Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность

Михаил Эм, 2012

Пьесы для чтения: остросюжетные, остроумные, стилистически изощренные. На современные и исторические темы. Третий сборник пьес, возможно, лучшего из отечественных драматургов.

Сидоров — непревзойденный мастер ужаса

Действующие лица:

Сидоров.

Мама Сидорова.

Рогалик.

Издатель художественной литературы.

Прокурор.

Дознаватель.

Журналисты на пресс-конференции.

Сцена 1

Квартира Сидоровых, в которой находятся Сидоров и его мама.

Сидоров: Мама, мне грустно.

Мама Сидорова: Почему, сыночек?

Сидоров: Потому. Что.

Мама Сидорова: Опять издатели?

Сидоров (взрываясь): А что издатели? Ну, издатели. При чем тут издатели?

Мама Сидорова: Я думала…

Сидоров (со злобным наслаждением): Я бы душил издателей голыми руками, одного за другим, за то, как они с нами, писателями, поступают.

Мама Сидорова: Не говори так, сыночек.

Сидоров: У Эдгара По были с издателями серьезные проблемы. У самого Эдгара По, вдуматься только!

Мама Сидорова: Не надо так говорить.

Сидоров: Амброз Бирс был влиятельнейшим человеком в «Сан-Франциско Экзэминер», но и ему приходилось издаваться за собственный счет, тиражом 250 экземпляров.

Мама Сидорова: Ты говоришь со зла.

Сидоров: Лавкрафта издатели третировали.

Мама Сидорова: Не все же издатели плохие? Наверное, среди них попадаются и хорошие.

Сидоров (с горячностью): Нет! Не попадаются! Ни одного! Гоголь говорил, что первого встреченного издателя следует повесить на первой попавшейся березе.

Мама Сидорова: Неужели?

Сидоров: Если не веришь, почитай «Избранные места из переписки с друзьями». А как они издевались над Достоевским, мама, как они издевались над Достоевским?! Достоевского я издателям ни за что не прощу. Ни-за-что. Ни-ког-да.

Мама Сидорова (стыдливо улыбаясь): Так ты из-за Достоевского? Я подумала…

Сидоров: Что я из-за себя…

Закрывает лицо руками.

Мама Сидорова: Не надо переживать, сыночек. Невезение когда-нибудь закончится.

Гладит вихрастый сидоровский затылок.

Сидоров: Не надо, мама. Не надо.

Мама Сидорова: Все будет хорошо.

Сидоров: Со мной и так все хорошо.

Мама Сидорова: Вот и хорошо, что хорошо.

Продолжает гладить.

Сидоров (яростно): Я добьюсь, чтобы мои романы ужаса были опубликованы.

Мама Сидорова: Конечно, добьешься. Наверное, ты просто недостаточно стараешься, а когда постараешься как следует…

Сидоров (с искренней обидой): Но я стараюсь как следует.

Оттачиваю стиль каждый день.

Мама Сидорова: Вот и молодец, что оттачиваешь.

Сидоров: Ведь я умею писать страшно. Смотри, вот этот отрывок из моей повести ужасов «Маразматики, или Возмездие навылет», он же по-настоящему страшный, вместе с тем реалистичный! Когда я его писал, у меня мурашки по спине ползали.

Находит нужный файл и с выражением постепенно нарастающего на лице ужаса зачитывает.

В парке была детская площадка, а на детской площадке — песочница. В ней, благо погода стояла теплая и солнечная, играла в кулички маленькая девочка. Неожиданно к девочке подошел хулиган и отоб рал у нее совочек. Девочка заплакала, размазывая по щекам слезы обиды.

«Как вам не стыдно, молодой человек?» — обратился к хулигану Любомир Иванович, проходивший поблизости.

«Тебе чего, дядя?» — взъерепенился хулиган и пырнул Любомира Ивановича ножом в живот. После этого схватил совочек и убежал.

«Аааа!» — страшно закричала девочка, лишившаяся совочка.

Любомир Иванович пошатнулся и выронил портфель, пытаясь засунуть выпавшие внутренности обратно в живот. Потом упал на газон и затих, конвульсивно подергиваясь конечностями.

Все это происходило на глазах Степана Валериановича, старого друга Любомира Ивановича.

Мама Сидорова: Аааа!

Сидоров (с воодушевлением): Пробрало? Наконец-то, пробрало?! Признайся, тебе стало по-настоящему страшно?

Мама Сидорова: Что это такое?

Указывает на диван, откуда из-под одеяла свешивается длинный хвост.

Сидоров: А, это. Это варан.

Мама Сидорова: Кто?

Сидоров: Большая ящерица с Комодских островов. Я его сегодня на улице подобрал. Смотрю: лежит под деревом, и никому до него дела нет. Я и подумал: этому одинокому существу еще хуже, чем мне.

Мама Сидорова: Вот как?

Сидоров: В свернутом состоянии он напоминает рогалик, поэтому я назвал его Рогаликом.

Мама Сидорова: Действительно, напоминает.

Сидоров: Рогалик, Рогалик…

Хвост на диване оживает.

Мама Сидорова (просительно): Сыночек…

Сидоров: Что, мама?

Мама Сидорова: Нет, ничего. Ты не знаешь, вараны с Комодских островов пьют пастеризованное молоко?

Сидоров: Не знаю.

Мама Сидорова: Пойду налью вам с Рогаликом пастеризованного молока.

Сидоров: Мне не надо. Я занят.

Мама Сидорова: Продолжишь оттачиваешь стиль?

Сидоров: Да. Продолжу.

Мама Сидорова: Отточишь и понесешь в издательство?

Сидоров (с надрывом): Что же мне еще остается, если я родился писателем? Я не виноват, мама — это ты меня таким родила.

Мама Сидорова: Но…

Сидоров: Не начинай сначала, прошу тебя.

Мама Сидорова: Может, попробуешь отнести в издательство что-нибудь другое? Если не печатают романы ужасы, напиши про любовь.

Сидоров: Я мастер ужасного жанра.

Мама Сидорова: Мне тетя Сима недавно дала почитать одну очень увлекательную книжку про любовь…

Сидоров: О чем ты говоришь, мама? При чем тут тетя Сима? Про какую увлекательную любовь? Эдгар По и не подумал бы писать про любовь, даже под угрозой смертной казни! Лавкрафт и Амброз Бирс на любовь чихали! И у Гоголя про любовь практически ничего не написано! А Достоевский спал со своими машинистками — вот тебе и любовь!

Мама Сидорова: Ты мог бы…

Сидоров: Нет! Ни за что!

Мама Сидорова (вздыхая): Пойду принесу Рогалику молока.

Уходит на кухню.

Сидоров: Теперь ты понимаешь, Рогалик, отчего мне грустно? Ты мне сочувствуешь, дружище?

Хвост на диване утвердительно помахивает в ответ.

Сцена 2

Кабинет издателя художественной литературы. Издатель сидит за столом, рядом с высоченной стопкой сложенных на полу рукописей. В дверь робко заглядывает Сидоров.

Сидоров: Можно?

Издатель: Проходите, проходите, молодой человек. Как ваша фамилия?

Сидоров: Сидоров.

Издатель: Как Сидоров? Тот самый Сидоров?

Сидоров (он ошеломлен. Только и может произнести): Сидоров.

Издатель: Это вы написали?

Роется в рукописях. Выуживает одну из них.

Издатель: Сидоров. «Маразматики, или Возмездие навылет». Это ведь ваше?

Сидоров: Мое.

Издатель: Поздравляю, Сидоров, мощно пишете. Вы перспективный. Да какое там перспективный, что я говорю! Вы, несмотря на молодость, сложившийся мастер хоррора.

Сидоров (оседая на стул): Спасибо.

Издатель: Особенно мне понравилось это…

Бегло пролистывает рукопись.

Вот…

Зачитывает.

Был поздний вечер, через две недели после похорон Любомира Ивановича. На улице — сильная гроза. Вялый Степан Валерианович, то засыпая, то снова просыпаясь, смотрел телевизор. Он бы его давно выключил, да лень было подняться с кресла. Внезапно Степану Валериановичу почудился шорох за окнами. Пересиливая себя, он все-таки встал, отдернул занавеску и выглянул на улицу. Как раз в это мгновение вспыхнула молния. В ее ирреальном свете с той стороны стекла проявилось чье-то зеленое лицо.

«Аааа!» — испуганно завопил Степан Валерианович и отшатнулся, задернув занавеску.

«Не бойся, Степан Валерианович, это я, твой старый друг Любомир Иванович», — послышался из-за окна хриплый, до боли знакомый голос.

Сидоров: Это один из лучших кусков.

Издатель: Какая экспрессия, какой искрометный юмор, какие психологизмы! Для литературы ужасов психологизмы — редкость. Уж вы мне поверьте, Сидоров.

Сидоров (скромно): Я старался.

Издатель: Еще как старались! Вы пишете литературу ужасов почти так же мощно, как Амброз Бирс.

Сидоров (обрадованно): Вы читали Бирса?

Издатель: Разумеется, читал. Я же издатель, я иногда читаю.

Сидоров: А как вам Лавкрафт?

Издатель: О, они с Бирсом настоящие наследники Эдгара Алана По! Жалко, что в России мастера ужасов такого класса до сих пор не рождалось. Но теперь появились вы…

От смущения Сидоров закрывает лицо руками.

А с вами и надежда на развитие гоголевских традиций.

Сидоров (только и может вымолвить): Вы знаете…

Издатель: Что?

Сидоров: Я не надеялся встретить понимающего издателя. Такого, как вы. С которым можно было бы запросто пообщаться на литературные темы.

Издатель (с дружеской укоризной): Вы меня удивляете, Сидоров. С кем еще общаться на литературные темы, как не со мной? Не знаю, как в других издательствах…

Сидоров: Да, да! Там мрачно. Откажут, и пары слов в утешение не произнесут.

Издатель:…А в нашем издательстве вы всегда встретите сочувственный прием. Потому что у нас, в отличие от других издательств, работают настоящие профессионалы, подвижники издательского бизнеса.

Сидоров: Спасибо. Значит, вы меня напечатаете?

Издатель: Как только принесете деньги на опубликование вашего замечательного романа ужасов, так сразу договор и подпишем. С договорами у нас быстро, обходимся без волокиты.

Сидоров: Какие деньги?

Издатель: То есть как какие деньги, Сидоров? Вы меня удивляете. Вы, не поймите меня превратно, пришли в коммерческое издательство, а коммерческие издательства предназначены для того, чтобы приносить учредителям прибыль. Если я не стану приносить прибыль, учредители на мне живого места не оставят — уволят без выходного пособия в течение 24-х часов. Поэтому я не могу ни с того ни с сего напечатать нераскрученного автора. Готика вышла из моды. Упадочный жанр, неоптимистичные прогнозы плюс общее удорожание публикаций. Вы не представляете, Сидоров, почем нынче бумага! Типографии дерут безбожно, а мне еще гонорары авторам выплачивать. Вот если бы авторы сами верстали свои книги, сами печатали и распространяли, а прибыль несли издателю!

Сидоров: А сколько нужно, чтобы издать книгу?

Издатель: Три тысячи.

Сидоров (испуганно): Долларов?

Издатель: Евро.

Сидоров: У меня нет таких денег!

Издатель: А вы придумайте, как достать, тогда и приходите. Вы новый российский Амброз Бирс, а Амброз Бирс, да будет вам известно, печатался на свои деньги, а не на издательские. Если вы смогли сочинить роман ужасов, наверное, и денег сможете достать на его опубликование. Фантазируйте, фантазируйте, Сидоров, а за нами не заржавеет, на то мы издатели, подвижники художественной литературы! Разыщите какого-нибудь филантропа, из поклонников, который дал бы денег на опубликование и раскрутку книги. Когда раскрутитесь, пойдет как по маслу, можете мне поверить. Достанете денег и сразу ко мне! Немедленно! С филантропом под ручку!

Сидоров (грустно): Так мне идти?

Издатель: В других издательствах, Сидоров, вас накормили бы лживыми обещаниями, но я готов раскрыть вам суровую правду жизни — грубую подноготную профессиональной писательской изнанки. А грубая подноготная в том, что на писательстве богатеют не писатели, а издатели.

Сидоров: Серьезно?

Издатель: Я что, похож на несерьезного человека? Разве Амброз Бирс разбогател на своих трудах? А вот я не писатель, поэтому у меня в квартире восемь комнат и три санузла. А у вас в квартире сколько санузлов?

Сидоров: Один.

Издатель (проницательно): Совмещенный?

Сидоров: Совмещенный.

Издатель: Видите, все сходится: я не писатель, и у меня в квартире три раздельных санузла, а вы писатель, и у вас в квартире один совмещенный санузел. А вспомните, Сидоров, какие проблемы с опубликованием были у Лавкрафта! Как он маялся, бедняга! А если бы непрофессиональные издатели публиковали его по первому требованию, да еще гонорары выплачивали, вряд ли Лавкрафт превратился в матерого американского класика. Такова судьба всех творческих интеллигентов — да что я вам рассказываю, сами знаете! Ступайте, Сидоров, ступайте и хорошенько задумайтесь над моими словами.

Понурый Сидоров забирает рукопись и прикрывает за собой дверь.

(По телефону). Охрана? Запирайте, больше я никого не жду. Последний сейчас выйдет.

Издатель встает из-за стола. Подходит к окну и поворачивает жалюзи.

За окном поздний вечер и сильная гроза. Внезапно Издателю чудится за стеклом неясный шорох. В этот момент на улице вспыхивает молния. В ее ирреальном свете на Издателя смотрит чье-то разгневанное зеленое лицо с высунутым раздвоенным языком.

Издатель: Аааа!

Сцена 3

Из материалов пресс-конференции городского прокурора.

Из зала: Что вы можете сказать по поводу так называемого книжного маньяка?

Прокурор: Ну, маньяки — это по вашей, журналистской части.

Смех в зале.

Из зала: Я имел в виду убийства издателей.

Прокурор: Действительно, несколько дел, возбужденных по факту кончины ответственных работников крупных издательств, в частности «Лямбда-централь», «Деловая макулатура», «Венера Московская» и «Книжная астролябия», объединены в одно. Это сделано вследствие вновь открывшихся обстоятельств.

Из зала: Нельзя ли подробней?

Прокурор: Первые две смерти первоначально связывались с несчастными случаями, хотя и вызвали определенные подозрения. Оба покойных, Пахомов и Кириллов, получили инфаркты в рабочих кабинетах, хотя ранее на здоровье не жаловались. По мнению расследовавших эти дела криминалистов, выражение их лиц свидетельствовало о сильнейшем душевном потрясении в момент гибели. Вы сами могли заметить это на фотографиях, опубликованных в желтой прессе, если бы внимательно присмотрелись.

Разворачивает газету, на первой странице которой — оскаленное серое лицо с высунутым языком и выпученными глазами. Зал оживляется.

Догадку прокуратуры подтвердила медицинская экспертиза, давшая однозначное заключение: смерть граждан Пахомова и Кириллова наступила вследствие перенесенного испуга. Грубо говоря, работники издательств умерли от страха. Окончательно насильственную версию смерти обозначили последующие трагические события, а именно: удушение глав издательских домов «Венера Московская» и «Книжная астролябия», соответственно Зыгмантовича и Перелыгина, в своих кабинетах своими же галстуками. После чего эксперты пришли к выводу, что скоропостижные смерти четырех издателей не простая случайность: первые две жертвы были намеренно напуганы до смерти, а третья и четвертая задушены по той причине, что остались после испуга в живых. Следовательно, преступник изначально намеревался расправиться со всеми четырьмя жертвами, что ему в конце концов и удалось. В итоге ранее возбужденные дела объединены в одно.

Из зала: Кому, по вашему мнению, понадобилось убирать издателей?

Прокурор: Версий несколько, и каждая из них отрабатывается.

Из зала: И все-таки? Какая из версий является основной? Среди какого контингента вы разыскиваете книжного маньяка?

Прокурор: Имеются веские основания подозревать, что убийства издателей — месть со стороны обиженного графомана. Ежедневно издательства посещают сотни и даже тысячи человек с рукописями подмышкой, но считанным единицам эти визиты в издательства приносят радость. Большинство авторов получает отказ в опубликовании, и нельзя сказать, что они при этом испытывают светлые чувства в отношении отказавших им ответственных работников. Знаете, как шутят у нас в прокуратуре? Во всякой смерти ищи свою выгоду. Не исключено, что какой-нибудь автор с неустойчивой психикой решил смыть кровью нанесенную ему в издательствах обиду, и не только решил, но и исполнил адский замысел на практике. Этот неадекватный писучий интеллигент и есть тот, кого ваша журналистская братия окрестила книжным маньяком. В настоящее время из всех городских издательств изъяты отклоненные в течение последних двух лет рукописи. Наши специалисты изучают их на предмет обнаружения психических ненормальностей. Работа объемная, кропотливая, вместе с тем общественность может быть спокойна: ни один графоман не избежит внимания прокуратуры. Рано или поздно преступник совершит ошибку, проявит себя и будет заключен под стражу.

Из зала: Каким образом предполагаемый графоман убивал издателей? Чем он мог их так напугать?

Прокурор: Я, как работник прокуратуры, не имею права предавать огласке все известные мне факты — тайна, сами понимаете, следствия. Однако могу сказать, что на галстуке удушенного Перелыгина, главы издательского дома «Книжная астролябия», обнаружены жировые отпечатки. В настоящее время они изучаются дактилоскопистами.

Из зала: Как вы намерены — до тех пор, пока убийца не пойман, — обеспечивать безопасность персон издательского бизнеса?

Прокурор: Людям, работающим в издательской сфере, мы бы рекомендовали не выходить из дома в ночное время и поменьше общаться с не вызывающими доверия авторами, особенно интеллигентными. Книжным маньяком может оказаться любой интеллигент с папкой или кейсом, в котором притаилась неопубликованная рукопись. Сегодня этот махровый двурушник что-то невинно отпечатывает на ноутбуке, а завтра, с перекошенным от ненависти лицом, вцепляется в горло отказавшему ему редактору. Могу сообщить, что к нашим рекомендациям уже прислушалось несколько издательских домов, прекративших прием рукописей с улицы. Это правильно: зарвавшимся, пишущим в стол интеллигентам нельзя давать ни малейшего повода для осуществления мести. И наконец, учитывая, что две последние жертвы были задушены галстуками… не надо носить галстуки, господа.

Смех в зале.

Сцена 4

Квартира Сидоровых. В квартире находятся Сидоров, мама Сидорова и Дознаватель. Сидоров и его мама стоят у стола, в то время как Дознаватель сидит за столом, заканчивая составление протокола.

Дознаватель: Где спал арестованный?

Мама Сидорова: На диване.

Дознаватель с интересом смотрит на диван.

Иногда на коврике, я стелила.

Дознаватель: На этом самом коврике?

Изучает коврик.

Мама Сидорова: Здесь.

Дознаватель делает пометку в бумагах.

Дознаватель: Чем питался?

Мама Сидорова: Молочком.

Дознаватель (жестко): Вегетарианцем, следовательно, прикидывался.

Мама Сидорова: И другими кисло-молочными продуктами.

Дознаватель делает в протоколе новую пометку.

Сидоров: Послушайте, мы же не знали…

Дознаватель (пристально смотрит на Сидорова): Надо было знать. Не знали, не знали, вот ведь как интересно получается! Привели варана буквально с улицы, а прошлое у него какое, не выяснили, даже паспорт спросить не удосужились. Мало ли что? Ящерицы живут очень долго, иногда до ста лет. А если эта самая ящерица не только издателей до смерти душила, а во времена гражданской разрухи шахты в Донбассе взрывала или немцам в Великую Отечественную прислуживала?

Мама Сидорова: Не может быть!

Дознаватель: У нас все может быть, гражданка.

Сидоров: Мама, не волнуйся. Про шахты во времена гражданской разрухи, это просто шутка. Товарищ следователь шутит.

Дознаватель: Я не следователь, я дознаватель.

Мама Сидорова: Это шутка, товарищ дознаватель?

Дознаватель: Шутка не шутка, а скажите спасибо, что всю семейку не привлекли. Если бы не отпечатки челюстей вашего… как его?..

Сидоров: Рогалика.

Дознаватель: Верно, Рогалика… и не показания свидетелей, запросто могли бы загреметь как соучастники и укрыватели. Всей семейкой. Может, это вы своего варана на людей науськивали? Вы вроде как писатель, лицо образованное, значит, заинтересованное.

Сидоров: Никого я не науськивал!

Дознаватель: И скажите спасибо, что не науськивали. В зоологическом музее выдали экспертное заключение: вараны науськиванию не поддаются. А поддавались бы… несмотря на писательскую деятельность… (Внезапно отвлекается). А про любовь вы, гражданин Сидоров, пишете?

Сидоров: Я сочиняю в жанре хоррора.

Дознаватель (изменившись в лице): Что такое?

Сидоров: Хоррор — литература ужасов.

Дознаватель: А. Тогда понятно. А книжки у вас напечатанные есть?

Сидоров (мрачнея): Еще нет.

Дознаватель: Если бы вы проявили бдительность и не писали литературу ужасов, люди не получили бы разрыва сердца, могли сохранить свои жизни. Вы осознаете, гражданин Сидоров, что лишили их шанса последней надежды?

Сидоров: В полной мере.

Дознаватель: Что еще можете показать по существу дела?

Сидоров: Ничего.

Дознаватель: Сейчас я зачитаю протокол, а вас, гражданин Сидоров, прошу расписаться. Если, конечно, не имеете возражений… Так, официальную часть опускаю…

Зачитывает.

По существу дела могу показать, что комодский варан был по кличке Рогалик, которого нашли на бульваре в неустановленную дату, примерно полгода назад, приблизительно в июле месяце. Длиной Рогалик около двух метров, особых примет не имеет. Придя домой, арестованного поселили на коврике, хотя спал иногда на диване, а кормился молочком и другими кисло-молочными продуктами из универсама. При необходимости выходил погулять и возвращался самостоятельно в разное время, часто с опозданиями в несколько часов. О своей преступной деятельности и какие места посещал, умалчивал, а я не мог предполагать об удушениях, потому что не догадывался. Все, с протоколом ознакомлен.

Протягивает Сидорову бумагу.

Подтвердите.

Сидоров: «Кисло-молочными» пишется через дефис.

Дознаватель: Это к делу не относится.

Сидоров: И еще восемь запятых пропущено.

Дознаватель: Вы будете подписывать или не будете?

Сидоров подписывает.

Интеллигентные люди… Пригрели в квартире двухметровую ящерицу.

Вздыхает.

Сидоров: Я думаю, Рогалик подсознательно мстил издательскому бизнесу… ну, за то, что мои романы ужасов не печатают.

Дознаватель: Понятно думаете. За кого ему мстить, как не за хозяина квартиры? Животное неуравновешенное, психическое, да еще романов ужаса начиталось, сами говорите. Вот и слетело с катушек.

Мама Сидорова: При чем здесь катушки, товарищ дознаватель? Просто Рогалик остро чувствовал несправедливость и пытался ее исправить. На свой манер, конечно. А в жизни Рогалик был большая смирная ящерица с Комодских островов, ничего больше.

Дознаватель: Мало ли, что смирная — важно, что большая! У нас на территории тридцать седьмого отделения, у дрессировщика из цирка, анаконда была прописана. Тоже смирной прикидывалась.

Сидоров: И что с анакондой?

Дознаватель (оформляя шапку документа, углубленно): Чего с анакондой, спрашиваете? Да ничего хорошего. Через полгода акклиматизировалась и поползла ипотеку в коммерческий банк получать.

Сидоров: Бывает.

Мама Сидорова: Так то анаконда, а то Рогалик!

Дознаватель: Интересно вы рассуждаете, гражданка Сидорова. А если бы ваш сын работал не писателем, а приемщиком химчистки, тогда что? Что бы в химчистке творилось? Это вы называете безвредная? Соображайте в следующий раз, что говорите.

Звонит телефон.

Сидоров: Да?.. Я слушаю… Что?.. Да, я согласен… Конечно.

Внезапно потеряв голос, сипит в трубку:

«Маразматики, или Возмездие навылет», это приблизительно двадцать авторских листов. А еще «Проникающая меланхолия» на столько же. Да, я понял. Я знаю, по сорок тысяч знаков. Приду. С другими издательствами до разговора с вами ничего не подписывать. А после тем более.

Вешает трубку, потрясенный.

Мама, мне звонили из издательства. Предлагают напечататься.

Мама Сидорова: Правда?

Сидоров: Сказали, что возьмут «Маразматики, или Возмездие навылет». А может быть, и «Меланхолию», если «Маразматики…» хорошо пойдут.

Дознаватель: Уже проведали, что варан у вас проживал. Газетчики всегда возле криминала вьются, как мухи вокруг гавна, извиняюсь за выражение. Им для раскрутки хорошо. Все-таки серийный убийца и животное редкое.

Сидоров: Меня напечатают! Меня напечатают!

Кружится по комнате. Сталкивается с матерью и расцеловывает ее.

Потом, не в силах остановиться, расцеловывает и дознавателя тоже.

Дознаватель: Э, э…

Сидоров: Меня напечатают!

Мама Сидорова (Дознавателю): Извините, вас как зовут?

Дознаватель: Моя фамилия Зарядько. Через букву «д». С мягким знаком.

Мама Сидорова: А по имени?

Дознаватель: Елена… Викторовна.

Мама Сидорова: Еленочка, может быть, чайку с нами выпьете? С домашним смородиновым вареньем. У нас такая радость.

Дознаватель: Как вы меня смешно назвали — Еленочка. Вообще-то мне некогда, у меня еще два дознания на сегодня.

Мама Сидорова: Сын вас потом до остановки проводит.

Дознаватель: Право, не знаю.

Мама Сидорова: Пойду заварю чай.

Уходит на кухню.

Сидоров: Я…

Останавливает кружение и смотрит на Дознавателя.

Дознаватель: Вы…

Смотрит на Сидорова.

Мама Сидорова (с кухни): Я быстро, быстро… детишки!

Сидоров и Дознаватель смотрят друг на друга растерянно, с каждым мгновением все более и более смущаясь.

Сцена 5

E-mail.

Отправитель: Сидоров.

Получатель: Сидорова.

Тема: Рогалик.

Милая мама!

До поезда еще несколько часов, и я зашел в Интернет-кафе согреться и отправить тебе пару строк. Потому что в телефонном разговоре этого не передать.

В целом все обошлось… не знаю, как лучше объяснить. Короче, все обошлось плохо. Даже мне, сочинителю романов ужаса, сделалось не по себе, едва я сошел с поезда в Саратове. Грязный пасмурный незнакомый город. Когда я спросил первого встречного, где у них тут тюрьма, встречный не ответил. Не ответил, потому что элементарно не знал. Другие тоже не знали и посматривали как-то странно, особенно когда я пытался объяснить, что мне собственно нужна не тюрьма, а специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями. Только через полчаса кое-что удалось разузнать — у гражданина, знакомого с городской тюрьмой явно не понаслышке.

Ехать пришлось на трамвае через весь город, до конечной. Саратовская тюрьма расположена на самом берегу Волги, а специальный зоопарк примыкает к ней, имея общую проходную. Но не основную, а вспомогательную. Чтобы выяснить это, пришлось обойти тюрьму по периметру, причем часовой на пулеметной вышке разглядывал на меня со своей дозорной высоты довольно вопросительно. Саратовская тюрьма — место само по себе мрачное, от которого за километр веет унынием и несвободой, и даже протекающая поодаль мать русских рек не в силах заглушить эту неестественную тоску. Однако то, что предстало внутри специальной зоны, превзошло самые скверные мои ожидания.

Представь, мама, облупленные коридоры, через каждые десять метров преграждаемые решетчатой дверью. У каждой двери пропускной пункт с низкорослым охранником, мне по плечо, не выше: проверка документов, какие-то ненужные вопросы типа «Кем он вам приходится?» и понятливое покачивание головами на уровне моей грудной клетки. Потом, когда вследствие этого безумства я приблизился к полуобморочному состоянию, был чахлый дворик с фанерными щитами-перегородками, через который приданный провожатый вывел меня к вольерам. К вольерам, будто эти наполненные водой и грязью канавы хоть немного напоминали просторные благоустроенные вольеры Московского зоопарка!

Извини, мама, мне трудно не только писать, но и вспоминать этот кошмар: перед глазами мелькают словно обрывки кинохроники, но что-либо конкретно не разобрать. Помню носорога, жалкого и полумертвого, с серой свисающей кожей и отпиленным рогом, которого какой-то дед — обутый, несмотря на плюсовую погоду, в валенки, — пинал лопатой с обломанной ручкой. Только один носорожий глаз был живой, и этот живой глаз двигался вслед за мной, пока я проходил мимо ограды, с такой тоскливой пронзительностью, что мне не забыть его до самой смерти. Зачем дед в валенках пинал беспомощного носорога, ведь все равно не смог бы перевалить его поближе к кормушке, как, вероятно, намеревался? Не проще ли было поднести к носорогу корм — глядишь, тогда у несчастного животного достало бы сил на следующую кормежку? Не знаю, не знаю, и не хочу знать, но это было ужасно! Мелькали еще какие-то потухшие глаза и выщербленные клювы. Запомнилась бесформенная груда перьев и костей, слабо шевелящаяся и постанывающая, из-под которой вдруг вылезло большое раздвоенное копыто. Кто это был? Не ведомо — у меня не достало мужества прочитать табличку.

Закрыв глаза и молясь об избавлении от затянувшегося сна, я проследовал туда, куда тянул меня за рукав провожатый.

«Вот она, ваша рептилия, — сказал наконец он с поганой ухмылкой, предварительно сверившись по план-карте. — На свидание десять минут. Посылка досмотрена, можете покормить животное. Но через барьер не перелезайте, иначе администрация зоопарка ответственности не несет. Когда время выйдет, я за вами вернусь», — добавила эта равнодушная харя, оставляя меня наедине…

Наедине с кем, мама? Ты себе представить не можешь, что они сделали с Рогаликом! Когда он выполз мне навстречу из своего грубо сколоченного ящика, в котором укрывался от снега и дождя, я не узнал его сначала. Даже оглянулся на спину провожатого, чтобы заявить об ошибке, и лишь тогда понял, насколько животное исхудало. Это был он, наш Рогалик, но такой изможденный и обессиленный, словно отмотал несколько пожизненных сроков.

Волна нежности к существу, пожертвовавшему ради преуспевания друга собственной свободой, обдала меня с головы до ног, как кипятком. Я бросился навстречу, принялся просовывать сквозь ячейки ограды какие-то апельсины и шоколадные батончики, как будто они могли скрасить тяготы многолетнего заточения. При этом отчетливо сознавал ложность своих даров и двусмысленность положения и видел, что Рогалик тоже все понимает, хотя не подает вида и даже пытается улыбнуться моим хлопотливым усилиям. Он не только очень исхудал, но и погрубел — в его глазах появилось не замечаемая мной раньше отчаянная решимость существа, подвергшегося телесно-моральным унижениям и готового отныне на все. Мы смотрели друг другу в упор, не произнося ни слова. Наверное, я рыдал — не помню, но Рогалик не проронил ни единого слова и не пролил ни единой слезинки. Молча смотрел он на меня сквозь прутья ограды, и было в этом молчании что-то столь многозначительное и величественное, что я не решился нарушить священную тишину.

Очнулся тогда, когда возвратившийся провожатый грубо схватил меня за плечо и потянул прочь от вольера. Последний раз я оглянулся и сквозь мутно-соленую пелену различил унылую фигурку варана, прижавшего свое умное и продолговатое, как у Бориса Леонидовича, лицо к прутьям. Рогалик глядел на меня, словно прощался навсегда — в этот момент рассерженный провожатый, цедящий сквозь зубы ругательства, увлек меня за поворот.

Только сейчас, в Интернет-кафе, я немного оправился. Скоро увидимся, но ради всего святого, когда я вернусь, не проси еще раз рассказывать об испытанном мной кошмаре. Саратовская поездка оставила во мне след слишком неизгладимый и тягостный для того, чтобы вспоминать о ней повторно — другого такого испытания… нет, не приведи Господи! Где ты, людская гуманность, людская гуманность? Если животных, направленных на исправление и излечение, вместо того долгие годы содержат в голоде и антисанитарии, что может быть бездушней и бесчеловечней такого обращения! Что-то не в порядке с нашей судебной и исполнительной властью, если она допускает такое. Вспомни на Страшном суде, о Господи, Саратовский специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями, вспомни и прости наши прегрешения!

Всё, пора к поезду, отправление через полчаса.

Любящий тебя сын.

Rambler-ICQ 66 — новый формат общения!

Сцена 6

Через несколько лет. Квартира Сидоровых. В квартире находятся Сидоров и его мама.

Сидоров: Мама, мне грустно.

Мама Сидорова: Опять издатели, сыночек?

Сидоров: Они, упыри.

Мама Сидорова: Не надо выражаться, сыночек.

Сидоров: А как еще прикажешь выражаться, если упыри только и делают, что пьют мою кровь. Пятнадцать процентов, разве это авторские? Стивен Кинг, и тот получает больше! И они еще подначивают продолжать в жанре хоррора! Как будто купили меня с потрохами, как какую-нибудь уличную шлюху!

Мама Сидорова: Но твои романы ужаса так хорошо раскупаются! Я дала тете Симе почитать, и ей тоже понравилось. Особенно после того, как она разглядела на обложке твою фотографию.

Сидоров (хватаясь за голову): Мне осточертели ужасы! Не могу больше слышать про ужасы! Я ненавижу ужасы! Я их боюсь!

Мама Сидорова: Сыночек…

Сидоров: Раньше все было не так. Сравни, мама, сравни, как я писал раньше и как получается теперь…

Берет с полки нарядный томик со своей фотографией на обороте и зачитывает:

Степан Валерианович и Любомир Иванович сидели на кухне и пили чай с вафлями. Степан Валерианович, ошеломленный неожиданным появлением покойного, был напряжен и нерешителен, тогда как Любомир Иванович, напротив, расслаблен и меланхоличен. Он то и дело поправлял клочья кожи, сползавшие с него шелухой, каждый раз при этом смотрясь в зеркало и горестно вздыхая.

«Теперь ты понимаешь, Степан Валерианович, — окончил он свой рассказ, — почему я вернулся из загробного царства?»

«Теперь понимаю», — ответил Степан Валерианович.

После этих слов друзья облачились в черные костюмы ниндзя. Любомир Иванович прихватил бейсбольную биту, а Степан Валерианович натянул на голову резиновую маску крокодила.

«Чтобы не узнали», — пояснил он.

«Ты все понял, Степан Валерианович? — в последний раз переспросил друга Любомир Иванович. — Я прогуливаюсь поблизости от компании хулиганов. Они ко мне пристают, а ты приходишь мне на помощь и режешь хулиганов на кусочки».

«А можно наоборот? Я буду прогуливаться поблизости, а ты резать хулиганов на кусочки?», — робко поинтересовался Степан Валерианович.

Мама Сидорова: У тебя и сейчас неплохо получается.

Сидоров: Нет, мама — сейчас не то, не то, не то! Уже давно, после поездки в Саратов, в этот проклятый специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями, во мне будто что-то перегорело, надломилось. Когда я увидел Рогалика… в этом грязном вольере… мне показалось, все кончено. Жизнь кончена. Как будто я родился для того, чтобы написать роман ужасов «Маразматики, или Возмездие навылет», а теперь, когда роман завершен и опубликован, могу умереть спокойно.

Мама Сидорова: Не говори так, сыночек! В такой день… Утирает слезы.

Сидоров: Да, да, я помню. Сегодня из ссылки возвращается Рогалик. Может быть, в этот самый момент он открывает дверь в нашем подъезде, взбирается по ступеням, постукивая о перила зеленым хвостом. Знаешь, мама, я так долго ждал его возвращения. Я ведь понимаю, скольким ему обязан. Рогалик предан мне, как собака, хотя какая собака сравнится по преданности с комодским вараном! Если бы он не запугал издателей, ценой своей свободы сделав меня публичным человеком, мне бы ни за что не напечататься! Я всем, всем обязан Рогалику и понимаю это. Но знаешь, мама… Я надеялся, с возвращением Рогалика ко мне возвратится жажда сочинительства, когда мурашки ползут по спине, а пальцы сами стучат по клавиатуре. А теперь не знаю. Как будто ничего не чувствую. Не знаю даже, хочу ли его видеть…

Мама Сидорова: Что ты такое говоришь, сыночек! Это Рогалик! Я знаю, как ты его любишь…

Сидоров: Да. Люблю. Конечно.

Мама Сидорова: Я уже и одеяло приготовила. То самое, которым — помнишь? — он укрывался на диване. Когда Рогалик ляжет на диван и укроется своим любимым одеялом…

Из смежной комнаты выходит дознаватель. Она в выцветшем халатике, с чмокающим ребенком на руках.

Дознаватель (голосом, не допускающим возражений): Кто упомянул диван? Никакого дивана, потому что диван мой. На диване мы с ребенком ползаем. (Ребенку). Агу, агу, маленький…

Мама Сидорова: Так точно, товарищ дознаватель.

Дознаватель (поднимая от ребенка голову): Мама, я просила не называть меня дознавателем.

Мама Сидорова: Извини, Еленочка, я по привычке.

Сидоров: Мама…

Дознаватель: Диван все равно мой, а Рогалика можно положить на коврике в углу. Ему на коврике даже удобней будет.

Мама Сидорова: Слушаюсь, Еленочка.

Дознаватель: Я просила не говорить мне «слушаюсь». Если вы, мама, будете говорить мне «слушаюсь», я стану называть вас гражданкой Сидоровой.

Сидоров (дознавателю): Любимая…

Мама Сидорова: Ты теперь тоже гражданка Сидорова, Еленочка.

Дознаватель: Опять двадцать пять.

Сидоров (обнимая обеих женщин): Прекратите, пожалуйста, пререкаться, дорогие мои гражданки Сидоровы. Скоро мы переедем в квартиру побольше, в которой будет достаточно диванов. Каждому по два или три дивана. Мы можем позволить себе сколько хотите диванов, потому что мои книги раскупаются. Я становлюсь популярным мастером хоррора, а теперь, когда Рогалика выпустили из специального зоопарка для интернированных животных с психическими отклонениями, мне прибавят авторские, да и тиражи побоятся заначивать. Шалишь, издательский мир, ты не забыл книжного маньяка! Ты помнишь, помнишь Рогалика и дрожишь при мысли о его возвращении! И правильно делаешь, потому что Рогалик — мой верный товарищ и моя экзистенция, мое непреходящее презрение к вам, эгоистичные слепцы и нахальные пошляки, в борьбе за гармонично устроенную литературу.

Дознаватель (укачивая на руках ребенка): Квартира, это в самый раз.

Сидоров: Лишь бы ко мне вернулось ощущение реальности. Реальный мир кошмарен, об этом не надо забывать. Если я перестану забывать об этом, то снова смогу сочинять романы ужасов. Как когдато. Как прежде.

Мама Сидорова: Ты сможешь, сыночек. Конечно, сможешь.

В дверь звонят.

Сидоров: Рогалик вернулся!

Бросается открывать. Мама Сидорова и дознаватель замирают, обнявшись, в ожидании гостя.

Занавес