Проект «Калевала». Книга 2. Клад Степана Разина

Михаил Сергеевич Шелков

Игорь – простой питерский студент. Он беззаветно влюблён в Ольгу. Девушка зовёт его в экспедицию по поиску клада Степана Разина, которую затеяли её друзья из Волгограда. Игорь присоединяется к экспедиции и в итоге становится участником череды роковых событий.

3. Сырые коридоры

Длинные тёмные коридоры дома на Лубянке были наполнены промозглой сыростью. Кончался ноябрь, начиналась зима. Пронизывающий холод пробивался даже сквозь эти толстые бездушные стены. За ними покрывалась тонкими слоями инея и льда истерзанная внутренними дрязгами Москва. Относительно сытая по сравнению с прочей страной, где на большей части ещё бушевала Гражданская война. Два года минуло с момента свершения революции большевиков, но счастливая жизнь, за которую так радели многие из руководителей движения, никак не наступала.

Феликс Дзержинский, кутаясь в длинную тёплую шинель, мерно шагал по одному из этих длинных коридоров, отбивая сапогами звучный такт. Его распирал кашель. «Что за собачий холод!» — думал он, — «Мы говорим о победе революции, а сами ютимся в этих каменных гробах, что хуже царских камер!»

О тюрьмах он знал не понаслышке. Одиннадцать лет его жизни прошли в ссылках и заключениях. Но такого холода, такой сырости, как в новом здании НКВД, он не встречал ни в одной тюрьме.

Дом на Лубянке был построен в конце прошлого века; предполагалось, что его заселят состоятельные жители Москвы. Но год спустя после революции его облюбовал НКВД, выселив всех квартиросъёмщиков и разместив в здании главный аппарат. Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией заняла отдельный этаж. Дзержинский состоял на посту председателя комиссии, а также являлся первым народным комиссаром внутренних дел.

Положение большевиков после революции оставалось шатким, но к окончанию года хороших новостей с фронтов становилось всё больше. Наступление Юденича на Петроград захлебнулось, и войска его отступили. Сталин на южном фронте полностью очистил Царицын от белых войск. А Колчак после неудач Деникина и Врангеля на Волге, уже стремительно отступал от Урала на восток.

Множество сторонников контрреволюции тайно действовало в Москве и Петрограде. В эти дни на плечи ВЧК и непосредственно Дзержинского ложилась колоссальная ответственность. Он понимал это сам, а потому действовал предельно жёстко. Аппарат ВЧК вычислял и жестоко расправлялся со всеми, кто имел хоть небольшое причастие к контрреволюционной деятельности. Дзержинский не считал своих жертв, не считал, сколько тысяч людей обрёк на смерть и муки. Он даже и не воспринимал их как людей. Любой причастный к контрреволюционной деятельности являлся для него вредным элементом, от которого следовало избавиться. «Это необходимость!» — говорил он себе, — «Право расстрела для ЧК чрезвычайно важно, даже если меч её при этом попадает случайно на головы невиновных…» Революция была делом его жизни. Прочее не интересовало Дзержинского. Однако в последнее время он всё же стал иногда задумываться о правильности выбранного пути и целесообразности совершённых поступков…

Дзержинский вошёл в свой кабинет, первым делом зажёг примус и поставил на него чайник. Очень хотелось согреться. Не снимая шинели, он опустился на потёртое кресло и задумался.

Утром в Кремле состоялась встреча с Троцким. Тот пригласил Дзержинского сам. Не вызвал, а письменно пригласил для разговора. «…Для важного и очень деликатного разговора», — говорилось в послании. Дзержинский уважал Троцкого и разделял многие его взгляды, однако о цели приглашения совершенно не догадывался.

— Товарищ Дзержинский! — поприветствовал его Троцкий в своём кабинете, уютном и тёплом, не в пример кабинетам на Лубянке.

— Товарищ Троцкий, здравствуйте! — Дзержинский протянул руку, — Вас можно поздравить? Красная Армия на всех фронтах теснит врага!

— Давайте без формальностей, Феликс Эдмундович. И вас я также могу поздравить, успехи не пришли бы к нашей армии на фронте без активных действий ВЧК.

— Мы делаем свою работу, Лев Давидович.

— И это замечательно! А какой свою работу вы видите сейчас? — вопрос был довольно странен.

— Продолжение дела революции и борьба с контрой… — ответил Дзержинский, немного смутившись.

— О, да… Сплошным безумием революция кажется тем, кого она отметает и низвергает. А потому контра цепляется всеми силами за спасительные островки… Которые мы должны топить!

— Мы это и делаем. У вас есть замечания по работе ВЧК?

— Нет-нет! Что вы! Да вы с мороза, — внезапно отошёл от темы Троцкий, — А я даже не предложил ничего выпить.

— Стакан горячего чаю будет как нельзя кстати.

— Чаю? Зачем же? Есть прекрасный коньяк. Французский, прошлого века.

— Лев Давидович, вы… — Дзержинский медлил, передумал высказывать свою мысль вслух.

— Нет, как могли подумать! Это не аристократические замашки! — Троцкий сам догадался о том, что хотел сказать его собеседник, — Лишь небольшой трофей из царских запасников.

— Предпочитаю разделять голодные времена с народом, за который мы сражались.

— Я тоже, Феликс Эдмундович, я тоже. Но не народ страдал за нас, а мы за него. За ваше будущее счастье кто-нибудь провёл десяток лет в тюрьмах? Нет! А вы провели! И я провёл! Потому и вам, и мне сейчас дозволительно выпить коньяку. К тому же он не сворован, не куплен на народные деньги, а изъят у нашего общего врага! А народ своего дождётся! Ведь ещё немного и он также будет пить коньяк, есть трюфеля и икру. Всё будет, Феликс Эдмундович, всё будет! Мы на верном пути… Пейте!

Троцкий разлил коньяк по двум стаканам и подал один Дзержинскому.

— Скажите честно, — опять начал Троцкий, — Только честно! Я не проверяю вас, не хочу очернить, просто интересно знать правду… Вы скучаете по своей юности? Вы же были дворянином? Каково это?

— С семнадцати лет я состоял в тайных обществах, а в двадцать получил первый срок. О какой юности может идти речь?

— А о детстве?

О детстве Дзержинский хотел вспоминать ещё меньше. Хотел его забыть, выбросить из памяти. Стиснув зубы он почти со злобой ответил:

— Когда мне было пять лет, мой отец умер от туберкулёза. Он лежал на своей кровати в белых простынях, на которых застывали тёмные брызги его крови… Когда мне было десять мы с братьями и сёстрами играли всяческими предметами в заброшенном кабинете отца. Среди них было ружьё. Все годы после смети отца оно оставалось заряженным. Из него я случайно убил свою сестру… Вот два моих самых ярких впечатления о детстве! Продолжать?

— Возможно, это и хорошо…

— Что хорошо? — циничность Троцкого прибавила Дзержинскому злости, он залпом выпил коньяк.

— Что ваше детство и юность прошли именно так! Вы с ранних лет узнали, что такое боль, что такое кровь. Теперь, в самый ответственный момент, вы не дрогнете. А иной дрогнет…

— Погодите! Но ведь ещё я и был счастлив!.. — Дзержинский сам не понимал, зачем начал это говорить, но слишком его возмутил тон Троцкого, — Я знал любовь!

— О… А вот любовь это плохо!

— Плохо? Любовь — творец всего доброго, возвышенного, сильного, теплого и светлого, — спокойствие постепенно возвращалось.

Троцкий приподнял свои очки и посмотрел Дзержинскому в глаза.

— Поразительно слышать от вас такие вещи! Будто беседую не с народным комиссаром, а с христианским проповедником!

— В детстве я хотел стать ксёндзом⁸.

— Но выбрали путь революции!

— Выбрал.

— А я никогда никого не любил. И не собираюсь… Это отвлекает.

— Как вы хотите построить новое государство без любви? В чём тогда будут заключаться его идеалы? — встреча с Тро7цким обернулась не рабочим разговором, а обменом откровениями.

— В порядке, Феликс Эдмундович, только в порядке!

— Что вы понимаете под порядком?

— То же, что и вы. Мы освободили народ от тиранов, но без порядка народ не выживет… Мы выполняем его волю, но иногда должны и подталкивать его на нужный путь…

— Если вы о методах, то здесь я буду солидарен. Там, где пролетариат применил массовый террор, мы не встречаем предательства.

— Вот! — Троцкий воодушевился, — Вот! Вы поразительный человек! Вы говорите это сразу после того, как утверждаете, что любовь — это творец возвышенного.

— Что же… Вот так и выходит. Зачем вы меня пригласили? — Дзержинскому больше не хотелось делать откровенных признаний.

— Хотел попросить помочь разгадать одну загадку…

— Какую же?

— Вот! — Троцкий открыл ящик и аккуратно подал Дзержинскому старинное письмо под толстым стеклом, охраняющим его целостность.

Дзержинский напряг глаза, но ничего не понял.

— Лев Давидович, я не понимаю по-старославянски.

— Да что вы, здесь всё просто! От царя Алексея Михайловича донскому атаману Корниле Яковлеву. Фрол Разин, брат Степана Разина показал о месте нахождения некого клада, на реке Растеряевке в двух верстах от станицы Букановской в некоем Бесовом Логове. Атаману поручается этот тайник отыскать.

— В чём здесь загадка? И какое это отношение имеет к нашей деятельности?

— Прямое, Феликс Эдмундович! Прямое отношение к контрреволюционной деятельности! Царские тайники вообще хранят множество полезной информации.

— Увы, я с ними не сталкивался.

— Теперь столкнулись! Я не зря пригласил вас. Я думаю, что одному мне будет справиться сложнее…

— Хорошо, я вас слушаю.

— Итак, загадка! Дата этого документа — тысяча шестьсот семьдесят шестой год, тридцатое января — дата смерти царя Алексея Михайловича.

— Я не силён в датах и плохо знаю историю русских царей.

— Это, кстати, чести вам не делает, Феликс Эдмундович, своего врага нужно знать! Знать ровно так, как мы его ненавидим!

— Хорошо, оставим это. Изложите, пожалуйста, суть.

— Царь издал указ в день своей смерти, это первое! Второе — письмо в итоге так и не дошло до атамана, а было спрятано в царских архивах! Третье — об этом тайнике Разина упоминается только через пять лет после его казни. Четвёртое — этим архивом с того времени так никто и не заинтересовался. После Алексея Михайловича в Русском царстве господствовала недолгая смута, а потом на троне утвердился Пётр Первый, начавший проводить свои реформы. Затем столица была перенесена в Петроград, тогда ещё Петербург… Архив оказался заброшен. Я взялся за его изучение совсем недавно… И вообще я думаю, что нам стоит изучить его вместе.

— Зачем?

— Чтобы творить историю, Феликс Эмундович! История вообще вещь неоднозначная. Но мы способны её менять… В подобных архивах не должно оставаться документов, которые могут показать наших врагов в благополучном свете. Ведь если…

–…если архивы окажутся у элементов контры… — поймал мысль Дзержинский.

–…да, перестраховка нам не помешает! Особенно в такой шаткой ситуации, как сейчас.

— Как раз сейчас ситуация нормализуется.

— Не совсем, она остаётся опасной.

— Хорошо, я могу отчасти согласиться с вами, но всё же, что вы от меня хотите именно сейчас?

— Чтобы ВЧК взяла под контроль это дело с тайником Разина!

— Вы уверены? Это ли сейчас главное?

— Это чрезвычайно важно! Вы знаете, что о Разине до сих пор поют песни? Крестьяне, рабочие.

— Да, вероятно…

— Вот! А когда на востоке Колчак, на севере Юденич, а на юге Врангель, нам очень, очень важно поскорее возвести среди народа этот благородный образ первого на Руси революционера!

— Я могу не слишком хорошо ориентироваться в вопросах идеологической борьбы, но вашим словам доверяю.

— Это прекрасная идеологическая борьба, Феликс Эдмундович! Будьте уверены! Разин — донской казак, восставший против царя. А кто, как не казачество, доставляет нам сейчас наибольшие проблемы! Так значит, нам настало время писать новую историю! В которой народ, в том числе и сами казаки, должны увидеть противостояние казачества и царской власти.

— Что мне делать непосредственно сейчас?

— Вы должны изучить все царские документы о Разине, отчитываясь о каждой важной зацепке.

— Вы уверены, что я смогу правильно определить эти зацепки?

— Уверен. Вам будет предоставлен полный доступ к архивам. Отчитываться будете лично мне.

— Вам? Не товарищу Ленину?

— Нет, именно мне.

— У меня осталось только два вопроса!

— Пожалуйста!

— Могут ли архивы переехать на Лубянку, чтобы я не отрывался от главного рабочего места?

— Безусловно.

— И я должен изучать архив лично, либо могу поручить это кому-то из своих соратников?

— Думаю, вам и так хватает забот. У вас есть надёжные люди?

— Петерс.

— Хорошо, поставьте над архивами его. Но помните, мы с вами отныне должны встречаться как можно чаще для корректировки полученных сведений из этого архива. И конечно же послание царя… Тайник на этой реке Растеряевке нужно будет обязательно отыскать!

— Я понял вас, Лев Давидович. Если это всё, то я, пожалуй, пойду.

— Предлагаю выпить ещё коньяку. Ноябрь выдался ужасно холодным…

— Если вы полагаете, что мы заслуживаем этого, то давайте… — Дзержинскому захотелось прогреться, перед тем как выйти на мороз.

— Безусловно, заслуживаем!

На этом диалог с Троцким закончился.

Дзержинский проснулся от свиста чайника и понял, что задремал. Он неторопливо поднялся, поставил стакан в подстаканник, бросил туда заварку и залил кипятком. Затем охватил подстаканник ладонями, чтобы погреть замёрзшие пальцы. В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Дзержинский.

— Вызывали, — в дверном проёме появился Яков Петерс.

— Заходи, Яков Христофорович. Присаживайся. Чайку′?

— Не откажусь, Феликс Эдмундович.

Они сели за столом напротив друг друга.

— Вот как ты думаешь, Яков, какая у нас тобой роль в истории? — спросил Дзержинский, дуя на горячий чай.

— Борьба с контрой… К чему ты спрашиваешь?

— Мы с тобой занимаемся одним делом… А ты, вот, помнишь всех расстрелянных?

— Что мне, всякую шваль ещё вспоминать? — Петерс смутился.

— А я думаю, помнить нужно… — Дзержинский пребывал в задумчивости, — В назидание… А ты любил? Кого-нибудь по-настоящему в жизни любил?

— Да что с тобой, Феликс!

— Просто мысли… Ну, так любил? — откровенничать с Петерсом было приятнее, чем с Троцким; тот был более прост, отвечал без задней мысли.

— Любил родителей… Жену люблю и дочь…

— А идею?

— Какую?

— Нашу идею равенства и братства!

— Конечно! О чём речь! Ведь это дело всей моей жизни! Всей нашей жизни!

— Вот… — ответы Петерса заставили Дзержинского задуматься ещё больше, — А стал бы ты доверять человеку, который сам признаётся, что никого никогда в своей жизни не любил?

— Не знаю, смотря, кто он…

— Допустим, он — один из умнейших людей государства, он настоящий революционер, социалист, коммунист, теоретик марксизма… Но он никого никогда не любил…

— Ну… наверное, бы стал.

— А я — нет, Яков! Ты, я, многие похожие на нас — все стали забывать суть… Ради чего была революция? Если мы с тобой сидим в этом ледяном сыром здании, а две трети страны голодает!

— Ты куда-то клонишь?..

— Нет. Просто при следующей чистке, когда ставишь подпись перед расстрелом, вспоминай тех, кого любишь.

— Зачем?

— Чтобы с ума не сойти!

Повисла пауза.

— Ладно, — оборвал её Дзержинский, — А теперь давай по делу. Будем творить историю!