Мэзэки (народные шутки)
В седьмой том вошли мэзэки (народные шутки) татарского народа. Том снабжён вступительной статьёй, словарём непереведённых слов, указателем использованных источников. Рассчитан на фольклористов, литературоведов, историков и этнографов, преподавателей и учащихся, а также на широкий круг читателей.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мэзэки (народные шутки) предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
© Татарское книжное издательство, 2017
© Институт языка, литературы и искусства им. Г. Ибрагимова АН РТ, 2017
Мэзэк
Первые попытки жанровой классификации произведений татарского народного творчества предпринимаются уже в середине XIX века. Вначале превалировала практическая направленность отбора, то есть тексты распределялись по жанрам в целях их публикации. Но, начиная с Каюма Насыри, уже заметно стремление выявить специфические признаки жанра, провести систематизацию на научной основе.
В начале XX века вопрос определения жанрового состава татарского фольклора привлекает внимание довольно большого количества видных учёных. Так, Галимджан Ибрагимов делит народную литературу «со стороны внутренних качеств, смысла и содержания» на семь видов: баиты, песни, сказки, пословицы, загадки, частушки, прибаутки[1]. Есть классификации, разработанные Х. Бадиги, Г. Сагди, Г. Рахимом, но ни в одной из них о жанре шутки (мэзэк) не упоминается. Только в 1929 году в составленном М. Васильевым и Г. Рахимом «Руководстве по собиранию фольклора и народной литературы» шутка впервые расценивается как самостоятельный жанр: «Очень короткие рассказы смешного характера называются анекдотом (латифой)»[2].
Однако и этот факт остался в истории татарской фольклористики случайным, единичным явлением. До 1960 года не появилось ни одного специального исследования о жанре. Только в статьях Г. Баширова «Несколько слов о мэзэке», «Как появился мэзэк», помещённых в его сборниках «Туксан тугыз мәзәк» («Девяносто девять шуток». — Казань, 1960) и «Мең дә бер мәзәк» («Тысяча и один мэзэк». — Казань, 1963), высказаны важные мысли касательно жанровых признаков народной шутки, её возникновения и идейно-эстетической ценности. В конце ХХ века определённый вклад в изучение жанра внесли Ф. Хатипов и А. Яхин. В монографии Ф. Хатипова «Эпические жанры» (Казань, 1973) есть раздел под названием «О жанре “мэзэк”». В той же книге, в разделе «Новелла. Рассказ», анализируется взаимосвязь народной шутки и новеллы. А. Яхин опубликовал несколько статей об этом жанре, а в своей монографии «Система татарского фольклора» (Казань, 1984) посвятил анекдотам специальную главу.
Хотя научное изучение жанра несколько запоздало, сами шутки (то есть тексты) стали появляться в печати давно. Отдельные образцы этого жанра, хоть и не в «чистом» виде, можно встретить в составе произведений древнетатарской литературы.
Как известно, в средневековой восточной литературе были широко распространены дидактические произведения с «ящичной композицией». В каждом разделе этих произведений, составленных из относительно самостоятельных частей, приводятся изречения, наставления пророков, святых, мудрецов и как иллюстрация к ним прилагаются различные поучительные рассказы, басни, шутки. Эта традиция путём переводов и подражаний проникает также в древнетюркскую литературу. Совершенные образцы её можно встретить в творчестве видного поэта Средневековья Сайфа Сараи. В 1391 году он переводит с фарси на тюркский язык знаменитый «Гулистан» Саади Ширази. Как явствует из исследований Х. Миннегулова, «Гулистан бит-тюрки» состоит из 182 рассказов, 55 притч и 18 назиданий[3].
Известное произведение Махмуда бин Гали аль-Булгари «Нәһҗел фәрадис» («Открытый путь в рай»), написанное в 1358 году, тоже построено по принципу «ящичной композиции». Книга состоит из четырёх разделов (баб), каждый раздел — из десяти подразделов (фасыл). В начале подраздела «приводится какое-нибудь изречение, даётся пояснение к нему, это пояснение дополняется словами, указаниями различных авторитетов. В конце приводятся один или несколько рассказов в качестве иллюстрации к этой мысли»[4].
Если принять во внимание, что в произведениях восточной литературы широко использовалось народное творчество, в том числе шутки, то окажется, что наш фонд народных шуток значительно обогатился за счёт переводов с арабского и фарси ещё в Средние века. В рассказах четвёртого раздела «Нәһҗел фәрадис» осуждаются такие отрицательные качества, как прелюбодеяние, пьянство, чванство, лживость, злоязычие, лицемерие и высокомерие, злопамятность и зависть, накопительство. Видно, что в этих рассказах есть значительное тематическое сходство с народными шутками. И по своей композиции отдельные рассказы близки к мэзэкам.
Например:
« — Эх, бедняга! На голову твою золу посыпали. Почему же ты воздаёшь благодарение по этому поводу? — спросили у мудреца.
Он ответил:
— С меня сошёл грех. Я было опасался, как бы не возник огонь, который уничтожил бы меня. Творец истины довольствовался этой золой. Как же мне не возносить хвалу?»[5]
Ф. Хатипов высказывает мысль о том, что пример этот «целиком и полностью напоминает один анекдот о Ходже Насретдине»[6]. Действительно, среди анекдотов Ходжи довольно часто встречаются похожие на вышеприведённый рассказ. Их схема сводится к следующему: герой попадает в бедственное положение и благодарит Бога за это. Он рад, что избавился от другой, большей беды. Скажем, услыхав о пропаже своего осла, Ходжа Насретдин благодарит Всевышнего. Окружающим его удивлённым людям он объясняет:
— Окажись я верхом на этом осле, я ведь тоже пропал бы. Поэтому и радуюсь.
В рассказе «Шейх и кадий*»[7] шейх спрашивает кадия: «Из какой материи сшит халат, что на тебе?» Кадий отвечает: «Половина — шёлк, половина — нитки». Когда же кадий говорит о том, что одеяние полностью из шёлка дозволено только женщинам, а из ниток — только мужчинам, шейх высмеивает его: «В таком случае, кадий, одна твоя половина — мужчина, другая — женщина». Здесь тоже использован приём шyтки: внешнее сходство между двумя предметами переносится на внутреннее сходство.
В период Средневековья были, несомненно, и шутки, созданные самим татарским народом. Поскольку в своё время не были занесены на бумагу, их трудно различить, хотя они, возможно, и сейчас продолжают жить в устном репертуаре. И всё же с помощью некоторых произведений, имеющих отношение к отдельным конкретным событиям и историческим личностям, можно удостовериться, что татарские мэзэки в периоды Булгарского и Казанского ханства обрели законченную форму. В одном мэзэке, опубликованном Н. Исанбетом, говорится о том, как Хромой Тимур (1336–1405) захватил город Булгар и много добычи, пленных. Среди них оказался слепой поэт по имени Давлет. Решив посмеяться над ним, Хромой Тимур спросил:
— Так, значит, Давлет слепой?
На что поэт, не задумываясь, ответил:
— Если бы Давлет не был слепым, не достался бы он Хромому[8].
Хотя этот мэзэк имеет довольно древнее происхождение, он полностью отвечает и современным требованиям жанра. Здесь использован часто встречающийся в анекдотах приём — употребление слова в нескольких значениях. «Давлет» обозначает: 1) богатство, имущество, 2) страну, государство, 3) имя человека. Отвечая: «Давлет слепой», поэт намекает на «слепоту» своей страны (то есть на её неготовность отразить нападение врага) и тем самым бросает тень на полководческую славу Тимура. Кроме того, со словом «слепой» удачно сочетается слово «хромой» — намёк на физический недостаток самого Тимура[9].
Предоставление ответа в этом мэзэке поэту-импровизатору (чичену) тоже соответствует традициям жанра, ибо в создании народных шуток особенно активна роль острословов. «Если соберутся пять-шесть человек, среди них непременно сыщется остроумный человек, создающий весёлое настроение… Это бывало и раньше, и сейчас водится. Даже крохотное жизненное приключение, попав на язычок этого острослова, быстро превращается в весёлую шутку», — пишет Г. Баширов[10].
Использование в литературных произведениях как собственных шуток народа, так и переводных анекдотов — первый шаг в их собирании и издании. Эта традиция сохраняется на протяжении столетий и особенно активизируется в XIX веке. А в 1845 году в Казани, в типографии Шевица печатается в переводе с турецкого первый самостоятельный сборник шуток — «Ләтаиф Хуҗа Насретдин әфәнде» («Анекдоты Ходжи Насретдина»), содержащий 124 текста.
Согласно данным, приведённым А. Г. Каримуллиным в указателе[11], во второй половине XIX — начале XX столетия анекдоты Ходжи Насретдина печатаются 31 раз. Кроме того, выходит в свет 13 сборников под названием «Ләтаиф» («Анекдоты»), «Мәҗмәгыль ләтаиф» («Сборник анекдотов») и др. Количество же книг, в которые вошли отдельные тексты шуток, превысило два десятка. Правда, эти цифры, за вычетом повторных изданий, следует чуть приубавить. (Например, мы сопоставили издания сборника «Анекдоты Ходжи Насретдина» 1845, 1881 и 1890 годов. Между ними почти нет различия.) Не следует забывать, что большую часть текстов составляют переводы восточного и русского фольклора. Некоторые авторы сами упоминают об этом. Так, Салихджан Кукляшев пишет о том, что пословицы для хрестоматии «Диване хикаяте татар» («Сборник татарских рассказов») он собирал среди народа, а рассказы (среди них есть и шутки) брал из рукописных книг и переводил с восточных языков[12].
Такое широкое распространение в печати жанра мэзэка следует в первую очередь объяснить бурным ростом просветительского движения среди татар. Это наглядно заметно в деятельности великого просветителя Каюма Насыри. В книгах «Җәваһирел хикәят» («Жемчужины рассказов»), «Кырык бакча» («Сорок садов»), «Фәвакиһелҗөләса фил әдәбият» («Плоды для собеседников по литературе») он помещает десятки текстов мэзэков. В них ставится задачей разоблачение таких отрицательных явлений, как религиозный фанатизм, суфизм, ишанство, схоластика, тупость, невежество, корыстолюбие, жадность, лень и т. п. Материал, служащий этой цели, К. Насыри в основном черпает из восточного фольклора. Здесь нет ничего противоестественного. Потому что «в комическом творчестве народа мы находим противопоставление той доктрине подчинения и религиозного благочестия, которая являлась на Востоке официальной. В анекдотах слышится насмешка трезвого ума над всем условным и не имеющим действительного содержания. Вспомним, как Ходжа учит или учится, как постится, молится Богу, сталкивается с людьми богатыми и бедными; всюду и во всём отражается неразумность догм, законов и установлений мира угнетателей, их несовместимость с требованиями живой материальной практики, с человеческими потребностями»[13]. Произведения подобного содержания приобрели актуальность и в татарской общественной жизни второй половины XIX века.
К. Насыри сам говорит о том, что книгу «Плоды для собеседников по литературе» написал, используя произведения египетского учёного XIX века Мухаммеда бин Ахмета аль-Хатипа и хорезмийского учёного XII века Мухаммеда бин Гасима бин Якуба Зимахшари. Можно полагать, что он обращался и к другим источникам Востока. Например, в книге К. Насыри есть мэзэки о враче, который лечил болезнь желудка, капая лекарство в глаз больного, о скупом человеке, заставлявшем детей спать на левом боку, так как якобы если спать на правом боку, то желудок работает хорошо; о том, как на глазах у больного скупца едят его продукты, чтобы заставить его пропотеть; о дураке, гоняющемся в поле за своим голосом; о бедняке, заставившем воров убраться не солоно хлебавши с сообщением: «Я здесь и днём с огнём ничего не найду» и др. Все они встречаются в «Книге занимательных историй» классика средневековой сирийской литературы Абуль-Фараджа (1226–1286)[14].
Разумеется, не все опубликованные К. Насыри шутки являются переводами. Чтобы выяснить это, нужно изучить, сопоставить восточные источники, использованные учёным. Но и без этого можно с уверенностью сказать, что отдельные шутки, основанные на игре слов «куна алып кил» (принеси доску для теста), «куна кил» (приходи с ночёвкой), или с похоже звучащими словами: «пычкы» (пила) — «ышкы» (рубанок) мог сочинить только татарский народ, ибо слова эти так сходно звучат только в татарском языке. При переводе их на другие языки исчезают сходство и игра слов и, следовательно, почва для шутки. Вот пример другой шутки:
«Когда один нищий умирал, к нему пришли близкие.
— Эх, имярек, состояние твоё плохое, произнеси иман.
— Ох, даже на смертном одре надоедают с этой иманой, — возроптал бедняга»[15].
Эта шутка построена на созвучии слов «иман» (слова, произносимые для заверения в верности Всевышнему) и «имана» (налог на землю). Слово «иман» арабского происхождения, а «имана» распространено только в царской России, среди татарских крестьян (переделка слова «имена»[16]). Само собой разумеется, эта шутка — произведение татарского фольклора.
Тексты мэзэков, непосредственно записанные из народных уст, хотя и в небольшом количестве, встречаются и в фольклорных сборниках, выпущенных Г. Балинтом, Г. Фаезхановым, Т. Яхиным, Ш. Рахматуллиным. Последний из этих авторов особо активно трудился над составлением сборников шуток. Вышли в свет его книги: «Истинные мэзэки» (1895), «Истинное слово» (1897), «Истинные рассказы» (1901), «Истинные сказки» (1909). Первые две из них анонимны. Лишь в третьей сообщается, что составителем «Истинных рассказов» является Шигабутдин сын Габдульгазиза Рахматуллин. В предисловии к четвёртому сборнику сам Ш. Рахматуллин напоминает о том, что издал раньше книги «Истинные мэзэки» и «Истинное слово».
Поскольку о содержании сборников «Истинное слово», «Истинные сказки» подробно написано Г. Башировым, остановимся лишь на сборнике «Истинные мэзэки», который и по времени был первым, и по содержанию состоит только из шуток. (Отсюда, по-видимому, и начинается научное обращение термина «мэзэк».) Правда, многие из 90 текстов являются переводами с русского. Об этом свидетельствуют русские имена и такие слова, как «барин», «лакей», «половой», «денщик», «гостиный двор», «зверинец», «плут», «ломбард». Но встречаются в сборнике и шутки татарского народа. Вот пример:
«Когда одна сноха жаловалась на свою свекровь, другая сноха сказала:
— А вот моя свекровь, слава богу, ни разу слова обидного не сказала.
Первая сноха:
— Что за диковинный случай! Может быть, вы не встречаетесь?
— Вот именно! Она живёт в Береске*, а я живу в Метеске*».
Немало увлекательных сборников народных шуток было выпущено в начале XX века. Один из них — книга Хабири Насырии «Мэзэки, или Поучительные истории» (Казань, 1904). В неё включены 73 шутки. Тематика их довольно богата и для своего времени актуальна, им присущи выдержанность стиля, остроумие. Хотя многие произведения также являются переводными, автор сравнительно мало употребляет чужеродные слова. Такой же положительной оценки заслуживают сборники «Восемьдесят восемь миниатюр» (Казань, 1902) Махмуда Алмаева и «Развлекательные слова» (Оренбург, 1914) Габдельбара Шарифова. Последний сборник состоит из 120 шуток. Многие из них продолжают печататься и в современных фольклорных сборниках.
После возникновения в годы Первой русской революции периодической печати на татарском языке издание народных шуток активизируется. Особенно в журнале «Шура», на страницах которого помещаются многочисленные тексты в переводах из турецких источников.
Систематическое собирание и опубликование собственных мэзэков татарского народа приходится на 50—60-е годы XX века. Этим плодотворно занимается Г. Баширов. Хождение в народ, содействие любителей-фольклористов помогли ему собрать более 1000 произведений народного юмора, которые увидели свет в уже упомянутых сборниках «Девяносто девять шуток», «Тысяча и один мэзэк» и других, несколько раз издававшихся и в русском переводе.
Большой труд в сбор и публикацию народных шуток вложил писатель и учёный Наки Исанбет. В его трёхтомнике «Татарские народные пословицы» в виде иллюстративного материала приводится около 400 текстов мэзэков.
В течение многих лет участники фольклорных экспедиций, организованных Институтом языка, литературы и искусства имени Г. Ибрагимова, записывали на местах большое количество народных шуток. Следует также учесть постоянный приток произведений, присылаемых отдельными любителями-энтузиастами в адрес Института.
Значительным событием в истории татарского фольклора стал выпуск специального тома «Мәзәкләр» («Народные шутки») в составе 12-томного свода «Татар халык иҗаты» («Татарское народное творчество»), который содержит 1169 текстов, снабжён вступительной статьёй, примечаниями и указателем источников[17].
Тексты мэзэков печатались и печатаются также в различных фольклорных сборниках, на страницах журналов «Чаян», «Казан утлары», «Идел», «Сөембикә», «Ялкын», газет «Ватаным Татарстан», «Шәһри Казан», «Татарстан яшьләре» и др.
Жанр мэзэка в татарском народном творчестве по своим основным параметрам близок к анекдоту в русском фольклоре. Слово «анекдот», заимствованное из греческого лексикона, прижилось в фольклоре многих народов и превратилось в своеобразный интернациональный термин. Вместе с тем у этого жанра есть национальные, иначе говоря, имеющие обращение только у отдельного народа наименования. Так, украинцы называют анекдот «усмeшкой», башкиры — «кулямас», туркмены — «шорта сөз».
В татарской дореволюционной печати шутки нередко появлялись под именем «хикәят» (рассказ). Широкое употребление получили также термины «латифа» и «мэзэк». Эти слова, пришедшие к нам из арабского языка, имели значение «забавный короткий рассказ». Как и термин «анекдот», арабская «латифа» употребляется в фольклоре многих народов (в основном на Востоке, например у индийцев, афганцев, персов, турок, азербайджанцев, узбеков, уйгуров и др.). Слово «мэзэк» как название жанра, как термин у других народов вроде бы не встречается (сами арабы употребляют термины «надира», «нэктэ»)[18].
Во второй половине XX века в фольклористике многих народов анекдот был признан самостоятельным жанром, и появились серьёзные исследования, в которых его разработка нашла отражение. Об основных жанровых признаках анекдота можно судить по данным ему определениям. Вот определение В. Е. Гусева: «Анекдотом мы называем эпическое сатирическое или юмористическое произведение, построенное на одном эпизоде с резко выраженной кульминацией и неожиданной концовкой»[19]. «Анекдот в основном это так называемая «малая повествовательная форма», по преимуществу устная. Лежащее в основе рассказа острое положение обычно разрешается неожиданной концовкой», — пишет Н. Османов[20]. Согласно определению К. Мергена, «короткоформатным произведениям народного творчества сатирической направленности, и, как правило, с неожиданным поворотом сюжета, дан термин кулямас»[21]. «…Когда мы говорим о шутке, мы подразумеваем прежде всего жанр, вмещающий смешное, весёлое, компактное, неожиданно остроумное», — подчёркивает Ф. Хатипов[22].
Следовательно, под шуткой (анекдотом) понимается небольшое прозаическое, юмористико-сатирическое произведение с обязательной неожиданной и остроумной концовкой. Эти признаки, взятые по отдельности, свойственны и фольклорным произведениям другого рода. У мэзэков особенно заметна близость к сказкам. Поэтому некоторые фольклористы до сих пор продолжают рассматривать шутки как разновидность сказок. И напротив, сторонники взгляда на шутку как на самостоятельный жанр стремятся прежде всего найти признаки, отличающие её от сказки. Исследования в таком направлении в русской фольклористике проводились уже в конце XIX века. А. П. Пельтцер, касаясь различия между сказкой и анекдотом, обратил внимание на то, что они различаются не только по форме (скажем, по объёму), но и по содержанию: «В анекдоте замечается отсутствие фантастического элемента, и это едва ли не главная отличительная черта. В нём всё жизненно и правдиво, он не уклоняется от действительности. Мы всегда чувствуем под ногами твёрдую почву, твёрдое основание, определённый факт, жизненный и рельефный, подхваченный народным юмором. Правда, в большинстве анекдотов есть преувеличение, но оно нисколько не мешает жизненной правдивости»[23]. Подобный взгляд и у Г. Баширова: «Если один род сказок имеет дело с волшебством, основанным на фантастических, вымышленных событиях, то шутка не имеет к нему никакого отношения. Она имеет дело только с подлинными, на земле живущими людьми, с реальными обстоятельствами, которые пережиты или могут быть пережиты ими»[24] (выделено нами. — X. М.).
Это очень важный момент. Реальное содержание шуток наиболее отчётливо проглядывает в образной системе этого рода произведений. В шутках конфликт основан большей частью на отношениях людей между собой (скажем, богач и работник, умный и дурак, трудолюбивый и лентяй, сноха и свекровь, зять и тесть). Даже знаменитый герой шуток Ходжа Насретдин, переживший множество приключений и даже побывавший «на том свете», никогда не вступает в столкновение с фантастическими силами. Его противники — ханы, визири*, кадии, суфии*, торговцы и др. Таких могущественных врагов Ходжа одолевает не с помощью волшебства, а благодаря смекалке, хитрости.
Во многих шутках упоминаются конкретные названия деревень, имена людей. В науке стало признанной истиной, что героями некоторых популярных анекдотов являются исторические личности. Скажем, бытуют многочисленные анекдоты о великом узбекском поэте Навои (фольклорное имя — Мирали, XV век), о Бирбале — визире индийского императора Акбара (XVI век), о видном туркменском сатирике Кемине (XIX век). Предполагают даже, что и у Ходжи Насретдина был прототип. По одной из таких версий, он якобы родился в 1206 году в малоазиатском селении Хорто, в семье муллы, тридцати лет переехал в Акшехир и там скончался в 1284 году[25].
В томах «Татарских народных пословиц» Н. Исанбета приведены мэзэки о литераторах и поэтах Г. Кандалый, К. Насыри, Г. Тукае, З. Башири, Г. Газизе и др. А мэзэки, в которых главными персонажами являются жившие в Казани острослов Рахми Толмач* и миллионер Длинный Ибрай, составляют даже целый цикл.
Первый персонаж цикла — Рахми Толмач (Рахматулла Амирханов) — родился примерно в 1805 году в деревне Новый Кишет. Когда он был ещё маленьким, его отец переехал в Казань. Рахматулла получил хорошее образование в медресе, самостоятельно освоил русский язык и служил даже переводчиком в казанской ратуше (Рахми Толмач — дословно: Рахми Переводчик). Р. Амирханов активно участвовал в культурном движении татар, был издателем, составителем календарей. Как известный острослов Рахми Толмач упоминается и в знаменитом труде Ш. Марджани «Мустафад аль-ахбар фи ахвали Казан ва Булгар» («Полезные сведения о Казани и Булгаре»)[26].
Прототипом второго персонажа (Длинного Ибрая) был богач Ибрагим Юнусов. Этот чванливый, грубый, невежественный человек, носитель реакционных взглядов хотя и содержал в Казани медресе*, но многие годы чинил препятствия стремлениям великого просветителя и историка Шигабутдина Марджани обучать по-новому[27]. Эти свойственные характеру И. Юнусова черты удачно схвачены в вышеназванном цикле шуток.
Раз мэзэк тесно связан с реальной действительностью, то как же объяснить утверждение некоторых авторов, что «во многих шутках, как и в сказках, фантастические обстоятельства занимают большое место», что мэзэк «шельмует» фантастические злые силы (дьявола, чёрта, лешего и др.)?[28] Чтобы ответить на этот вопрос, стоит, пожалуй, бросить взгляд на генезис и эволюцию жанра.
Во второй половине XX века вышли в свет труды, посвящённые изучению духовной жизни древнего родового общества, включая его словесно-языковое творчество[29]. Как явствует из них, в фольклоре древности наряду с мифами значительное место занимают анекдоты и рассказы, повествующие о происходивших в жизни событиях. Вдобавок и сами мифы по содержанию не были однозначными. Мифологический герой — сложный, многогранный образ. Говоря словами Е. Мелетинского, он действует «то как мифологический демиург, то как богатырь, то как плут-трюкач»[30]. То же самое наблюдается в дуалистических мифах, составлявших первоначальный слой мифологии.
В дуалистических мифах отражена древняя форма структуры человеческого общества, состоявшая из двух противоположных фратрий. Герои таких мифов — два брата-близнеца, считающиеся родовыми предводителями фратрий. Один из близнецов изображается опытным, энергичным, смышлёным, хитрым, а второй — бездарем, растяпой, бестолочью. «В развитом дуалистическом мифе мы находим уже все основные элементы бытовых комических повествований: культурные герои представлены умным и глупым; последний всё делает не так, как следует, и попадает в смешные ситуации, причём зачастую герои действуют в обыденной житейской обстановке», — пишет Е. Турсунов[31]. По его мысли, во времена расшатывания древних религиозных взглядов отдельные сюжеты дуалистических мифов, бытовых сказок и анекдотов, принимая форму художественного произведения, составляли самый древний слой сатирической бытовой литературы. Однако в этих сказках сатира ещё не обрела социальный характер, она нашла воплощение в прежних мифологических образах и была направлена против считавшихся некогда могущественными сил природы.
Осмеяние фантастических сил в шутках, возможно, занимало значительное место именно на данной ступени эволюции жанра. У некоторых братских тюркских народов, например у казахов и бaшкир, существуют циклы об Алдаре и шайтане. У нас в сегодняшнем репертуаре шутки, в которых замешаны фантастические силы, можно перечислить по пальцам. Вот некоторые из них.
«…Не успел старик, тащащий вязанку дров из леса, поохать-попричитать: «И смерть не придёт», как перед ним предстала Смерть и спрашивает:
— Почто меня покликал?
Старик словчил:
— Вот позвал помочь привезти эти дрова».
По правде говоря, в этом примере Смерть не выступает в роли существ иного мира. Смерть, увидя немощного старика, недоуменно спрашивает: «Почто покликал?» Если бы не было некоторой условности (Смерть, услышав своё имя, тут же появляется), можно было бы рассматривать ситуацию как конфликт между умным, расторопным человеком и бестолковым, простофилей. Поэтому мифологические образы, заменившие когда-то в дуалистических мифах растяпу-брата, по мере развития жанра снова легко вытесняются образами людей.
Следовательно, по содержанию мэзэк от волшебной сказки нетрудно отличить. Но есть ещё бытовые сказки, которые по своему реальному содержанию, по идее, тематике очень близки к мэзэкам, и чтобы различать их, следует обратить внимание на их структуру, особенности композиции. «Бытовая сатирическая сказка и анекдот по специфике изображения действительности принципиально не отличаются друг от друга, — говорит В. И. Чичеров. — Их отличие можно видеть скорее всего в том, что анекдот повествует в сжатой лаконичной форме только об одном каком-либо случае (содержит один эпизод), тогда как бытовая сатирическая сказка включает ряд в сюжетном отношении нередко самостоятельных эпизодов, связанных одним персонажем и общей идеей… Приём троекратности (обычно троичности лиц и троичности действий) часто встречается в сказках этого рода, но в анекдотах этот приём отсутствует»[32]. Как мы уже видели, В. Е. Гусев также указал на то, что анекдот — произведение, построенное на одном эпизоде. Ф. Хатипов считает эту композиционную особенность присущей и татарским шуткам[33].
Касаясь взаимоотношений анекдота и бытовой сказки, Е. Турсунов говорит о необходимости включить в состав жанра анекдота и древние комические сюжеты, восходящие к мифам. Основанием для этого он берёт однособытийность в их построении и неожиданность ситуации. Первоначальное механическое объединение двух или более самостоятельных эпизодов и последующее дополнение их сходными по характеру деталями и эпизодами — так рождается сложная структура многоплановой бытовой сказки[34].
Анекдоты могут включать и несколько эпизодов. Часто встречаются примеры образования их на основе двух событий. Герой шутки попадает в две ситуации. Обычно эти ситуации внешне схожи, но тем не менее существенно отличаются друг от друга. Герой или сознательно, или вследствие своей бестолковости использует итог первой ситуации (формально он имеет на то право, поскольку ситуации сходны) во второй ситуации, тем самым оставляя своих врагов в дураках или же оказываясь сам в комическом положении. Приведём примеры для обоих случаев.
1. Один богач даёт работнику деньги и велит купить на базаре две разные вещи. Чтобы купить их, работник ходит на базар дважды, возвращается только ночью. Богач бьёт его, наставляя: «Исполни в один выход два поручения».
В другой раз богач заболевает и посылает работника за врачом (как и в первом эпизоде, работнику даётся поручение). Работник приводит с собой врача и ещё одного человека. Богач спрашивает: «Зачем этого человека привёл?» Работник отвечает: «Тогда, помнишь, ты побил меня, сказав, чтобы я за один раз выполнил сразу два поручения. Так вот тебе врач. А коль умрёшь — вот тебе могильщик. Два раза меня не гоняй!»
2. Мэнди отправляется с отцом на базар покупать корову. Отец торгуется, чтобы корова была стельная. Мэнди приходит к выводу, что стельная — это хорошо.
В другой раз Мэнди сватают девушку (внешнее сходство с первым событием — торг). Держа в уме итог первого события, Мэнди торгуется со свахой: «Мне чтоб и девушка была, чтоб и на сносях была!»
Есть шутки, включающие даже три события. Примеры можно найти в анекдотах о Ходже Насретдине. В одном древнем тексте три монаха, каждый по отдельности, то есть в отдельном эпизоде, задают Ходже три вопроса: «Где центр мира? Сколько звёзд на небе? Сколько волосинок в моей бороде?» Или в другом анекдоте Ходжа три раза подходит к кафедре и обращается к собравшимся: «Эй, правоверные, знаете ли вы, о чём я вам сейчас расскажу?»
И сказки, в свою очередь, не всегда сохраняют в сюжете трёхсобытийность. Встречаются короткие бытовые сказки, вобравшие в себя лишь одно событие. Здесь приходится считаться не столько с количеством событий, а с тем, как рассказывается о них. Как писал Г. Баширов, «в любой сказке события излагаются подробно, там основное внимание сосредоточивается на самом событии, на его содержании. А в шутке — по-иному… Основа, то, что делает шуткой, — умное, толковое слово, а в некоторых — искусное, остроумное, достойное стать афоризмом»[35].
Совершенно правильное наблюдение. В самом процессе рассказывания сказки слушатель испытывает эстетическое наслаждение. А вся соль, весь вкус шутки — в её концовке. Здесь недостаточно говорить только о поучительном, остроумном слове, потому что и сказки иногда заканчиваются такими же выражениями. Вся премудрость шутки — в неожиданности концовки. Такое условие совершенно не случайно, поскольку, как показано в теоретических трудах, неожиданность — один из общих законов комизма. «Во всех приведённых нами случаях открытие недостатков окружающих нас людей и другие подобные же открытия только тогда приводят к смеху, когда они неожиданны», — говорит известный советский фольклорист В. Я. Пропп. «Анекдот, — продолжает он, — вызывает у нас смех своим неожиданным остроумным концом. Но тот же анекдот, услышанный во второй или в третий или в четвёртый раз, смеха не вызывает, так как неожиданности уже нет»[36]. На то, что «в неожиданном повороте мысли заключается комизм анекдотов и шуток», указывает и польский учёный Б. Дземидок[37].
При первом знакомстве слушатели до последних слов не знают, чем закончится шутка, потому что итог, ожидаемый по логике рассказа, оказывается совсем не таким, каким его ожидали. Если же соль шутки будет известна заранее, тогда она потеряет свой смысл. Приведём примеры.
«Один человек, отправившийся в лес воровать дрова, услышал посвист и, полагая, что его обнаружил лесник, убежал домой. Вернувшись домой, прислушался — свистят пуще прежнего.
Человек сказал своей жене:
— Запри ворота, не впускай лесника!
Сам быстренько полез в подпол. Свистящий звук всё не прекращался».
Здесь произведение подошло к пику развязки. Кажется, вот сейчас лесник прикажет отпереть ворота, выволочит порубщика из подпола и накажет. Шутка же заканчивается по-другому: нет никакого лесника, его и не было вовсе, а свистит… собственный нос бедняги.
Поскольку неожиданная концовка является необходимым условием шуток, то в поэтике жанра должны быть обеспечивающие это условие специальные средства и приёмы. Один из них — алогизм. То есть между заявленной в произведении ситуацией и поведением героя шутки возникает несоответствие. Алогизм особенно присущ шуткам о дураковатых людях. Такие не могут постичь суть и подлинные причины жизненных явлений и делают неправильные, абсурдные выводы. Поэтому их слова или поступки оказываются для слушателей совершенно неожиданными.
«…У человека по имени Хайрулла волк задрал козу. Хайрулла едет в Арск на базар покупать новую козу. Но животное не пускают в вагон, и Хайрулла привязывает его к вагону сзади. На ближайшей остановке Хайрулла слез посмотреть — только голова козья на верёвке болтается. Хайрулла вне себя:
— Проклятый волк! За поездом бежал, догнал всё-таки!»
Сходных примеров много в шутках о Мэнди, Мокыте. Мэнди, проспавший обоз, весь гнев излил на петуха: «Без петушиного крика рассвет не наступает, петух криком вызвал рассвет». А другой герой, Мокыт, когда жене настало время рожать, отправляет повитуху от порога обратно: «И в тот раз из-за тебя родилась дочь. Мне нужен мальчик, пусть другая повитуха придёт».
Алогизм может возникнуть и через аналогичное мышление[38] героев шутки. Скажем, у одного человека в пути устала лошадь. Он и бьёт её, и уговаривает — лошадь ни с места. Тогда, рассердясь, человек думает наказать лошадь. Исходя из того, что ему самому пешком идти трудно, он распрягает лошадь, привязывает за уздечку к задку телеги, сам впрягается в тележку: «Попробуй-ка, лошадка, теперь пошагай пешком, узнаешь, каково!»
Иногда алогизм возникает благодаря сокращению части эпизода, раскрывающей причины и следствия в поступках героя. «Укороченный» ответ (или поступок) не подходит к поставленному вопросу, воспринимается как несоответствующий. Когда некто явился в больницу, жалуясь на боль в животе, врач, невзирая на его охи, начал ему капать в глаз лекарство… Безграмотный человек просит другого человека написать для него письмо. Тот отговаривается: «Не могу написать, что-то ноги в последнее время приболели». Анализируя последний пример, Ф. Хатипов пишет: «Этот ответ ставит перед слушателем и читателем загадку. Какое имеет отношение к писанию письма болезнь ног? Ведь пишут не ногой, а рукой. Где же тут логика? Но только поначалу всё кажется нелогичным. Потому что выпало посредническое звено — объяснение. Если восстановим его, появится логика мысли.
«…Этот человек удивился:
— При чём тут ноги? Ты, чать, не ногой будешь писать.
Тот человек сказал:
— В том-то и закавыка: письмо, которое я напишу, никто, кроме меня, не сумеет прочитать. А у меня болят ноги, чтобы идти по адресу».
Таким образом, понятие в двух плоскостях (писание письма и болезнь ног) вошло в одну связь, в результате чего возникла шутка»[39].
Можно к этому интересному наблюдению Ф. Хатипова добавить: чтобы с помощью указанного примера создать шутку, нужно, чтобы у её героя был какой-то изъян, какое-то несоответствующее норме качество. Но вначале в произведении нет на это намёка, слушатель думает, будто речь идёт о нормальных людях. Скажем, мы не знаем заранее, что у человека, к которому обратились за помощью, скверный почерк, который он сам только и различит. Человек, явившийся к врачу с жалобой на боль в животе, оказывается, ел заплесневелый хлеб. Следовательно, он «слепой» (в значении скупой, неразборчивый). Врач, капая ему лекарство в глаз, тем самым намекает на этот его недостаток.
Как многократно указывали исследователи теории комического, «стремление чего-либо выдать себя не за то, что он есть на самом деле, создаёт возможность для возникновения смеха»[40]. Такой приём возбуждения смеха широко используется и в татарских мэзэках. Их герои (разумеется, отрицательные) стараются показать себя или храбрыми, или знающими, или правдивыми, или обладающими другими привлекательными качествами. Но впоследствии в них обнаруживаются совсем противоположные качества (трусость, невежество, лживость и т. п.). Иногда какой-то второстепенный персонаж разоблачает отрицательных героев своими меткими репликами. Или же эти «герои» сами, не умея отличить хорошее от плохого, разоблачают себя своими поступками или словами.
Для создания комической ситуации в шутках нередко используются и языковые средства. В их основе — превратное понимание (или же как будто превратное понимание) героем какого-либо слова или выражения. В результате он даёт совершенно неожиданный ответ на заданный ему вопрос или вместо требуемого выполняет совсем другое задание и т. д.
Из языковых средств в мэзэке особенно часто встречается каламбур. Он строится на явлениях омонимии (одинаковое произношение различных по смыслу слов) и полисемии (многозначность слова).
Зять по имени Янгир (видимо, искажённое имя от Джигангир), обжора, пришёл в гости к тестю, спрятался под крыльцом и уплетает принесённые из дома продукты. В это время пошёл ливень. Тесть и тёща вышли на крыльцо и воскликнули: «Хвала Аллаху, как яңгыр (дождь) хлещет!» Зять, что под крыльцом хоронится, кричит им в ответ: «Ну и что, уплетает ведь своё!»
Здесь использовано почти одинаковое произношение слов «Янгир» (имя зятя) и «яңгыр» (дождь), а также многозначность слова «ишү» (хлестать; уплетать), то есть налицо и омонимия, и полисемия.
В некоторых шутках, построенных на неправильном понимании слова, герой не знает иностранного языка и, воспринимая какое-то чужеземное слово как татарское, попадает в комическое положение.
Часто герои шутки попадают впросак, понимая слова с переносным значением (например, фразеологизмы) в прямом смысле. Один парень, претворяя в жизнь наставление родителей: «Говори только закруглёнными1 словами», при встрече с девушкой начинает нанизывать такие слова, как «миска», «тарелка», «луна».
Возможность понимания вопроса или поручения в узком, прямом смысле слова часто служит героям шутки для того, чтобы с честью выходить из неудобного положения, опровергнуть доводы оппонента.
« — Эй, малай! Ты принёс мне пиво, положив в него окурок!
— А ты думал, что за десять копеек тебе положат целую папиросу?!»
Здесь официанту предъявляются претензии за загрязнение пива. А тот, притворяясь, что понял упрёк в смысле «почему положил (только!) окурок папиросы?», легко отметает от себя обвинение.
Среди шуток, основанных на двояком понимании слова, есть и тексты в форме ожидания ответа на загадки или коварные вопросы, близкие к загадкам. Сама загадка не бывает трудной, кстати, и ответ прозрачен. Однако ищущий ответы, идя по прямой линии, даёт бессмысленный ответ. Например, Ходже Насретдину задали загадку: «Снаружи белое, внутри жёлтое. Если угадаешь, что это такое, угощу тебя яичницей». Ясно, что речь идёт о яйце. Но ответ Ходжи другой: «Знаю, знаю, выдолбили репу и наполнили семенами шафрана».
Иногда сам загадывающий загадку попадает впросак. Вместе с заданной загадкой он нечаянно подсказывает и ответ, и когда другой человек даёт правильный ответ, удивляется. «В прежние времена заспорили двое нищих. Один говорит: «Если отгадаешь, сколько в моём мешке пирожков, оба отдам тебе». Другой, конечно, отвечает: «Два!» Первый, поразившись догадливости товарища, отдаёт ему оба пирожка».
Таким образом, загадка в мэзэке служит лёгкому юмору, объектом которого являются люди не очень догадливые, тугомыслящие. В этом отношении она резко отличается от загадок, встречающихся в сказках, обычно загадка в сказке бывает связана с каким-нибудь обычаем, отгадавший женится на царской дочери, садится на престол и т. д. Правда, в некоторых случаях и в мэзэке ставятся вопросы, имеющие отношение к обычаю, но ответ на них даётся в реальном плане.
Один из приёмов, служащих возникновению комической ситуации вследствие непонимания во время диалога одним из участников другого, — высказывание с намёком. Есть различные формы иносказания. Скажем, герой мэзэка совершил неправое дело и сам же признаётся в этом. Но речь его внешне гладкая, часто с ритмом и рифмами, в текст вводятся слова, опровергающие смысл друг друга (часто антонимы). В результате второй участник диалога, поддавшись внешнему эффекту, не в состоянии постичь суть речи первого. Так, одна женщина, отправившись на жатву, целый день проспала в поле. Вернувшись, на вопрос мужа: «Сколько сжала?» — отвечает:
— Жать не жала, журавлей на небе не считала, по три снопа в каждой три кучи снопов сжала!
Мужу показалось это очень много, и он похвалил жену. Здесь предстаёт в смешном виде не столько лентяйка, сколько доверчивый и простоватый муж. Таким же приёмом часто пользуются и положительные герои.
Как было уже отмечено, заключительная часть шуток часто выполняет в жизни роль пословицы, афоризма, то есть из шутки рождается пословица. Но этот процесс двусторонний. В некоторых случаях сами шутки придумываются, чтобы глубже раскрыть содержание какой-нибудь пословицы, иллюстрировать её смысл. Интересная, смешная сторона таких шуток вот в чём: текст пословицы, отдельно взятый, используется в образном, переносном смысле. Когда пословицу «развёртывают» в шутку, событие в ней опирается на прямой смысл текста. В результате герой попадает в странную, комедийную ситуацию. Например, есть пословица «На воре шапка горит». Её применяют к тому случаю, когда кто-то невольным движением или словом обнаруживает свою виновность. В мэзэке эта ситуация изображается как на самом деле случившееся в жизни событие.
«На базаре у дядьки украли деньги. Но народу много. Как узнать, кто украл? Тогда дядьке пришла в голову мысль. Он неожиданно крикнул:
— На воре шапка горит!
Смотрят: один человек судорожно схватился за свою шапку. Оказывается, он и украл деньги».
С целью усилить комическую остроту произведения (особенно финальной части) широко используются такие средства художественной выразительности, как параллелизм, сравнение, ирония, гипербола, а также частушки, прибаутки, пословицы, поговорки.
Как принято в фольклористике многих народов, татарские мэзэки можно сгруппировать по двум основаниям.
Первое — группирование произведений согласно популярным персонажам народных шуток на отдельные циклы. В татарском фольклоре есть более или менее крупные циклы: о придурковатых Мокыте, Мэнди, Муджипе, Габди; о лентяях Ашти и Машти; о смышлёной снохе Ульмяс Сылу; о ленивой снохе Парихе; о Джиран-чичене*; об острослове Рахми Толмаче; о Ходже Насретдине[41].
Хотя Ходжа Насретдин, Джиран-чичен (дословно: рыжий акын, народный поэт) и не являются плодом фантазии татарского народа, они прочно прижились в фольклоре, стали национальными персонажами. Особенно популярен у татар Ходжа Насретдин. Мы уже писали о многочисленных сборниках анекдотов о нём, изданных в дооктябрьский период. Что касается советского периода, прежде всего хочется отметить плодотворную деятельность, проявленную писателем Абдуллой Ахметом в собирании, обработке и опубликовании анекдотов о Ходже Насретдине.
Разумеется, татарский народ принял эти анекдоты, переработав их творчески. М. Васильев пишет об этом: «Переработка турецкой редакции в наших текстах сказалась прежде всего: 1) в приурочении обстановки, в которой развёртывается действие, применительно к условиям местного быта; 2) в смягчении грубости смеха и резкости действий и опрощении героя; 3) во внесении элемента иронии в отношении к религии»[42].
На наш взгляд, в приведённой цитате достойны внимания 1-й и 2-й пункты. Приближение анекдотов к местным условиям, изменение этнографических деталей, реалий часто встречаются в этом цикле. Как писал Г. Баширов, «в некоторых анекдотах Ходжу ссаживают с традиционного ишака и согласно нашему обычаю усаживают на коня». Или же осёл, которого Ходжа ведёт на базар продавать, в татарском варианте заменяется коровой. В турецких версиях таких анекдотов, как «Ходжа прокукарекал как петух», «Куры Ходжи», местами действия указаны города Акшехир, Сиврихисар. У нас, естественно, эти названия опускаются.
Укоренение анекдотов о Ходже Насретдине в татарском фольклоре засвидетельствовалось и другими фактами. Например, многие мэзэки, в которых «прописан» Ходжа, рассказываются у нас с включением других персонажей. И наоборот, в некоторых исконно татарских мэзэках прежние герои заменяются Насретдином. Рождение новых мэзэков о Ходже можно подтвердить материалами более позднего времени (например, цикл «Ходжа Насретдин на фронте» и пр.).
Второе — классификация мэзэков по идейно-тематическому принципу. В этом случае можно поделить их на две основные группы: 1) мэзэки социального содержания; 2) мэзэки на темы быта, семьи, морали.
Произведения, входящие в первую группу, разоблачают деспотизм, несправедливость, алчность, тупость, аморальность отдельных властелинов и представителей правящей верхушки (ханы, цари, визири, беки, баи, кадии и др.). В мэзэках социального содержания часто фигурируют образы-антиподы, находящиеся в постоянном противоборстве: Ходжа Насретдин и Хромой Тимур, Рахми Толмач и миллионер Длинный Ибрай, работник и богач и т. д. В отличие от большинства сказок, в таких мэзэках отрицательные герои не подвергаются физической расправе. Основное оружие положительного героя — остроумное слово. С его помощью он срамит своих недругов. Красноречивые примеры можно найти среди мэзэков о Ходже Насретдине, Рахми Толмаче.
Вторая тематическая группа мэзэков, как сказано, поднимает вопросы нравственности, общечеловеческой морали. Эти произведения высмеивают различные недостатки[43] и отрицательные качества (лень, глупость, ротозейство, скупость, неопрятность, враньё, незнание правил хорошего тона и поведения), встречающиеся в быту, характерах, поступках отдельных людей. Собственно, высмеивание бестолковости, невежества, скупости имеет место и в мэзэках с социальным содержанием. Однако над одним и тем же качеством можно смеяться по-разному (или зло, или с лёгким юмором). Идейная направленность мэзэков меняется в зависимости от персонажа. Скажем, во многих из них решительно осуждается воровство, обман. А вот в мэзэках, построенных на социальных противоречиях, дело обстоит иначе. Народ с явной симпатией изображает тех ловких воров или хитрых работников, которые «учат» богачей «уму-разуму».
И в анекдотах о Ходже Насретдине наблюдается нечто подобное.
В бытовых ситуациях, в семейной жизни Ходжа нередко сам служит объектом смеха, сам остаётся в дураках (вспомним, как он подрубает сук, на котором сидит; как стреляет из лука в свою рубашку, как отрубает хвост своему ослу и т. п.). Но стоит только появиться в анекдотах ханам, визирям, кадиям, тут же Ходжа превращается в самого хитрого и умного человека.
Даже внутри самих бытовых мэзэков степень смеха может изменяться в зависимости от того, кем является герой. Народ, высмеивая неряшливость, считает её наибольшим недостатком для молодых снох. Примеры более едкого осмеяния бестолковости в речи, неумения держать себя в гостях можно найти среди шyток о зятьях.
Мэзэк, хотя и служит критике различных пороков, никогда не занимается морализированием. В поисках его отличия от таких жанров, как притча, басня, должно обращать внимание и на эту сторону. Притча, то есть поучительный рассказ, как и пословица, всегда используется применительно к какому-нибудь случаю, событию в жизни и указывает, как должен слушатель держаться в этой ситуации. В басне, как правило, из события выводится определённая мораль, для анекдота совершенно не нужны такие пояснения, выводы, поскольку они не могут органично войти в текст. Просветитель конца XIX века Таип Яхин попробовал добавить мораль ко многим напечатанным им мэзэкам. Но получилось это искусственно. Например, в мэзэке «Торговец» читаем такие добавленные от издателя строки: «В этом рассказе много намёков. Один из них: не радуйся, не хвались, что обманул ближнего, обманут и тебя самого. Хотя тебе покажется, что ты выиграл, обманув кого-то, в загробном мире будет большой урон».
Бесспорно, обман — большая провинность, поступок очень плохой. Но когда знакомишься с текстом мэзэка, это понятно само собой, без комментария: один торговец хвалится тем, что сбыл попорченное сукно. Но, оказывается, покупатель тоже объегорил продавца, дав ему фальшивые деньги. Осмеяние продавца-обманщика само по себе является средством разоблачения указанного выше дурного поступка.
Отрицательный герой в шутках обычно показан в каком-то одном своём качестве (или он страшно ленив, или ужасно скуп, или отъявленный враль, или беспросветный невежда, или неописуемый хвастун). Для выпуклого показа этого качества часто используется гипербола.
К примеру, лентяй ленится даже кушать; враль за всю жизнь ни одного правдивого слова не молвил; нахал, увидя дым из трубы дома соседа, предвкушает сытный ужин за счёт этого соседа… Таким образом, в мэзэках действуют комические характеры, воплощающие определённое качество. Часто само имя героя указывает на основную черту его характера. Так, в татарском языке есть слово «мокыт», включающее в себя смысловые оттенки «глупый, непонятливый, несообразительный, бестолковый, безмозглый, тупой»[44]. Популярный герой татарских мэзэков Мокыт является типом именно такого рода.
Хотя в бытовых анекдотах и не отражаются антагонистические противоречия, тем не менее в них широко используется приём противопоставления героев друг другу (старательный — нерадивый, знающий — невежда, щедрый — скупой и т. д.). Во многих шутках о Мокыте участвует его жена Джамиля тути*. Глупость, наивность Мокыта как бы подчёркнуты расторопностью, находчивостью Джамили.
В одной и той же шутке можно встретить не только образы-антиподы, но и образы, тяготеющие к одному типу, близкие друг к другу, взаимодополняющие. Таковы мэзэки о двух знаменитых ленивцах Ашти и Машти, Мэнди и его матери Гуляп джинги* и др.
Итак, мэзэк — это жанр, возникший в древние времена и продолжающий свою активную жизнь и в настоящее время. В мэзэках, созданных в советский период, бросается в глаза некоторое изменение состава персонажей и тематики жанра. Если в старых мэзэках часто встречающимися персонажами были ханы, цари, визири, богачи, кадии, муллы и противостоящие им находчивые мужики, хитрые работники или такой популярный герой фольклора, как Ходжа Насретдин, то в новых появляются образы колхозников, агрономов, студентов и школьников и др. В новых шутках-мэзэках большое место занимает хозяйственно-бытовая тематика, учёба, отношения в семье, в них разоблачаются такие пороки, как безответственное отношение к делу, равнодушие, нерадивость, пьянство. В настоящее время идейно-эстетическая ценность жанра мэзэка в значительной степени определяется его ролью в морально-нравственном воспитании.
Хузиахмет Махмутов,
доктор филологических наук,
профессор
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мэзэки (народные шутки) предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
2
Әлифба тәртибе, имла кагыйдәләре, атамалар мәгънәләре, халык әдәбиятын җыю турында инструкцияләр җыентыгы / җыючы Г. Алпар. — Казан, 1926. — 50 б.
9
Анекдот, построенный на двузначности слова «давлет», известен и в индийском фольклоре. Там оно означает имя человека и имущество (богатство). См.: Забавные рассказы про великомудрого и хитроумного Бирбала, главного советника индийского падишаха Акбара. — М., 1968. — С. 167.
11
Каримуллин А. Г. Татарский фольклор. Аннотированный указатель литературы (1612–1981): в 2 ч. — Казань, 1993.
16
Ахунзянов Э. М. Русские заимствования в татарском языке. — Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1968. — С. 156–157.
17
Татар халык иҗаты. Мәзәкләр / төз.: Х. Ш. Мәхмүтов, А. И. Садыйкова. — Казан: Татар. кит. нәшр., 1979.
21
Мәргән К. Башкорт көләмәстәренең жанр үзенсәлеге тураһында әдәбият. Фольклор. Әдәби мирас. Беренсе китап. — Өфө, 1975. — 127 б.
23
Пельтцер А. П. Происхождение анекдотов в русской народной словесности // Сборник Харьковского историко-филологического общества. — Т. XI. — Харьков, 1899. — С. 65.
25
Гордлевский В. А. Послесловие к сборнику «Анекдоты о Ходже Насретдине». — Изд. 2. — М., 1957. — С. 245–247.
29
Мелетинский Е. М. Происхождение героического эпоса. Ранние формы и архаические памятники. — М., 1963; Золотарёв А. М. Родовой строй и первобытная мифология. — М., 1964; Анисимов А. Ф. Духовная жизнь первобытного общества. — М.-Л., 1966; История всемирной литературы. — М., 1967. — Т. 1. — Литература древнего мира; Турсунов Е. Д. Генезис казахской бытовой сказки. — Алма-Ата, 1973.
38
Аналогичное мышление — мышление на основе сходства. В шутках часто встречается форма механического переноса внешнего сходства между двумя предметами или явлениями на их основные, существенные качества.
41
Эти циклы, конечно, не охватывают всей полноты мэзэков в татарском фольклоре. Среди их героев встречаются и такие имена, которые упоминаются только один или несколько раз, а также герои «безымянные» (один человек, один богач, один работник, один портной, один солдат, один старик, одна свекровь, одна сноха, один зять и т. п.).
42
Васильев М. Татарские версии анекдотов Ходжи Насретдина // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Императорском Казанском университете. — Казань, 1928. — Т. 34. — Вып. 1–2. — С. 143.
43
Есть множество шуток о людях с физическими недостатками — слепых, глухих, косноязычных, хромых и др. Однако физический недостаток в народной эстетике не служит объектом смеха. В мэзэках калеки выступают как остроумные или хитрые, в роли положительных героев. Или же физический недостаток служит лишь для обнажения внутренней духовной ущербности персонажа. Например, косноязычные девушки разоблачают себя перед свахой из-за болтливости. Слова глухого «лодку чиню» в ответ на приветствие подвергаются осмеянию по причине незнания этикета.
