Дом на пшеничном поле

Модест Скоромный

В 33 главах, написанных в библейском стиле, я попытался ответить на самые распространенные и сложные вопросы, обращенные к церкви. Здесь нет отсылок к Священному Писанию, но есть попытка объяснить, что законы Божьи – не навязанные диктатором ограничения, а вполне логичные и естественные правила, созданные разумом.

Глава первая

Когда вышел я из дверей, что рука моя открыла, увидел я комнату огромную с гладкими стенами, что светились, и потому подумал я, что в день вышел из ночи. В стенах тех и на них не было ничего, кроме множества дверей размером и формою разных. Были те двери закрыты и не было скважин замочных в них. Неподалеку от нас были люди и много их стояло, поделенных поровну. Смотрели они друг на друга и громко говорили на языке, что не знал я, но чувствовал злость от слов исходящую, словно дым смрадный от костра. Отшельник, подойдя ко мне, руку протянул и указал на людей тех.

— Взгляни на них и скажи мне, что думаешь.

И пошел я вперед и остановился рядом с людьми и слушал и смотрел на них молча и не двигаясь. Были среди людей поделенных и мужчины, но было их мало, а много там стояло и кричало друг на друга и девиц и женщин. Стояли они и руками махали и перебрасывались словами все такими же злыми и на языке, что по-прежнему не понимал я.

— Не можешь разобрать ты их слов потому, — сказал Отшельник, — что ни один из них не уверен в том, что кричит, а недвижны они и лишь руками машут, не сходя с места, поскольку подобны деревьям, что не выросли сами, а были посажены теми, кто знал, что воспользуется плодами их. Скажи же мне, на чью сторону ты встанешь? Чьи слова и чей крик повторить сможешь словно эхо?

— Как же мне выбрать сторону, — спросил я удивленно, — если не понятно, за что те, кто слева и те, кто справа? О чем крики их мне неведомо и как же мне поддержать то, что не знаю?

— Мудры слова твои, а ведь многим они ни говорить ни кричать не мешают, — сказал Отшельник и улыбнулся. — Ну а узнать, о чем спорят люди эти между собой, можно так же, как и о чем другом. Спросить того, кто знает.

— За что те, кто с той стороны? — спросил я тогда и показал рукой, ведь кто из нас знающий уже и тогда не было сомнений у меня.

— Они не за что, а против, как и всегда у кричащих, — мягко сказал Отшельник, — Но думают они, что крики их за то, чтобы женщинам разрешено было вытравливать плод, а против них те, кто считает это детоубийством. И вот снова спрошу тебя, раз уж теперь ты знаешь о чем спор их: куда бы ты встал?

— Ты спрашиваешь меня, — поразился я сразу же, — можно ли вытравливать плод или нет? Не говоря уж о том, что странно спрашивать такое сразу же после знакомства и у мужчины, не думаешь ли ты, что и путешествие начинать с такого не следует?

— Почему думаешь ты, что мужчина не может сказать слово свое о том, что жизни возможной или невозможной касается? Кто право имеет отнять свободу говорить о жизни и смерти у тех, кто рождается и умирает? — сказал Отшельник, печами пожимая. — И путешествие свое с кем бы то ни было именно с этого начать и следует. Убить или пощадить дитя, и что считать убийством его, а что нет? Когда спросишь ты и услышишь или даже если не услышишь ответ, узнаешь ты, тем самым, о человеке так много, что большего для первого шага на пути совместном мало что сказать сможет. А вдруг случится и так, что доведется кому узнать как-то о путешествии нашем с тобой, а значит пройти по одной с нами дороге? Давай же будем уважать его и желание его идти или не идти с нами и скажем правду ему о том, кто мы. Может и не захочет он дальше знать, что случилось с тобой и со мной на пути нашем?

— Но если не знаю я, что сказать? Если слов нет у меня и знаний достаточных? — наморщил я лоб и потер его. — Слышал я как-то от людей ученых, что вытравить плод не считают они убийством, ведь нет разума в том, кто зачат лишь только и души в нем нет… а они ведь люди умные и умные весьма.

— А что ж говорят о том люди мудрые? — поинтересовался Отшельник, окидывая взглядом добрым лица злые, что были недалеко.

— И кто же они, мудрецы эти? — пожал теперь уже я плечами. — Да и как отличить мудрого от ученого?

— Надо просто узнать, что он думает, когда стоит в одиночестве перед отражением своим и смотрит в глаза себе, — сказал Отшельник. — Ученый повторит мысли чужие, а мудрый свои.

— Не провидец я и не ведаю, что в мыслях людских и не знаю способа прознать это, — хмыкнул я. — Как же ж сделать то, о чем говоришь ты мне?

— Никак невозможно это, — Отшельник засмеялся. — А потому все, что можно, это найти отражение свое и встать перед ним и посмотреть в глаза ему и спросить.

— Смотрю я и не вижу ответа, поскольку не мудр и не учен, что же делать мне? — заупрямился я, ведь не хотелось мне отвечать.

— Снова спросить, как уже сделал ты, но раз уж не знаешь, кто мудр, а кто учен, то придется довериться.

— Ну тогда снова спрошу я у тебя, ведь все равно больше не у кого, — быстро сказал я на то.

— Хитер как змей, — не одобряя и не порицая сказал Отшельник. — Ладно. Если считаешь ты, что избавление от плода убийством не является, то твой это выбор и ответ тебе же держать сначала перед совестью твоею, а потом и перед Тем, кто голос совести дал. Но меня ты спросил, а потому вот и ответ мой тебе.

Он поднял руку и сгустилась тьма, подобная той, что в лесу пугала меня, но рассеялась она в тот же миг и вот стол передо мной и множество тарелок на нем с едою всякою.

— Возьми это, — сказал Отшельник и протянул мне пузырек с жидкостью прозрачной, словно вода родниковая. — Влей в любую тарелку, на которую взгляд твой упадет, но знай, прежде чем вольешь, что будут есть из посуды этой вскоре.

— И что же в пузырьке этом? — спросил я и не пошевелился и не взял того, что предложил он мне.

— Может в ней яд, что отравит, — пожал плечами Отшельник. — А может и вода простая. Может и так случится, что и сам я не знаю, да и не важно это. Ведь если и скажу я тебе либо одно либо другое, как узнаешь, правду ли я сказал? Мудр я, учен или вовсе безумен? Почему бы и не влить то, что в пузырьке этом, может и не умрет от того никто? Смотри на меня: думаешь ли, что способен я на убийство?

— Не стану я делать того, что возможно погубит жизнь. Даже если и доверюсь тебе, мое то решение будет и мне ответ держать — ты сказал, — тихо произнес я и исчез пузырек из руки Отшельника и улыбнулся он мне и поманил за собой отходя от стола.

И потом мы стояли с ним и смотрели, как к столу с шумом и криками подбежала толпа детей и начали есть и смеяться, а из глаз моих полились слезы.

— Не стоит оплакивать выбор правильный, не тот это повод, чтоб слезы лить, — сказал Отшельник. — Пойдем и закончим то, зачем пришли мы сюда.

И снова перед нами две толпы были и люди все так же кричали и руками махали без остановки. Подошел Отшельник к девушке молодой, что стояла в толпе одной отвернувшись от всех, кто вокруг стоял и вложил ей в руку колос пшеничный, неведомо как оказавшийся у него на ладони. И увидел я лицо девушки той и задрожал весь и потом холодным покрылся.

— Пойдем отсюда, — сказал Отшельник и снова окутал все вокруг туман теплый, но беспросветный. — Нет здесь больше никого и не будет уже еще долго, ведь пойдем мы с тобою от конца к началу и не вернемся назад. Подойди к двери любой, что в стенах этих бесцветных, теперь любая из них для тебя откроется.

И рассмеялся туман и вот снова стены и двери вокруг нас и подошли мы к тому входу или выходу, что выбрал я, и открылся он перед нами.

— Кто была девушка та, что колос твой первый получила? — спросил я Отшельника, прежде чем уйти нам из места того.

— Зачем спрашиваешь меня, если знаешь ты это? — тихо сказал мне Отшельник и был прав он и потому думал я, что спрошу его еще раз перед концом, каким бы он ни был для нас и он мне ответит или заставлю я его.

И сунул украдкой я руку под одежду свою и сжала рука моя кинжал, что за пояс засунут мной был, и пошел в дверь, что открыл, и Отшельник пошел за мной.