — пауза, девять ударов на выдох, и три — пауза. По мере того как сердце сокращалось все неспешней, замедлялось и дыхание. Выдергивая деталь за деталью из натренированной памяти, Райте выстраивал перед внутренним взором образы гостей — со спины, откуда он лучше всего их рассмотрел: вот остроконечное ухо выглядывает из-под платиновых волос, кожаный ремешок наискось пересекает лопатки, поддерживая флягу, нечеловечески изящная осанка, движение плеч в такт сдержанной жестикуляции…

Медленно-медленно, с бесконечным терпением он добавлял к образу новые детали: сплетенные из темных волос пояски, ползущий по предплечью одного из эльфов шрам, легкий поворот головы другого. Не те детали, которые он мог разглядеть, но те, что подсказывало ему развитое воображение. Но по мере того как их становилось все больше, образы виделись все ярче, плыли, искажаясь, покуда не сошлись, обернувшись несомненной, зримой истиной.

Теперь по краям поля зрения начали сгущаться другие картины: мраморный пол, истертый множеством ног, — башмаки эльфов ступали по нему бесшумно, потому что под ноги им ложился от самых дверей длинный язык голубой ковровой дорожки. В высоте смутно чудились массивные, высокие своды, почерневшие за много лет от факельного дыма дубовые балки.

Райте удовлетворенно хмыкнул. Значит, Престольный чертог.

С тех пор как несколько месяцев назад его прислали сюда из Анханы, он много раз бывал в этом зале, и цепкая память вернула ему мелочей больше, чем мог бы узреть живой глаз: от начищенной стали церемониальных клинков, сплошь покрывавших стены, до точного оттенка пробивавшихся сквозь закопченные окна закатных лучей. Сцена становилась все отчетливей, ярче. Перед эльфами возвышался Золоченый трон, на котором раскинулся ленивый и безвольный властитель Трансдеи: Китин, четырнадцатый Герцог Тернового ущелья. Райте смог различить даже вышивку на ало-золотой рубашке Герцога и, ухватившись за эту деталь, развернул точку обзора. Теперь чертог виделся ему глазами Китина, и Райте впервые сумел вглядеться в лица гостей.

Собственно, приглядываться к физиономиям он не стал: морщины, которые оставляют время и тревоги на лицах людей, не трогают черты эльфов, а потому никак не отражают их внутреннего мира. С точки зрения Райте, все остроухие были на одно лицо.

Куда больше его интересовало, какие заботы привели их в Терновое ущелье. Он вглядывался в движения их губ, хотя языком Перворожденных владел слабо, однако ради Герцога Китина гости станут говорить на западном наречии, ну а читать по губам совсем просто, когда тебе помогает безупречное второе зрение.

Колдовской взор был одним из самых полезных талантов Райте.

Свой дар он обнаружил, когда был еще тринадцатилетним мальчишкой, даже не вполне подростком. Однажды солнечным утром он лежал в постели на чердаке крохотной отцовской кузни и мало-помалу просыпался. В этом сне он целовал Делу, черноволосую девушку лет шестнадцати, что торговала пончиками в сиропе на перекрестке Кожевенной и Угловой улиц. Лежа под одеялом и щупая напряженный спросонья член, Райте явственно представлял себе, как она встает, стягивает через голову ночную сорочку, представлял, как покачиваются ее округлые, налитые груди, как твердеют соски, когда она брызгает на себя водой из кувшина в изголовье. Мысленным взором он видел, как она стоит нагая перед зеркалом, укладывая волосы в новую прическу — вместо длинных кос, сбегавших по спине, выплетая из них блестящий черный венец. Представлял, как она надевает самую старую рубаху, ту, что нравилась ему больше всего, потому что сквозь изношенную ткань проглядывали темные круги сосков.

Фантазия, конечно, и ничего больше. Яркие мечты похотливого мальчишки.

Но когда он отправился тем же утром покупать отцу пончики на обед, краснея так, что едва осмеливался глянуть на Делу, то увидал, что девушка надела ту самую рубаху и волосы заплела по-новому, затянув косы тугим венцом — точно так, как он себе представлял.

Тогда Райте в первый раз подумал, что ему уготованы великие дела.

Овладеть своим даром оказалось непросто. В последующие дни и недели, когда юноша при малейшей возможности подглядывал за нагой Делой, он обнаружил, что богатое воображение скорее мешает ему, нежели помогает. Слишком часто созданный им образ сладострастно поднимал ладони к груди, чтобы погладить ее или сжать, как это мечтал сделать юноша, слишком часто ему представлялось, как ладонь скользит к шелковистой поросли внизу живота… и образ тут же рассыпался в хаотическое нагромождение темных пятен. Райте обнаружил, что ясное видение требует определенной холодности чувств, отрешенности, иначе картина смазывалась, исковерканная его собственными влечениями, призраками неосуществленных желаний.

Но, как обнаружил Райте, эти мечты и желания обладали собственной властью. Дела встретила его взгляд с лукавой улыбкой в тот миг, когда он удерживал перед мысленным взором идеально очерченный образ сплетенных под покрывалами тел, взяла его за руку, отвела к себе и тем же ясным жарким летним днем отняла его девственность с той же стеснительной улыбкой.

И это стало поцелуем фортуны.

Постриг он принял в четырнадцать. Доступное лишь в стенах монастырского Посольства обучение обострило его разум; эзотерические тренировки тела и рассудка воспитали самодисциплину, способную безжалостно душить любые стремления подавить этот дар. Теперь он пользовался собой, как иной монах мечом, — оружием, служившим Будущему Человечества.

К двадцати пяти годам он стал самым молодым полномочным послом за всю шестисотлетнюю историю Монастырей — и даже Совет Братьев не догадывался, до какой степени их решения продиктованы тайной властью мечтаний молодого монаха.

Сейчас перед мысленным взором Райте начал сгущаться туман, похожий на пелену. Распахнулись массивные двери чертога, и двойная колонна облаченной в алые кирасы артанской стражи вступила в зал, расходясь широкой дугой. Забавные беспружинные арбалеты были взяты на плечо.

Эльфы взирали на них с нескрываемым любопытством, не осознавая значения происходящего. Герцог Китин вскочил с Золоченого трона и опустился на одно колено, приветствуя артанского вице-короля Винсона Гаррета. Герцогу Китину можно было доверить лишь сугубо церемониальные встречи. Вести в Трансдее серьезные дела без участия истинных правителей этого края было никак невозможно.

Сердце Райте тяжело забилось.

Проходя мимо эльфов, Гаррет, кажется, сказал им что-то сердечно вежливое. Райте ощутил укол гнева: если бы не пелена, мешавшая ясно узреть происходящее в зале, если бы он слышал, что сказал посланцам вице-король, то, возможно, сумел бы понять и цель их посольства. Неведение не давало ему покоя.

Как голодному хочется есть, Райте отчаянно захотелось связать происходящее с именем Кейна.

Но внезапная вспышка желания нарушила его сосредоточенность, и видение растаяло. Теперь он видел только ту часть города, что лежала за его окном в недостроенном монастыре. Выругавшись про себя, Райте закрыл глаза, даже ладонью прикрыл для надежности, и заставил себя сосредоточиться вновь. Дыхание его замедлилось, стало ровным: девять на вдох, три — пауза, двенадцать на выдох… и Престольный чертог вновь соткался перед глазами.

— Голова болит, господин посол? — поинтересовался елейно заботливый голос из-за спины. — Не хотите отвара ивовой коры? Я себе заварил.

Чертог исчез из поля зрения Райте, он открыл глаза, чтобы прожечь взглядом Птолана, главного квартирьера нового Посольства, толстенького, вечно чем-то изумленного эзотерика, который целыми днями укладывал непокорные остатки седых волос, невнятно что-то напевая себе под нос. Старик стоял в дверях, стараясь не отходить от железной жаровенки, которую держал у своего стола, — по природной лени его оплывающая, омерзительно бледная плоть не могла найти тепла даже летним вечером. Птолан плеснул в чайник кипятку из бронзового кувшинчика и выжидающе улыбнулся послу.

— Спасибо, — ледяным голосом ответил Райте, — нет.

— А то бы румянцу прибавило, — промурлыкал Птолан бодрым, на взгляд толстого дурака, тоном. Румянец на его щеках подошел бы размалеванной шлюхе. — Трудов-то на вторую чашку не будет. А то ж делиться надо. Братство людей требует. Знаю, вы в эзотерии начинали, но мы-то, простой народ…

Вместо ответа Райте пронзил его бесцветным немигающим взглядом — из тех, какими запугивал слабаков. Птолан сглотнул и, нервно хихикнув, отвернулся.

— Ну как знаете, конечно, как знаете, оно так всегда. Я… э-э-э… я просто… — Он потер ручки и снова хихикнул. — В общем, я на две чашки заварю, если передумаете…

— Не беспо… — начал Райте.

— Да ничего, ничего…

— Я сказал, — посол оскалился, — не беспокойте меня.

Он прислонился затылком к угловатой резной спинке кресла и закрыл глаза.

— Вон отсюда!

На протяжении убийственно долгих секунд Райте смог вызвать перед мысленным взором один-единственный образ — стоящего в дверях Птолана, беззвучно открывающего и закрывающего губастый рот, наподобие голодного цыпленка. Потом в коридоре прозвучали, удаляясь, неуверенные шажки, и Райте снова занялся дыханием. Вскоре Престольный чертог снова предстал перед ним.

Хотя герцог Китин сидел на Золоченом троне, а Гаррет стоял рядом, сразу было ясно, кто истинный хозяин Трансдеи. Артанский вице-король излучал властное спокойствие; Китин, прежде чем заговорить, всякий раз косился на Гаррета, выискивая на тощем длинном лице вице-короля признаки неудовольствия.

Райте никак не мог сосредоточиться до такой степени, чтобы услышать голоса, но губы на смутно видимом лице Гаррета явственно произнесли знакомые слова: «Алмазный колодец».

Посол кивнул собственным мыслям, и образ превратился в калейдоскоп пестрых пятен. Итак, послы Митондионна явились, чтобы разрешить спор об Алмазном колодце; он предупреждал Гаррета, что Митондионн не останется равнодушным — все нелюди заодно, — но вице-король решительно отказался волноваться, покуда не грянет гром.

Алмазный колодец был резервацией гномов в холмах Трансдеи, называвших ее с типично нелюдской дерзостью «свободным владением». Проблемы начались с год назад — до того, как Райте назначили сюда послом, — когда начали умирать гномьи дети и старики. Привычные к работе с камнем гномы быстро распознали признаки отравления металлами. Вице-король Гаррет с обычной — излишней, на предубежденный взгляд Райте, — щедростью приказал расследовать случившееся на артанские деньги. Когда причиной оказались протекавшие в подземные реки Алмазного колодца стоки артанских плавилен, Гаррет — опять же излишне щедро — предложил переселить гномов в другую резервацию, повыше в горы и дальше от артанских рудников.

Гномы отказались под предлогом сентиментальной привязанности к родным краям. Вместо того чтобы подчиниться, они по глупости своей начали кампанию партизанского сопротивления, ломая рудничные машины и плавильни артанцев, в надежде сделать невыгодными всякие горные разработки в этих краях и вынудить артанцев уйти. Они забыли основной принцип военного дела: познай врага своего.

Боевые машины артанцев были еще лучше, чем горнопроходческие. Оказалось, что вступить в Алмазный колодец и взять под стражу всех гномов до последнего дешевле, чем переносить рудники. Тех, кто сдался добровольно, наградили — определили на работу в штольнях, снабжали провизией и чистой водой, обеспечили койками в бараках; сопротивлявшихся перебили, как зверей.

История вышла грязная, и в глубине души Райте полагал, что разрешить проблему можно было куда проще: подлить в те же подземные реки яду посильнее — и с гномами было бы покончено дешево и сердито. Маска добросердечия, заботы о законных интересах гномов, которую надел Гаррет, только усугубила ситуацию: гномы осмелели и причинили немало вреда рудникам, прежде чем власти наконец справились с ними.

Похоже было, что в Престольном чертоге сейчас творилось нечто подобное. Гаррет, вероятно, мнется и жмется, пытаясь развеять подозрения эльфийских посланцев, не понимая, что у него уже серьезная проблема. Он понятия не имел, какие силы дом Митондионн по сию пору мог выставить в поле, — впрочем, и эльфы Митондионна не знали настоящей мощи артанских хозяев Трансдеи.

Райте пришел к выводу, что ему представилась уникальная возможность, — если бы еще понять, возможность чего и как ее использовать правильно.

Когда он решит, к чему тут Кейн, то поймет, что делать.

2

Любой, кто по натуре своей склонен к рефлексии и философствованию, бывает порой ошеломлен прозрением организующих принципов истории. Форма, которую принимают эти принципы, неизбежно зависит от присущей мыслителю мании. Для монархиста история — это схватка великих вождей. Для социалиста — борьба классов в экономической междоусобице. Агроном видит динамику народонаселения, землепользования, снабжения продовольствием. Философ может рассуждать о стремлении к власти или воле к объединению. Теолог — о воле Божьей. Райте не был по натуре вдумчивым человеком, однако судьба заставила его осознать один из таких всеобщих организующих принципов, очевидный настолько, что молодой посол не переставал удивляться, как остальные не замечают его существования.

Целую жизнь тому назад — когда Райте был юным, полным надежд, страстно верующим монашком в Анхане, едва вступившим на путь эзотерического служения, — этот всеобщий принцип истории вмешался в его судьбу, разбив ее, точно пережженный горшок. Осколок за осколком ему удалось собрать себя заново, перековать, но из того горнила вышел уже не Райте из Анханы, хотя откликаться на прежнее имя ему приходилось до сих пор.

В те дни послом Монастырей в Анхане служил Крил из Гартан-Холда. Старик и сейчас как живой стоял у Райте перед глазами: величественный, прекрасный, блестящий мыслитель, чьи глаза сверкали исключительным весельем, а разум, точно лесной пожар, мчался по ветвям раздумий. Посол Крил взял юношу под свое крыло, указав ему открывшиеся великолепные перспективы, поддерживал в изучении эзотерических дисциплин вроде шпионажа и рукопашного боя, а в особенности — тех сил мысли, которые стали величайшим его оружием.

В беспомощном ужасе Райте наблюдал, как Крил погиб от руки Кейна. В тот день Райте поклялся на лике Кейна, что не найдется такого места, где убийца сможет избежать возмездия со стороны Монастырей. Но после убийства Крила место посла занял Дамон, этот двуличный лентяй, долго мутивший воду перед Советом Братьев, — хотя в конечном итоге это ничего не меняло, потому что к этому времени Кейна уже считали мертвым.

Убийство Крила стало первым шагом к погибели Райте; так первый удар плотницкого молотка наживляет гвоздь для последнего, единственного. Пять суток спустя после гибели Крила, когда Посольство без главы впало в великое смятение, Райте выпало внеочередное дежурство. В тот судьбоносный полдень он сидел за столиком в скриптории среди бесхребетных экзотериков, мучительно выводя строку за строкой пятой копии своего отчета о гибели Крила.

Если бы Кейн не убил посла, Райте стоял бы на стадионе Победы рядом с отцом — честным, богобоязненным человеком, безмерно гордившимся местом кузнеца при конюшне дома Джаннера, рядом с матерью, молчаливой, верной супругой и хозяйкой дома, чьи любящие руки, словно магическая черта, всегда ограждали Райте от мирских горестей.

Родители юноши одними из первых обратились к Церкви Возлюбленных Детей; матушка была особенно страстно предана Ма’элКоту. Так что, разумеется, оба они стояли на трибуне, когда под восторженные крики толпы процессия вступила на стадион. Восторженные — покуда не начался бунт и крики не превратились в вопли.

Если бы Райте оказался там, он дрался бы, защищая родителей. Спас бы их. Но его там не было. Из-за Кейна.

Его отец и мать погибли в тот день. Их зарезали, точно скотину.

Из-за Кейна.

Из-за Кейна юноша перековал себя в меч.

В последующие годы Райте посвятил себя изучению Кейна и его народа, чужеплеменной расы Актири. Он стал ведущим экспертом Монастырей не только по Кейну, но и по Актири. Именно Райте открыл, откуда взялись таинственные артанцы, захватившие власть в Трансдее, а вскоре после этого убедил Совет Братьев сделать его первым послом Монастырей при артанском дворе.

Миряне могли верить тому, что твердила им Церковь, — что Кейн сдох в тот день на песке стадиона Победы. Райте знал правду. Где-то, как-то — но убийца его родителей был жив и радовался своей гнусной победе. Райте видел его в ночных кошмарах и каждую ночь заново давал свою клятву.

Я назову тебе свое имя.

Он назовет свое имя миру, но именем этим будет не «Райте из Анханы». «Райте» стал маской, карнавальным костюмом, которые он носил, скрывая свое истинное обличье. «Райте» был хрупок, нестоек, он разлетелся на куски с первого удара — пустой горшок, не более. Тот, кто перенял его лицо, был клинком, откованным в огне и закаленным во льду. Только в самых темных, потаенных мечтах, в сказках, коими живой меч убаюкивал себя за полночь, когда призраки прошлого теснились вокруг ложа, осмеливался он назвать себя настоящим именем.

Его звали Кейнова Погибель.

Детская выходка? Он сам это знал — но, когда клятва была произнесена, он и был юнцом. Теперь, семь лет спустя, у него щеки горели при мысли о том, как унизительно было бы выдать кому-либо, как он по сию пору ценит эту мальчишескую выходку… и оттого она еще прочней врастала в душу.

Приняв это имя, юноша с ним принял и неразрывную клятву. И теперь он ждал в своем неусыпном бдении.

Сравнивая историю Кейна с записями в монастырских архивах, он обнаружил одну черту, которая, на его взгляд, определяла Кейна как явление. В каждом из запечатленных для истории похождений этого чудовища — от тривиальнейшего убийства до эпического сражения при Церано, где была разгромлена Орда Кхуланов, — всегда имелась ключевая точка, момент равновесия, когда появление Кейна решительно направляло ход событий по новому, неожиданному пути.

Каким-то образом Кейн ухитрился стоять за каждым историческим событием на протяжении всей жизни Райте. И этот урок был выжжен, будто тавро, изнутри черепной коробки юноши.

Откуда появилась Империя? Кейн спас Анхану под Церано, а Ма’элКот одержал победу над превосходящими силами Липке во время Войны Долин. Откуда появился Ма’элКот? Кейн добыл для Ма’элКота Венец Дал’каннита. Как Райте стал Погибелью Кейна? Как Кейнова Погибель оказалась послом Монастырей у артанцев?

Ответ на каждый вопрос приводил к Кейну.

Для Райте это стало личным правилом буравчика, столь же потаенным, как его мрачные фантазии, — ничего не предпринимать, пока не решишь, при чем тут Кейн. Это правило служило краеугольным камнем всех его начинаний за последние семь лет. Связь могла быть отдаленной, смутной, многоступенчатой — но всегда находилась. Так он поддерживал свое нескончаемое бдение.

Возмездие перестало играть для Райте какую бы то ни было роль. Само собой, он вступал на этот путь, снедаемый жаждой мести, но месть калечит душу, она относилась к тем стремлениям, которые Райте отбросил, как змея сбрасывает шкуру. Кейна не следует карать. Его следует уничтожить.

Ничего личного.

В конце концов, разве Кейн не такая же пешка в руках судьбы, как сам Райте? Кейн не собирался убивать его родителей; это вмешалась рука судьбы, словно сама вселенная решила породить Кейнову Погибель.

Себя, и свою миссию, и свою мечту стать Кейновой Погибелью Райте воспринимал теперь как метафору, так же как стал метафорой его противник. Для Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота Кейн был Князем Хаоса, Врагом Господа. Символом самых низменных инстинктов человечества: жадности, подлейшего самолюбия и злобы, символом всего, что противостояло Церкви. Он олицетворял ту часть людской натуры, что натравляла мужа на мужа, жену на жену, — саморазрушительную жажду крови, являвшую собой величайшую угрозу Будущему Человечества.

И в этом состояла фундаментальная ошибка Церкви: возвысив Кейна до роли Врага Господня, она питала силой легенды о нем. Сам Райте был верным элКотанцем, как и его родители, но он находил поразительным, что Церковь может признавать, будто кто-то или что-то в силах противостоять Ма’элКоту. Хотя, согласно церковной догме, противостояние Кейна служило — против вражьей воли — вящей славе Ма’элКота. Райте мерещилось порой, что дело обстоит противоположным образом.

Кейн — он такой.

Все сводилось к одному простому вопросу. Чтобы правильно ответить посланцам Митондионна, он должен был понять: при чем тут Кейн?

На одно ужасающее, головокружительное мгновение Райте подумал вдруг, что никакой связи с Кейном может и не найтись. Бездна сомнения разверзлась под ногами, и только отчаянная борьба с собой удержала его от падения. Связь есть. Не может не быть. И он найдет ее. Должен найти.

Это судьба.

3

— Мм… господин Райте?

Сосредоточенность его вновь разрушил елейный голосок Птолана.

Райте открыл глаза. Из распахнутого окна на него смотрела ночь мириадами подслеповатых звезд. Сколько часов он просидел в дремоте, покуда возможности проходили мимо? Он вскочил с кресла, покраснев от внезапно накатившей ярости:

— Сгнои свои кишки, Птолан, я же говорил — не тревожить!..

— Про… простите, брат, только брат Талле явился, говорит, на Артанском зеркале огоньки горят, и вы сами приказывали — в любой час, чем бы ни занимались…

— Л-ладно, — прорычал Райте. — Да заткнись ты, благостью Джанто! Иду уже.

4

Окинув взглядом переполненный зал, Дамон из Джантоген-Блаффа, исполняющий обязанности посла Монастырей при Дворе Бесконечности, позволил себе испытать некоторое удовлетворение. Оркестр играл изумительно; посреди огромного зала колыхались в танце сотни пар, в то время как в сбившейся вдоль стен и в боковых нишах толпе скользили десятки юных послушников в белых рясах с подносами, полными бокалов и закусок. Свет лился ниоткуда, словно сам воздух пламенел, слегка подрагивая в такт вальсу и озаряя собравшихся сиянием более нежным и завораживающим, чем свет простых фонарей, отчего мужчины казались еще более блистательными, женщины — более прекрасными, а окружение их — поистине совершенным.

За те шесть лет, что Дамон исполнял обязанности посла, Монастырский бал превратился в одно из главных событий в календаре высшего общества Анханы. Сам Дамон был человеком серьезным и прагматичным, редко находил время для условностей и недолюбливал празднества, однако ценность таких балов оспаривать было невозможно. Монастыри представляли собою независимое государство, однако страна эта не имела границ, и анклавы ее имелись во всех ведомых землях. На этой, самой нейтральной из нейтральных территорий посланцы всех правительств цивилизованного мира могли встречаться, не следуя протоколу и забыв о спорах и привилегиях.

Вот, кстати, пример перед глазами: пьяноватый посол Липкана травит анекдоты своему пакуланскому коллеге, с проспиртованным дружелюбием опираясь на его плечо, невзирая на продолжающуюся каперскую войну между Пакули и Липканом. Среди танцующих разносился хохот облаченного в расшитую золотом медвежью шкуру джел’Хана Корского, которого Майя, Графиня Каарн, заставила исполнить особенно изящный пируэт. Обычно бесстрастное лицо Дамона скривилось в мрачноватой, но довольной усмешке; пожалуй, и не узнаешь, сколько войн, убийств, дипломатических конфликтов всех мастей предотвратили такие вот балы.

Он не стремился к своему нынешнему посту, не радовался ему — но работа есть работа, и Дамон был доволен, что справляется с ней.

Сквозь музыку и смех Дамону послышались гневные голоса. Он прислушался, — похоже, кричали в Привратном зале, а не в танцевальном, за дверьми в три человеческих роста высотой, да так громко, что посол испугался, что может пролиться кровь. Впрочем, за безопасность Посольства отвечали не простые монахи, а настоящие ветераны, мастера рукопашного боя, способные остановить любую драку, не искалечив и не оскорбив ее участников, так что Дамон не стал тревожиться попусту, покуда мелодия вальса не рассыпалась глухой какофонией и не смолкла.

Рядом с дирижером стоял, отчаянно размахивая руками, незнакомый тип в синей с золотом ливрее Очей Божьих. Танцующие застыли в тишине, ожидая развития событий.

Сквозь толпу пробился послушник в белом и, нервно поклонившись Дамону, выдохнул так громко, что слова далеко разнеслись по притихшему залу:

— Господин Дамон… патриарх, он… Очи, Серые Коты, они арестовали Херна, и Дженто, и… и… и вице-посла т’Пассе!

Дамона скрутило леденящей судорогой. На мгновение ему отказали и язык, и тело…

Зал взорвался гулом. Послы и посланцы всех стран сбивались в группки, будто перепуганные олени. Оркестр грянул наконец имперский гимн «Король королей», и стоило первым аккордам прорезать шум голосов, как распахнулись тяжелые двери и в зал хлынул поток облаченных в серую кожу суровых воинов. За бойцами в сером следовало с дюжину рыцарей-гвардейцев в церемониальных кроваво-красных доспехах, окружавших тесную кучку Очей Божьих.

А среди них ковыляла невысокая фигурка в темной рясе. Патриарх Анханы.

Дамона отпустил паралич.

— Мальчик, вызови ко мне в кабинет мастера Доссайна. Скажи, пусть свяжется по Артанскому зеркалу с Советом Братьев, передаст, что мы атакованы и Посольство захвачено имперскими войсками.

Послушник заколебался.

— Я не понимаю! Как мог даже патриарх осмелиться…

— Тебе не положено понимать, — отрезал Дамон. — Тебе положено подчиняться. Когда мастер-почтарь отправит сообщение, пусть отсоединит зеркало и спрячет, дабы глаза мирян не узрели его. Марш!

Мальчишка бросился прочь, точно ошпаренная крыса.

Серые Коты пронизали толпу, держа наготове мечи, одним своим видом убеждая, что мудрей всего сейчас будет молча выждать, и наблюдать, и молиться, чтобы патриарх явился не по твою душу.

Дамон по очереди переглянулся с несколькими монахами, уже расчистившими для него дорогу в толпе. Посол махнул рукой тут же смолкшим оркестрантам и шагнул вперед, чтобы в наступившей полной тишине встретить взгляд патриарха Анханы.

Ростом патриарх был несколько ниже среднего. Бледное лицо избороздили глубокие морщины. Дамон по опыту знал, что владыка проводит не меньше двенадцати часов в сутки в трудах на благо Империи — и эти двенадцать часов сплошь и рядом растягиваются в двадцать. Волосы, выбившиеся из-под черной бархатной ермолки, были того же невнятного серо-коричневого оттенка, что и глаза, взиравшие на Дамона с тем же невыразительным бесстрастием, как в те дни, когда нынешний патриарх был еще ответственным за Общественный порядок.

Это было еще до Успения Ма'элКота. В хаосе, последовавшем за преображением Императора, Герцог Тоа-Ситель не только захватил власть, угрозами заставив дворянство подтвердить его титул имперского сенешаля, но, укрепившись на новом посту, провозгласил элКотанство государственной религией, а себя сделал первым патриархом Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота.

Действуя исключительно от имени божественного Ма’элКота, патриарх сосредоточил в своих руках даже бо́льшую власть, чем когда-то сам Император. Дамон про себя полагал, что Тоа-Ситель, бывший Герцог, а ныне сенешаль и патриарх, был опаснейшим из живущих на свете людей.

— Ваше сияние, — проговорил посол холодно и корректно. Преклонять колени или хотя бы сгибать гордую шею перед пришельцем он не стал; в пределах посольских стен он был полноправным владыкой и не должен был склоняться перед захватчиком. — Полагаю, вашему возмутительному вторжению найдется объяснение. Вторжение ваших солдат на мою землю и задержание под угрозой насилия монастырских подданных составляют повод для начала войны.

Тоа-Ситель только поджал едва заметно губы.

— Вы не первый государь, — заметил Дамон многозначительно и резко, — обманувший себя мыслью, будто у него достанет сил отнять суверенитет у Монастырей.

— Я должен извиниться перед вами, — вкрадчиво отозвался патриарх. — Никто не пострадал. Кроме того, Империя не имела намерения нанести оскорбление Монастырям. Империя не вторгалась на ваши земли. Империя не нападает. Задержанные будут освобождены, как только будет установлено, что они действительно подданные Монастырей, а не преступники и террористы, обвиняемые в тягчайшем преступлении против Империи — богохульстве. Наша позиция будет детально изложена в наших формальных извинениях, которые мы принесем Совету Братьев. Не продолжить ли нам дискуссию в вашем кабинете, ваше превосходительство?

— Возможно, ваше сияние может сейчас, в присутствии всех собравшихся, — мрачно оборвал его Дамон, — объяснить, каким образом мой первый заместитель мог оказаться кем-то, кроме как подданным Монастырей?

Патриарх даже не оглянулся на затаившую дыхание, ловящую каждое слово толпу.

— Женщина, именующая себя т’Пассе, из Нарнен-Хилла, — невозмутимо ответил он, — связана с кейнистами и, более того, сама выражала политические взгляды, равнозначные открытому кейнизму.

Эти слова вызвали в молчаливой толпе изумленные вздохи, негодующие шепотки: «Какая, однако, наглость, будь он хоть трижды патриарх!» — недоверчиво-возмущенные взгляды, брошенные на патриарха и на его стражу.

Лицо Дамона оставалось бесстрастным, скрывая гнев, обращенный равно на помощницу посла с ее нелепым идеализмом и на него самого — за то, что по доброте душевной не выбил из нее дурь вовремя.

— Это было бы весьма печально, однако ничего преступного я здесь не вижу. Сколько мне известно, кейнизм сам по себе не составляет государственной измены.

— Это говорит только о том, — отозвался патриарх с тем педантизмом, который переходит в скрытую насмешку, — как мало вам известно.

Слова долго, долго падали в тишину.

— От сего дня, кануна дня Святого Берна, да будет известно всем: нет покоя для врагов господних. Предатели и террористы не смогут прятаться за дипломатическими условностями. Когда дело касается блага Возлюбленных Детей Ма’элКота, даже наше всем ведомое уважение перед Монастырями должно уступить. Суверенитет Монастырей принадлежит миру; власть Ма’элКота дана от вечности. Нет бога, кроме Ма’элКота!

Патриарх, рыцари-гвардейцы и Серые Коты разом ударили себя в грудь кулаками, будто вгоняя кинжал между ребрами, и протянули ладони вперед, словно предлагая своему господу кровь из сердца, — символ своей веры.

Коротко кивнув Дамону, Тоа-Ситель поковылял прочь, к двери, ведущей во внутренние помещения Посольства. На ходу он слегка прихрамывал — давала о себе знать изувеченная нога.

— У тебя в кабинете, Дамон, — пробормотал он, проходя мимо посла. — Сейчас же.

Четверо гвардейцев последовали за ним.

На протяжении нескончаемых секунд Дамон стоял недвижно, обуреваемый раздумьями. Потом взял себя в руки настолько, чтобы объявить негромко, но с особенной ясностью, так что услышал весь зал:

— Этот спор касается лишь Империи и Монастырей и между ними будет разрешен. Пусть он не испортит вам праздника.

Повинуясь взмаху его руки, оркестр заиграл веселенькую плясовую. Не глянув, станет ли кто-нибудь танцевать, Дамон двинулся вслед за патриархом.

Выходя из зала, он подал знак шестерым охранникам. Все шестеро — эзотерики, каждый — мастер боя, способный справиться с противником в доспехах. Дамон не питал иллюзий, что он сам или его Посольство способны выдержать столкновение с военной мощью Империи, но он твердо решил, что и патриарх такого столкновения пережить не должен. Если дело не удастся решить миром, оно решится кровью.

5

Тоа-Ситель со вздохом опустил измученное тело в объятия массивного кресла за огромным исцарапанным письменным столом в посольском кабинете. Одной рукой патриарх растирал искалеченное колено, другой придерживал рюмку лучшего тиннаранского бренди, которое нашел в ящике стола. Сделав щедрый глоток благоуханной жидкости, он глянул на Дамона и слегка склонил голову к плечу, что заменяло ему улыбку.

— Точно не присоединишься?

Исполняющий обязанности посла ответил ему немигающим взглядом.

Тоа-Ситель вздохнул:

— Да расслабься, Дамон. Извини, что устроил этот спектакль в зале. Это было всего лишь представление — байка, которая разойдется далеко за пределы Империи еще до выходных, как я и рассчитывал. А я тем временем отпущу твоих людей, и Церковь выплатит любые репарации, какие только затребует Совет. Пойдет? Я оправдаю твоих подручных и представлю письменные извинения за нанесенные Посольству обиды — с тем добавлением, что, окажись твои ребята взаправду кейнистами, их ждало бы то же имперское правосудие, что и любых врагов господних. Но это мелочи. Выпей со мной.

Дамон тяжело вздохнул, покачав головой, однако покорно шагнул к столу, вытащил бокал и плеснул себе на три пальца корского самогона из кактусов.

— Не могу предсказать, что ответит тебе Совет, — пробормотал он, — но для репараций мы всегда открыты. Братья хотят войны не больше, чем Империя.

Тоа-Ситель одобрительно кивнул, указав рюмкой на обстановку кабинета: дорогой гарнитур хрупкой резной мебели в том легком, воздушном стиле, что отличал последние работы мастеров Анханы.

— Вижу, ты так и не сменил мебель после Крила.

Дамон пожал плечами:

— Я всего лишь исполняющий обязанности посла. У меня нет полномочий что-то менять.

— Мм, да, тебе никто не доверяет, правда? Ни одна из фракций в Совете не в силах протолкнуть на этот пост своего прохиндея, так что ты остаешься на своем месте: единственный честный человек во всем дипломатическом корпусе Монастырей. — Тоа-Ситель фыркнул при одной мысли о честном после. — Я всегда тобой восхищался, знаешь?

Дружелюбный тон сделал свое дело: напряжение стекало с лица Дамона. Посол медленно опустился на обитую изумительно расшитой парчой кушетку. Он был все так же осторожен, но это можно стерпеть, если Дамон не наделает с перепугу глупостей — например, не прикажет тем монашкам наброситься на гвардейцев под дверями. В голове у патриарха промелькнуло, что облегчение в душе посла мешается с разочарованием: Дамон явно метил в благородные мученики.

— Честность — невеликая добродетель, — устало заметил Дамон, отхлебнув самогона. — Я говорю правду, потому что такова моя природа. Я не склонен ко лжи. Это как цвет моих волос или рост: не добро и не зло. Просто… так есть.

— Мм… поступай в согласии с собой, так? — пробормотал Тоа-Ситель. — Ты говоришь почти как кейнист.

Дамон хмыкнул и покачал головой:

— Я политикой не занимаюсь.

— Они, если им верить, тоже. Они у нас философы.

Дамон поджал губы:

— Лучше объясни, зачем ты явился. Вряд ли для того, чтобы обсудить тонкости кейнистской догмы.

— Вот тут ты ошибаешься, друг мой, — ответил Тоа-Ситель. Он осушил рюмку и, прежде чем продолжить, налил себе еще. — Завтра праздник Святого Берна. Через три месяца Успение, Дамон. Седьмой ежегодный праздник Успения, волею Ма’элКота.

Он поднял рюмку, оглянувшись на маленький элКотанский алтарик в углу кабинета, словно предлагая богу тост.

— Это будет важнейший день моего патриаршества. Есть среди наиболее легковерных Возлюбленных Детей такие, что верят, будто сам Ма’элКот вернется к нам в этот день.

Дамон кивнул.

— Слышал такую байку.

— Это всего лишь сказка, — продолжал Тоа-Ситель. — Вознесенный Ма’элКот не вернется во плоти. Он трансцендентен, имманентен, вездесущ. Он не нуждается в физическом теле. Но Империя, с другой стороны… Империя нуждается в безупречно проведенном празднике Успения. Понимаешь? Это ключевой символ доктрины элКотанского превосходства. — Не выпуская из руки рюмки, он машинально предложил алтарю кровь своего сердца.

— Начинаю догадываться, — промолвил Дамон. — Ты полагаешь, что кейнисты попытаются нарушить ход торжества?

— Без сомнения, — устало отозвался Тоа-Ситель. — Как иначе? Такой возможности упускать нельзя. Нарушить ход празднества — невеликий труд, но выставить имперскую Церковь слабой и непредусмотрительной — значит поставить под угрозу само существование Империи.

Он снова осушил рюмку, твердо пообещав себе, что это последняя. Он так устал, что даже от нескольких глотков бренди начинала кружиться голова. Стены сжимались вокруг него, и воздух густел, не давая вздохнуть.

— К началу празднеств кейнизм останется дурным сном. Уцелевшие кейнисты будут думать только о том, как пережить следующий день, а не о том, как надсмеяться над Церковью. Я был снисходителен, Дамон. Я позволил им зайти слишком далеко, и они осмелели. Теперь придется раздавить их, прежде чем негодяи натворят дел.

Дамон ответил ему мрачным взглядом. Тоа-Ситель часто подумывал, что у посла есть свои соображения о том, насколько Империя представляет ценность для исполнения главной задачи Монастырей — верховенства человеческой расы над всеми остальными. Совет Братьев открыто поддерживал Империю как первейшую надежду человечества. Упрямая преданность Монастырям не позволяла Дамону публично отвергнуть политику Совета, но вросшая в душу честность не давала и согласиться прилюдно — поэтому посол отмалчивался.

Вздохнув, Тоа-Ситель все же налил себе еще рюмку. Неожиданно покойно было сидеть вот так… пусть и не с другом, но с человеком, которого патриарх не считал нужным использовать, при котором можно было отбросить тяжелую маску божественной непогрешимости. Бывший Герцог решил про себя, что, закончив эту беседу, он вернется прямо во дворец Колхари и завалится спать до утра.

— Знаешь, — неспешно проговорил он, — в этой самой комнате я впервые встретился с ним. С Кейном. Прямо на этом месте.

— Я помню, — мрачно отозвался Дамон.

— Конечно-конечно. Ты ведь тоже был здесь, да?

Они переглянулись и разом посмотрели вниз, на широкий ковер, разделявший собеседников. Почти семь лет тому назад они стояли в этой комнате, глядя, как меркнет свет в глазах распростертого на этом самом ковре посла Крила по мере того, как останавливается его сердце. Кейн переломил послу шею. Тоа-Ситель часто подумывал, как изменился бы мир, если бы он той ночью поступил так, как подсказывал ему здравый смысл: приказал бы пристрелить Кейна, точно бешеного пса, — явно удачное сравнение.

— Его милостью ты получил свой пост, — задумчиво пробормотал он. — Ты начал исполнять обязанности посла, когда Кейн убил Крила…

— Казнил, — твердо откликнулся Дамон.

Тоа-Ситель сделал вид, что не слышал замечания.

— Собственно, его милостью ты продолжаешь занимать свое место. Когда ты свидетельствовал перед Советом касательно обстоятельств гибели Крила, твои слова не понравились ни его друзьям, ни врагам. Ты оказался посередине, настроив против себя обе стороны, — опасная позиция, но ты, как выяснилось, наделен редкостным чувством равновесия.

— Я рассказал им правду, — ответил Дамон, пожав плечами, и тут же с любопытством покосился на патриарха. — А откуда ты знаешь, о чем я свидетельствовал? Протоколы заседаний Совета…

— Да-да, все секретно, — отмахнулся Тоа-Ситель. — Я просто нахожу эту тему для раздумий занимательной — время от времени. Сам по себе Кейн был, несомненно, воплощением зла, как и считает Церковь: бессердечный убийца, в стремлении удовлетворить очередной каприз нимало не заботившийся о разрушенных его прикосновением судьбах. Он предал господа нашего, и все же его предательством Ма’элКот был преображен. Он искалечил меня — перебил колено так, что никакие чародеи не в силах помочь мне, и боль, терзающая меня на каждом шагу, напоминает о прикосновении Кейна — и в то же время подарил власть над Империей Анханан. Он затеял бунт, в ходе которого город едва не сгорел дотла, и начал гражданскую войну — собственно, не только Вторую войну за Престол, но и Первую.

В груди патриарха заныла старая боль от внезапно нахлынувшей скорби. В последней Войне за Престол погибли Ташинель и Джаррот, оба его безмерно любимых сына. Он встряхнул головой — это была знакомая мука, притупленная к тому же алкоголем, — и продолжил:

— И в то же время Кейн спас Анханан в битве при Церано. Он сгубил бессчетное число душ… но нельзя забывать, что он оказал нашей стране огромную услугу, убив этого безумца Берна.

— Твоя Церковь почитает Берна святым, — напомнил Дамон.

— Не моя. Церковь Ма’элКота. — Тоа-Ситель снова вяло махнул рукой в сторону алтарика. — Ты забываешь, что я был знаком с Берном. Завтра мы будем славить его жертву во имя господне, а не личные качества. Как личность он был садистом и убийцей — похуже Кейна, и я готов под этим подписаться. В частной беседе.

Дамон криво усмехнулся, словно ему больно было изгибать губы.

— Ты и сам говоришь точно кейнист.

— Это все бренди, — махнул рукой Тоа-Ситель и, запрокинув голову, вылил в рот последние капли, после чего снова наполнил рюмку. — Я хочу, чтобы поняли все, Дамон: кейнизм — это государственная измена. Последователи Кейна открыто объявляют себя врагами державы и господа нашего. В пределах Империи кейнизм отныне вне закона — даже в устах монастырских подданных.

Дамон нахмурился.

— Не думай, что тебе позволено указывать подданным Монастырей, каких политических или философских взглядов им следует придерживаться, — важно проговорил он.

Тоа-Ситель устало взмахнул полной рюмкой бренди.

— И не пытаюсь. Я лишь рассчитываю, что Совет Братьев сочтет разумным носителей подобных взглядов отправлять куда-нибудь подальше — дабы избежать обвинений в намеренном оскорблении Империи и Церкви. В конце концов, — добавил он рассудительно, — кейнистская ересь не должна быть слишком любезна сердцам Братьев. Если бы Кейн не погиб на стадионе Победы, уверен, вы вскоре сочли бы необходимым избавиться от него.

Дамон взболтал в бокале кактусовый самогон и с хмурым видом уставился на донышко.

— Иные твердят, что Кейн выжил — будто он ждет за краем мира — и, когда вернется Ма’элКот, с ним явится и Кейн, чтобы вступить в последнюю битву.

— Дикарские предрассудки, — фыркнул Тоа-Ситель. — Сказки про конец света всегда будут популярны среди невежд — а распространяют их те же кейнисты, без всякого сомнения! Но я намерен удостовериться, что поклонники Кейна никогда не смогут осуществить свои лживые пророчества. Вот поэтому мы с тобой сейчас беседуем с глазу на глаз, Дамон, у тебя в кабинете. Я хочу убедить тебя, что тружусь в интересах человечества, как и ты, и любой послушник. Кейнизм — наш общий враг, и победить его можно только общими усилиями.

Тревога, замеченная им прежде на лице Дамона, вернулась.

— Я вовсе не убежден, что кейнизм — наш общий враг, — заметил он. — И о каких усилиях ты говоришь? Что тебе от нас нужно?

— От тебя лично, Дамон, — сразу отозвался патриарх. — Время на исходе. У меня нет месяца или шести недель, чтобы гонять курьеров за границы Империи. Я желаю побеседовать с Райте из Анханы, нынешним послом в герцогстве Трансдея.

— Побеседо… — Дамон напрягся. — Как ты?..

— У вас есть устройство — кажется, вы зовете его Артанским зеркалом, — которое вы получили от артанцев, ныне властвующих в Трансдее. Обычно им пользуются отсюда, из твоего кабинета. Как оно действует, я не имею понятия. Но если ты будешь столь любезен, что позволишь мне связаться с послом Райте, я буду тебе крайне признателен.

— Но… но это же невозможно. Как ты…

— Как я прознал об этом тайном приспособлении? — Тоа-Ситель со вздохом осушил очередную рюмку. — Потратив жизнь на то, чтобы профессионально собирать чужие тайны, я обнаружил, что это занятие доставляет мне радость само по себе — отвлекает от тяжких государственных забот.

Он изобразил одну из своих редких медовых улыбок, ударил себя кулаком в грудь и протянул вперед ладонь:

— Око Божье зрит все. Нет бога, кроме Ма’элКота.

6

Тоа-Ситель внимательно наблюдал, как готовят к работе Артанское зеркало. Слышать об этом устройстве ему доводилось, но прежде он не видывал его и не знал, как оно работает.

Собственно, Артанское зеркало представляло собой коробку размером с небольшой саквояж, которую мастер-связист, некий Доссайн из Джантоген-Блаффа, примостил на письменном столе Дамона. Потом мастер-связист присоединил торчавшую из коробки веревочку в темной оплетке к другой такой же, незаметно свисавшей с оконной рамы. Одну из стенок коробки представляло собой совершенно обычное зеркало, вроде бы из посеребренного стекла, сбоку торчало золотое кольцо. Как соединялись веревочки, Тоа-Ситель не уловил — мастер-связист словно воткнул их концы друг в друга, и те срослись, будто привой с веткой дерева. Потом Доссайн отошел, и один из его помощников, называвшийся братом-динамиком, взялся, зажмурившись, за кольцевидную рукоятку.

В молчании прошло несколько мгновений. Потом брат-динамик открыл глаза со словами:

— Есть контакт.

Дамон уселся перед Артанским зеркалом, брат-динамик взял его за руку.

— Привет из Анханы, — проговорил Дамон. — Посол Дамон вызывает посла Райте.

Тоа-Ситель склонился вперед, вглядываясь в странную коробку. Ему казалось, что Дамон смотрит на собственное отражение и беседует с воздухом.

В тишине прошло еще несколько секунд, затем Дамон промолвил:

— Плохо, почтенный Райте. Это не личный звонок. Со мной находится его сияние патриарх Анханы, который желает побеседовать с вами. — (Последовала пауза.) — Но он знает! — резко проговорил Дамон. — Вам бы следовало вспомнить, милейший Райте, что патриарх некогда руководил Очами. Я предпочел не оскорблять его лицемерным притворством и вам советую последовать моему примеру… Очень хорошо… Да, помню. Можете быть уверены, что и патриарх помнит. Подождите минутку.

Он отпустил руку брата-динамика и обернулся к Тоа-Сителю.

— Почтенный Райте попросил меня не забывать, насколько он, будучи послом, занят своими обязанностями, — пояснил он со сдержанной усмешкой и уступил место патриарху.

Тоа-Ситель опустился в кресло, вгляделся в свое отражение и скривился, подметив обвисшие брыли, глубокие складки вокруг них, почти черные круги под глазами. «Вот кончится благополучно праздник Успения, — пообещал он себе, — и уйду в отпуск». Давно пора. Патриарх вздохнул, вспомнив, что собирается в отпуск уже седьмой год кряду.

Он сосредоточился на деле.

— Как этим пользоваться?

Брат-динамик протянул руку:

— Вашему сиянию достаточно лишь взять меня за руку и говорить, словно брат Райте с нами, в этой комнате.

Нахмурившись, Тоа-Ситель последовал совету. Потом ему пришлось нахмуриться еще больше — когда лицо в зеркале расплылось в сероватой мгле и на его месте соткалось иное: узкое, с заостренным подбородком, кожа как натянутый пергамент, нос точно вбитый между близко посаженными колючими глазами нож. Тонзуру окружал венчик сальных русых волос. Облачен мужчина был в роскошные кроваво-красные одежды посла Монастырей. Вот только эти глаза… они определенно вселяли трепет: блекло-сизые на фоне смуглой кожи, почти выцветшие, тусклые и мутные, словно вдавленные в череп кубики льда.

Больше тридцати патриарх своему собеседнику не дал бы — скорее, лет двадцать пять, от силы на год больше.

И, к своему изумлению, Тоа-Ситель узнал его, хотя не мог бы сейчас вспомнить, где и когда именно — быть может, несколько лет назад — встречал этого необычного юношу. На какое-то мгновение его заворожил образ спутанного клубка судеб, переплетающихся снова и снова, без смысла и цели.

«А, к демонам все! — подумал Тоа-Ситель. — Пить надо меньше».

— Ваше сияние! — В голосе прозвучала скрытая насмешка — это Райте говорил с ним из загадочного устройства, через сотни миль. Комнаты, в которой сидел посол, видно не было, — казалось, юноша парит в сером тумане. — Чем могу служить?

Тоа-Ситель фыркнул. Тратить время на вежливую болтовню или как-то приукрашивать истину он не находил нужным.

— Как поданный Монастырей, вы не являетесь больше жителем Империи, поэтому я не могу приказывать вам. Однако Совет Братьев требует, чтобы делам Империи все и каждый из монахов оказывали полное содействие. Поэтому считайте, что моя просьба исходит от самого Совета.

Райте прищурил блеклые глаза.

— Продолжайте, ваше сияние, прошу.

— Передайте вашему вице-королю Гаррету вот что. От сего дня исповедание, явное или тайное, идей кейнизма считается изменой Империи и оскорблением господа… — начал Тоа-Ситель.

При этих словах глаза Райте полыхнули отчего-то огнем, будто зимнее солнце вышло из-за непроглядных туч.

— Это великий час, ваше сияние… но передать это вице-королю! Я не понимаю.

— Еще как понимаете, Райте, — раздраженно промолвил Тоа-Ситель. — Всем известно, что вы не дурак. Равно как общеизвестно, что вы получили свой нынешний пост по одной-единственной причине: вы ведущий знаток Актири среди поданных Монастырей.

Взгляд Райте буравил патриарха, как пропущенные сквозь линзу лучи солнца. Тоа-Ситель не удивился бы, если бы щеки его под этим пламенным взором пошли волдырями.

— Вы не можете…

— Оставьте! — Прежде чем продолжить, Тоа-Ситель собрался с мыслями, возвращаясь к привычной суховатой точности речи. — Наше сообщение Гаррету звучит очень просто: поддержка изменников-кейнистов отныне будет считаться объявлением войны.

— Ваше сияние, — проговорил молодой дипломат, — совершает страшную ошибку.

— Этот вопрос не подлежит обсуждению, посол. Передайте Винсону Гаррету, что Двор Бесконечности ведает о нем; никому не скрыться от карающей длани Ма’элКота. Передайте ему: мы знаем, что и он, и его так называемые артанцы суть не кто иные, как Актири. Нам известно, что Актири содействовали распространению кейнизма. И передайте, что, если он и его хозяева-Актири продолжат свою кампанию террора против Империи, их крошечный плацдарм в нашем мире будет выжжен дотла!

Райте фыркнул с нескрываемым высокомерием.

— Мы объявим крестовый поход, — произнес Тоа-Ситель. — Это вам понятно?

Посол как будто сглотнул, помотав головой, словно у него першило в горле, потом кивнул:

— Да, ваше сияние.

— Вот и объясните это Гаррету. Нам известно, что Актири владеют могучими чарами, но также нам известно, что умирают они так же легко, как простые смертные. Артанцам вовсе не обязательно враждовать с Империей — это ему тоже передайте. Пусть выбирает: дружба или смерть.

— Ваше сияние, прошу… — Юное лицо посла скривилось, словно он жевал битое стекло. Потом Райте взял себя в руки. — Хотя я не являюсь больше Подданным Империи, ваше сияние, — выдавил он, — я остаюсь среди вашей паствы. От самого рождения Церкви я принадлежал к Возлюбленным Детям. Я прошел сквозь Чрево Ма’элКота под его самоличным водительством, и преданность моя Церкви никогда не колебалась. Во имя этой преданности я умоляю вас обдумать то, о чем вы просите меня. Я слишком хорошо знаком с вице-королем Гарретом — угроза столь неприкрытая может привести к той самой войне, которой все мы стремимся избежать.

Тоа-Ситель беззаботно хмыкнул:

— Если Гаррет пожелает продолжить свои кейнистские игры, мы можем обратиться к тому решению, которое избрал бы сам Кейн, в надежде, что преемник вице-короля окажется более рассудительным.

— Это невозможно, ваше сияние, — с убийственной уверенностью проговорил юный посол. — Вы понятия не имеете, с какими силами столкнулись. Вы нигде не будете в безопасности. От мести артанцев вам нигде не скрыться.

Слова эхом отозвались в мозгу Тоа-Сителя, и эхо исказило их: «Ты нигде не будешь в безопасности, Кейн из Гартан-Холда. Ты не скроешься от мести Монастырей…»

— Ха! — воскликнул он, прищелкнув пальцами, и указал на отражение Райте в зеркале. — Теперь я знаю — я тебя вспомнил!

Посол нахмурился:

— Извините?

— Ты был здесь, в этой самой комнате! — торжествующе выпалил Тоа-Ситель. — В тот вечер… тот вечер, когда Кейн убил его на этом ковре. Ты был среди стражников…

— Был, — мрачно подтвердил Райте. — Но я не понимаю, при чем тут ваши сделки с артанским вице-королем.

— Ну как же… — Тоа-Ситель нахмурился. Разумеется, связь была — разве нет? Он был совершенно уверен, что эта связь очень важна, что ее ни в коем случае нельзя упустить, но вот почему — никак не вспоминалось. Он потянулся к рюмке, но она была уже пуста. Голова кружилась, и патриарх решил, что для одного вечера выпил уже достаточно. — Я имел в виду… я думал, — неловко пробормотал он, — о том, как переплетаются судьбы, вроде бы беспричинно…

При этих словах Райте напрягся, будто от удара, и у правого его глаза запульсировала, вздувшись, жилка, но Тоа-Ситель в хмельном тумане не обратил на это внимания. Свободной рукой патриарх утер набежавшую слезу.

— Передай мои слова Гаррету. Сегодня же. Сейчас.

И не успел посол возразить, как Тоа-Ситель выпустил пальцы брата-динамика, и Райте сгинул. Патриарх моргнул, глядя на отражение пьяного, усталого старика, странным образом поразившее его. «Пора домой», — подумал он, поднимаясь на ноги. Его пошатывало.

Бледный как смерть Дамон взирал на него из-за стола. Даже та половина беседы, которую он мог слышать, ввергла его в ужас. Тоа-Ситель пожал плечами и мотнул головой: мол, волноваться не о чем — выразить ту же мысль словами он был не в силах.

— Извини за бал, Дамон, — неразборчиво пробормотал он. — Надеюсь, все пройдет нормально. А я — домой.

Прихрамывая, он двинулся к дверям. «Ну, теперь начнется», — мелькнуло у него в голове.

7

Райте застыл перед Артанским зеркалом, не выпуская из пальцев золотой рукоятки.

«Это я, — крутилось в очумелой голове. — Это обо мне».

Теперь он понял. Вся жизнь лежала перед ним, обнажив извивы и повороты судеб. Здесь, на изломе лет, в узловой точке конфликта между Империей, артанцами и недочеловеческим домом Митондионн, он нашел связь, которую искал так долго. Он узрел руку Кейна.

Узрел ее в зеркале.

Кейн сотворил его, Кейн вложил в него жажду власти и знания, которая привела сейчас Райте сюда, в точку, где силы истории сошлись в неустойчивом равновесии, готовые обрушиться туда, куда качнет их единственный вздох. Кейн возвел Тоа-Сителя на Дубовый трон. Кейн вдохновлял еретиков-террористов, заставивших Тоа-Сителя воспользоваться зеркалом, чтобы донести до Райте ключевые слова: «…как переплетаются судьбы, вроде бы беспричинно…»

Но причина была, и причиной был Кейн.

Теперь Райте увидал все: возможности, шансы. Он видел, что мог бы совершить здесь Кейн, если бы только Кейн служил истинной мечте Будущего Человечества. Он видел шанс нанести удар в стиле Кейна, рычаг, который можно повернуть усилиями единственного человека. На всем континенте, — возможно, на всем белом свете — не было большей угрозы человечеству, чем эльфы дома Митондионн. Одним взмахом руки он может обрушить на них невообразимую мощь второй величайшей угрозы своей мечте: Актири — Кейново племя.

И позволить двум могущественнейшим врагам Будущего Человечества уничтожить друг друга.

Он поднялся на ноги.

— Птолан, — позвал он и как бы ненароком удивился, насколько спокойно и невозмутимо прозвучал его голос. — Почтенный Птолан, явитесь.

Прежде чем зазвучал елейный голос, послышалось не больше пары шагов, — должно быть, Птолан подслушивал за дверью.

— Да, почтенный Райте!

— Призовите брата-динамика; если придется — разбудите. — Райте и сам умел обращаться с зеркалом, так что мог бы отправить сообщение лично, но срочное дело вело его в стены Тернового замка — дело, которое не могло ждать и минуты. — Пусть известит Совет, что между артанскими повелителями Трансдеи и эльфами дома Митондионн началась война.

— Война? — чуть слышно выдохнул Птолан. — Сейчас?

Райте поджал губы, вглядываясь в ночное небо:

— Скажем… через часок.

Когда Птолан поспешил прочь, посол медленно повернулся в угол своей комнаты и, ударив себя кулаком в грудь, предложил алтарю Ма’элКота кровь своего сердца.

8

Эльфийские посланцы стояли посреди гостиной Винсона Гаррета во всем своем нечеловеческом высокомерном спокойствии, неуместные, как балерины на бойне. Администратору Гаррету оставалось только скрипеть зубами и делать вид, будто стекающие из-под мышек струйки пота нимало его не беспокоят.

Обстановку гостиной он спланировал лично, в основном по образцу Кедрового зала английского замка Уорвик. Украшенные замысловатой резьбой деревянные панели, отполированные до темного цвета, покрывали стены на пятнадцать футов в высоту — до самого потолка с изысканной позолоченной лепниной в стиле итальянского барокко семнадцатого века. Камином служило монументальное сооружение из бело-розового мрамора в половину человеческого роста; на полке громоздились здоровенные механические часы, разбрасывая тут и там цветные искры сверкающим самоцветами маятником. В пяти здоровенных хрустальных люстрах сияли три сотни свечей. Рисунок на огромном ковре ручной работы в точности повторял узоры потолочной лепнины, и мебель на нем стояла просто неправдоподобного изящества.

Богатство и хороший вкус создавали пьянящий коктейль, от которого любой посетитель терялся, осознавая истинные свои отношения с артанским вице-королем, всякий разговор начиная на нотках подобающего Гарретовой власти и проницательности почтения, что, без сомнения, ласкало не столько тщеславие Администратора, сколько его чувство преданности компании. Вице-король был публичной фигурой, лицом компании «Надземный мир», известной туземцам как королевство Артан, и обязан был создавать имидж, вызывающий уважение, которого заслуживала фирма.

Вот только эти чертовы эльфы…

Они топтались посреди комнаты, переговариваясь вполголоса, время от времени разражаясь металлически звонким смехом. То один, то другой оборачивался к Гаррету, чтобы вежливо поинтересоваться происхождением вон той ткани или историей определенного типа резьбы по дереву — вопросики, на которые ответил бы разве что дизайнер по интерьеру, а никак уж не человек, занятый таким важным делом, как управление целым герцогством. Невежество хозяина дома эльфов, похоже, втайне забавляло.

Он возненавидел их с первого взгляда.

Эти чуждые надменные морды, похожие на карикатуры, это нелюдское спокойствие, прятавшееся за ширмой вежливого интереса к обстановке комнаты, — всё в этих существах заставляло Гаррета чувствовать себя какой-то деревенщиной, олухом, демонстрирующим свою землянку с таким видом, будто это дворец. В присутствии эльфов великолепная гостиная казалась младенческим рисунком из говна на пеленках.

Личное оскорбление Администратор мог бы стерпеть, но неуважения к компании простить не мог. Эти нелюди надсмеялись над смыслом его жизни.

И Администратор не боялся признаться себе, что не только в одной обиде дело. Эти огромные, неестественно раскосые глазища, эти уродливые черепа приводили на память чудовищ, наводнявших ночные кошмары Администратора вплоть до взрослых лет, монстров из тысяч детских страшилок.

Они были похожи на «серых человечков».

Гаррет откашлялся.

— Возвращаясь к вопросу… кхм… Алмазного колодца, джентльмены… э-э-э… джентль… мм… джентеличности?

Пропади оно пропадом, это западное наречие! Неужто оскорбятся? На этом уродском языке ничего толком выразить нельзя. Кроме того, он Администратор, а не какой-то там дипломат. Гаррет не вполне представлял себе, в каких отношениях находятся Алмазный колодец и дом Митондионн, — разве гномам и эльфам не положено ненавидеть друг друга или что-то в этом роде? Он никак не мог вспомнить, откуда проросла эта мысль — из лекций по истории Надземного мира или из тех дурацких сказок, которыми в детстве пичкала его мама.

Ну вот, все пятеро уставились на него. К лицу Гаррета прилила кровь. Чертовы эльфы пялились на него так, словно могли читать мысли.

— А, верно… Алмазный колодец, — проговорил один. Гаррету его представили как Квеллиара, и Администратор счел этого остроухого вожаком. — Я гостил там… мм… кажется, во вторую декаду правления Вороньего Крыла — это будет по вашему хуманскому счету чуть больше девятисот лет назад, ваше высочество. Чудесное местечко. Весьма живописное. Пещеры, блистающие искрами туфа, и их веселые, крепкие обитатели — славные повара и буйные танцоры.

— Хотя и прескверные музыканты, — вставил другой.

— Да, но ритм! — парировал Квеллиар. — По их мнению, ритм важнее мелодии.

— Хм, верно, — заметил третий. — В те дни покорители камней говорили не «музыкальный слух», а «сердце плясуна».

Гаррет удерживал на физиономии бессодержательно заинтересованную мину, в то время как под ложечкой у него огорчение медленно перекипало в ярость. Он был совершенно уверен, что его гости воспринимают происходящее как сложную игру.

«Чудесное местечко», — презрительно усмехнулся он про себя. Видал он те пещеры: темные, сырые, душные дыры, единственная ценность которых оставалась бесполезно заключенной в камне. Эти гномы были не лучше дикарей, поклоняющихся племенным тотемам, в то время как сами стены вокруг них лучились несказанными богатствами руд. Геологи компании еще не закончили обследовать пещеры, но каждый новый отчет был радужней предыдущего. На первых двух пробных скважинах уже начались работы, и руды, извлеченные на поверхность, были невообразимо богаты.

«Что за зряшная трата времени?» — подумал Гаррет, как всегда, когда ему стоило лишь вообразить, как на протяжении столетий гномы корячились в своих пещерах. Алмазный колодец был последним наглядным примером одного из главных правил Администратора: «Если не умеешь пользоваться — не жалуйся, если отберет тот, кто умеет». Эти недоразвитые троглодиты даже не поняли, чего на самом деле лишились.

Но — как всегда — решение порождало новые проблемы. Эти чертовы эльфы…

Вот только недооценивать их силы не стоило. Об этом предупреждали все отчеты. Эльфы могли воздействовать на мозг, заставляли тебя галлюцинировать по команде. Вот поэтому за каждой дверью гостиной стояли охранники компании «Надземный мир» — так называемая артанская стража, — одетые в новейшую, устойчивую к магии баллистическую броню и вооруженные автоматами с пороховыми патронами. Если Гаррету только померещится, что он видит в комнате нечто лишнее, по первому его зову сюда ворвутся шестеро тяжело вооруженных громил и откроют огонь. Рисковать Администратор не собирался.

А если эти чертовы эльфы и впрямь могут читать мысли — пусть читают. Может, хоть тогда уважать начнут.

Эту мысль Гаррет постарался отогнать. То была всего лишь репетиция перед конфликтом. Этим он грешил частенько: дурная привычка, от которой Администратор пытался избавиться уже не первый год. «Воображаемый конфликт перетекает в жизнь», — напомнил он себе. Еще одно из главных его правил.

Однако к делу. Он перевел дух и попытался заговорить снова.

— Лагерь… э-э-э… вынужденных переселенцев из Алмазного колодца расположен недалеко от Тернового ущелья. Может, утром я провожу вас туда? Чтобы вы сами увидели, как хорошо о них заботятся.

Брови Квеллиара изогнулись.

— Как о скотине?

— Как о партнерах, — твердо поправил Гаррет, но эльф его словно не слышал.

— Хумансы и их скотина, — с непробиваемой снисходительностью продолжал он. Голос его звучал весело. — Кто кем владеет?

— Ценные партнеры, — гнул свое Гаррет. В разговоре глухих, напомнил он себе, могут участвовать и двое. — Они весьма помогли нам в проведении горных работ…

— Возможно, наше взаимное непонимание носит сугубо лингвистический характер, — покровительственно заметил Квеллиар. — У нас в Митондионне партнеров, которых держат за оградой, называют скотиной. Вам знакомо это слово?

Гаррет состроил профессионально невыразительную администраторскую улыбку, пытаясь сообразить, чем ответить на такие слова. Спасло его то, что отворилась дверь. Охранник, держа автомат на изготовку, неуверенно переступил порог и захлопнул за собой дверь, после чего вытянулся по стойке смирно и отдал честь, вскинув руку к виску, прикрытому серебряной сеткой антимагического шлема.

— Простите, что прерываю, Администратор, — проговорил он по-английски. — Посол Монастырей ждет вас в приемной.

— Райте? — Гаррет нахмурился. Черт, что послу могло понадобиться от него в такой час?

— Так точно, сэр. В приемной.

— Что ему надо?

— Не объясняет, сэр. Но говорит, что это крайне срочно.

Если уж на то пошло, каким образом посол Монастырей забрался так глубоко во чрево замка без ведома хозяина? Гаррет раздраженно мотнул головой.

— Хорошо, — решительно бросил он. — Передайте его превосходительству, что, как только я закончу здесь…

И он умолк — дверь за спиной охранника неслышно распахнулась, открыв взгляду терпеливо ожидающего Райте. Посол стоял очень прямо и совершенно неподвижно. Складки алой с золотом сутаны ниспадали, словно вырезанные из коралла. Руки монах сложил на груди странным образом и шевелил пальцами так, что Гаррет не успевал следить за их движением…

— О… — выдавил Гаррет со смешанным чувством облегчения и благодарности. — Ну слава богу… — Райте пришел! Наконец-то! Гаррет и не подозревал, насколько соскучился по Райте, до какой степени нуждался в ободряющем присутствии друга. — Райте! — воскликнул он, светлея лицом. Вот теперь Гаррет мог вздохнуть свободно. — Заходи, заходи, будь любезен. Передать не могу, как я рад тебя видеть.

Посол Монастырей вступил в комнату:

— А я рад, что прибыл вовремя. Отошли своего стражника на пост.

— Конечно-конечно. — Гаррет махнул рукой охраннику, и тот вернулся в коридор к своему напарнику. — Дверь закрой, придурок!

— Не стоит, — негромко проговорил Райте.

Он посмотрел на дверь, и та закрылась.

Сама.

У Гаррета отвалилась челюсть.

— Что?

Райте перевел взгляд на ручку двери, сощурив бесцветные глаза. Собачка замка встала на место с явственным «щелк», прозвучавшим в тишине как звук медленно, уверенно взведенного курка.

— Что?

Дверь напротив щелкнула так же громко. Райте перевел взгляд на третью дверь, и та тоже заперлась. Друг за другом затворялись с лязгом железные ставни и замыкались, щелкая, засовы.

— Райте… — неуверенно проговорил Гаррет. — Райте, что ты делаешь?

Поджав губы, посол по очереди оглядел собравшихся и всем уделил по сдержанной улыбке.

— Не даю сбежать этим убийцам.

Квеллиар обернулся с нечеловеческим, нарочитым изяществом поднимающей голову кобры.

— Дитя людское, — проговорил он. Веселые колокольчики в его голосе уступили место дальнему, древнему, холодному набатному звону. — Я старейший из Массаллов. Это твои шутовские забавы? Я учил подобным десять поколений твоих предков за тысячу лет до твоего рождения, когда люди были не более чем нашими… — мрачный взгляд в сторону Гаррета, — партнерами. Не заставляй нас демонстрировать, что опыт приходит со временем.

Хотя Райте не шевельнулся и даже в лице не изменился, от него на Гаррета хлынула леденящая волна, путая мысли и наполняя сознание ужасом. Гаррет словно очнулся от необъяснимо накатившего сна. С нарастающим трепетом он взирал на посла Монастырей. Они друзья? Как он мог поверить, что дружил с этим человеком? Он едва был знаком с ним, втайне считал утомительным фанатиком, пограничным психопатом, чей рассудок колеблется между честной тупостью и невыносимой мономанией. А уж взгляд, который Райте бросил на Квеллиара, — немигающий, невыразительный, безумно сосредоточенный — превратил внезапную дрожь в настоящий физический страх.

— А я Райте из Анханы, — проговорил монах и глухо хлопнул в ладоши, так, словно стряхивал в сторону Квеллиара пыль.

Ничего не случилось.

Эльфы взирали на него с неизменным любопытством. Гаррет едва осмеливался дышать и молился про себя, чтобы все это оказалось дьявольской шуткой. Райте сложил руки на груди и с мрачным удовлетворением улыбнулся — одними глазами. Квеллиар кашлянул, и его спутники разом обернулись к нему.

Гаррет дернулся, страшась посмотреть и не в силах удержаться…

Пушистые брови эльфа озадаченно изогнулись. Квеллиар склонил голову к плечу, точно удивленный щенок, и медленно-медленно опустился на колени. На лице эльфа не отражалось ничего, кроме недоумения, — ни грана тревоги, не говоря уже о боли, — когда его обильно вытошнило черной кровью на ковер.

— Прости, — шепнул он Гаррету. — Прости…

И он рухнул лицом в растекающуюся лужу кровавой блевотины. Его корчило, трясло, из окровавленного рта вываливались огромные алые ломти, словно какая-то сила искромсала его кишки, печень, желудок и теперь выталкивала через глотку. По тончайшей вышивке на обивке софы эпохи Людовика XIV разбрызгался фонтан вишнево-черных капель.

Наконец он перестал глухо, мучительно хлюпать — «хгхкх… гкх… кх… гхсс…» — и затих.

— Рад был познакомиться, — безмятежно сказал мертвецу Райте.

Он обернулся, подняв бровь, к оставшимся эльфам, но внезапная смерть старейшины настолько ошеломила их, что они оцепенели. Гаррета охватил ужас; его колотила дрожь, дыхание перехватило. Он был совершенно уверен, что сейчас эльфийские посланцы совещаются без единого слова или жеста, готовя немыслимое, нечеловеческое возмездие. А Райте отвернулся, будто не считал эльфов достойными внимания.

Он снова странным образом сложил руки на груди, и страх растаял. Даже память о пережитом ужасе рассеялась как дым, и сгинула.

— Вызови охрану, — приказал посол. — Расстрелять этих убийц!

И поскольку Райте был, в конце концов, старым другом Гаррета, Администратор подчинился.

9

Когда-то Полустанок был городской площадью в самом сердце нижнего Тернового ущелья. Дома, окружавшие ее в те времена, стояли до сих пор — под изящным куполом из бронестекла и стальных балок, как средневековая улица в одном из земных городов, превращенная в приманку для туристов. Плиты из того же бронестекла перегородили улицы, ведущие с площади. Только стальные жилы рельсов проходили сквозь стену невозбранно. Пять раз в час на Полустанок прибывали грузовые составы, влекомые тяжелыми паровозами. Вечный угольный дым сажей оседал на бронестекле, отчего солнечный свет едва сочился сквозь купол и круглые сутки Полустанок озаряли огни газовых фонарей. Даже в полдень все на Полустанке казалось зеленоватым, словно лунной ночью, а уж после заката купол и вовсе приобретал потусторонний вид.

Офис компании «Надземный мир» располагался в просторном здании, некогда служившем городской резиденцией богатого купца. Обок него стоял старый амбар, выпотрошенный изнутри, чтобы вместить местный портал между Надземным миром и Землей, так что в воздухе конторы постоянно висел запашок озона и серы: здесь пахло родиной.

А в подвале купеческого особняка располагалось сердце конторы: там, в уютном подземелье, заключенный в зем-нормальное поле, питавшееся от трансферного насоса, находился Центр обработки данных. Здесь, где ЗН-поле защищало чувствительную электронику от хаотического влияния физических законов Надземного мира, стояли компьютеры и размещался центр связи с Землей — мозг компании.

Переступив порог ЦОДа, Гаррет очнулся молниеносно, словно на голову ему опрокинули ведро льда. Он пошатнулся, задыхаясь, и слепо зашарил вокруг в поисках хоть какой-нибудь опоры, защиты от цепенящего ужаса.

Одна крепкая рука поддержала его, другая обхватила за плечи, излучая уютное тепло. Совсем близко, прямо перед лицом Администратора, сверкали ледяные глаза посла Райте.

Гаррет завизжал.

Ладонь посла заткнула ему рот, и наружу вырвался только сдавленный стон.

— Тсс, — успокаивающе промурлыкал Райте. — Все в порядке, Винс, я тебя не обижу… Тсс…

Гаррета колотило. Он был слишком испуган, чтобы сопротивляться. Попытался сглотнуть — не вышло — и только тяжело дышал носом, покуда Райте не соизволил наконец отнять руку.

— Что… Как ты?.. Господи…

Вот теперь он все вспомнил: гибель Квеллиара, грохот автоматных очередей, когда охранники выломали двери гостиной и превратили эльфийских посланцев в истерзанные тряпки. Вспомнил, как предлагал Райте составить ему компанию, покуда он сообщит о несчастном случае своему руководству, вспомнил, как сидел рядом с послом в карете, болтая, будто школьница, всю дорогу из Тернового замка до Полустанка…

Вспомнил, как приказал всем покинуть ЦОД…

«О господи! — беззвучно простонал Гаррет, закатывая глаза в очередном приступе панического страха. Бессмысленно подмигивающие скрин-сейверами мониторы глядели на него из тесных каморок. — О господи, я правда это сделал, я всех отсюда выгнал — я с этим психом наедине!..»

Райте глянул ему в глаза, словно мог читать мысли Администратора, как книгу.

— Винс, — пропел он. — Винс, Винс, Ви-и-инс. Успокойся. Я на твоей стороне. Мы теперь партнеры.

— Но… но… но что ты со мной сделал? Как ты заставил меня притащить тебя сюда? И почему? Зачем?

— Мы здесь, Винс, потому, что, едва лишившись моего общества, ты бы понял, что действовал под моим влиянием. Мы пришли сюда поговорить, поскольку я желаю убедить тебя, а не подчинить. Здесь, — он обвел жестом кабинки, сияющие мониторы, — как ты поймешь, если вдумаешься, я не в силах навязать тебе свои мысли против твоей воли. Чтобы наше партнерство оказалось успешным, я должен обратиться к твоему рассудку.

— Рассудку?.. Партнерство? — Передернувшись, Гаррет вывернулся из объятий посла и обернулся к нему, бледный от ужаса и гнева. — Господи ты боже мой, партнерство! Ты развязал войну!..

— Нет, Винс, — невозмутимо ответил Райте, улыбаясь печально и ласково. — Войну развязал ты. Я только дал тебе шанс нанести удар первым.

Эта улыбка каким-то образом подавила стремление Администратора побушевать. Вместо этого Гаррет опустился в ближайшее кресло, повернулся к столу и, облокотившись на него, закрыл лицо руками.

— Ты про Алмазный колодец?

— Без сомнения. Покорители камней Алмазного колодца были союзниками дома Митондионн еще до Освобождения — больше тысячи лет назад. Если бы посланцы вернулись к Т’фарреллу Вороньему Крылу, чтобы рассказать об увиденном, война началась бы, хочешь ты этого или нет. Война началась, когда ты отравил воды Алмазного колодца.

— Господи боже… — прошептал Гаррет.

Он потер пальцами закрытые глаза, заглушая внезапный порыв вдавить их до упора, ослепить себя ко всем чертям.

— Боже мой, почему ты ничего не объяснил мне? Ты же был здесь — ты знал, ты видел, что происходит. Почему ты мне не сказал?!

Райте пожал плечами:

— С какой стати?

Гаррет поднял голову и уставился на посла. Щеки его горели, точно ошпаренные, но боль еще не достигла сознания.

— Остановить войну между безграничной мощью Артана и величайшим врагом рода человеческого, — рассудительно произнес Райте, — было бы с моей стороны чистым безумием. С какой стати Монастырям считать ваши потери? Никакая цена не будет чрезмерна, если нужно избавить мир от эльфов, а война между вами не будет нам стоить ни гроша.

— Тогда п-почему… — Гаррет запнулся. — Что ты делаешь… Почему? То есть… ты говорил о партнерстве…

— О да, Винс. Я не забыл о существеннейшей, самой важной детали: артанцы или нет, но вы такие же люди, как я.

«Я гораздо больше человек, чем ты, дикарь чокнутый», — мелькнуло в голове у Гаррета, но лицо его осталось бесстрастным. В данный момент положение его было настолько отчаянным, что он готов был принять любую помощь — даже от этого психопата-фанатика.

— Мне известно также, — продолжал Райте, — что ты человек мирный. Я знаю, что войне ты предпочитаешь переговоры, и это достойное восхищения качество, Винс, поверь мне, — до тех пор, пока переговоры имеют шанс завершиться успешно. Но мира между расами быть не может, Винс. Переговоры лишь дали бы эльфам время собраться с силами, распланировать свою кампанию. Поэтому посланцы должны были умереть так, как это случилось. Теперь война неизбежна. Выбора у тебя нет. Но пройдут недели, возможно месяц, прежде чем дом Митондионн узнает о судьбе своих посланников. Теперь время на твоей стороне. Воспользуйся им с толком, Винс. Готовься к удару.

— Но… ты не понимаешь! — беспомощно выпалил Гаррет. — Я не могу вот так взять и объявить войну! У меня нет полномочий… я отчитываюсь перед своим руководством, и даже оно должно держать отчет перед… э-э-э… высшим дворянством Артана. Большая часть этих… э-э-э… дворян никогда не примет войны — мне прикажут искать сугубо дипломатические решения…

Райте пожал плечами:

— Разве ты не можешь подчиниться им сугубо формально? Я в силах предложить тебе тайных союзников, которые выйдут на поле боя за тебя.

Гаррет оценивающе прищурился. Ему уже представлялось, как он выступает перед Конгрессом праздножителей, овеянный славой государственного деятеля; представил, как предложит компании выступить в качестве миротворца, третейского судьи, посредника, ратующего за «прекращение насилия между двумя добрыми соседями Трансдеи…».

Он сможет не только защитить компанию, но и спасти собственную карьеру.

— Союзников?

— Мм… да, — задумчиво отозвался Райте. — Полагаю, это вполне возможно. Что скажет твое… руководство… в ответ на предложение союза со стороны Империи Анханан?

— Анханан? — Дерзость этой идеи ошеломила Гаррета. — Ты можешь устроить нам союз с Анхананом?!

— Скорей всего. О, будь спокоен, неформальный союз — возможно, поначалу даже тайный, но я полагаю, что общие интересы со временем будут связывать Анханан и Артан все крепче.

— Как… с чего начинать?

— Для начала в качестве жеста доброй воли, — решительно ответил Райте, — ты и твои собратья-Актири прекратите поддерживать кейнистов в пределах Империи.

Гаррет задохнулся. Челюсть его отвисла.

Райте сухо усмехнулся:

— Или ты забыл, каким образом я попал сюда? Я заглянул в твои мысли. Мне известно, что артанцы и Актири суть одно и то же. Я знаю, что Кейн был Актири и что они сражаются за дело кейнизма.

— Я… я…

— Я также знаю — или, правильней сказать, верю, — что конечные цели Империи, Монастырей и Артана едины. Все мы служим Будущему Человечества. Не так ли?

— Я… ну пожалуй…

— Когда мы установим нормальные отношения между Артаном и Анхананом, вы сможете продавать Империи артанские боевые артефакты — в идеале эти свои многозарядные самострелы без пружин, — и я полагаю, что имперцы будут более чем счастливы воспользоваться этим оружием для истребления эльфов.

Гаррет прикусил губу. План был привлекательным, дерзким, интересным, но…

— Все не так просто, — заметил он. — Сохранить такой договор в тайне я не смогу, а дворянство не согласится и на это.

— Дворянство, дворянство… — Райте сплюнул. — Или ваш король живет в страхе перед своими вассалами?

— У нас нет короля, — ответил Гаррет. Как он мог объяснить, что такое Конгресс праздножителей, чтобы феодальные извилины мозга Райте переварили смысл? — Нами правит… дворянское собрание. И мое непосредственное руководство составляет лишь небольшую часть этого собрания. Если большинство решит иначе, мы вынуждены будем подчиниться. Нельзя даже, чтобы наши приготовления к войне были замечены, пока на нас не нападут.

— На тебя уже напали, — лицемерно заметил Райте, — предательски, в твоих собственных палатах. Если бы не своевременное вмешательство артанской стражи, ты бы погиб.

— Мм… может быть, — признал Администратор, — но кое-кто сочтет покушение слишком своевременным и недостаточно убедительным. Нет, так у нас ничего не выйдет.

Райте коротко улыбнулся и потрепал Гаррета по плечу. Администратор удивленно глянул на него, а потом понял, отчего посол выглядел таким довольным. Гаррет начал говорить — и думать — о себе и Райте мы.

Партнеры, объединенные общей целью.

И он обнаружил, что сам этому рад. Прежде ему в голову не приходило, насколько одиноко здесь, каким тяжким бременем обернулась защита интересов компании — день за днем, год за годом. В конце концов, Райте не такой уж плохой парень и не психопат на самом деле, просто суровый тип — склонный к насилию, конечно, но уж в таком обществе он вырос, недостаточно развитом, чтобы признавать ценность человеческой жизни…

Хотя эльфы, строго говоря, не люди.

Гаррет всегда старался не забывать, что «просвещенный человек не судит окружающих по собственным культурным стандартам». Еще одно из главных правил.

— Надо отыскать способ выиграть эту войну еще до начала, но как бы нечаянно, — проговорил он. — Обязательно придется сделать вид, что мы ничего дурного не хотели.

— Я знаю, что вы, артанцы, — захватчики, — задумчиво произнес Райте. — Должно быть, прежде вы часто сталкивались с враждебными туземцами. И я уверен, что вы нашли способ бороться с ними — некий способ избавляться от угрозы с их стороны, который не вызывает сопротивления наиболее слабодушных ваших дворян.

Гаррет уставился на него, приоткрыв рот, вспоминая еще одну детскую сказку — одну из тех страшилок, что шепотом пересказывали друг другу дети Администраторов. Там говорилось о племени американских индейцев… как их — сю Су? Что-то в этом роде. Не важно.

Шанс оживить легенду встряхнул его.

Он может. Сейчас. Здесь. Одним смертельным ударом спасти компанию и собственную шкуру.

«Господи!» Гаррет вскочил, нервно заламывая руки.

— Райте, я гений — я больше чем гений, Богом клянусь, я придумал!

Он хлопнул посла по плечу, пожал ему руку и едва удержался, чтобы не растоптать остатки достоинства, сплясав тут же. Усидеть на месте он не мог. Он повернул ближайший монитор под углом вверх и включил его, вызвал телеком-программу и, едва погасла заставка, ввел свой опознавательный код.

«По-английски, — напомнил он себе. — С этими надо говорить по-английски».

Экран просветлел.

— Студия Сан-Франциско, — счастливым голосом пропел улыбчивый симпатяга в костюме касты Ремесленников. — Чем могу помочь?

— Администратор Винсон Гаррет, компания «Надземный мир». Конфиденциальный звонок высшего уровня срочности главе отдела хранения опасных биоматериалов. Приготовьтесь к шифрованию.

Глаза юного Ремесленника широко распахнулись.

— Так точно, господин Администратор! — выпалил он, тяжело сглотнув. — К шифрованию… — из динамика донесся стук пальцев по клавиатуре, — готов!

— Соединяйте.

«Господи! — твердил про себя Винсон Гаррет, ожидая, когда откликнется начальник отдела хранения опасных биоматериалов. — Господи, наверное, Ты меня за что-то любишь».