«The Coliseum» (Колизей). Часть 1

Михаил Сергеев, 2014

Эту трогательную историю о двух девочках, лет двенадцати, поведал мне «очарованный странник». Откройте первую страницу, и вы… останетесь с ними уже до конца.

ЖЕНСКИЕ ШАЛОСТИ

— Дорогие дамы… — Тимур Егорович замялся, прикрыл за собой дверь, кашлянул и басовито продолжил: — от математиков вам букет, так как страдаем… не то… — он махнул, переложил пакет в другую руку и, зажав букет под мышкой, вынул из кармана листок:

— Дамам самой женской от самой страдающей кафедры на юбилей, с пожеланиями доброго соседства, коротких юбок и… тьфу, этот Бочкарев напишет, не разобрать… — он поднес бумажку к самым глазам, — и приветливости всем… нет, во всём, — поправился Байтемиров, шестидесятилетний преподаватель «матфакультета», не страдающий в свои годы ничем, кроме смущения перед женским полом. — Лучше бы изощрялся так с гипотезой Брокара, — буркнул он в заключение.

С последними словами все прыснули, а Людочка Толстова, полненькая хохотушка, которую в жизни восхищало буквально всё, громко прокомментировала:

— Тимур Егорович, а когда вы были молодой и не лысенький, как вас осенило, что литература будущее других, и вы подались в математику?

— Я и… никогда не думал… — умышленно растягивая фразу начал гость, соображая, чем должна закончиться реплика, смущаясь всё сильнее и по очереди выкладывая содержимое пакета. — Между прочим, пятница — почесав рукой затылок, объект веселья попытался отвертеться, — могли бы и предложить чего…

— Да, ладно! — перебила Людочка. — Всему универу известно, что вам стало плохо от декольте председателя приемной комиссии филфака! Со страху и двинули в точные… Или потому что в математике нет нравственных проблем?

Кафедра покатилась со смеху.

— Людмила! — Байтемиров погрозил пальцем, — оставь перепевы Самсонова, думаешь, не знаю, о чем вы там шепчетесь в перерывах?

— В перерывах между чем, Тимур Егорович? — не унималась та. — И как узнали? Женщины говорят, что уж выто вечера проводите дома!

Хохот был уже слышен в коридоре.

Ирина Сергеевна Ганжа, женщина со склонностью к чтению редких книг, приложив руку к груди, пыталась унять смех.

Елена, будучи заведующей кафедрой, хоть и сдерживала себя до этой минуты, рассмеялась тоже.

— Ладно вам, — желая помочь вконец растерянному мужчине, бросила она. — Человек с поздравлениями… учитывая профиль профессии — на подвиг… можно сказать, а вы? Что ж Самсонова-то не прихватили, Тимур Егорович? — Елена повертела в руках коробку «Рафаэлло», которая покинула пакет в сопровождении двух бутылок шампанского. — Он-то стрелы бы им живо обломал. А, впрочем, передайте большое спасибо, коллегам, ну, и мужчинам тоже. Я правильно понимаю, женщин у вас не появилось?

Веселая шутка смягчила сердце гостя.

— А ему не выпало… бумажку вытянул я…

— Тимур Егорович, — вскрикнула Людочка, — можете не отвечать, только кивните… Идея с бумажками — Самсонова?

Тот пожал плечами.

— Ну, тогда у вас не было вариантов!

— Как же так? Тимур? В который раз! — Ирина Сергеевна, единственная, кто позволял себе называть Байтемирова по имени, развела руками.

Толстова уже стояла рядом с гостем.

— А правда, что ваша тайная мечта написать эссе на тему: «Матриархат — есть женское нахальство, помноженное на слепоту мужчины»?

— Нет! «Филфак как альтернатива унылой жизни»! — Поправил кто-то.

— Капкан холостяков! Точно! — Раздались голоса.

— В том плане, что все мы не замужем? — Галина Андреевна, высокая дама с завидно хорошей фигурой и, больше «правильным», нежели броским лицом, поставила кувшин рядом с орхидеей. Всё происходящее она удостоила традиционной колкостью и качанием головы.

О ней стоило бы сказать поподробнее. Ходила Галина Андреевна всегда выпрямившись, гордо. Так же и сидела. Никто не помнил ее склоненной спины, будь то над столом, мужчиной или сумочкой. Ну а выдержке можно было только завидовать. Чернобровая женщина, чуть даже томной не родовой, а воспитанной надменности, причину которой можно было бы уловить, к примеру, в неудачах женского пути, оставалась обманчиво недоступной… но только «недопускаемым» к себе при взвешивании людям. А взвешивать она умела на раз. Уловить столь тонкую причину сможете только вы, читатель, да и то потому, что секунду назад прочли об этом. Среди окружения женщины не нашлось ни одного, кто бы смог понять и, страшно подумать — воспользоваться догадкой. И в обиду мы ее не дадим! Последнего и так хватает нашей героине. Все сходились и винили лишь врожденность. Ну а на нее, родимую, валить не привыкать и нам. Мол, такой уж уродился! Помните? Господина N? Именно так о нас с вами и подумала бы Галина Андреевна, будь мы знакомы. Но вас, дорогие мои, бог избавил, а я уж понесу угрозу дальше. Что поделать? Неблагодарная стезя.

— Мужчина, — Людочка уже прижималась к Байтемирову и гладила его руку, — а чем вы заняты сегодня вечером? Надоел мне ваш Самсонов. И потом… эти манящие намеки на таинственные перерывы…

Смех грянул с новой силой.

— Ну, Людка, допрыгаешься, — освобождаясь от плена, пробормотал тот.

— Ой, помогите допрыгаться Дульсинее, мой Дон Кихот! — женщина достала платок и, сделав шаг назад, помахала гостю.

— Прямо целый спектакль развели, — Байтемиров направился к выходу.

— Не целый, а дробный и вместе! — Толстова проскочила вперед и преградила дорогу, расставив руки в проеме дверей.

— Тимур Егорович! — громко сказала Елена, подойдя к ним с улыбкой, — надеюсь, вы не обиделись? На женские шалости? Ведь никто не балует нас вниманием в этих стенах. Огрубели. — Заведующая, усмехнувшись, глянула назад. — А мы действительно рады вас видеть. Особенно тебя, Тимур, — нарушив негласное табу, добавила она. — Ну кто кроме такого мужчины оценит тонкость юмора. Верно я говорю? — И опять повернулась к сотрудницам.

Начальница, Елена Борисовна Метелица — «уютная» женщина, приятная во всех отношениях, как заметил бы любой новый знакомый, не догадываясь, что за очаровательной внешностью, походкой и размеренностью в разговоре, скрывается буря, натиск, а порой и нескрываемое раздражение, была сегодня в хорошем настроении. Хотя правильный прямой нос, горизонт бровей под небрежной пепельной челкой, лишь подчеркивали дистанцию и вызов любому окружению.

Однако, дисциплинированность и разумность были главным достоинством женщины. Тем единственным, что и вложил в единственное чадо отец — Борис Семенович Метелица.

— Тимур, вы лучший! — Ирина Сергеевна, улыбаясь, подошла и поцеловала гостя в щеку.

Лицо того расплылось от удовольствия.

— А я все-таки болею томным вечером, — не удержалась Людочка, — и мы приглашаем отметить наш юбилей сегодня в кафе, так?.. — протянула она руку к женщинам, — то самое, у «Художественного».

— Так, так!

Елена, как заведующая кафедрой, просто обязана была сложить пазл до конца:

— Приглашение доставим в письменном виде, так что для подготовки встречи старшего преподавателя Толстовой время у вас будет.

Под хохот, но уже другого рода, мужчина покинул кабинет.

Вечером в зале бывшего ресторана «Арктика», столь любимого советскими офицерами в прошлом, и вовсе не потому, что русский мороз всегда по-особенному приветлив к подвыпившим лейтенантам, было шумно. Несколько похожих компаний, удобно откинув спины, отмечали примерно одно и то же и примерно одинаково.

— Дамы и господа! Дорогие гости! — симпатичный парень с гитарой появился на маленьком подиуме. — Разрешите от имени музыкальной группы «Плакучая ива» поздравить ваших, и не очень, женщин… с праздником на душе! Ибо прибыли вы к нам! Пойте, смейтесь и танцуйте вместе с нами! Пардон, я хотел сказать «пейте»… а первое вам устроит чудный баритон! Василий Рампов! Встречайте! Все зааплодировали.

Откуда-то сбоку появился невысокий худенький мужичонка, побитый уже годами, в красной бабочке наперекосяк, и низко поклонился. Микрофон при этом издал протяжный вой. В зале засмеялись.

— А «Плакучая ива», эт… из «Бриллиантовой руки»? — раздался чей-то пьяный голос.

— Если вам будет угодно, — снова поклонился Рампов.

— Тогда про «зайцев»!

— Извините, баритон желателен…

— А мы нальём!

Зал весело загудел.

Через минуту терпимо монотонный голос озвучивал что-то среднее меж ублатнённым историей родины шансоном и незатейливой попсой. Хотя для танцев музыка годилась лишь отчасти, столы значительно поредели.

К знакомой уже нам компании, между тем, добавились Виктор Бочкарев — альпинист, добряк и просто красавец, весельчак Самсонов, а также сравнительно новое лицо — младший научный сотрудник Эдик Птицын. Все уже были под «шафе». Вскоре за столом царила та фаза веселого настроения, в которой мужчины, и не только одинокие, до неловкости долго задерживают взгляд на дамах — ведь поворот головы уже требует усилий.

В нашем случае эту роль взвалил на себя именно Эдик, решив то ли обозначить достойность места за столом, а, может, и в жизни, то ли с какой иной, ведомой известной половине в известном состоянии целью. Он долго поедал Галину взглядом, а затем подсел, спросив разрешения позже, что было также объяснимо:

— Не возражаете?

Женщина кивнула. В это время Самсонов, поднимая очередной тост, оглядел стол ища поддержки:

— Я маленький тщеславный грызунишка науки… — начал он, но кто-то отвлек его.

— О боже! — Галина демонстративно повернулась к соседу, с досадой глянув на пустой бокал.

— Позвольте представиться, — мигом сориентировался тот, — сравнительно новый мэ-нэ-эс кафедры, Эдуард Птицын. Для вас Эдик.

— Великая честь! Думаете, подниму? — женщина чуть отклонилась и смерила парня взглядом. — А десять галантных слов подряд — не слишком ли много для математика? Простите, я хотела сказать трудно… не слишком трудно для математика?

— А «ирония — оружие беззащитных», сказал кто-то из писателей — чуть напрягшись, парировал молодой человек. — А слов — одиннадцать.

— Ах, мы даже такие! Способны к тому же связно, — Галина Андреевна подняла брови. — Тогда совет: представляйтесь «Эдуард Орлов»! Успех вероятнее. Впрочем, продолжайте, м.н.с, вы на верном пути… вот только куда… я открою чуть позже.

— Предлагаю выпить за вас — одинокую и таинственную!

Птицын, не чуя мышеловки и полагая, что стадия, в которой он находился, позволяла большего — решил идти напролом.

— Ну, вот это ожидаемо. Примерно так, года три назад, начинал Самсонов. Можете заметить — прогресс налицо, — она кивнула в конец стола. — Сколько на кафедре? Вы ведь пришли сразу за Бочкаревым? С полгода?

— Восемь месяцев… упустил ставку, старшего… так как насчет тоста?

— А был?

— Ну, как же… за вас, — легкое смущение пробежало по лицу Эдика. Напор явно упирался в стену.

— Что ж, спасибо за внимательность! — женщина подняла пустой бокал.

Ухажер покраснел и завращал головой в поиске вина.

— Галина! — раздался позади рык. — Давай налью! — Байтемиров с бутылкой красного игристого и уже маленькими глазками стоял не очень уверенно. — Шо за безобразие, черт возьми! Совсем распустили мужиков… Сами пьют, а вам не наливают! Твое здоровье, королева!

— Ой, замечательный тост! Выпью с удовольствием, Тимур Егорович!

— Да, да, ваше здоровье, — поспешил присоединиться Эдик и, ругнувшись про себя, опрокинул рюмку.

Улыбка довольства не сходила с лица женщины ни на мгновение, пока игристое вино не оставило хрусталь. Было видно, что Галина утолила желание не только выпить.

Птицын последние полчаса налегал на водку, причем уже-таки залихватским образом. Видимо, артподготовка, по его мнению, была позади. Однако предмет кандидатской великого Менделеева славится особым качеством — доводить дело до конца. Именно в тот злосчастный момент Байтемиров отошел, а Эдик уже отчаянно решился на проверенный, как утверждал один из коллег, прием, поднимающий статус на небывалую высоту. Он доверительно наклонился к собеседнице, на что, как ошибочно считал, имеет право, и членораздельно, но важно произнес:

— Галина, вы не читали Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы»?.. — поднятая бровь, как и пауза, должны были «увесить» значимость вопроса. — Малоизвестный прозаик девятнадцатого века, — добавил он. — М-могу уступить… на время. — Незадачливый ухажер улыбнулся, ожидая того же. И не ошибся.

— Милый Эдик, — улыбка показалась парню обворожительной, — я могу вам устроить такие сцены из жизни, которые напрочь затмят вашу ранимую память о Богеме. Кстати, почему у нее такое пафосное имя?

Обалдевший парень уставился на Галину.

— У к-кого? — выдавил, наконец, он.

— Ну, у кого же, у Богемы, эрудит вы наш, — женщина вздохнула. — Вот видите, мой мальчик, как легко клюнуть на крючок. Сегодня вы опять упустили ставку. Видно, слова женского рода — ваша ахиллесова пята. — Галина вдруг рассмеялась, — даже пята, и та женская! Выползайте! И сторонитесь дам не своего возраста. Правда, один плюс гарантирован — они не замечают конфуза. Вы ищите этот математический знак? Так он в другом — дамы постарше не распространяются о мужских неудачах. Э-э-э? Вы еще реагировать способны?

Она пощелкала пальцами перед его лицом. Эдик вздрогнул. Он на самом деле смотрел уже мимо и обреченно.

— Так вот, если предложенный путь устраивает, пуууть, — повторила Галина, приблизившись к самому лицу соседа, — помните, я обещала его указать? Тогда могу познакомить с одной интересной блондинкой в годах. Но будьте прагматичнее, берите пример с меня. Я не сложно выражаюсь? О, господи! — Женщина всплеснула руками, — так быстро!

Шок прошел, и молодой человек, приходя в себя, пробормотал:

— Пример? С вас?

— Ну, да, — Галина Андреевна, понимая момент, наклонилась к уху Эдика и прошептала: — скажите, милый, Бочкарев пьет? — И, прежде чем тот снова погрузился в коматозное состояние, быстро уточнила: — я имею в виду, сильно выпивает? Не замечали?

— Что это вы уединились? — неизменно веселый Самсонов буквально вырулил, чтобы не опрокинуть стул напротив. Стараясь отодвинуть его рукой и дважды при этом промахнувшись, он, наконец, сел:

— О чем шепчутся голубки? Помочь? Почему не танцуем даму?

— О прозе и о повторах чужих ошибок, — женщина многозначительно посмотрела на него. — Не вы ли виновник всех тяжких молодого импровизатора?

— Ни в коем случае! — Самсонов постарался придать тону возмущение. — Хм, проза… я люблю детективы! — и подтянув чей-то бокал, тоже выпил.

— С тех самых пор, как надоел приём с Мюрже? Женской половине университета? Так поделитесь с коллегой, — она кивнула на Эдика, — зачем же подставлять? Или подтанцовки важнее?

— В смысле? — Самсонов недоуменно склонил голову.

Вилка с огурцом застыла на полпути.

— Толстой называл детективы подтанцовками у сохи. То есть около серьезной литературы. Берите на вооружение новый прием, дарю — половина зала не слышала даже о сохе!

— Галочка, мне кажется, ты не точна, — сквозь смех почти пропела Толстова с другого конца. Всё это время, развлекаясь, она наблюдала за ними.

— Успокойся, в лабиринтах интеллекта моих рыцарей это замечено не будет. Полагаю, как и твоя осведомленность. Ведь сейчас момент, когда неточности предпочтительны и кажутся гениальными.

— О чем это вы?.. — снова напрягся Эдик.

— О чем, о чем… о стилистике, милый Дон Кихот. Только о ней, — с этими словами она весело щелкнула того по носу. — К тому же вас должно радовать, что любовные интрижки переплетаются еще и бумагой. Именно такая форма считается некоторыми съедобной, — она кивнула на Людочку. — Так что, приосаньтесь, вы не одиноки в банальных предпочтениях.

— К-какой бумагой? П-поясните! — не унимался Птицын.

— Ого! Требовательность к истине сильнее алкоголя! Как вам это нравится? По-моему неожиданность вечера! — Галина Андреевна театрально откинулась назад.

— Н-е… — промычал Самсонов. — С детективом понятно…

— Еще как! Диалоги, коих миллионы, написаны рассказчиком по фамилии «следователь». Заполняешь промежутки томным обсуждением или просто — трусами, нанимаешь редактора и шедевр готов!

— Я н-не о том!

— О подтанцовках?

— О каких п-подтанцовках? — Вмешался Птицын входя в «штопор».

— Да вот, с дамой напротив… не желаете? — она, взяв того двумя пальцами за подборок, повернула голову в сторону Людочки. — Боже мой, до чего заставляют опускаться! До сводничества! — и озорно подмигнула Самсонову.

— Я н-не против, — «мэ-нэ-эс» попытался встать, но Самсонов остановил его.

— Пос-слушай… а Бочкарев пьет? — Эдик посмотрел на коллегу, уже не мигая и забыв куда поднимался. Плод Менделеева довершал своё дело.

— Бочкарев? — Самсонов неуклюже повернулся к залу. — Н-нет, т-танцует!

— Я имею в виду в-вообще?.. — пробормотал Птицын.

— И вообще… тоже больше танцует, гад. А я, по всей видимости, хорош.

— Неожиданно точная оценка состояния, — усмехнулась Галина Андреевна.

Никто не реагировал.

— Я пригласил… разрешите, — почти уверенной походкой, для которой понадобилось всё его мастерство, Самсонов подошел к Толстовой. Та нехотя встала и погрозила из-за спины Галине кулаком.

Что отказывать Людочка стеснялась, какого бы качества не было приглашение, стояло не последним в расчетах той. Галина Андреевна проводила пару торжествующим взглядом.

— Ладно, молодые люди, — она поднялась, — добирайтесь до дому сами. На этот раз провожать не буду! Пока.

— Д-да я з-здесь один!.. — попытался возмутиться Эдик.

— Надо же, заметили! Значит не всё потеряно. А одни, мсье, вы останетесь только через секунду. Адьё! Тот уныло посмотрел ей вслед.

Утро, как и всякое утро после юбилеев, было тяжелым. Самсонов проснулся дома около десяти. Он полежал с минуту, глядя в потолок, и вдруг услышал звон тарелок. Накинув халат, медленно, стараясь вспомнить, кто бы там мог быть, хозяин прошел на кухню. Посуду мыл Бочкарев.

— Уфф… А я думаю кто это?

— Примешь? — Бочкарев указал на полный бокал вина.

— Не… лучше водки.

Самсонов с трудом сделал шаг к холодильнику и открыл его — напротив, в банке с рассолом, понурив голову, плавал одинокий заморенный помидор.

— Так вчера выпили всё, — бросил гость.

— Ё-моё! Придется вина, — проворчал хозяин.

— Да тоже последний бокал.

— Не добивай, — и, залпом осушив остатки, он присел. Тонкие куски колбасы уже чуть приподняли края-крылья, пытаясь взлететь. Примерно о том же мечтал хозяин.

— Это старая нарезка. Я нашел ее в холодильнике, — Бочкарев вытер последнюю тарелку и тоже сел. — Больше ничего не было. Слушай, а ты помнишь этих двух девок… ну, с которыми вчера к тебе ввалились?

— Более менее, — с трудом выговаривая слова и морщась, ответил Самсонов. — А где мы их?.. Зацепили?

— Да где, где… «шлифанули по остановкам», — как ты выразился.

— Успешно? — угрюмо усмехнулся собеседник, вспомнив одного знакомого — любителя таких занятий.

— Тебе знать лучше, я только поддерживал… под руки. Поехал провожать, ну и у школы… — Бочкарев вдруг смутился. — Помнишь, та… которая со мной, по-моему, слишком молодая была? А?

— Что тебя сейчас волнует?! Ты в шкафах смотрел?

— Вроде всё на месте. Мой бумажник точно.

— Да я про водку.

— Не… не смотрел. А волнует, не то слово… противно. Не люблю молодых.

— Да брось… — Самсонов встал и принялся открывать одну дверцу буфета за другой.

— О! Я же нутром чую ее присутствие! Вибрацию! В унисон с моим желанием! — восторженно воскликнул он, доставая бутылку водки. — И крошечка-картошечка, с тушенкой тут же. Как я забыл убрать в холодильник? Живем! — настроение у него поднялось.

— Теплая, после вина… я не буду, — откликнулся гость.

— Послушай, — воодушевленный находкой рассмеялся друг, — плюс два градуса — на улице лужи, а минус три — лёд. Всего-то разницы — пять градусов, а что делают! Поверь, между двадцатью на кухне и моими тридцать шесть и шесть внутри, уфф, — он потрогал лоб, — даже больше… вполне достаточно, чтобы не отказать себе в удовольствии взмахнуть крылами… нет, воспарить! Смотри внимательно! Через три минуты мои ноги оторвутся от пола. — И уже наливая, добавил: — Ты меня, конечно, будешь осуждать, но я выпью.

Он налил полфужера, отставил мизинец в сторону и медленными глотками осушил. Затем, в паузе, занюхал куском бородинского, с удовольствием крякнул и, блаженно опустив веки, еще долго держал хлеб под носом.

— Ну, ты даешь! — Бочкарев покачал головой.

— А вот теперь я к твоим услугам, — Самсонов порозовел, улыбнулся, хрустнул луком и принялся за нарезку. — Что тебя там занимало из вчерашнего? Ну-ка, ну-ка?

Гость посмотрел под ноги:

— Не взлетел, однако.

— Дурак! Я уже прилунился! И ты — лунатик!.. — он неестественно громко засмеялся. — А… вспомнил, тебя волнует чрезмерная молодость!

— Не то слово… — Бочкарев помрачнел. — Может вообще, девчонка. Сейчас черт разберет.

— Боишься ответственности? — ухмыльнулся собеседник. — Да, Галка права, есть, есть плюсы у женщин ее возраста.

— Не боюсь я ничего. Неприятно. Гложет внутри. Она ведь как моя дочь… если не моложе.

— Да дочери-то лет двадцать!

— Семнадцать.

— Ну… и чего ты?

— Тоже чья-то дочь. Противно. Как подумаю, что с ней какой-нибудь козел, также как я…

— Чё тебе до этого? Разведен. Один. Сам себе хозяин. Брось! — Самсонов поднялся. — Я в туалет.

— Не могу. Я ведь ее с толку вчера сбил. Она не хотела… я помню, — тоже вставая, угрюмо бросил вслед Бочкарев. — Это подружка, та, постарше… А молоденькая колебалась. Вот так и прикладываем руку… пропади всё пропадом. А потом удивляемся… откуда они берутся? Себя ведь добиваем.

Дверь в туалет щелкнула.

— С нас, с ублюдков, всё и начинается, — снова пробормотал гость и подошел к окну.

Бочкарев мнил себя человеком без крайностей. Мог разделить любую компанию, но не до «упора». Мог подшутить, но не зло. И хотя ценил порядочность своеобразно, как говорится «в ногу со временем», все-таки старался беречь нервы. Рациональный подход вполне устраивал. Такое время! — успокаивал себя, когда подход удавался. Но сейчас то, что мучило его и терзало, усугублялось выпитым и давней встречей. Яркой, неожиданной. Её звали Лариса.

Её так звали… много лет тому назад, когда занесло его на производство. Он встречался с ней, да что там… не только с ней… был молод и всегда думал о том, о чем следует думать в таком возрасте… Уж в этом парень не сомневался. Но эти встречи! Отношения зашли слишком далеко. Влечение преследовало всюду. Но «рано» — говорила мать, «рано» — советовали друзья и вместе делали своё дело.

Это потом, жалея и вспоминая, он прочитал мысль, которая должна была побороть советы, мысль, которой болел много лет: что любой парень, пусть совсем еще мальчишка, начиная дружить с девушкой — вызывает у нее доверие. Самое простое, искреннее чувство доверия. Почти безграничное, полное. Это чувство рождается у каждой девчонки, девушки и уже никогда — у женщины. Если она искренне хочет видеть тебя. Каждый день ждет этого. Но верит только в первый раз. И первому мужчине. Потом чувство исчезает. Оно убивается обманом. И спутницей женщины становится лишь надежда. Чудо происходит только в одном случае — если ты ответил тем же. Тогда доверие превращается в брак под Богом. Осеняется, сказал бы священник. Ведь доверие — это почти любовь, а надежда — всего лишь спутница.

Прошли годы. Однажды, уже будучи женатым, Бочкарев вышел из метро… они почти столкнулись.

— О! Привет, — смутившись, но виду не показывая, произнес он. — Как ты? Где?

— Здравствуй, — спокойно ответила она. — Живу. Просто живу. Была замужем. Развелись. Потом снова… и снова развелись. Детей нет.

Больше он не нашелся что спросить…

Чувство вины, которое давным-давно прошло, забылось, вернее, постарался забыть, прогнать, и казалось удачно, посетило его снова. Но зло усмехнулось. Потом, уже уходя сам не свой, после встречи, после неловкого молчания, которое возвращая время и события, взрыло, воскресило в памяти тот эпизод ставший причиной расставания, Бочкарев испытал не просто дискомфорт, а тайный стыд… Узнал он его и сегодня. Будто обман, такой давний, невольный и, казалось, незначительный, превратился в вечное предательство, что не переставало жить в нем, напоминать и усмехаться.

Однажды он предложил ей проделать «это» в кабинете. Они весело разговаривали. Лариса зашла к нему за чем-то. Был уже обеденный перерыв, все разошлись… В общем, ничего особенного. Он так думал. И вдруг она заплакала. Тихонько. Почти молча. Смотрела на него и плакала. Такой реакции молодой человек не ожидал. Ведь у них было «всё». Всё. Женщина поняла, вперед него поняла, что в отношениях она шлюха, хотя отношения эти Бочкарев строил «просто», без обмана. Ведь мнил себя порядочным. И доверие девушки породило ту самую надежду. А с «надеждой» так не поступают.

Тогда до него не дошло. Только растерялся, принялся успокаивать…

Больше они не встречались.

И вот здесь, у метро, он вдруг снова ощутил свою вину, но уже за нечто большее, не только за то, что сделал много лет назад, но и за то, что потерял, за то, что Лариса осталась одна… за всё в ее жизни, которая прошла без него и сложилась «не так». Понял, что любил-то по-настоящему только тогда, но однажды убил. Растоптал. Всё. Просто и легко. Через годы осознал, что растоптал себя. Две жизни. А может и больше. Чего и сколько было потом — уже не имело значения. Имело случившееся тогда. Только. Стало поворотным в судьбе. И вот чтобы не пропустить такой поворот, уже в обратную сторону, он ждал… столько лет ждал… и опять сорвался. Оттого и мучился сейчас. Он снова и снова натыкался на знакомую тяжесть в душе — тяжесть, с которой познакомился давным-давно. Даже причину вчерашнего он искал в том дне. Чувство гадкости, мешаясь с сожалением, злило. Так было всякий раз, когда такое случалось. Чувство уходило, давая отвлечься на время, но возвращалось. Обязательно возвращалось. Однажды познакомилось, а потом — напоминало. И всегда — в лоб. Сегодня опять. Бочкарев понял, отчего можно застрелиться.

— Да ты выпей! — Самсонов третьим чутьем уловил, что с другом не ладно. — Выпей, у меня бывало. Тоже неприятно. По той же причине. — Выпей, расскажу.

Бочкарев как-то растерянно, с отчаянием посмотрел на него:

— Было? Точно? Или врешь?

— Не вру… было. Да ты сядь… сядь. Я и сам пожалею… только завтра.

Хозяин взял бутылку:

— Вот опохмелюсь, а через пару недель на пост сяду. Ей богу, сяду, почищу трубы. И тебе советую. Сколько можно… Ну, будем! — и, поймав удивленный взгляд, опрокинул рюмку.

«Плохое», содеянное с кем-то — сближает. Что ж, вместе и умирать легче. Хорошо известное чувство кажется в такие минуты тем спасательным кругом, за который цепляются все. И помогает. Любому известно», — грустно думал Бочкарев, глядя на соседа. Но ему снова не хватило чуть-чуть, самой малости, чтобы завершить размышления радостью, открытием. Ведь было и отличие. Если память о плохом не меняет оценку, если снова и снова поступок требует участия других, чувство отталкивает и заставляет ненавидеть тех, кто был рядом. Это хорошо знают предатели. Это знакомо тиранам. Всем, кто бережет, скрывает свою режущую, жгущую изнутри правду. Ревнуя к тайне любого. Подозревая, что те догадываются. Наконец, готовы и убить. А меж тем, дано это чувство для жизни. Жить вместе тоже ведь легче. Кто бы ни был тот, другой. Женой, матерью, братом, просто человеком. Каким бы скверным характером не обладал, какие бы проступки не совершил. Легче. Чувство то — действительно спасательный круг, иначе нелюдей было бы гораздо больше — дает жить уже с другой надеждой. Которую не растоптать, не убить и не променять. Которая всегда и рядом. Как жаль, что два друга не понимали этого, хотя один из них был в шаге от правды. К этому дню — дважды.

* * *

Г-н N повернулся на другой бок пятьдесят седьмой раз. Ничего не изменилось. Боль не прошла. Всё оставалось по-прежнему, хотя он точно знал, что двадцать пятого июля тысяча девятьсот семьдесят восьмого года родился первый человек, зачатый искусственным оплодотворением. Это должно было успокаивать. «Значит, было и до меня, шло, приближалось. И тоже скопом. Не я же просмотрел? — подумал он. — Ведь тот же июльский памятный день двадцать девятого года, когда родился Василий Макарович Шукшин, прошел под лозунгом коллективизации. Последнее и сделало его памятным людям. Искренне полагавшим, как и нынешние борцы за справедливость, что идея нова, светла и непорочна.

И Шопен не помог, — вздохнул г-н N, вспомнив слова жены. — Ни тогда, ни сейчас».