Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность

Михаил Эм, 2012

Пьесы для чтения: остросюжетные, остроумные, стилистически изощренные. На современные и исторические темы. Третий сборник пьес, возможно, лучшего из отечественных драматургов.

Калиф и Пэри

Фантазия на темы арабских сказок

Действующие лица:

Калиф.

Служащие гарема:

Евнух, управляющий.

Пэри, наложница.

Муса, стражник.

Стражники при дворцовых воротах:

Пожилой стражник.

Молодой стражник.

Гончары:

Юсуф, смотрящий гончар.

Мамед, торговец гончарными изделиями.

Абдул, юродивый.

Нищий.

Дэв.

Мальчик.

Эмир бухарский.

Народ халифата.

Сцена 1

В гарем входит Калиф.

Калиф: Эй, евнух!

Евнух (опускаясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Да ладно, ладно.

Евнух:…чей ум пронизывает вселенную насквозь, а стопы упираются в земную твердь подобно слоновьим…

Калиф: Ну, это явное преувеличение.

Евнух:…милостивейший из милосердных и победоносный из непобедимых…

Калиф: Какой там победоносный, когда эмир бухарский, чтоб Аллах изжарил этого ренегата на медленном огне, нарушил наши территориальные границы. А выглядел приличным человеком! Ему военные игрища, а мне заботы — подбирай теперь подходящую кандидатуру на пост министра обороны.

Евнух (поднимаясь с колен): Не корите себя, о совестливейший!

Калиф: Почему?

Евнух: Разве это территориальные границы? Так, кусок безжизненной пустыни со змеями и перекати-полем. Нам стоило приплатить эмиру бухарскому, чтобы он забрал неплодородные земли под свое покровительство.

Калиф: Ты думаешь?

Евнух: Отрубите мне голову, если не думаю.

Калиф: Ну вот, опять. Как же вы, подданные, мне осточертели! Чуть что, сразу «отрубите мне голову», и так двадцать раз на дню! Если бы я был совестливейшим, разве стал бы рубить головы своим служащим?

Евнух: Так вы же и не рубите.

Калиф: Твоя правда, евнух. Гляди-ка, как ловко ты поддел своего властителя.

Евнух: О, наблюдательнейший из милосерднейших…

Калиф: Ладно, замяли. Принеси лучше поднос с фруктами. После государственных дел мне необходимо подкрепиться и расслабиться.

Евнух: Вот фрукты, властитель.

Протягивает поднос.

Калиф: Я попросил не только подкрепиться, но и расслабиться.

Евнух (вздыхая): Могу предложить Гюзель.

Калиф: Это ту, с широкими бедрами?

Берет с подноса изюминку.

Евнух (опускаясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Что там еще?

Евнух: Несмотря на крепчайшую, как ремни из конской кожи, память, вы изволили перепутать Гюзель с Гафизой.

Калиф: Значит, Гюзель не аппетитная крутобедрая брюнетка?

Евнух: Это не она.

Калиф: А какая тогда Гюзель?

Евнух: Изящная, как дикая серна, и голосистая, как райская птичка.

Калиф: А, голосистая! Теперь вспомнил. Это она в прошлый раз извивалась на постели, подобно полозу, которому отдавили хвост повозкой, и орала своему повелителю в ухо, как тысяча рожающих кошек? Я не оглох только по милости Аллаха.

Евнух: О, нежнейший…

Калиф: Нет, нет, даже не уговаривай. Отложим Гюзель на потом. Может быть, в следующем месяце…

Евнух: Как прикажете, о благоразумнейший.

Калиф: Но брюнетками, надеюсь, мой гарем укомплектован полностью?

Берет с подноса вторую изюминку.

Евнух: О да.

Калиф: Зачитай в алфавитном порядке.

Евнух разворачивает свиток.

Евнух: Абигона, Алисандра, Аспазия…

Калиф: Аспазия? Эллинка?

Евнух: Вы, как всегда правы, о памятливейший.

Калиф: Нет, обойдемся без этих распутных эллинок. Если бы ты только знал, что одна из них вытворяла со мной прошлой весной. Брр-р! Как вспомню, мурашки по коже.

Евнух: О, властитель…

Калиф: И вообще, евнух, я недоволен твоей работой. Почему гарем не пополняется? Где внимание ассортиментному минимуму? Не хочешь ли сказать, прожорливый паук, что тебе мало выделяемых дотаций? Да ведомо ли тебе, о несчастный, что расходы на гарем уже превысили третью часть государственного бюджета?

Евнух: О, властитель…

Калиф: Что ты заладил: «О властитель, о властитель»? Отвечай, когда был последний завоз?

Евнух: На прошлой неделе, о благочестивейший…

Калиф: Сколько поступило девушек?

Евнух: Двенадцать.

Калиф: Откуда?

Евнух: Финикия, Ифракия, Египет. В начале недели была эксклюзивная партия из Македонии.

Калиф: Девушки-то хоть красивые? Я это к тому, что государственные финансы нужно тратить с умом.

Евнух: Сочней спелого персика, невинней сновидений младенца.

Калиф: Невинней, говоришь? Ты внимательно смотрел? А то в прошлом году…

Евнух: Внимательней не бывает.

Калиф: Так и быть, не стану оскорблять слух напоминанием того, что случилось в прошлом году. Такого прокола, надеюсь, больше не повторится?

Евнух: Я уже тысячу раз извинялся.

Калиф: Все, проехали…

Берет с подноса третью изюминку.

Что-нибудь интересное поступило?

Евнух: Очень красивая шестнадцатилетняя македонка с большими сись… Я хотел сказать, с развитыми для ее возраста формами. Вам понравится.

Калиф: Ставлю динарий, взятая прямо с сенокоса деревенская баба. Мои отборщики тащат в гарем кого ни попадя.

Евнух: Заверяю вас, о привередливейший из заслуженных, у этой девушки прекрасные манеры. Несомненно, она благородного происхождения. Деревенские бабы не носят носовых платков, а эта, только прибыла в гарем, сразу затребовала дюжину.

Калиф: Мне-то ты про носовые платки не заливай, евнух. Я еще не забыл, на сколько процентов гарем превысил смету на текстильные изделия в прошлом месяце. (Капризничая). Не хочу македонку, они все сопливые.

Евнух: Берите любую, какая приглянется, о неутомимейший из выносливых.

Калиф: Подай сюда список. Давай, давай, не стесняйся.

Отбирает у евнуха список. Открывает на первом попавшемся месте.

Так, что здесь… Фарида, Фатима, Фирюза… Эй, евнух, приведи-ка мне Фирюзу, да поживее!

Евнух (опускаясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Что опять?

Евнух: Несравненнейший из милосердных, милосерднейший из искусных…

Калиф: Что-то серьезное?

Евнух (поднимаясь с колен): К сожалению, у Фирюзы месячные.

Калиф: Ну вот, так всегда. Не успеешь огласить монарший выбор, а тебе уже плюют в лицо. А я настроился на Фирюзу!

Евнух: Не раньше, чем через три дня.

Калиф: Ну и что, что месячные? Можно…

Евнух: Нет.

Калиф: А если…

Евнух: Ни в коем случае.

Калиф: Не много ли ты берешь на себя, евнух?

Евнух (опускаясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Проняло?

Евнух (поднимаясь с колен): Девушкам не приличествует заниматься любовью в этот период. Если не верите мне, спросите хотя бы у Ибн-Сины. Я поставлен надзирать за гаремом и не позволю вредить здоровью наложниц. Измените решение, о рассудительнейший, или отрубите мне голову!

Калиф: Опять рубить голову? Видит Аллах, не могу больше слышать про отрубленные головы! Да что же это такое, в конце концов! Мне уже начинают мерещиться по углам всякие отрубленные головы с высунутыми синими языками. А тут еще бухарский эмир, да поразит его Аллах в солнечное сплетение, бывший друг, называется! Теперь подбирай кандидатуру на пост министра обороны… Кстати, евнух, не желаешь занять пост министра обороны?

Евнух: Спасибо, не желаю. Меня устраивает нынешняя должность.

Калиф: Разумеется, разумеется, так я и думал. Каждый заботится о своей шкуре, а чтобы блюсти государственные интересы, это выкуси. Пусть родной халифат обходится без министра обороны, с него не убудет!

Евнух: Вы несправедливы, о заботливейший из озабоченных.

Каждый печется о благополучии халифата на своем рабочем месте.

Калиф: На своем пригретом местечке, хотел ты сказать? Велеречивые обещания, как они мне надоели… Ладно, евнух, что-то я у тебя сегодня засиделся, а государственные интересы не терпят отлагательств. Пойду напишу декрет… Как ты думаешь, мой народ читает мои декреты?

Евнух: Непременно, о трудолюбивейший из работящих. Все, кому не лень… Захватите фрукты, вы не доели. Берите, берите вместе с подносом, не стесняйтесь.

Вручает калифу поднос с фруктами.

Калиф: Спасибо.

Уходит с подносом. Евнух утирает пот со лба.

Сцена 1 (окончание)

Через двадцать секунд. В гарем возвращается Калиф.

Евнух (с видимой досадой): Вы что-то забыли, повелитель?

Калиф: О злоязычный евнух, ты чуть не заговорил меня своими любезными до бесконечности речами. Я вспомнил, что пришел в гарем вовсе не для беседы с тобой, извивающийся подземный червь, а для общения с прекрасными наложницами.

Возвращает поднос на ковер.

Евнух: Я решил, у вас разболелась голова.

Калиф: Нет, евнух, с тобой, как видно, по-хорошему не договоришься. Что тебе ни прикажешь, ты все одинаково ловко саботируешь.

Делает официальное выражение лица.

Повелеваю привести Пэри.

Евнух (вскрикивает от неожиданности): Как Пэри? Опять Пэри?

Калиф: Опять.

Евнух: Почему именно эту наложницу? Она такая юная.

Калиф: Именно поэтому.

Евнух: Но вы же, о усерднейший из позабывших, уже уединялись с ней на прошлой неделе?

Калиф: Что с того?

Евнух: У вас большой выбор, властитель.

Калиф: Мне хочется Пэри.

Евнух: Вашему организму, о понятливейший из воспринимающих, полезней разнообразие.

Калиф: Моему организму видней, что ему полезней. Немедленно приведи сюда Пэри, иначе скормлю твой труп гиенам.

Евнух (опускаясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф (грозно): Ты, евнух, никак перечить мне вздумал?

Евнух: Помилуй Аллах.

Уходит, пожимая плечами.

Сцена 2

Через полтора часа. Опочивальня. Калиф и Пэри под пуховыми одеялами.

Пэри: Что мне еще сделать для своего повелителя?

Калиф: Станцуй.

Девушка выскальзывает из-под одеяла, натягивает прозрачные шелковые шальвары, и танцует стриптиз, напевая при этом:

Пэри:

На берегу Инда,

Инда или Ганга,

Персик тонколистый

Из земли пророс.

Я приду на берег

Инда или Ганга

И поспевший персик

Тихонько сорву.

Персиком румяным

Накормлю я друга,

Чтоб достало силы

Меня обнимать.

На берегу Инда,

Инда или Ганга,

Обниматься станем,

Пока не умрем.

Калиф: Какая красивая песня.

Пэри: Этой песне научила меня моя мать.

Калиф: Кем она была?

Пэри: Какая теперь разница? Ну, она была домашней проституткой.

Калиф: Домашней, потому что принимала клиентов на дому?

Пэри: Нет, потому что отец, когда бывал дома, постоянно ее домогался. Когда детей в доме стало слишком много, а еды слишком мало, родители продали меня в рабство.

Калиф: Они сделали доброе дело, одарив меня лучшей из наложниц.

Пэри (польщенно): О, повелитель!

Калиф: Такого возбуждения я не испытывал ни с одной из женщин.

Пэри (кокетливо): Что вы такое говорите?

Калиф: Правду, чистую правду. С тобой я впервые почувствовал, что значит быть мужчиной. Это было как… как будто Аллах перегородил Евфрат огромной плотиной, а потом внезапно разрушил ее. Воды Евфрата хлынули в прежнее русло, а я, по милости Аллаха, воспарил в райские кущи.

Пэри: Как красиво вы говорите.

Калиф: Благодаря тебе, Пэри, я смог расслабиться. А ведь час назад, до посещения гарема, был угнетен государственными заботами.

Этот нарушитель границы, бухарский эмир, чтоб его дэвы взяли…

Пэри: Да, я слышала. У вас неприятности, повелитель.

Калиф: Ха, неприятности. Ну, если называть неприятностями вторжение вражеских войск на территорию независимого государства, тогда, конечно, у меня неприятности. Я уж не говорю про необходимость подыскать толкового министра обороны.

Пэри: А правду говорят, что у бухарского эмира гарем больше нашего?

Калиф: Кто говорит?

Пэри: У нас в гареме говорят.

Калиф: С чего бы это гарему бухарского эмира быть больше нашего?

Пэри: Потому что пенис у эмира бухарского больше, чем у вас, о повелитель.

Калиф (меняясь в лице): Что такое?

Пэри: Это не я придумала, так в гареме говорят.

Калиф: Ну знаешь, всякому терпению есть предел. Мне следовало бы расформировать гарем, отдав наложниц на сельскохозяйственные работы.

Пэри: Это ходить ранним утром по полю, собирая колорадских жуков в баночку?

Калиф: Вот именно.

Пэри: Ах, повелитель!

Калиф: Не бойся, я пошутил. К тому же, это все неправда, насчет пениса: с чего бы это пенису эмира бухарского быть больше моего? Да и гарем в Бухаре так себе, ничего особенного. Был я в этом гареме года два назад, еще до того, как с эмиром поссорился. Он пытался подложить под меня какую-то рябую девчонку, но я отказался. Настоял, на правах гостя, на красивой высокорослой шведке. Так вот, эта шведка извивалась подо мной, будто ее впервые удовлетворяли. А ты говоришь, пенис у эмира бухарского больше моего! Потом она, я имею в виду эту дылду шведку… Что с тобой, Пэри? Почему ты плачешь?

Пэри: У вас слишком много женщин, повелитель! Вы скоро забудете и разлюбите свою маленькую Пэри.

Калиф: Женщины, не стану скрывать, у меня были. Но все они остались в прошлом, ты уж мне поверь.

Пэри: Я вам не верю.

Калиф: Не веришь мне, своему калифу? Да как ты… Хорошо, Пэри, успокойся. Заверяю тебя в своей искренней и самозабвенной любви. Я люблю тебя, Пэри… А ты — любишь ли ты меня столь же страстно и преданно, как я тебя?

Пэри: Любить вас — моя обязанность, о повелитель. У нас и в должностной инструкции об этом написано.

Калиф: Нет, я спрашиваю о том, ЛЮБИШЬ ЛИ ТЫ МЕНЯ?

Пэри: Как скажете, повелитель.

Калиф: Любимая.

Пэри: Милый.

Калиф (растроганно): Попробуй изюм. Он вкусный.

Берет с подноса изюминку, пододвигая к Пэри поднос с остальными фруктами.

Пэри: Вы такой заботливый.

Калиф: Это что! Я калиф, я еще и не то могу. Проси у меня, что пожелаешь, все обещаю исполнить.

Пэри: Мне ничего не нужно, хотя…

Калиф: Выкладывай, выкладывай, не стесняйся!

Пэри: Я не решаюсь.

Калиф: Нельзя быть такой скромницей, Пэри. Я повелеваю тебе.

Пэри: Ну, если повелеваете. Мне бы хотелось, чтобы меня ненадолго, хотя бы два-три раза в неделю, выпускали из гарема.

Калиф давится изюминкой.

Калиф: Я не ослышался? Повтори, что ты сказала.

Пэри: Хочу, чтобы меня выпускали из гарема на базарную площадь. Мне нужны хорошие румяна. Здесь, в гареме, таких не достать.

Калиф: Попроси евнуха. Он купит.

Пэри: Ах, нет, только не евнух! Он же мужчина, он не сможет правильно выбрать.

Калиф: Какой же евнух мужчина?

Пэри: Я имела в виду, не женщина. Так вы распорядитесь, чтобы меня выпускали? Я ненадолго, на полчасика, туда и обратно. Мне нужны особые полуденные румяна, я не смогу объяснить евнуху, какие. Я бы сама потолкалась среди торговцев и выбрала.

Калиф: Это совершенно исключено — толкаться среди торговцев.

Пэри (мрачно): Ну вот, так и знала.

Калиф: Обиделась. Скушай изюминку, любимая. Каждая напоена солнечными лучами, падавшими на нее в течение лета.

Пэри: Не хочу сухофруктов. И не заговаривайте мне зубы, я все равно пропускаю ваши льстивые слова мимо ушей. Вы меня не любите, только притворяетесь.

Калиф: Точно обиделась.

Пэри (заламывая руки): Я покорная рабыня, делайте со мной все, что захотите. Можете хоть голову отрубить.

Калиф: О, Аллах, снова про голову, я этого не вынесу, в конце концов! Чувствую, все закончится трагически: я и в самом деле отрублю кому-нибудь голову.

Пэри (рыдая): Рубите! Рубите! Лучше быть с отрубленной головой, чем наложницей в вашем ужасном гареме.

Калиф: Надеюсь, это гипербола?

Пэри: Вы меня не любите, а пользуетесь моим телом! Я для вас никто — так, одна из рядовых наложниц.

Калиф: Тоже не соответствует действительности. Ты нравишься мне гораздо больше рядовых наложниц, поэтому тебя нельзя называть рядовой. Ты любимая наложница повелителя, Пэри.

Пэри: Я вам не верю, не верю, не верю!

Калиф: Если не веришь моим словам, могу издать специальный декрет. В нем черным по белому будет написано, что ты любимая наложница калифа. Каждый из декретов скрепляется большой печатью Дивана, между прочим.

Пэри (продолжая заламывать руки): Не верю ни вам, ни вашему декрету!

Калиф: Большой печати Дивана тоже не веришь?

Пэри: Печати особенно!

Калиф: Хорошо, решим дело полюбовно. Я дозволяю тебе раз в неделю выходить на базар в сопровождении евнуха, а ты разрешаешь мне подстригать волосы на твоем лобке. Стрижка лобка меня здорово заводит.

Пэри: Волосы на лобке? Нет, ни за что! Это же извращение.

Калиф: Ничего не извращение.

Пэри: Нет, извращение.

Калиф: И это говорит женщина, которая не более получаса тому назад…

Пэри: Ах, вы, мужчины, ничего не понимаете — меня обсмеют!

Калиф: Но почему?

Пэри: У нас в гареме это не принято. Волосы на лобке нам, по расписанию, подстригает евнух. Он знает, как.

Калиф: Я начинаю завидовать этому калеке… чуть не сказал — коллеге. Что же, в таком случае аудиенция закончена.

Тянется к халату.

Пэри (быстро): А вы правда разрешите мне выходить на базарную площадь дважды в неделю?

Калиф: Правда… Постой, я же сказал: один раз в неделю!

Пэри: Одного раза мало, повелитель.

Калиф: Аллах с тобой, пусть будет дважды. А сейчас иди ко мне, любимая. Я уже трепещу в предчувствии того райского наслаждения, которым ты намерена меня одарить. Неси поскорей ножницы.

Пэри убегает за ножницами.

Хотя кто бы мне объяснил, чем одно райское наслаждение отличается от другого, и с какой стати меня, словно колдовством, тянет к этой взбалмошной девчонке, а не к какой-нибудь другой, более образованной, красивой и умеренной женщине. Правду говорят мудрецы, любовь — штука иррациональная.

Сцена 3

Калиф выходит из опочивальни. При виде его, евнух опускается на колени.

Евнух: О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Можешь не продолжать. Скорей разожги кальян — я вымотался, будто не слезал с лошади в течение суток.

Евнух: Лошадка была послушной, не брыкалась?

Приносит и разжигает кальян.

Калиф: О, Пэри была на высоте. Какая же она гибкая, трепетная и соблазнительная! Это ты обучил ее всяким эротичным па?

Евнух: Всего лишь показал несколько движений.

Калиф: Молодец, достоин поощрения. В следующем году подниму на Диване вопрос об увеличении финансирования гарема.

Евнух: Спасибо, о щедрейший.

Калиф: Послушай, евнух, ты случайно не знаешь, какого размера пенис у бухарского эмира?

Евнух: О, любопытствующий…

Калиф: Не знаешь, значит. А курнуть хочешь? На, кури, будем затягиваться по очереди.

Курят по очереди.

(Продолжая прежнюю мысль). А как она двигает бедрами! Скажи, отчего другие наложницы так бедрами не двигают? Не мог бы ты показать несколько движений и остальным девушкам?

Евнух: Это у Пэри природное.

Калиф: Я так и думал. Аллах знает, как это у нее получается. К слову, я разрешил Пэри дважды в неделю выходить на базар, в твоем сопровождении. За ее безопасность ты, евнух, отвечаешь головой.

Евнух: Это уж как водится.

Калиф: Я опять упомянул голову? Похоже, начинаю заговариваться. Ладно, забыли и затянулись… Но Пэри, Пэри — эта юная наложница почему-то все время стоит перед глазами. Разве так бывает, евнух? Вот она проплывает перед тобой в танце, обнаженная, или примеряет перед зеркалом блестящие побрякушки, или занимается с тобой любовью. Ничего из ряда вон выходящего, а вместе с тем понимаешь: эта женщина — назначенный тебе Аллахом фатум… А ты, евнух, когда-нибудь испытывал чувство, что женщина, с которой ты занимаешься любовью, есть назначенный тебе фатум?

Евнух: Куда уж мне заниматься любовью.

Калиф: Прости, как-то не подумал. С языка слетело.

Евнух: Я привык.

Калиф: Все забываю спросить тебя, евнух. Ты ведь в гареме давно, еще отцу моему служил. А как ты пошел в евнухи? Ну, с чего все началось?

Евнух: Это долгая история, о любопытнейший из познавших.

Калиф: Я весь внимание.

Евнух: Да будет вам известно, о внимающий, что родился я в зажиточной крестьянской семье, которая, тем не менее, ко дню моего шестнадцатилетия окончательно разорилась. Отец, надумав сделать в коровнике ремонт, взял у менялы кредит и не смог по нему расплатиться. Проценты все нарастали и нарастали, пока в один несчастливый день не превысили стоимость всего нашего хозяйства со всеми его орудиями и животными. От непосильных тягот отец заболел и умер. Тогда, не успели заплесневеть лепешки со скудного поминального стола, меняла распорядился отобрать у нас дом со всем, что в нем было, и продать в счет погашения долга. После расплаты с менялой у нас с матерью осталась лишь жалкая лесная лачуга, которую мы когда-то использовали для хранения дров. В этой лачуге мы и стали жить, питаясь лесными ягодами и кореньями.

Однажды, бродя по лесу в поисках съестного, я споткнулся о длинный и гладкий, торчащий из-под земли столб. Удивившись, я попытался вытащить этот непонятный столб из земли, что после нескольких безуспешных попыток мне наконец удалось. И как только я его вытащил, в том месте, где от вытащенного столба образовалась в почве глубокая дыра, разверзлась земля и из-под нее выскочил огромный и страшный дэв, держащийся за свою ступню.

«О, Аллах! — вскричал дэв громоподобным голосом, от которого у меня по всему телу прошел холодный озноб. — Три тысячи триста лет и еще тридцать три года с одной третью я не мог вытащить из ноги эту проклятую занозу, и ни один джин или дервиш, к которым я обращался на протяжении этого длительного периода, не могли мне помочь, и только тебе, смертному человеку, оказалось по силам меня излечить. В благодарность за чудесное исцеление объявляю тебя своим товарищем. Отныне и навсегда мы с тобой товарищи. Во веки веков!»

Так объявил дэв, заключая меня в крепкие товарищеские объятия, от которых я едва не испустил дух. И тогда, обрадовавшись новообретенному товарищу, рассказал я ему о своей короткой и суровой жизни: о том, как, благодаря коварству менялы, мы с матерью потеряли дом вместе со всем нажитым добром, и какое полуголодное существование влачим теперь.

«Что я могу сделать для тебя, товарищ?» — закричал дэв, роняя крупные слезы величиной с целый арбуз.

И тогда я попросил у дэва немного денег, чтобы мы с матерью могли купить немного еды и насытиться.

«О, мой бедный измученный товарищ, — ответил тронутый моим бедственным положением дэв. — В можжевеловом лесу, в котором мы с тобой находимся, не сыскать денег, ибо в нем нет рудников цветных металлов и даже ни одного клада с монетами не зарыто. Прости, но при всем своем желании я не могу достать для тебя немного монет, чтобы ты со своей уважаемой матерью утолил мучающий вас голод. Однако не гляди на меня с такой выразительной скорбью — надеюсь, что смогу помочь твоему горю. Действуя вдвоем, мы заставим раскошелиться менялу, столь бессовестно тебя обобравшего и осиротившего».

Слова товарища показались мне не лишенными резона, и я согласился. Тогда мы договорились, как поступить.

На следующее утро я встал на голодный желудок пораньше, поцеловал на прощание спящую мать и захватил в дорогу пустой кошель своего отца, в котором давно уже ничего не звенело. И, встретившись с дэвом, набил по его наущению кошель мелкими камнями и травой, чтобы кошель выглядел, как будто он полон денег. И мы с дэвом отправились на городскую площадь, на которой, помимо торговцев разным галантерейным и оружейным товаром, располагались меняльные лавки. И на городской площади я увидел меняльную лавку своего обидчика — того самого менялы, который разорил мою семью и свел в могилу отца. И моя душа преисполнилась такой злобы и ожесточения, что, не дрогнув ни единым лицевым мускулом, я вошел вместе с дэвом в меняльную лавку.

Надо сказать, о благороднейший из великих и величайший из бессмертных, что меняла меня не узнал, так я был худ и изможден жизнью в лесной лачуге.

«Что тебе надо в моей лавке, оборванец? — закричал он на меня, только увидев. — Немедленно убирайся отсюда сам и своего дружкавеликана не забудь захватить, иначе кликну стражников и вам обоим не поздоровится!»

На что я сделал удивленное лицо и ответил:

«Разве не здесь по самому выгодному курсу меняют греческие драхмы, и португальские песо, и испанские дублоны? Наверное, я по ошибке зашел не в ту лавку».

Меняла поразился моим рассудительным словам и, перестав возмущаться, промолвил:

«Ты не ошибся, прохожий, я действительно самый честный и бескорыстный меняла во всем городе, и курс у меня самый гибкий для покупателя, однако не хочешь ли ты сказать, что зашел в мою лавку произвести денежный обмен? Насколько я могу судить по твоему халату и изможденному виду, денег у тебя давно не водится».

И тогда я вытащил из-за пояса набитый камнями кошель, показал остолбеневшему меняле издали и изрек:

«Не всякий, у кого водятся деньги, любит привлекать к себе внимание. На проезжих дорогах полно разбойников, подстерегающих богато одетых людей, но разбойники не обратят внимание на человека в таком потертом халате, как у меня».

«Да ты повидавший виды путник, тебе, оказывается, палец в рот не клади, — закричал обрадованный предстоящей сделкой меняла. — Ну что же вы стоите, уважаемый, заходите, заходите внутрь вместе со своим телохранителем!»

Тогда я ответил меняле:

«Нет уж, пусть телохранитель подождет снаружи, дабы никто из мелких покупателей не вошел и случайно не помешал нашей крупной торговле».

Мой товарищ дэв остался снаружи меняльной лавки, наблюдая за тем, чтобы никто из случайных посетителей не вошел в меняльную лавку, пока в ней нахожусь я. И тогда меняла окончательно уверился в том, что я искусный и опытный купец.

«Какую валюту, уважаемый, вы намерены обменять?» — спросил он, становясь за прилавок.

И я ответил меняле, что намерен обменять пятьдесят испанских дублонов на динарии, но прежде хочу взглянуть на динарии, которые он может предложить в обмен, потому что встречаются монеты чрезвычайно истертые и непригодные к обращению. Меняла принялся выкладывать на прилавок золотые и серебряные монеты, однако, еще опасаясь незнакомого человека, не убирал с монет дрожащих от алчности рук, взглядом приглашая меня открыть кошелек и выложить на стол свои дублоны. И я достал из-за пояса свой набитый каменьями кошель и кинул его меняле, которому, чтобы поймать брошенный кошель, пришлось убрать руки с динариев. Тогда, оставив кошель с камнями в руках менялы, я схватил с меняльного стола столько золота и серебра, сколько смог загрести зараз, и выбежал из меняльной лавки под горестные вопли хозяина.

И, выбежав из лавки, я увидел, что ко мне, бренча со всех сторон оружием, уже спешат базарные стражники, но в этот момент мой товарищ дэв, к изумлению всех находящихся на базаре покупателей, оборотился чистокровным арабским жеребцом. Я, зажав в подоле халата деньги, захваченные в меняльной лавке, запрыгнул к нему на спину, и мы, подобно сверкнувшей молнии, взлетели к самим облакам, оставив изумленных стражников глотать пыль, поднятую копытами моего быстроногого товарища. Так, о величайший из великих и могущественнейший из могучих, я со своим товарищем совершил первую экспроприацию.

На экспроприированные деньги я купил белоснежного, как снег, рису и других изысканных яств, которые принес в лачугу своей матери. Мы с материю смогли утолить голод, а оставшиеся несколько монет я отдал своему товарищу дэву, так здорово помогшему мне рассчитаться с бессердечным менялой за все те нечеловеческие лишения, которые тот мне причинил.

И на следующее утро ко мне в лачугу пришел дэв и предложил пов торить экспроприацию, говоря, что денег было экспроприировано недостаточно и что не одна моя семья пострадала от скопидомства менял, а еще много подобных семей, поэтому надо рассчитаться не с одним моим обидчиком, а с обидчиками всех нищих и обездоленных, каких полно на нашей обездоленной земле. И я подумал, что все это чистая правда, и мы повторили экспроприацию, уже с другим менялой на другой площади. На вырученные деньги я снова, чтобы нам с матерью не голодать, накупил разных кушаний, а часть денег роздал нищим в качестве милостыни, а остатки вручил своему товарищу.

Так продолжалось из недели в неделю. Я заходил в меняльную или торговую лавку, хватал с прилавка деньги или другие ценности, какие там находились, и взмывал на чистокровном арабском жеребце, в которого обращался мой товарищ, к небесам. Часть денег я тратил на пищу, часть на милостыню, а часть отдавал дэву. На деньги, остававшиеся от милостыни, я приобрел большой красивый дом, куда переехал с матерью из нашей совсем покосившейся и протекшей лесной лачуги.

Я жил и радовался жизни, о могущественнейший из прославленных и прославнейший из несравненных, только со временем приметил, что мой товарищ дэв будто чем-то опечален: с каждой неделей он становился все сумрачней и неразговорчивей, все более и более замыкаясь в себе. И тогда я прямо спросил товарища о причине его недомогания, не могу ли я нанять для него для искусного лекаря, или организовать в его честь веселую дружескую вечеринку, или оказать какую-нибудь другую обычную между товарищами услугу.

На мои заботливые речи дэв, пряча глаза, ответствовал:

«Не кажется ли тебе, товарищ, что экспроприированное следует делить поровну, как то заведено между настоящими товарищами?»

И тогда, поняв, что опечалило дэва, я стал делить экспроприированные деньги поровну между нами, для чего мне пришлось сократить пожертвования на нищих и обездоленных, ибо денег с трудом хватало на содержание большого, переполненного слугами дома. Моя мать, узнав о случившемся, перестала пускать дэва на порог и страшно на меня накричала, после чего мы не разговаривали с ней неделю, однако я все равно продолжал делить деньги поровну, потому что пообещал дэву и не мог изменить однажды данному слову.

Несмотря на мое благородное поведение, дэв изо дня в день становился все задумчивей и необщительней, пока на одной из наших обычных деловых встреч не заметил:

«Не кажется ли тебе, товарищ, что еще справедливей было бы платить мне за выполняемую работу две трети, а не половину?»

«Чем же две трети справедливей, чем половина?» — изумился я неожиданно дерзким речам дэва.

«Скажи, товарищ, — произнес в ответ на мое непритворное изумление дэв, — можешь ли ты оборотиться в чистокровного арабского скакуна? Если не можешь, значит мое участие в экспроприации важней твоего, поэтому я и говорю, что мне было бы справедливым получать две трети всех добываемых денег, тогда как тебе — лишь одну оставшуюся треть».

На это я ответил:

«Дай мне на размышление одну ночь, о товарищ. Завтра утром, посоветовавшись с матерью, я приму решение».

И пошел я к своей матери, и рассказал ей, что дэв требует две трети от экспроприируемых денег, и моя мать долго плакала и кричала на меня, что я своим бескорыстием скоро совсем ее доконаю, что слугам нечем платить и что мне следовало бы подумать о жене и детях, которыми я, безусловно, скоро обзаведусь. Вдосталь на меня накричавшись, моя мать забылась крепким старушечьим сном, я же так и не смог решить, согласиться ли с гнусным предложением дэва или ни в коем случае не соглашаться.

Каково же было мое изумление, когда наутро дэв заявился в мое жилище как ни в чем ни бывало, говоря, что дико извиняется за вчерашние требования, что повел себя не по-товарищески из-за инфлюэнцы, которую нечаянно подцепил на базаре, и что готов, как прежде, обращаться в чистокровного арабского жеребца за половину экспроприируемой суммы. И я очень обрадовался, потому что не мог выносить ссор со своей матерью, и радостно пожал дэву руку, и мы пошли в заранее намеченную богатую лавку, из которой рассчитывали забрать немало ценных вещей. И когда я, следуя нашему обыкновенному плану, под истошные вопли торговцев выбежал из лавки с двумя связанными тюками товаров наперевес, и торопясь перекинул их через спину чистокровного арабского жеребца, в которого оборотился дэв, жеребец внезапно толкнул меня потным крупом в плечо, отчего я упал на землю.

«Прощай, товарищ! Нам не суждено боле увидеться», — заржало предательское животное, взмывая в воздух, чтобы навеки раствориться в его прозрачной голубизне.

Но перед тем, как навеки раствориться в прозрачной небесной голубизне, чистокровный арабский жеребец пнул меня копытом прямо в промежность, отчего я, о великий из могущественных и могущественнейший из прославленных, скривился от боли и потерял сознание. Подбежавшие ко мне стражники, сочтя мертвым мое изуродованное и неподвижное тело, оставили его в канаве, на растерзание воронам и уличным собакам, среди которых спустя несколько часов я и очнулся.

С неимоверным трудом я дополз до дома, но лекари оказались не в силах восстановить пошатнувшееся здоровье. Моя несчастная мать, надеявшаяся женить меня, чтобы понянчить внуков и правнуков, от горя и переживаний за случившееся вскорости ослабла, заболела и умерла. Похоронив мать, я устыдился своего прошлого недостойного поведения, уволил слуг и, полностью разуверившись в богатстве, продал нажитый бесчестным путем дом, после чего, по протекции вашего отца, о благороднейший из благородных, устроился в гарем евнухом. С тех пор предметом моих мыслей являются наложницы, о которых я по мере своих убывающих сил стараюсь заботиться и прихотям которых потакать.

Такова грустная история о том, как я потерял товарища и стал евнухом.

Калиф: Ты грабил меняльные конторы?

У него вследствие курения заметно улучшилось настроение.

Евнух: Можете отрубить мне голову, о кровожаднейший.

Он тоже повеселел.

Калиф: А что, и отрублю на здоровье, за мной не заржавеет!

Оба прыскают.

Но единственное, чего я не понимаю, так это, почему ты со своей матерью голодал?

Евнух: Мы редко кушали.

Калиф: Отчего же вы не кушали чаще?

Евнух: Нечего было.

Калиф: Странно. Как же вам нечего было кушать, когда городские базары, не говоря уже о бескрайних полях халифата, ломятся от снеди? Мне из дворцовых окон видно. Неужели вы ленились сходить на базар?

Евнух: У нас не было денег.

Калиф: Как же не было денег, если ты голодал, тем самым не тратил имеющиеся у тебя деньги? Уж не тратил ли ты их на какие-нибудь пустые развлечения?

Евнух: О нет, любопытнейший из рассудительных.

Калиф: В чем тогда дело, не понимаю.

Евнух (становясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Короче?

Евнух: По недостатку ума, я затрудняюсь объяснить калифу.

Калиф: По недостатку чьего ума, твоего или калифа?

Оба смеются.

Евнух: Беда в том, о остроумнейший, что калифы никогда ни в чем не нуждаются.

Калиф: Ну почему же не нуждаются? Что такое бюджетный дефицит, я прекрасно понимаю. Однако никогда не опускаю руки перед трудностями, а всегда поручаю министру финансов во всем разобраться и немедленно устранить причину.

Евнух: Это правильно, о упорнейший.

Задумываются и по очереди затягиваются.

Калиф: Твои слова, евнух, не лишены осмысленности и даже глубины: жизнь простого народа остается для меня тайной за семью печатями. А так иногда хочется оказаться в шкуре какого-нибудь простого визиря или хотя бы звездочета. О торговце или цирюльнике я и мечтать не смею. Еще лучше было бы стать бродячим дервишем, чтобы целыми сутками путешествовать по дорогам, беседуя с сирыми и убогими. Говорят, сам Гарун-аль-Рашид, дабы ознакомиться с народными страданиями, выходил из дворца, переодевшись бедным горожанином. Куда мне до этого прославленного своей справедливостью правителя: не с кем из простого народа даже словом перемолвиться!

Евнух: А вон за дверью стоит стражник, с ним и перемолвитесь.

Калиф: Со стражником?

Евнух: Вы же хотели пообщаться с простым народом, а стражник как раз оттуда, можно сказать, полномочный представитель простого трудового народа.

Калиф: А в самом деле… Эй, за дверью! Стражник, я к тебе обращаюсь.

Слышно, как за дверью кто-то бухается на колени.

Стражник: О, величайший из великих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Стражник, а стражник…

Стражник (из-за двери, тонким дрожащим голосом): Слушаю и повинуюсь, о непредсказуемый.

Калиф: Отворяй дверь и заползай сюда.

Стражник: Я не смею осквернять гарем своим присутствием.

Калиф: А я повелеваю.

Стражник: А я все равно не смею.

Калиф: Долго тебя еще уговаривать?

Дверь отворяется, и в гарем заползает стражник.

Стражник (чуть не плача): Велите отрубить мне голову, о справедливейший. Всякому, кто осквернит калифский гарем, следует отрубить голову.

Калиф и евнух переглядываются и хохочут.

Калиф: Ну, отрубить голову всегда успеется. Лучше ответь, стражник, как тебя зовут.

Стражник (запинаясь от страха): Меня зовут Муса.

Калиф: Значит, Муса… Как ты живешь, Муса?

Муса: А?

Калиф: Как тебе живется, Муса?

Муса: Мне живется хорошо.

Калиф (евнуху): Что я говорил? Видишь, ему живется хорошо.

(Стражнику). Муса, поднимайся с колен и садись-ка рядом с нами.

Муса: Я не смею.

Калиф: Прекрати ломаться и присаживайся рядом со своим калифом, то есть со мной. Возьми кальян и кури, ну же. Затягивайся хорошенько. Отлично… Послушай, Муса, я собираюсь потолковать с тобой о жизни простого народа. Скажи-ка мне, Муса, сколько у тебя жен?

Муса: Одна.

Калиф: Как, всего одна? А сколько детей?

Муса: Пятнадцать.

Калиф: Как, всего пятнадцать? Наверное, в твоем доме пусто, как в аравийской пустыне.

Муса: Что вы, о сострадательнейший, мы еле в него помещаемся.

Калиф: Куда еле помещаетесь?

Муса: В дом еле помещаемся, да и то только стоя. Поэтому мне со старшими детьми приходится спать во дворе.

Калиф: Я и не знал, что дети простого народа такие толстые. Евнух уверял меня, что простой народ голодает.

Муса: Что вы, о заботливейший, мы кушаем каждый Божий день.

Калиф (евнуху): Вот видишь.

Муса: Иногда и дважды на дню.

Калиф: А ты не врешь, Муса? Так, вижу, что не врешь. Быстренько поднимайся с колен и возьми с подноса изюминку. Еще я хотел пораспросить тебя, Муса, о твоей службе. Ты ей доволен?

Муса: О, всемилостивейший…

Калиф: Это же, наверное, так скучно, целыми днями стоять у дверей гарема по стойке смирно.

Муса: Что вы! Мне нравится отворять двери вашему мудрейшеству.

Калиф: Правда?

Муса: Хотите, покажу, как ловко у меня получается?

Вскакивает на ноги.

Калиф: Не надо, я уже видел… А скажи-ка мне, Муса, далеко ли от дворца ты живешь?

Муса: Полтора часа верхом на лошади и два с половиной на ишаке.

Калиф: А ты на чем ездишь?

Муса: Я хожу пешком. Люблю подышать с утра свежим воздухом.

Калиф: И во сколько начинается твоя служба?

Муса: Как пропоют муэдзины.

Калиф: В такую рань! А еще говорят, что простой народ трудится до изнеможения. Да трудись простой народ до изнеможения, разве достало бы у него сил подниматься ни свет ни заря? (Евнуху). Как много интересного можно узнать, общаясь с простым народом! Наверное, мне все-таки стоит переодеться в бедное платье и побродить по городу инкогнито.

Евнух: Тогда, о мудрейший, вы сможете переплюнуть самого Гаруна-аль-Рашида… Со временем, конечно.

Все трое смеются.

Калиф: Клянусь, завтра я так и поступлю. А сейчас, Муса, мне бы хотелось отблагодарить тебя за откровенность.

Муса бухается на колени.

Денег не предлагаю, еще обидишься… А вот что мы сделаем. Эй, евнух, приведи-ка сюда какую-нибудь из наложниц! Давай эту, сопливую македонку, из последнего завоза. Пусть разденется и станцует что-нибудь из репертуара, пока мы докурим.

Муса вскакивает с колен. Ты чего?

Муса: Я сам сбегаю, только скажите, куда. Зачем вашему благородному евнуху утруждаться?

Калиф с евнухом валятся от хохота на подушки.

Сцена 4

На следующий день. Восточный базар. Евнух и Пэри (она, разумеется, в чадре) пробираются сквозь толпу, обвешанные покупками.

Останавливаются напротив гончарной лавки и нищего, просящего милостыню.

Торговец: Горшки! Покупайте горшки! Лучшие на базаре горшки!

Нищий: Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Евнух тянет Пэри за руку.

Евнух: Пэри, нам пора возвращаться в гарем.

Пэри: Давай еще погуляем.

Евнух: Нет. Мы гуляем с самого утра и уже закупили все, что намеревались.

Пэри: А вот и не все, не все! Китайского жемчужного масла для подмышек не нашли!

Евнух: В гарем, я сказал.

Пэри: Ну Омар, Омарчик, Омарушка, ну пожалуйста!

Евнух: Пэри, не забывай, я не обыкновенный мужчина. На меня обычные женские уловки типа «Омарушки» и складывания губок бантиком не действуют. Говорю тебе, пора возвращаться в гарем.

Пэри: Куда торопиться?

Евнух: Ты у меня не одна. К тому же, ты просила подровнять твой лобок. Это требует времени.

Пэри: О да! Повелитель так меня обкорнал, что стыдно перед подружками. Эта гюрза Зульфия захохотала при виде моего лобка, как ненормальная. Омарушка, а ты не можешь наказать Зульфию за то, что она надо мной смеялась? Ну пожалуйста.

Евнух: Не могу.

Пэри: Почему, Омарушка?

Евнух: Потому что. Если бы я наказывал наложниц по взаимным доносам друг на друга, не осталось бы ни одной ненаказанной девушки. Только за последнюю неделю не менее полусотни наложниц просили наказать тебя как можно строже.

Пэри: Кто же это?

Евнух: Так я тебе и сказал.

Пэри: Ну и не говори, сама догадаюсь. Разумеется, не обошлось без этой гюрзы Зульфии. Еще…

Евнух: Гадай, гадай, все равно не догадаешься.

Пэри: Очень было надо.

Евнух: Дворец в той стороне.

Пэри: Ой, Омарушка, смотри, а вон, рядом с гончарной, еще одна торговая лавка с благовониями! Зайдем в нее.

Евнух: Эту лавку мы посещали утром.

Пэри: Та лавка была другая. Ну пожалуйста, Омарчик, зайдем ненадолго, у тебя же остались деньги. Калиф обещал подписать декрет о том, что любит только меня, и большую Диванную печать на нем поставить.

Евнух: Мне о сем неизвестно. Но то, что калиф позволяет тебе шляться по базару — недопустимое безобразие.

Скрываются в лавке.

Торговец: Горшки! Покупайте горшки! Лучшие на базаре горшки!

Нищий: Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Из толпы выходит калиф, переодетый в платье странствующего дервиша.

Калиф: Насколько же ты безразмерна, родная сторона! Нет тебе ни конца и края! Тянешься ты от бухарских до китайских границ по горизонтали и от диких гор до бескрайнего океана по вертикали. И на всем твоем протяжении обрабатывают рисовые поля трудолюбивые крестьяне, скрипят по дорогам повозки торговцев, и муэдзины затягивают с верхушек мечетей заунывные песни. Возможно ли, при виде такой изумительной картины, не поразиться талантам и духовной щедрости восточного народа, не полюбить его со всей истовостью и страстностью, на которую только способно человеческое сердце?

Торговец: Горшки! Покупайте горшки! Сделаны из лучшей глины лучшими мастерами! Лучшие на базаре горшки!

Нищий: Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Калиф в восторге разглядывает горшки.

Калиф: Какие красивые горшки.

Торговец: Вай-вай-вай! Да разве они просто красивые, чудакчеловек? Погляди повнимательней, дорогой. Каждый из них произведение искусства, послушай.

Калиф: Как вас зовут, торговец?

Торговец: Мамед.

Калиф: Завтра я прикажу выкупить весь ваш товар, Мамед.

Мамед: Вай-вай-вай! Почему завтра, почему не сегодня? Завтра все раскупят, забирай сегодня.

Калиф: Сегодня не могу, сегодня я знакомлюсь с чаяниями простого народа.

Смотрит на нищего.

Нищий (со вспыхнувшей надеждой): Подайте на пропитание! Подайте на пропитание!

Калиф: Я бы с удовольствием вам помог, уважаемый, но разве вы голодны?

Нищий: Конечно.

Калиф: А как же бутерброд с ветчиной, который вы жуете?

Нищий: Разве им наешься?

Калиф (удивленно): А разве нет? Он же такой большой.

Нищий: Чего ты пристал ко мне, дервиш? У меня редкая болезнь — я никогда не наедаюсь, поэтому всегда голодный.

Калиф: Поэтому вы просите милостыню, уважаемый?

Нищий: Наконец-то, дошло.

Калиф: Извините, что спрашиваю, но… На работу устроиться не пробовали?

Нищий: Какая работа, когда я насквозь больной? Я же только что объяснил. Иди, дервиш, своей дорогой, не приставай к обездоленным инвалидам.

Калиф: Так вы еще и инвалид? Какая жалость! Мне только что пришло в голову предложить вам выгодное место.

Нищий: Не интересуюсь.

Калиф: Это такое место, которое смогло бы удовлетворить любой, самый неумеренный аппетит.

Поворачивается, чтобы уйти.

Нищий: Эй, дервиш! Постой, ты куда? Что это за работа, которую ты хотел мне предложить?

Калиф: Вы не сумеете!

Нищий: Почему это?

Калиф: Вы инвалид, а для работы, которую я намеревался предложить, необходим тренированный человек.

Нищий: Я инвалид на голову, а с остальным у меня полный порядок. Можешь пощупать мускулы под халатом.

Сгибает руку в локте.

Калиф: Этого мало. Нужен человек не только сильный, но и привыкший не отворачиваться от опасности.

Нищий: Да я ей в лицо каждый день гляжу! Опасней работы, чем профессиональный нищий, не сыскать. В любом случае я мало что потеряю.

Калиф: Это грязная работа. Могу сказать, что сам от нее не в восторге, о чем заблаговременно предупреждаю.

Нищий: Не грязней, чем моя теперешняя.

Калиф: Работа с оружием.

Нищий: Дервиш, с каждым твоим словом мне становится интересней и интересней. Продолжай, да сохранит Аллах твой язык в неприкосновенности!

Калиф: И чтобы не слишком заботиться о своей совести. Лучше вовсе забыть о ее существовании.

Нищий: Я привык полагаться единственно на волю Аллаха.

Калиф: Вы, уважаемый, когда-нибудь имели дело со смертью?

Нищий (шепчет, оглядываясь по сторонам): Если твоя работа, дервиш, связана с тем, чтобы покарать по милости Аллаха какого-нибудь неверного, ты обратился по адресу. Мы договоримся — если, конечно, ты по достоинству оценишь мои профессиональные услуги.

Калиф: Тысяча динариев в месяц.

Нищий (роняя ветчину в дорожную пыль): Назови имя и считай названного тобой человека мертвым.

Калиф: Не так быстро. Я со своим окружением буду ставить текущие задачи, а вы исполнять. Помощниками и оружием будете укомплектованы, за это не волнуйтесь.

Нищий: Заметано.

Калиф: Помощников будет множество, поэтому от вас потребуются навыки руководителя. Помощники, разумеется, за мой счет.

Нищий: Они у меня по струнке заходят.

Калиф: И помните, уважаемый, речь идет не о единичном убийстве, а об убийствах десятков, а если возникнет необходимость, даже сотен людей.

Нищий: Тем лучше. Чтобы заработать по-настоящему, нужно убивать много и безнаказанно.

Калиф: Не всем ваша работа придется по вкусу. Некоторые люди станут ожесточенно, с оружием в руках, сопротивляться творимым вами злодеяниям и беззакониям.

Нищий: Еще бы, кому охота умирать?

Калиф: Только вы не пугайтесь, у вас работа в основном руководящая, а вот подчиненным придется потеть с риском для жизни. Но для вас лично риск минимальный. Если случайно попадете во вражеские руки, я заплачу выкуп.

Нищий: Сам Аллах поставил тебя на моем пути, о дервиш.

Калиф: Если согласны, приходите завтра во дворец. На воротах скажете, что калиф назначил вас министром обороны.

Нищий: Кем?

Калиф: Министром обороны. Не изумляйтесь при виде моей бывшей в употреблении одежды — я знаю, что говорю.

Нищий: Насмехаться над инвалидом вздумал, зараза?

Хватает калифа за грудки, опрокидывая его на расставленные поблизости горшки.

Мамед: Вай-вай-вай! Мой товар!

Толпа заслоняет дерущихся. Из лавки с благовониями выходят евнух и Пэри. Количество свертков, которыми они обвешены, увеличилось.

Пэри: Ой, что там за крики? Что такое?

Евнух: Драка.

Пэри: Омарушка, пойдем посмотрим.

Евнух: Мало тебе драк в гареме?

Пэри: Ну, Омарушка, ну пожалуйста! Я никогда, как дерутся мужчины, не видела. Интересно же, из-за чего все началось.

Евнух: Наверное, вора поймали.

Пэри: И что с ним теперь будет?

Евнух: Ничего интересного: решением Дивана отрубят голову. А может, прямо на месте забьют камнями, такое тоже случается. Погуляешь по городскому базару, еще не такого насмотришься.

Уходят. Толпа помаленьку редеет. Становится виден калиф, сидящий посреди глиняных черепков. Нищий убежал. Калиф держится за быстро затекающий и расцветающий правый глаз. Мамед причитает над разбитым товаром.

Мамед: Вай-вай-вай! Что ты наделал, дервиш, а еще Божий человек! (Толпе). А вы чего глазеете, интересно, да? Ступайте, ступайте по своим делам, без вас разберемся!

Толпа окончательно разбредается.

Калиф: Мне очень жаль.

Мамед: А уж мне-то как жаль, чудак-человек!

Калиф: Я возмещу понесенные убытки.

Мамед: Вай-вай-вай! Конечно, возместишь, а ты как думал?

Разве я могу отпустить тебя, дервиш, пока ты не возместишь убытки? О, мои бедные расколотые горшки! Каждый из них был произведением искусства.

Калиф: Вот вам десять динариев, уважаемый, примите в уплату.

Мамед: Обожди немного, дорогой. Я деньги за разбитый товар сам принять не могу. Сейчас юсуф подъедет, ему и отдашь.

Калиф (трогая глаз): Но этот нищий, как он посмел ко мне прикоснуться, да еще кулаком? Теперь придется посадить его на кол, в крайнем случае колесовать. А я-то, идиот, предложил ему пост министра обороны! Возьмите деньги, уважаемый.

Мамед: Я же тебе объясняю, чудак-человек, сейчас юсуф подъедет. Отдашь деньги ему. юсуф над всеми гончарными рядами главный начальник.

Калиф (трогая скулу): Как больно! Сначала бухарский эмир отхватил кусок территории, а теперь еще это! Два унижения подряд. Аллах ведает, я этого не переживу.

Мамед (показывая пальцем): юсуф едет! Видишь, дервиш, а ты боялся, что придется долго ждать. Это такой дорогой человек, что всегда вовремя прибудет, по справедливости рассудит и себя не забудет. Вай-вай-вай, вот какой человек юсуф!

На чистокровном арабском мерине подъезжает Юсуф.

Юсуф: Что произошло, Мамед?

Мамед: Вот этот дорогой человек (показывает на калифа) подрался и побил мои горшки. Вай-вай-вай!

Калиф: Дико извиняюсь. Возьмите, пожалуйста, десять динариев.

Юсуф (небрежно): У тебя водятся деньги, дервиш?

Калиф: Это ненарочно получилось, вам торговец подтвердит. Перед тем, как этот обожравшийся ветчины нищий на меня набросился, я предложил выкупить весь товар в вашей лавке, что и намереваюсь завтра исполнить. Еще раз приношу свои искренние извинения и оставляю финансовые гарантии в силе.

Юсуф: Я спросил, у тебя деньги есть? Понял, да?

Калиф: У меня за поясом пятнадцать динариев. Десять я отдаю вам, а пять оставляю себе.

Юсуф: Этого мало.

Калиф: Да как ты, ничтожный… Позвольте, но как же мало? Я полагаю, достаточно.

Юсуф: Здесь каждый горшок музейный экспонат. Слышал, наверное, да?

Калиф: Хорошо, берите пятнадцать динариев. Все, что у меня есть.

Юсуф: Мало.

Калиф: Сколько же вы просите?

Юсуф: Двадцать тысяч динариев.

Калиф (охрипнув): Сколько?

Юсуф: Глухой, да? На ухо недослышишь?

Калиф: Извините, но вы ошиблись в расчетах. Не могут же ваши глиняные горшки стоить четверть государственного бюджета!

Юсуф: Они бесценны, понял? Каждый горшок бесценное музейное произведение восточного искусства, да. Плати двадцать тысяч динариев, прохожий, и ступай с Аллахом.

Калиф: Но у меня нет при себе таких денег. Столько наличности даже в государственном бюджете зараз не сыщется. Как же я рассчитаюсь с вами?

Юсуф: Рассчитаешься, да. Понял?

Бьет калифа в свободный глаз. Калиф падает на глиняные черепки бездыханным.

Сцена 5

Гончарная слобода. Внутренний дворик дома Юсуфа. В открытые ворота въезжает Юсуф, с перекинутым через седло калифом. Сбрасывает калифа наземь.

Юсуф: Эй, кто-нибудь!

Из дома выбегает юродивый Абдул.

Абдул: Это кто? Это кто? Это кто?

Прыгает на одной ножке.

Юсуф: Должник. Задолжал двадцать тысяч динариев и не хочет отдавать. Понял, да?

Абдул: Куда его? Куда его?

Юсуф: Пускай, пока не очухался, во дворе побудет. Потом посмотрим, что с ним делать… Коня накорми, юродивый.

Уходит в дом.

Абдул (чистокровному арабскому мерину, на котором приехал Юсуф): Чего ждешь, морда? Вон твоя миска, можешь шамать.

Вертится на одном месте и поет:

Шамай, морда! Шамай, морда.

Чистокровный арабский мерин оборачивается голодным дэвом, который хватает миску и начинает с жадностью насыщаться, зачерпывая похлебку грязными руками. Абдул, еще немного поплясав, уходит в дом.

Калиф: А…

Шевелится, понемногу приходя в себя.

Где я?

Дэв (чавкая): В гончарной слободе, конечно, где же еще?

Калиф: Что я здесь делаю?

Дэв: Отрабатываешь долг в двадцать тысяч динариев.

Калиф: А ты кто такой?

Дэв: Я дэв. Ты меня видел на базаре, когда я был чистокровным арабским мерином. На мне прискакал юсуф.

Калиф: Мне нужно во дворец.

Дэв: Не раньше, чем сможешь отработать долг. В одном динарии тысяча филсов, а за работу здесь начисляют пол-филса в день. Четверть, правда, удерживают за еду и жилье. Считай сам, когда попадешь во дворец.

Калиф: Но мне нужно во дворец сейчас…

С трудом поднимается и, пошатываясь, бредет к воротам.

Дэв: Не советую, могут забить до смерти. Дальше гончарной слободы все равно не уйдешь — здесь повсюду охранники.

Калиф: О Аллах, со мной ли это происходит?

Садится на землю и плачет.

Дэв: Не плачь, несчастный, ибо страдания человеческие преходящи, как плохая погода. Днем пасмурно, но с его окончанием может выглянуть солнце. Я убедился в этом на примере своей горестной судьбы и с тех пор терпеливо жду подходящей погоды.

Калиф: Поведай о своей горестной судьбе, дэв. Возможно, я тоже утешусь.

Дэв: Слушай же, о дервиш.

Когда-то я был могущественным и уверенным в себе дэвом, умевшим оборачиваться в чистокровного арабского жеребца, чем часто пользовался. Однажды мы с моим товарищем экспроприировали лавку богатого купца, и когда товарищ выбежал из нее с тюками дорогого товара, я, преисполнившись к его успехам черной, как самая черная ночь, зависти, бросил товарища на произвол судьбы, сам же, ударив его на прощание копытом в промежность, ускакал с экспроприи рованным товаром из города.

Я скакал три дня и три ночи, не переставая радоваться, как ловко обвел вокруг пальца недавнего, а теперь ненавистного мне товарища, и по окончании этих безумных трех дней, дабы немного перевести дух и подкрепиться, остановился на заливном лугу. И пока я мирно щипал на лугу нежную весеннюю травку, не подозревая о нависшей надо мной опасности, ко мне незаметно подкрался и набросился несметный, как саранча, цыганский табор. И я вскинулся что было сил и предупредительно заржал, но цыган было такое огромное количество, они так плотно облепили не только каждый мой член, но даже каждую мою волосинку, что я не смог долго сопротивляться. Так я оказался в плену у цыганского табора.

Знай же и подивись удивительным перипетиям моей судьбы, о дервиш, но жизнь в цыганском таборе не показалась мне щербетом. Особенно донимали меня малолетние цыганята, которые постоянно надо мной издевались и не давали заснуть. Едва я клонил голову набок, эти чумазые бестии, да повыдергивает им Аллах все ребра, засовывали в мой задний проход китайскую зажигательную ракету, а потом подносили к ракете зажженную спичку. И я просыпался от невыносимой боли и вынужден был, задрав хвост к небесам, носиться по полю, как угорелый, извергая из заднего прохода огонь и пламя, а цыганята смеялись надо мной и указывали на меня маленькими грязными пальцами.

К счастью, мое пребывание в цыганском таборе продолжалось недолго, ибо цыгане, посовещавшись, продали меня в угледобывающую компанию. Но напрасно, о бедный дервиш, стенающий над собственными несчастиями и не подозревающий о том, сколь велики и невыносимы несчастия остального человечества, я надеялся на улучшение своего положения. В угледобывающей компании жизнь моя не только не улучшилась, но даже ухудшилась, ибо меня, чистокровного арабского жеребца, отвели под землю и заставили толкать вагонетки с углем, каждая из которых была больше мечети. И толкал я эти вагонетки днем и ночью, от усталости уже не различая времени суток, потому как в шахте стояла круглосуточная ночь. Я толкал проклятые вагонетки до тех пор, пока кожа с моих боков окончательно не слезла и наружу не проступили все ребра до единого. И тогда я окончательно решился бежать из угледобывающей компании, ибо не мог больше переносить работы в ней.

Надо сказать тебе, о дервиш, что в шахте со мной бок о бок трудилась замечательная кобыла персидской породы по имени Зарима. Когда она толкала свою вагонетку с углем мимо меня, она всегда поворачивала свою умную жалостливую морду в мою сторону, как и я в это время всегда оглядывался на нее. И мне стало ясно, что я могу доверять Зариме, ибо смотреть на толкающего вагонетку с углем исхудавшего жеребца с такой добротой и состраданием могла только очень добрая и верная лошадь. И я рассказал персидской кобыле о плане побега, и она одобрила мой план и пожелала к нему присоединиться.

Вдвоем с Заримой, в короткие свободные минуты, остававшиеся у нас для отдыха, мы начали подготовку. Выбраться из шахты я намеревался с помощью подкопа, который надлежало рыть вертикально вверх, но на мое горе, для осуществления подкопа требовались лопаты или мотыги, которых у меня не было. Однако милость Аллаха безгранична, и однажды Зарима наткнулась на сломанную мотыгу, которую мне удалось починить и которой мы начали по очереди пользоваться.

В течение долгих лет работы в угледобывающей компании мы с Заримой копали спасительный подкоп, то отчаиваясь, то снова надеясь, и никак, к нашему огорчению, не могли достичь поверхности.

«Наверное, мы копаем не в том направлении, о моя бедная Зарима, — потеряв всякую надежду и заливаясь горючими слезами, однажды пожаловался я более терпеливой подруге. — Оставим бесплодные попытки и смиримся со своей незавидной участью, поручив ее всецело воле Аллаха».

«Нет, мой любимый, — ответствовала на мои недостойные стенания верная персидская кобыла. — Не падай духом и продолжай копать. Рано или поздно мы выберемся на поверхность, ибо Аллах подает только тому, кому не надоедает у него просить».

И я копал на протяжении еще многих лет, пока однажды, под ударами кирки, не блеснул солнечный луч. Однако я побоялся копать дальше, опасаясь привлечь внимание людей, которые могли находиться на поверхности, и раскрыть местонахождение завершенного подкопа раньше времени, тем более что в тот момент со мной не было моей верной Заримы и мы не могли бежать из угледобывающей компании вдвоем.

И на следующий день, когда я пересекся с толкающей вагонетку Заримой, то с радостью рассказал ей о том, что подкоп готов, и мы оставили тяжелые вагонетки на рельсах и со всех ног поскакали к спасительному выходу. И я хотел пропустить Зариму первой, но она возразила:

«Ползи впереди, любимый. Кто знает, что ожидает нас на поверхности, поэтому будет лучше, если первым на поверхность выберется такой видный и мужественный жеребец, как ты».

И я, уже слыша в тоннеле крики шахтеров, обнаруживших две кинутые вагонетки и догадавшихся о побеге, первым бросился в прорытый нами подкоп, а вслед за мной в подкоп бросилась моя Зарима. И мы радостно поползли по тоннелю навстречу свободе, слыша за спинами разгневанные крики преследовавших нас шахтеров. И когда стало ясно, что выход из подкопа еще далеко, а шахтеры вот-вот нас настигнут, сказала мне Зарима:

«Ползи вперед, мой любимый, а я задержу их!»

«Нет, Зарима, без тебя я никуда не поползу. Лучше всю оставшуюся жизнь я проведу, толкая эти презренные вагонетки, чем оставлю тебя на произвол судьбы в такой ответственный момент», — закричал я в ответ, похолодев от дурного предчувствия.

И я попытался пропустить Зариму вперед себя, но проход был таким узким, что у меня ничего не получилось. И тогда я понял, что Зарима неспроста пропустила меня вперед себя, и заплакал от унижения и бессилия.

«Прощай! — крикнула тогда моя Зарима. — Я смертельно устала и не в силах продвигаться дальше, но ты еще можешь спастись, любимый».

Это были последние слова, которые я от нее услышал.

Не помня себя, я устремился вперед, а моя бедная персидская кобыла осталась в прорытом нами проходе, полностью перегородив его худым изможденным тельцем. И я полз и полз в направлении света, слыша за спиной грязные ругательства шахтеров, которые наткнулись на потерявшую сознание Зариму, но не могли сдвинуть ее с места или перебраться поверх нее. И вот наконец я добрался до солнечного луча и, схватив мотыгу, произвел два-три завершающих удара, после чего выскочил в образовавшуюся на поверхности земли дыру.

И как ты полагаешь, о печалующийся о своей судьбе дервиш, что обнаружил я на поверхности? Выбравшись на поверхность, я обнаружил, что стою на вершине огромной скалы, возвышающейся над местностью подобно тому, как облака возвышаются над сточными канавами. И видел я далеко внизу административные строения угледобывающей компании, из которой бежал, а еще сады, плодоносящие спелыми фруктами, и извилистые дороги, по которым перемещались крохотные, не больше тыквенной семечки, человечки. И понял я, что моя злополучная судьба в очередной раз зло надо мной подшутила, ибо провел я в излишнем труде долгие годы, но и достигнув поверхности, исхудавший и обессиленный, не смогу спуститься с высоченной скалы вниз. И, видя, что нет мне спасения, вознамерился я броситься со скалы на острые камни, и несомненно бросился бы, если бы выскочившие из подкопа шахтеры не схватили меня, опутав прочными, как дамасская сталь, джутовыми веревками.

И тогда главный среди них, называемый шихтмейстером, приказал в назидание другим лошадям стегать меня и мою любимую персидскую кобылу Зариму кнутом до тех пор, пока мы не отдадим душу Аллаху. И нас принялись стегать кнутами, вымоченными в уксусе и синильной кислоте, и стегали на протяжении нескольких недель, пока моя милая Зарима, которая не произнесла со времени нашей поимки ни слова, не скончалась от полученных ран и побоев, а сам я не стал так слаб и беспомощен, что жизнь едва во мне теплилась. И сказал тогда главный шихтмейстер своим усталым палачам:

«Бросьте этот скелет рядом с проезжей дорогой, пусть истлевает там, на жарком палящем солнце».

И меня, полуживого, бросили рядом с проезжей дорогой, на самом солнцепеке, не оставив мне ни единой меры овса и ни единого бурдюка воды.

На мое счастье, в это время по дороге проезжал славящийся своим богатством и благочестием купец по имени Махмуд ибн-Сулейман, да славится его имя во веки веков! Увидев меня, лежащего в пыли под палящим солнцем, он заметил своим соратникам:

«Смотрите, какой красивый жеребец. Сейчас он худ и изможден, но разве вы не замечаете, как он породист и статен? Я возьму его собой, а когда этот арабский жеребец встанет на ноги, посмотрю, сможет ли он участвовать в больших падишахских скачках».

И тогда Махмуд ибн-Сулейман приказал своим слугам бережно меня поднять и перенести к себе под паланкин, а по приезде в свой дом отвел лучшее место в конюшне, приказав конюхам заботиться обо мне, как о собственном сыне.

Так, о погруженный в свои несчастья дервиш, я попал в дом купца Махмуда ибн-Сулеймана, которому обязан не только жизнью, но и личной заботой, ибо этот добросердечный купец лично, не надеясь на исполнительность своих конюхов, выхаживал и нянчил меня, пока я окончательно не поправился. И когда я окончательно поправился, Махмуд ибн-Сулейман, видя, какой я породистый и резвый жеребец, дал мне кличку Резвый и приказал тренировать для падишахских скачек, на которые выставляли своих скакунов самые богатые и прославленные купцы всего мусульманского мира. Теперь тебе понятно, о дервиш, почему, попав в конюшню Махмуда ибн-Сулеймана, я уже не помышлял о побеге и обратном превращении в дэва, а тренировался из последних сил?

Однажды, когда во время тренировки я опередил лучших коней не только в конюшне Махмуда ибн-Сулеймана, но и в конюшнях других окрестных купцов, Махмуд ибн-Сулейман подошел ко мне, бережно потрепал по холке и сказал:

«Вижу, теперь ты готов к падишахским скачкам, Резвый».

И я, обязанный этому человеку жизнью и здоровьем и полюбивший его больше родного отца, радостно заржал в ответ и закивал головой, всем своим видом показывая, что к падишахским скачкам в самом деле готов. И тогда Махмуд ибн-Сулейман повелел своим слугам выставить меня на скачки, которые должны были состояться в следующую субботу в Бухаре.

И настал день больших падишахских скачек. На старте по левый бок от меня стояла непобедимая Жемчужина, а с правого бока рыл копытами землю прославленный Талисман. С отмашкой стартового флажка я рванулся вперед и понесся подобно океаническому шквалу, переворачивающему на своем пути утлые суденышки и выносящему на берег огромные торговые суда, но каково же было мое удивление при виде того, что ни Жемчужина, ни Талисман не отстают от меня ни на копыто. Из последних сил прибавил я скорости, но Жемчужина с Талисманом не отстали от меня, более того, Талисман вырвался вперед на пол-корпуса. И в этот момент я услышал голос своего благодетеля Махмуда ибн-Сулеймана, раздававшийся с гостевой трибуны: «Резвый, Резвый!»

И я бросился вперед, и почти опередил Талисмана, но в это мгновение обратил внимание на странную форму подков, которыми был подкован этот конь. Надо заметить тебе, о дервиш, что это были очень странные подковы с припаянными по сторонам длинными острыми зубьями. И понял я, что как только поравняюсь с Талисманом, он ударит меня этими длинными и острыми зубьями в брюхо и разрежет его от начала до конца. И тогда я замедлил шаг и пристроился в хвосте Талисмана, и бежал за ним в хвосте до последнего круга, не зная, что предпринять. Лишь на последнем круге, сообразив, что делать, я вцепился зубами в роскошный хвост Талисмана, затормозив его на полном скаку, а сам в то же мгновение взвился в воздух и перелетел через затормозившего коня поверху, так, чтобы Талисман не смог ударить меня в брюхо своим смертельным копытом.

В то время, пока я перелетал над Талисманом поверху, вперед на восемь с половиной корпусов вырвалась Жемчужина и, видя, что до финиша остается несколько десятков метров, обернулась и презрительно заржала прямо в мою морду. И тогда я полуоборотился обратно в дэва, оставаясь наполовину конем, и Жемчужина, при виде страшной оскаленной головы дэва на лошадином туловище, мигом ослабела. Ноги ее от страха и изумления подкосились, и Жемчужина пала со всего маху на колени, перевернувшись через себя тридцать раз и еще три раза. И я финишировал на падишахских скачках первым, ибо остальные лошади далеко от меня отстали, некоторые на круг, а некоторые и на два круга.

Так, о стенающий над своей несчастливой судьбой дервиш, победой на больших падишахских скачках я отблагодарил своего хозяина, богатого и благочестивого купца Махмуда ибн-Сулеймана, за проявленную обо мне заботу.

Однако недолго длилась моя слава самого быстрого чистокровного скакуна в мусульманском мире. Однажды в мою конюшню не принесли овса, и я понял, что случилось что-то ужасное. А случилось то, что на теле Махмуда ибн-Сулеймана выскочили множественные гнойные прыщи, и ни один лекарь не хотел его осматривать из боязни заразиться и умереть, только один шаолинский монах взялся осмотреть купца, для чего несколько самых верных слуг поместили больного в стерилизованный паланкин и повезли в шаолинский монастырь, где надеялись излечить. Только ничего этого я не знал и очень по Махмуду ибн-Сулейману тосковал, ибо, как я уже говорил, о опечаленный своей судьбой дервиш, этот благочестивый человек стал мне ближе родного отца и родной матери. Не в силах вынести разлуки со своим благодетелем, я перегрыз веревку, которой меня опутывали на ночь, и убежал из конюшни, в надежде отыскать Махмуда ибн-Сулеймана, а если повезет, то и спасти его от какой-нибудь неминуемой опасности.

Днями и ночами, на протяжении нескольких месяцев, голодный и озябший, с нерасчесанной гривой, я бродил по улицам Бухары, всматриваясь в лица прохожих, нет ли среди них моего хозяина, и все не находил. Однажды на меня обратил внимание бухарский эмир, проезжавший со своей свитой по улице и сказавший своим визирям:

«Видите этого беспризорного арабского скакуна? Клянусь Аллахом, это не простой конь. Заберите его с собой и накормите, а потом посмотрим, не объявится ли у него хозяин».

Так, о внимающий мне дервиш, я оказался на конюшне бухарского эмира, ожидая, что мои несчастья подходит к концу, однако они только начинались.

У бухарского эмира служил на конюшне красивый, как луна, пятнадцатилетний конюх, к которому бухарский эмир испытывал особую привязанность. Эмир часто дарил этому конюху сладости и оказывал другие знаки внимания, и однажды, вскоре после того, как я поселился на бухарской конюшне, пришел к этому юноше с нескромным предложением. И они возлегли на копну сена, а мое стойло находилось совсем поблизости от этой копны, и я, не в силах сдержаться при виде столь редкого зрелища, как возлежащие на одной копне сена эмир и его пятнадцатилетний конюх, встрепенулся и громко от охватившего меня изумления заржал. И тогда бухарский эмир сильно на меня прогневался, упрекая в несдержанности и черной неблагодарности за скормленный мне на конюшне овес, и приказал сделать меня мерином, а потом продать на торгах первому же покупателю, который пожелает меня купить. Сбежавшиеся на крик эмира многочисленные подручные схватили меня, опутали по рукам и ногам и, несмотря на громкое протестующее ржание, охолостили.

Через неделю, о озабоченный собственными страданиями дервиш, я был продан из бухарской конюшни в гончарную слободу, в которой мы с тобой в настоящее время находимся. Я бы не жаловался на судьбу, неоднократно посылавшую мне разнообразные жестокие испытания, но гончары, прознав о моих способностях к превращениям, используют меня в качестве рабочей лошади, однако кормят как человека, ибо кормить человека дешевле, чем кормить лошадь — по этой причине я такой худой и осунувшийся.

Такова моя правдивая история, дервиш. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что все твои несчастья, настоящие и грядущие, так малы и ничтожны в сравнении с моими, как несущаяся по волнам щепка мала в сравнении с океаном?

Калиф (вскакивая на ноги от удивления): О каких невероятных чудесах ты повествуешь, о уважаемый дэв! Неужели ты видел бухарского эмира во время занятий любовью?

Дэв: На свою беду, о дервиш.

Калиф: Поведай же, поведай мне немедленно, какой у бух арского эмира размер пениса!

Дэв (дрожа всем телом): Не спрашивай об этом, дервиш, не спрашивай никогда. Это страшная тайна, поросшая мхом древности. Не спрашивай, или ты пожалеешь о своем любопытстве.

Из дома выходят Юсуф и Абдул.

Юсуф: Хватит жрать, да? Пошел в стойло.

Дэв обращается в чистокровного арабского мерина и удаляется в стойло.

А ты, дервиш, не придумал, где достать двадцать тысяч динариев? Если не придумал, придется их отработать. Понял, да?

Калиф (принимая величественную позу): Узнай же, о нахальный и невежественный гончар, что ты разговариваешь не с дервишем, а с калифом — узнай и изумись моим правдивым словам. А теперь поскорей отведи меня во дворец, ибо только усердием и деятельным раскаянием ты сохранишь жизнь себе и своему семейству.

Абдул: Врет! Врет! Врет! Врет!

Прыгает на одной ножке.

Юсуф (с некоторым недоверием): Калиф? Который калиф, наш калиф? Тот самый, величайший из великих, могущественнейший из могучих и знаменитейший из прославленных? Этот, да?

Калиф: Да, презренный гончар. Это я.

Юсуф: Я должен верить, да?

Калиф: Отведи меня во дворец и ты в этом убедишься. А сейчас становись на колени, презренный, ибо разговариваешь с калифом!

Юсуф (Абдулу): Эй, юродивый! Найди кого-нибудь, кто знает калифа в лицо. Понял, да?

Абдул: Понял! Понял! Понял! Понял!

Убегает.

Юсуф (калифу): Думаешь, если ты калиф, я перед тобой сразу на колени встану, да? Да ты знаешь, с кем разговариваешь? Я гончар, свободный человек. Я за утро слепил пять горшков и целый день свободен. Всего пять горшков, понял? А захочу, найму человека, он мне десять горшков за утро слепит. Понял, да?

В ворота вбегает Абдул.

Абдул: Нашел! Нашел! Нашел!

Юсуф: Кого нашел?

Абдул: Человека нашел, он как раз мимо проходил! Во дворце стражником работает. Он калифа видел, видел, видел!

В ворота, вслед за Абдулом, заходит приглашенный Муса.

Юсуф: Ты видел калифа в лицо?

Муса (неторопливо озираясь): Не далее как вчера, о достойнейший, я беседовал с этим милейшим человеком, курил его кальян и осматривал его наложниц.

Юсуф: Не врешь, да?

Муса: Что вы, о достойнейший.

Юсуф: Посмотри, нет ли среди нас калифа? Понял?

Муса: В вашем дворе, среди этих глиняных горшков, о достойнейший?

Юсуф: Да, здесь.

Муса: Его здесь нет, о достойнейший.

Юсуф (показывая на калифа): А этот человек разве не калиф?

Муса: Кто, этот жалкий избитый дервиш? Нет, достойнейший, он ничем не напоминает калифа.

Юсуф (калифу): Шутки шутить со мной вздумал?

Калиф: Стражник, это ты? Кажется, тебя зовут Муса? Посмотри на меня внимательно, Муса, и пусть тебя не обманывает моя бывшая в употреблении одежда и помятый вид. Разве не передо мной ты ежедневно распахиваешь двери в гарем? Разве не с тобой, еще вчера, я курил душистый кальян? Разве не перед нами танцевала обнаженная македонка, то и дело прерываясь для того, чтобы высморкаться?

Муса всматривается и бухается на колени.

Муса: О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных! Извините меня за то, что сразу вас не признал.

Калиф: Отведи меня во дворец, Муса. Я несколько устал от общения с простым народом и хочу отдохнуть.

Муса: Сию минуту, о державнейший…

Юсуф: Обождешь немного. Понял, да?

Отталкивает Мусу.

Муса: Это вы не поняли, о достойнейший, что видите перед собой калифа! Его нужно проводить во дворец.

Юсуф: Попозже, да.

Абдул: Мы поймали калифа! Мы поймали калифа!

Прыгает на одной ножке.

Муса (чуть не плача): Отпустите калифа, о достойнейший!

Юсуф: А тебя можно не отпускать, да?

Бьет Мусу.

(Абдулу). юродивый, созывай сюда всех наших. Сегодня у гончаров праздник, калиф задолжал нам сто тысяч динариев.

Абдул: У нас будет много денег! У нас будет много денег!

Убегает.

Калиф: Как, уже сто тысяч? Было двадцать.

Юсуф: Сто тысяч, да. Для дервиша одна цена, для калифа другая.

Калиф: Я всегда утверждал, что простой народ живет не так плохо, как это представляется из дворца. Но что он настолько зажиточен, такого даже я, преисполненный о простом народе самого высокого мнения, не ожидал.

Во двор заходит Мамед.

Мамед (видя калифа): Что же ты, чудак-человек, сразу не сказал, что калиф? Вай-вай-вай, как нехорошо. Подрался, горшки побил.

Стыдно.

Двор постепенно заполняется гостями. Женщины выносят во двор длинный стол и заставляют его яствами.

Юсуф: Братья гончары! Аллах не оставил нас и привел в нашу слободу самого калифа, за которого мы должны получить из дворца двести тысяч динариев.

Муса (подползая к Юсуфу на коленях): Нельзя, о достойнейший! Отпустите калифа, пожалуйста! Возьмите меня вместо него!

Юсуф: Не путайся под ногами. Понял, да?

Гости (удивленно): Кто это?

Юсуф: Работник. Только сегодня на службу поступил, еще не научился вежливо себя вести, да.

Отталкивает Мусу ногой.

Абдул: Как нам деньги получить? Как нам деньги получить?

Танцует посреди двора.

Юсуф: Ты прав, юродивый. Есть здесь кто-нибудь грамотный, да?

Всеобщее молчание.

О Аллах, когда же ты родишь в гончарной слободе хотя бы одного грамотного человека? Понял, да?

Калиф: Я знаю грамоту.

Юсуф: Ты не врешь? Смотри у меня.

Калиф: Я же калиф, в конце концов.

Юсуф: Воистину, милость Аллаха неисчерпаема! Но если ты врешь, я отрежу твой лживый язык, понял?

Калиф: Чего непонятного…

Юсуф: А потом отрежу голову.

Калиф (трогая заплывшее лицо): Впервые мысль об отрезании головы не вызывает у меня отторжения.

Юсуф: Эй, юродивый, принеси бумагу и перо.

Муса (подползая к Юсуфу на коленях): Разрешите, я принесу, о достойнейший!

Юсуф (удивленно): Какой молодец! Из тебя получится хороший работник, да.

Муса: Только калифа отпустите, пожалуйста.

Юсуф: Ты плохой работник. Дерзкий. Понял, да?

Пока Абдул приносит бумагу и перо, избивает Мусу ногами.

(Калифу). Садись и пиши.

Калиф: Что писать?

Юсуф: Пиши так. Хочу за калифа четыреста тысяч динариев. Отдайте их хивинскому гончару Абдурахману, он мне передаст. Понял, да?

Калиф: «Понял, да» писать?

Юсуф: Пиши.

Калиф: Написал.

Юсуф: Прочитай, что получилось.

Калиф (зачитывает): Если хотите увидеть калифа живым, возьмите полмиллиона динариев и отнесите на базар в любую меняльную лавку. Переведите деньги в Хиву, на имя гончара Абдурахмана. Надеюсь, вы меня поняли.

Юсуф: Почему полмилиона, я сказал — четыреста тысяч.

Калиф: Я округлил.

Юсуф: Молодец, да. Теперь напиши то же самое еще дважды. Понял?

Калиф: Понял.

Пишет.

Юсуф: Эй, кто-нибудь, сделайте так, чтобы эти бумаги попали во дворец. юродивый, подбросишь записку во дворец, понял.

Передает записку Абдулу.

Мамед, ты тоже подбросишь записку во дворец, да. Для перестраховки, понял?

Передает вторую записку Мамеду.

О третьей позабочусь сам. А теперь праздновать будем, да.

Гончары едят и пьют. Танцуют восточные народные танцы.

Сцена 6

Дворцовые ворота. Их охраняют два стражника, пожилой и молодой. Прислонив секиры к стене, они сидят на пустых ящиках и играют в нарды.

Пожилой стражник: Бросай кости, везунчик.

Молодой стражник: Две шестерки.

Пожилой: Я же говорю, ты везунчик.

Молодой: Я не везунчик, просто иногда мне улыбается удача.

К воротам подбегает мальчишка.

Пожилой: Тебе чего, мальчик?

Мальчик: Дяденька просил вам передать.

Протягивает сложенный вчетверо лист бумаги.

Пожилой стражник: Какой дяденька?

Мальчик: Не знаю, какой. Подъехал на чистокровном арабском мерине и говорит: «Передай, малец, вон тем стражникам».

Оставляет записку и убегает.

Пожилой стражник: Наверное, прошение.

Кладет записку на ящик.

Молодой: Это как пить дать. Вернется из города калиф, отдадим ему.

Пожилой: Не понимаю я нашего правителя. Казалось бы, сиди в своем гареме и занимайся делом в свое удовольствие, а он, поди ж ты, переоделся дервишем и потащился на базар. Чего он там, на базаре, не видел?

Молодой: Я бы не пошел.

Пожилой: И я бы не пошел.

Молодой: То-то и оно.

Пожилой: Пойми их, богатых. Говорят, во дворце три тысячи слуг. А всего, считая с наложницами, не меньше десяти тысяч.

Молодой: Ты-то откуда знаешь? Нас во дворце только в караулку и пускают, а больше мы там ничего и не видим.

Пожилой: Говорят.

Молодой (мечтательно): А что, может, и правда…

Пожилой: Говорят, у калифа даже специальный слуга есть, который ему задницу подтирает.

Молодой: Врешь!

Пожилой: Вполне может быть. Должен же калифу кто-нибудь задницу подтирать? Не с грязной же ему ходить?

Молодой: Интересно, сколько он получает.

Пожилой: Кто, калиф?

Молодой: Подтиратель его задницы.

Пожилой: Да уж побольше твоего.

Молодой: Думаешь?

Пожилой: Чего тут думать? Тебе за твой ежемесячный оклад в один динарий что доверили? Городские ворота. А тому человеку доверили задницу самого калифа, чувствуешь разницу?

Молодой (завистливо): Неужели два динария?

Пожилой: Может и три, откуда я знаю? А ты бы взялся за три динария подтирать калифу задницу?

Молодой (гордо): Нет, за три динария не стал бы.

Пожилой: А за четыре?

Молодой: И за четыре не стал бы.

Пожилой: А за тысячу?

Молодой: За тысячу, наверное, стал бы. Разве можно такие деньги упускать?

Из толпы выделяется Мамед. Он бросает в сторону стражников обернутый в бумагу камень. Камень попадает в нарды, опрокидывая и рассыпая их по земле.

Пожилой стражник: Эй, уважаемый, ты что делаешь?

Молодой: Зачем камни кидаешь? Зачем безобразничаешь?

Пожилой: Стой, тебе говорят!

Мамед убегает.

Молодой: Нет, ты видел, ты видел? Рассыпал партию, которую я почти выиграл.

Пожилой: Еще неизвестно, кто выиграл.

Молодой: Да я выиграл, я. Мне до победы пара бросков оставалось.

Пожилой: По одежде гончар.

Молодой: Пьяный, наверное, в стельку. Или просто хулиган.

Пожилой: Эти гончары в последнее время совсем распустились. Чуть что не по-ихнему, сразу начинают права качать.

Молодой: Моего свояка на базаре недавно избили, только за то, что арбуз на контрольных весах взвесил.

Пожилой: Это что, свободно могли и ножом пырнуть.

Молодой (оглядываясь): Я слышал, они на прошлой неделе ткачей на пустыре насмерть порезали. Человек пятнадцать, мне взводный рассказывал. Приезжают по вызову на пустырь, а там крови-ищи, тру-упов… И все ткачи. Своих-то раненных они с собой уволокли, а чужих кого добили, кого на земле умирать оставили. Взводный сказал, это гончары заварушку устроили.

Пожилой: Кто ж еще, как не гончары? У них с ткачами старые счеты. Не могут поделить территорию.

Молодой: Я слышал, в гончарную слободу даже регулярные войска заходить бояться. Их камнями из-за заборов забрасывают.

Пожилой: И налогов гончары не платят. Все сословия платят, даже ткачи платят — одни гончары не платят.

Молодой: О Аллах, что в стране делается!

Пожилой: Смотри-ка, а камень, которым этот гончар в нас швырнул, какой-то непростой. По-моему, он в бумагу обернут.

Молодой: Давай посмотрим.

Разворачивают бумагу и разглаживают ее на коленях.

Пожилой: Что-то написано.

Молодой: Прошение?

Пожилой: Чего гончару у калифа просить, когда они не спросясь берут? Ладно, прекращай с ней валандаться, все равно ничего не поймем. Грамота военному человеку ни к чему. По начальству после смены доложим, как полагается.

Молодой: Расставляй нарды, дружище.

Пожилой: Хорошо. Только чур, теперь я буду везунчиком.

При этих словах пожилого стражника молодой немедля получает камнем в глаз. Камень кинул Абдул, который и не думает убегать, а танцует и поет:

Абдул: У меня для вас записка! У меня для вас записка!

Машет запиской, которую должен передать.

Молодой стражник: Караул! Убивают!

Пожилой: Да они что, сбесились сегодня, эти гончары! Совсем охренели.

Хватает Абдула за шкирку и валит на землю.

Абдул: У меня для вас записка!

Пожилой стражник: Я тебе покажу, записка.

Абдул: Помогите!

Пожилой стражник: Я тебе покажу, помогите.

К воротам подходят евнух и Пэри, обвешанные покупками.

Евнух: Эй, стражник, что здесь происходит?

Пожилой стражник: А, это вы, достойный евнух… Смотрите, безобразие какое. Моему напарнику голову кирпичом проломили.

Пэри: Ой, бедненький, у него все лицо в крови!

Молодой стражник: Теперь неделю не заживет.

Евнух: Этот, что ли, кидался?

Кивает в сторону схваченного Абдула.

Пожилой стражник: И этот, и другие тоже. И все норовят какие-то записки передать, как будто, если у тебя записка во дворец, стражникам можно головы камнями проламывать.

Евнух: Какая записка? Кому передать? Ничего не понимаю.

Пожилой стражник: А вот сами поглядите, уже третья… Мы их на ящик складываем.

Евнух опускает свертки на землю, берет с ящика одну из записок, разворачивает и читает:

Евнух: Нахожусь в плену. Меня держат в гончарной слободе, в доме гончара юсуфа. Со мной еще двое заложников: дэв, который умеет оборачиваться чистокровным арабским мерином, и стражник Муса. Да охранит нас Аллах. Калиф.

Пожилой стражник (мечтательно): Всегда завидовал грамотным людям.

Евнух: Все равно не понимаю. Кто это написал?

Пожилой стражник (Абдулу, строго): Кто это написал?

Ты?

Абдул: Написал! Написал! Теперь у меня будет много денег!

Пожилой стражник: Да он юродивый.

Евнух: юродивый такого не написал бы. Калифу записку уже показывали или еще не успели?

Пожилой стражник: А вот как он вернется, так сразу и покажем.

Евнух: Разве калиф уехал? Куда, в загородный дворец?

Пожилой стражник: Если бы, достойный евнух. Зачем-то переоделся дервишем и пошел на базар посмотреть, как живет простой народ.

Евнух: Пэри, немедленно возвращайся в гарем.

Пэри: Мне тут интересно!

Евнух: Немедленно. (Стражникам). А вы хватайте свои секиры и поднимайте остальных. Зовите всех, кто может держать оружие, — калиф в опасности. Только прежде свяжите юродивого, чтобы не сбежал. Возьмем его с собой, расспросим по дороге.

Пожилой стражник: Калиф в опасности? О Аллах, какое несчастье! Тревога! Тревога! (Молодому стражнику). А ты чего своими царапинами любуешься? Наш высокочтимый калиф в опасности! Быстрей беги в караулку и кричи, чтобы трубили общий сбор.

Евнух: Я знаю, где гончарная слобода. Я вас поведу.

Наступает на один из свертков.

Пэри (в ужасе): Мое китайское жемчужное масло для подмышек!

Общая тревога и суматоха.

Сцена 7

Через неделю. В гарем входит Калиф. Встает у окна и смотрит вдаль.

Появляется евнух и, видя калифа, опускается перед ним на колени.

Евнух: О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Оставь эти формальности, евнух.

Евнух (поднимаясь с колен): Как я рад, что после кратковременного перерыва вы изволили посетить наш гарем.

Калиф: Давно это было.

Евнух: Забудьте как дурной сон, о незлопамятный.

Калиф: Я бы рад, да сон продолжается наяву.

Евнух: Развейтесь. В ваше отсутствие поступила замечательная партия девушек из солнечной Армении.

Калиф: Правда?

Евнух: Правда. Особенно рекомендую одну, по имени Зайнара. Эта юная красотка чиста и темпераментна, как изливающийся из ледника горный поток.

Калиф: И так же холодна?

Евнух: Так согрейте ее, о раскаленнейший! Значит, я зову Зайнару?

Калиф: Может быть, в следующий раз?

Евнух: Тогда, о утружденнейший из измученных, выберите китаянку Чунь-Жи. Вы давно, с позапрошлого месяца, не пробовали китаянок.

Калиф: Так ты говоришь, китаянку?

Евнух: Да, или японку, хотя выбор японок в нашем гареме ограничен. Наложниц японского происхождения не более пятнадцати.

Калиф: Действительно, мало.

Евнух: Прикажите, и я пошлю заготовительную экспедицию на Окинаву. Отборщики доставят в ваш гарем лучших девушек Японии.

Калиф: Так уж и лучших? Не очень-то впечатляющих успехов они добились, когда путешествовали в горный Тибет.

Евнух: Зато шкуру какого горного барана привезли! Она до сих пор висит в парадной. Девушки чистят ее щеточками каждую неделю.

Калиф: Этому горному барану тоже не повезло.

Евнух: О мрачнейший из огорченнейших, ну нельзя же так себя изводить! Не хотите посылать экспедицию на Окинаву, не посылайте, но девушки-то здесь при чем? Они скучают по своему повелителю.

Калиф: Которая именно?

Евнух: Все до единой.

Калиф: Но я не могу переспать сразу со всеми, поэтому нахожусь в затруднении.

Евнух: Осчастливьте одну сейчас, а остальных осчастливите потом. Хотите Фирюзу? Когда-то вы были к ней неравнодушны.

Калиф: У нее, наверное, месячные.

Евнух: Как месячные? Не может быть!

Хватает свиток и начинает лихорадочно перелистывать.

(С облегчением). Нет, о проницательнейший из заблуждающихся, вы ошиблись. Сегодня у Фирюзы нет месячных, и период для зачатия подходящий. Привести ее?

Калиф: Нет, не привести. Зачем мне дети? У меня их уже больше тысячи, я уже не помню, как кого зовут.

Евнух: Хотите Зульфию?

Калиф: Нет.

Евнух: Сулико?

Калиф: Месхетинку? Не надо.

Евнух: Ипатию?

Калиф: Пожалуй, что нет.

Евнух: О, величайший из опечаленных и печальнейший из великих, вы начинаете меня пугать.

Калиф: Чем же?

Евнух: Равнодушием к жизни. Умоляю сказать, кого вы предпочтете сегодня, и я полечу исполнять ваше пожелание, как будто у меня крылья вместо ног. Возможно, вы захотите македонку, которая танцевала вам на прошлой неделе?

Калиф (слабо улыбается): Сопливую?

Евнух: Уже бегу…

Калиф: Не надо.

Евнух: О Аллах! Вот свиток, возьмите его и тыкните пальцем, чтобы остановить на какой-нибудь девушке свой выбор.

Калиф: Это было бы нечестно по отношению к остальным, которым в таком случае не повезет.

Евнух: Тогда возьмите Пэри. От нее-то вы не откажитесь, о привередливейший из милосердных. Нет во всем гареме никого лучше Пэри: таких несекущихся волос и стройных ягодиц нет ни у одной из девушек, и ни у одной девушки приятней не пахнет из подмышек.

Калиф: Ты предлагаешь мне Пэри?

Евнух: Она лучшее, что у меня есть.

Калиф: Не надо… Собственно, я пришел не к своим наложницам, а к тебе, мой дорогой евнух. Ведь я еще не отблагодарил тебя за чудесное спасение. Мне доложили, что жизнью я целиком обязан тебе. Если бы не твоя грамотность, позволившая вовремя прочитать письмо, и не расторопность, позволившая быстро собрать и возглавить войско, и не храбрость при штурме гончарной слободы… Тебя ранили при штурме, не так ли?

Евнух: Пустяки, о сострадательнейший, просто там валялось много острых глиняных черепков.

Калиф: Чем я могу вознаградить тебя за твой подвиг?

Евнух (опускаясь на колени): О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Брось это.

Евнух:…милостивейший из милосердных и победоносный из непобедимых…

Калиф: Знаю, сейчас ты попросишь пол-халифата. Но самое смешное, что получишь. Эмир бухарский на подходе к столице, и если новый министр обороны не предпримет ничего сверх-героического, от нашего халифата останутся рожки да ножки. Так что я не задумываясь одарю тебя половиной того, чего сам уже не имею.

Евнух (оставаясь на коленях): Я прошу позволения взять в жены Пэри.

Калиф: В жены? Но ты же… Не хочешь ли ты сказать…

Евнух: Нет, о заблуждающийся из безошибочных, не хочу. Я не могу любить женщин тем местом, которым любит большинство мужчин, зато я люблю их всем сердцем, поэтому и прошу передать на мое попечение лучшую из ваших наложниц.

Калиф (равнодушно): И что же, она согласна?

Евнух: Спросите у нее сами, о любопытнейший.

Калиф: Наверное, мне стоит внять твоему совету.

Евнух: Эй, Пэри, Пэри!

Вбегает и падает на колени Пэри.

Калиф: Ты очень меня удивила, Пэри.

Пэри: О, повелитель!

Калиф (при виде Пэри немного оживляясь): Разве я не любил тебя, Пэри, и разве ты не любила меня, когда стонала под моими ласками, как стонет над безудержным натиском шквала корабельная мачта? Разве я не потворствовал каждому твоему капризу и пожеланию, коим не было числа и меры, так что милость моя по отношению к тебе выглядела поистине безгранично, как безгранична пустыня для умирающего от жажды путника? Так-то ты расплачиваешься за мою щедрость и терпеливость, бессердечная девчонка?

Пэри (со слезами на глазах): Это не то, о повелитель.

Калиф: Что значит не то?

Пэри: Я продолжаю вас любить, о повелитель.

Калиф: Почему же в таком случае ты собралась замуж за моего евнуха?

Пэри: Я не могу вам объяснить… Ну, Омарчик такой милый, он так заботится обо мне и ухаживает за мной… подстригает ногти и защищает от других наложниц. Если бы вы только знали, повелитель, как тяжело выжить в гареме. Эти наложницы такие злые. Они друг друга часто щиплют и даже кусают, и вообще устраивают всяческие гадости. Если бы не Омарчик, я бы, наверное, давно состарилась от огорчения и умерла.

А если я стану его женой, меня все зауважают и подличать побояться.

Калиф: Ты променяла любовь калифа на покровительство евнуха?

Пэри: Ах, повелитель…

Калиф (снова впадая в задумчивость): Как удивительно устроен мир: евнух отбивает женщину у калифа, которого берут в полон гончары. Нет предела изобретательности Аллаха! Хорошо, евнух, своей беспримерной храбростью и преданностью ты заслужил Пэри.

Забирай эту девчонку себе, да хранит Аллах вас обоих!

Евнух: О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Пэри: Если желаете, повелитель, можете подстригать волосы на моем лобке каждую неделю. Я вам позволю.

Калиф: Спасибо, Пэри. Но ведь ты, евнух, не оставишь свой пост?

Евнух: Что вы, о щедрейший! Тем более, что я нашел себе помощника. Это мой старинный товарищ дэв, с которым ваша щедрость изволила познакомиться в заточении. Я вам про него и раньше рассказывал.

Слышится робкий стук в дверь.

Калиф: Кто смеет рваться в мой гарем, словно это постоялый двор?

В дверной проем вползает человек.

Это ты, мой новый министр обороны? Что же, вползай, если уж приполз. Поведай нам, как обстоят дела на фронтах. Ты наголову разбил оккупационные войска бухарского эмира? Если нет, нашему халифату не позавидуешь.

Человек: О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных…

Калиф: Это мы уже слышали.

Человек:…милостивейший из милосердных и победоносный из непобедимых…

Калиф: Можешь не продолжать. Ты проиграл решающую битву.

Министр обороны поднимается с колен. Это Муса, в халате министра обороны.

Муса: Можно сказать и так.

Калиф: Поведай, как все происходило. Интересно же узнать подробности своей грядущей погибели.

Муса: Вчера вечером я собрал преданные вам войска и повел их на защиту города.

Калиф: Это было мудро.

Муса: Костры неприятеля горели по всему полю. Их было так много, что зловещие багровые отблески занимали половину ночного неба.

Калиф: Какова же была численность неприятеля?

Муса: Это-то я и решил разведать. А чтобы получить сведения из первых рук, прокрался к бухарскому эмиру в палатку и прямо спросил его об этом. Этот достойный человек все мне подробно рассказал и трижды провел по лагерю, показывая его расположение и укрепление.

Калиф: Что было потом?

Муса: Потом мы угощались яствами и напитками, вкус которых показался мне столь изумительным, что затрудняюсь передать его словами.

Калиф: Что я слышу? Неужели бухарский эмир, раскрыв свои военные секреты, отпустил неприятельского министра обороны восвояси?

Муса: Он бы отпустил, да наши доблестные войска к тому времени уже разбежались. Время было позднее, ходить по дорогам небезопасно, поэтому я, со всемилостивейшего соизволения бухарского эмира, переночевал в его личном шатре на его личной раскладушке, а наутро вошел в город в первых рядах бухарского войска.

Калиф: Так мы уже захвачены?

Муса: Я не уверен, что это можно назвать захватом, но бухарский эмир со своим войском давно здесь.

Калиф: Где же?

Муса (чуть не плача): Так я и пытаюсь доложить вам, о понятливейший из нетерпеливых, что бухарский эмир дожидается за дверью.

Калиф: Пробили, как видно, мои последние часы. Мне надеяться совершенно не на что, но вы, мои бедные подданные, молите коварного негодяя о снисхождении. Десяток-другой лет перевоспитания в зиндане, и вы начнете новую счастливую жизнь.

В дверь, с обнаженной саблей наперевес, врывается бухарский эмир.

Эмир бухарский: Где руководители захваченного мной государства? Куда подевались эти трусливые тарантулы? Где контрибуция?

Калиф: Сейчас начнется резня.

Эмир бухарский: Ах, вот они где! Надеясь избежать моего сокрушительного гнева, трусливые тарантулы укрылись в гареме. Они желали спрятаться под юбками своих наложниц. Не тут-то было! Я лично изрублю их в лапшу.

Машет саблей по сторонам.

Калиф: Встаньте от этого дикаря подальше, иначе он заденет кого-нибудь из вас саблей раньше палача.

Эмир бухарский: Что, обосрались?

Хохоча, убирает саблю в ножны.

Здорово я вас напугал?

Калиф: Что означает это вторжение?

Эмир бухарский: Сначала я со своим многочисленным окружением просто охотился и, заплутав, по случайности забрел на чужую территорию, уважаемый калиф. Потом, вспомнив о твоем давнем визите в Бухару, решил нанести ответный визит. Позже, когда до меня дошли слухи о твоем пленении, поспешил на выручку, но тебя быстро освободили, и я продолжил ответный визит не без удовольствия, по пути беседуя с интересными людьми и осматривая достопримечательности. Вчера, познакомившись с твоим министром обороны, который произвел на меня неизгладимое впечатление своим прямодушием, решил немного подтрунить над тобой. Вот, собственно, и все.

Калиф: Так это визит вежливости?

Эмир бухарский: Всего лишь… Хотя не могу сказать, что не злюсь на тебя. Напротив, я чрезвычайно озлоблен, поэтому не рассчитывай отделаться легким испугом.

Калиф: В чем же причина твоей озлобленности?

Эмир бухарский: Помнишь высокорослую шведку, с которой я тебя познакомил?

Калиф: Конечно.

Эмир бухарский: После твоего визита она буквально измучила меня вопросами, когда этот симпатичный калифчик снова приедет погостить. Я даже немножко приревновал, поэтому мой ответный визит не столько к тебе, сколько в твой благословенный гарем. Хочу разведать, за какие такие достоинства женщины носят тебя на руках… Эта едва-едва вылупившаяся из яйца куколка (показывает на Пэри) оттуда? Я имею в виду, отсюда?

Калиф: Да, но она уволилась. Я только что выдал ее замуж за своего евнуха.

Эмир бухарский: О Аллах, мне стоило приехать днем раньше или устроиться в твой гарем на работу! Почему я не предупредил тебя голубиной почтой?

Калиф: Поздно, вакантных мест нет.

Эмир бухарский: Это печально. Но на хороший кальян, по крайней мере, я вправе рассчитывать?

Муса: Я принесу!

Бежит за кальяном.

Эмир бухарский: Как мне нравится твой министр обороны!

Он такой шустрый на ногу и исполнительный.

Калиф (вдогонку, Мусе): Кстати, Муса, ты уже колесовал захваченных в слободе гончаров?

Муса: Нет, о повелевающий.

Калиф: А почему?

Муса: А они не хотят.

Убегает.

Эмир бухарский (калифу): Довольно мешкать, перейдем к цели моего ответного визита вежливости. Хотелось бы ознакомиться со списком наложниц. Готов ли ты, собрат, гостеприимно распахнуть передо мной двери своего благословенного Аллахом гарема? Впрочем, они уже распахнуты благодаря разящему острию моей сверкающей сабли. Даю на разграбление города три дня, о мои бесстрашные воины!

Хохочет.

Никак, хоть убей, не могу свыкнуться с ролью жестокого и беспринципного завоевателя.

Калиф: Евнух, где свиток? Ты не расстаешься со свитком ни днем, ни ночью.

Евнух передает бухарскому эмиру список наложниц.

Эмир бухарский (с нетерпением разворачивая его): Абигона, Алисандра, Аспазия… Аспазия? Эллинка?

Евнух: Эллинка.

Эмир бухарский: Обожаю эллинок. Они такие распутные.

Углубляется в чтение.

Калиф: Надеюсь, теперь мне удастся разузнать, какого размера пенис у бухарского эмира. Было бы грустным окончить жизнь, так и не раскрыв этой тайны.

Занавес