Проект «Калевала». Книга 2. Клад Степана Разина

Михаил Сергеевич Шелков

Игорь – простой питерский студент. Он беззаветно влюблён в Ольгу. Девушка зовёт его в экспедицию по поиску клада Степана Разина, которую затеяли её друзья из Волгограда. Игорь присоединяется к экспедиции и в итоге становится участником череды роковых событий.

5. Струги под Царицыном

Разин со стороны оглядывал свой лагерь, разбитый близ устья реки Иловли, что впадала в Дон. Отправляясь за зипунами из родной станицы, он даже не предполагал, что такое множество народу соберётся поддержать его поход. От количества стругов, которые казаки вытаскивали на тающий мартовский лёд, захватывало дух. А ведь совсем недавно подобный размах сложно было представить…

После Бесова Логова Разин вместе с братом Фролом вернулся домой, в Зимовейскую. Слухи о том, что Степан ушёл за кладом, гуляли среди всего населения станицы с момента его исчезновения, а также выходили за её пределы. А по возвращении Разина, целого и невредимого, слухи эти стали обрастать легендами. Никто не знал, что именно он нашёл на реке Растеряевке, во что его втянул Ермил-кузнец, но многие поговаривали, что, дескать, Степан Тимофеевич теперь обрёл такую силу, что ныне не пуля, ни сабля его не берёт, а мысли врагов своих он наперёд знает. Отчасти это было правдой. Боевой шлем, якобы принадлежавший Сварогу, древнему богу, подсказывал, как поступать дальше. Иногда Разину это казалось полным сумасбродством, и он убеждал себя, что подобное лишь чудится ему, что он сам себе всё это придумывает. Но лишь он одевал шлем, сразу же слышал отчётливый голос.

Разин, вопреки изначальной задумке, запретил говорить своим бывшим спутникам, что шлем и есть найденный клад, однако наказал повсюду распускать слухи об удачном походе к Бесову Логову. Кто-то рано или поздно узнает про шлем, это он знал. Только хотелось отсрочить этот момент, дабы за реликвией не началась охота…

«Пущай, кады о кладе слухают, то про золото думають! Не про шолом!» — напутствовал атаман. Сейчас Разину было важно, чтобы народная молва о нём самом и предстоящем походе за зипунами разлетелась по всему Придонью. Атаман, нашедший клад! Такой образ так и притягивал голодранцев, жаждущих лёгкой наживы. «Казак удачливых атаманов любить!» — сказал бы дед Петро. Он, Василий Ус и Филька отправились к северным притокам разносить эту молву об удачливом атамане среди голытьбы. В том, что голутвенные казаки захотят пойти с ним, Разин не сомневался. Жизнь у них была тяжёлая и невесёлая, а грядущая зима сулила растрату нажитого за лето добра. Дед Петро с языком без костей и Филька, что пел всегда и везде, идеально подходили для зазывания казаков. А вот Василия Уса Разин по-прежнему опасался. Что можно было ждать от этого человека, он до сих пор не знал. Не знал до сих пор его истинных целей. Однако голутвенный атаман имел большую популярность на северном Доне, и не взять его в предстоящий поход не представлялось возможным.

Голытьба важна была Разину своей численностью. Но цену её боевым навыкам и дисциплине он прекрасно знал. Это были ветреные ненадёжные и трусоватые люди, думающие только о скором обогащении. А Разин, прежде всего, должен был создать крепкое ядро для своего будущего войска. Для этого он и вернулся в низовья. Взял с собой Ивана Молчуна. Немногословный, преданный и невероятно сильный, именно такой человек нужен был Разину рядом, когда он сам сделался объектом пристального внимания, мало ли что! Последний же участник похода к Бесову Логову, хранитель его тайны, Ермил-кузнец вернулся в свою станицу, не желая участвовать в войнах и набегах.

Разин планировал отправиться в поход на стругах, едва тронется лёд. Ему нужно было собрать как можно больше судов и опытных ясаулов. Однако немногие казаки, как в его станице Зимовейской, так и в станицах в близлежащих, жаждали оставить нагретые места ради разбойного похода без ведома верховного атамана Яковлева. Лишь слухи о загадочной недавно обретённой силе Разина подогревали интерес у самых лихих и неспокойных.

Первым Разина поддержал его добрый друг Михаил Харитонов, казак богатый и зажиточный, но недовольный политикой Яковлева по отношению к царской власти. Соглашаясь на самовольный поход, Харитонов поставил под удар своей авторитет и благосклонность Верховного Круга. Но его пример вдохновил ещё нескольких опытных командиров: Никифор Черток, Федот Шелудяк, Сергей Щурый обещали Разину поддержку весной. Так вольный атаман рассчитал повести за собой десять-пятнадцать стругов. Казаков, согласившихся на поход, едва ли набиралась сотня, но все они были опытными закалёнными бойцами, которые могли неплохо организовать разобщённую голытьбу.

Зимой под конец святок двор разинского куреня огласился звоном многочисленных колокольчиков. Сам Разин в это время сидел в светёлке за большим резным столом и изучал карты прошлых походов при коптящем свете толстой свечи. «Кого жо черти тамо несуть?» — подумал он. Дверь гостям отворила его мать.

— Гей, ты гляди-ко, сам анчихрист в мой курень заявилси! Що те надобно, нехресть, у честных людёв-то? — запричитала она.

— Не дело гутаришь, Матрёна Афанасьевна! Чай кумовья сяк, не чужды друг друже!

Разин узнал Яковлева, за дверью также слышалось ещё несколько грубых мужских голосов.

— Гаспид болотный кум тобе, царёва злодиюка! — не унималась мать Разина.

— Гыть, Афанасьевна! А ну, не горли! По-людски давай! С атаманом, поди, гутаришь.

— Ты мени в моём курене не кажи аки гутарить надобно! Видали мы ентих атаманов, жополизов царёвых! Ловчий погреб¹¹ на тобе заготовить надобно было! Тьфу! По-людски гутарил ты, кады мы про Ивана жалились! Ох, упокой его душу праведную, — старуха перекрестилась тремя перстами.

Разин уже стоял в дверном проёме.

— Полно, матушко, — спокойно, но довольно сурово сказал он ей, — Содеянного не воротишь. А ты, Корнило Яковлич, коль с добром да словом дельным явилси — проходи, погутарим! Токмо друже твои пущай на балясах за дверью останутси, чай скоро говор наш покончим!

— Не радушно, Степан, на святки крёстного батьку потчуешь!

— Ужо молчал бы, крёстный батько! А то, неровен час, и со двора спроважу! — пригрозил Разин.

Яковлев сбросил тёплые тулуп и папаху на лавку и прошагал в светлицу.

Курень у Разиных был крепким, добротным. Если на верхнем Доне голытьба ставила себе лишь глиняные мазанки, покрытые соломой, с одним этажом, деревянным настилом над землёй, скромным погребком сенями и комнаткой с печкой, то в низовьях Дона казаки закладывали своё жилище основательно.

Вырывалась большая яма, куда закладывался бревенчатый каркас. Далее выстраивался фундамент из земли и брёвен, затем строились стены из камней, известняка и глины. Так получался первый этаж — холодная комната, заменяющая сени. В ней казаки сушили рыбу и пучки душистых трав, хранили соления, яблоки, груши и арбузы. Иногда внизу вырывался отдельный погреб. Деревянная тёплая надстройка, верхний дом, куда со двора вела лестница с балясами, уже была жилой, делилась на множество спальных комнат-домушек и жилых светёлок. В доме могло закладываться несколько печей, обогревающих спаленки.

Такая разница в жилье между домовитыми и голутвенными казаками происходила, прежде всего, от того, что на нижнем Доне курени строились целыми поколениями, а беглецы с Русского царства, оседавшие в верховьях, часто стоили себе убогую лачугу просто, чтобы скоротать зиму, а летом уйти в поход.

На дворе Разина было два жилых дома. Один, что больше, занимал сам Степан с женой и двумя детьми, его матерью и братом Фролом. В другом основалась жена покойного брата Ивана со своими детьми, и дядя Разина, брат его отца. На дворе были поставлены несколько сараев, сеновал, гумно, были сколочены коровник, курятник и конюшня. Коней с походов казаки пригоняли в табун станицы, однако некоторых забирали себе в качестве дувана, законной личной добычи. У Разиных было четверо коней, принадлежавших только им. Лошадей Степан любил…

Слышно было, как они тревожно ржали, чувствуя на дворе коней Яковлева и его спутников.

Верховный атаман прошёл в светёлку вслед за хозяином куреня.

— Що жо за года грянули, ежели крестник сиё крёстному бает, а казак — атаману! — укоризненно заявил он в ответ на угрозу Разина.

— А то усё года, в коих атаман царю служить повадилси, а не казачьему кругу.

— Ыть, опять за старое! Царёво, казачье… Ты послухай, що побаить желаю!

Тут Яковлев обратил внимание на карты, лежащие на столе.

— Вот аки! Поди, правду гутарят! За зипунами собралси!

— А тобе то що с того!

— А то що с туркой ноне мир у нас! Не можно турку грабить! И крымчака не можно!

— Ха, у нас — енто у кого жо?

— У казаков поди!

— Слухай, Корнило Яковлич!..

–…нема! Ты мени таперича послухай, Степан! Да послухай внятно! Царёва десница, она ноне всюду! Щоб Дону вольным быть аки прежде, с Москвой счёты иметь надобно!

— Що ж енто за воля сякая!

— Дослухай, гутарю тобе! Що до Ивану, то он на службе был. И вина она его исть, що уйти вздумал.

— Казак сам решаеть, служить али нет!

— На войне с ляхами царь да его воеводы решають! Тамо тобе не Дон! Взялси служить — сяк служи.

— Я про сиё от тобе сотни раз слыхивал, во сто первый решил прогутарить?

— Да вы мени, Разины, плешь прогрызли ужо! Корнила злодей! Корнила казачьи законы попирает! Во-первы′х, не атаман решаеть, а Круг. И Круг со мной в согласии. А во-вторых, що мени таперича? Усех казаков с передовых отозвать? Сяк енто аль царь сам к намо с войной явитьси, али ляхи царя побьють да тож к нам прибудуть! Оно надобно?

— Дык пусть приходють! Казак всем дёру задаст!

— Ты, Степан, в войне толков, да в хозяйстве худ! Що, вот найдут со всяких сторон и царь, и ляхи, и крымчаки, и турки, и ногаи. Сяк жо усех и побьём?

— Надо будеть — побьём!

— Гей, не трынди понапрасну! Токмо покуда казаки с царём вместе, усем добро будеть. Дружбу с Москвой вести треба!

— Кому дружба, кому служба. Не лизать жо ног боярам!

— А мы, поди, и не лижем! Слухай, Степан, вот Христом-богом покаюсь, грешен, не сберёг брату твого, не вступилси за правду. Но не с того, що трухаю, а с того що о донском казаке пекусь!

— Пекись дюже в пекле сатановском!

— Ну, довольно, крестник! Повякал и паче будет! Не хошь полюбовно, буде по приказу! На турку идтить я тебе воспрещаю, аки атаман твой! И делу тутова конец!

— А коль не послухаю?

— А коль не послухаешь, не обсессудь! У мени близ Черкасс сотня стругов и пушек у стен полсотни! И тобе посрамлю и голытьбу твою перебью к чертям собачьим!

— Вот токмо казачей крови тобе и не хватало пролить!

— А сие будеть не казачья кровь, но кровь отступников да мятежников! Смотри сам Степан! Ужо давай-ко во ладу жить!

— Катись кобыле под хвост, атаман сраный! Ужо тошно гутарить с тобой!

— А вот ентих слов, Степан, не забуду! Треба тобе и меру знать! Придёть час, не посмотрю, що крестник! Проучу аки сучьего пса! — Яковлев быстро удалился из светёлки, набросил на плечи тулуп, одел папаху и вышел на балясы.

— Вот и погутарили… — прошептал под нос Степан.

В светёлку вошла его мать. Уже не такая гордая, дерзкая, какой встречала Яковлева, а просто маленькая сутулая старушка. Со вздохом она села на лавку рядом с сыном и стала гладить его по голове:

— Ох, Степанушко, сыне моё, чую недоброе ты дело затеял…

— Уж полно, матушко, що ж мени с крёстным посчитатьси таперича.

— Того крёстного дюже глядеть не желаю! Он к нам в курень ужо не ходок! Не пущу! Про другое кручинюсь…

— По що жо, матушко?

— Тимофея Иваныча, голубчика мого, отца твого родного потеряла, Ивана сынко мого, кровинушку, потеряла, а таперича и ты, Степанушко, кормилец, бросить нас хошь? На що жо мени оставишь? На що жо жинку, деток? Да исчо и Фрола с собой тянешь…

— Сяк-то от сяк, матушко, дык ведь я жо казак, а не холоп, да не боярин. На що жо казаку жить без войны? За Корнилку не пойду боле! А добром то разжиться надобно! На то я и кормилец, и тобе, и жинке! А про Фрола… Самой жо зреть треба: непутёвый он! Що его оставить, токмо Разиных двор позорить! Отмутузят его аки щенка за дерзость аку-нибудь, вот и весь те Фрол! Пущай со мной идёть, мож хоть казаком сносным станет…

— Правду ты, Степанушко, баешь, да вот тоскливо мне токмо…

— На то ты и матерь! Но идь исчо ты и казачка донская! Так що гордись за мени, матушко, коль со славой вернусь!

— И пойдёшь таки?

— Пойду! Благослови!

— Ох, ты сыне мой… А що ж мени делать исчо?.. Благословляю тобе! А куды ж пойдёшь то? Не пустит ведь Корнилка-то! У него силища во Черкассах.

— А Корнилка наш не умней гуся, — усмехнулся Разин, — Вот тронетси лёд, уйду на стругах, да и оставлю его с голой жопой!

Лёд в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году пошёл рано, в середине февраля, сразу после масленицы. Через неделю на берегах у Зимовейской было уже двенадцать стругов. Общее место сбора казаков Разин назначил у впадения реки Иловли в Дон; всю зиму он рассылал письма в верховья, зазывая казаков явиться туда с началом весны. Его же стругам, чтобы подняться до устья Иловли, нужно было миновать пять десятков вёрст против течения по воде, ещё кишащей льдинами. Людей у Разина собралось мало, сто двадцать человек. Пришлось срочно посылать весть к Усу, дабы отправил в Зимовейскую пару сот человек голытьбы на вёсла. Местные казаки ворчали, когда в станицу вошла орава оборванцев, но никто не посмел высказать недовольство Разину в лицо. Да и сам он не стал испытывать терпение своих соседей и отбыл на север через день, разместив на каждом струге по тридцать человек. При усердной работе на вёслах, он рассчитывал достичь Иловли через пару дней.

Голытьбу привёл странный казак, которого с издёвкой кликали Хмур Хмурович. Кликали вопреки его характеру. Грязный, измазанный, в рваной папахе, но с курчавым чёрным чубом и такими же усами. Казалось, что иного выражения на лице как улыбки у него просто не было. Он постоянно смеялся, сквернословил, задирал окружающих, за что отребье его просто обожало. Разин решил, что, неволен час, кто-то из оседлых казаков может и за саблю взяться. Он приказал Ивану Молчуну не спускать с Хмура глаз и всё время держать при стругах, не пуская в станицу. Ещё раз он с грустью признался самому себе, что в грядущем походе в большинстве его будут окружать именно такие казаки.

Зато кого Разин был искренне рад увидеть, так это Петро-Баюна. Он не просил Уса прислать к нему деда специально, но когда встретил того, сразу придумал ему особую роль в своём плане.

— В Черкассы тобе отправлю, деда!

— Казаком быть — не разиня рта ходить! По що ж мени в Черкассы-то, атаман?

— К Корниле Яковлевичу ступишь от мени со словом, що, мол, крестник здравья ему шлёть, да просит преград не чинить у Черкасс, кады мы на турку в Азов на стругах пойдём.

— Ыть ты! Добыть аль дома не быть! Так он мени и станет слухать!

— Станет — не станет, а то моё атаманово слово тобе! Да с казачка′ми в Черкассах потрепись. Погутарь що за що, що видел, скока стругов собралось, скока шашек…

— Без атамана дуван не дуванят! Що моё дело? Во мне ума, аки говна в комаре! Коль гутаришь, значить сполню!

— Ну, вот и ладно, деда!

— Эх, токмо погулять мени с вами взхотелось тож…

— Погулять нам вместе пока негоже! Как молву посеешь, назад вертайся. В курене моём у матушки да жинки завсегда кров найдёшь! И сыт будешь!

— Ишь ты! За акие жо заслуги-то?

— Гутарю ж тобе: сей молву! Вот що твоей заслугой станеть.

На второй день пути ударили морозы, и Дон опять затянулся ледяной коркой. Струги шли по полынье, теряя в скорости вдвое или втрое. К месту сбора прибыли через пять дней, вместо запланированных двух.

Но картина, которую узрел Разин у устья Иловли, заставила его на время онеметь от восторга. Ус собрал больше тысячи голутвенных казаков. Но самое главное, пригнал ещё три десятка стругов. Это было по-настоящему удивительно. Голодранцы, жаждущие приключений и наживы, давно заселили северные притоки. Но мало кто мог сколотить ладный струг. А тут их было целых тридцать!

Разин понял, что недооценил Уса. Уважение к нему поднялось, но и чувство опасения усилилось.

— Ну, що, атаман! Вот и свиделись снова! Гутарь, аки жив, аки здрав, аки жинка, детки!

Атаманом Разина стали называть ещё в Зимовейской, когда начал готовить поход. Круг его не выбирал походным атаманом, однако казаки изначально стекались к нему, как к командиру.

— Жив да здрав, аки поглядишь! А що до жинки да деток, так те в курени стались, и тобе то не касаемо!

— Полно, Степан Тимофеич, що аки сыч неприветлив?

А Разин хмурился оттого, что ему теперь стало необходимо сделать Уса одним из ясаулов, ибо удержать в узде такую ораву оборванцев одной своей волей он уже не мог. Нужен был авторитет Уса, или того же Хмура, любимцев голытьбы. Восторг прошёл, появились проблемы, которые предстояло решать…

Вечером Разин закатил застолье. Самый простой способ завоевать сердца оборванцев! Он поставил десяток бочек вина и двадцать жбанов сивухи из собственных запасов. На закуску вытащил солений, вяленой рыбы и мяса, всё из запасов, приготовленных в поход. Кормить такое количество ртов несколько месяцев всё равно не представлялось возможным. В скором времени предстояло, как можно скорее, разобраться в вопросе с продовольствием.

Отребье гуляло, провозглашая тосты за своего атамана. Филька в самой гуще распевал песни:

Да у марте месяцу,

Да у марте месяцу,

Выпала порошица.

Казаки подпевали ему. Кто-то пустился в пляс.

Выпала порошица,

Выпала порошица,

Да не мала, не велика.

Разин собрал в стороне свой первый совет, на который явились названные ясаулы. Вокруг огня расположились Харитонов, Черток, Шелудяк, Щурый, Ус, Хмур и брат Фрол. Последних двух Разин не слишком желал видеть при обсуждении важных дел. Но за несерьёзного Хмура попросил Ус. Пришлось посчитаться с его мнением. Фрол же сам упросил брата. «Да и деж мени разуму учитьси, коль не на советах ваших толковых?» — вопрошал он. Разин счёл подобный подход разумным. «Авось и усвоит що нить ладное!»

— Ну, що ж, браты, погутарим ноне, — взял первое слово атаман.

Да не мала, не велика,

Да и ко′ню по копыта,

Воробьюшко по колени…

— продолжало доноситься с казацкого гульбища.

— Давай, бай нам, Степан Тимофеич, аки собираешься мимо Черкасс пройти! Слухи ходють, не взлюбил тобе Корнилка! — начал Ус.

— Не слухи-то, Василий, правда — то! Обещает бес притворный сотню стругов да пять десятков пушек поставить супротив нас!

— Ить ты! А стоко бывает? — удивился Хмур опять же со дурацкой улыбкой.

— Ну, рот прикрой! — гаркнул Ус. — Не время шутки шутковать!

Воробьюшко по колени,

Да коню по щёточку,

Воробьюшко по глоточку

— во время пауз в разговоре Фильку было слышно особенно хорошо.

— Я тобе баял ужо, атаман, — спокойно продолжил Харитонов, — Кумовья с Черкасс вертались, усё аки и исть! Собирает аспид! Трухает тобе!

— Так що ж нам делать-то? А? Гутарь жо, Степан Тимофеич, казачков я ладных привёл, но Черкассов труханут оне. Им жо Дон волю дал! Войной на Корнилку не пойдуть… — Ус был спокоен, но насторожен. Разин же внутри себя посмеивался над всеми. Он уже давно заготовил совершенно иной план… А ясаулы спорили…

— Дык, и не пройдём мы Яковлева, пушки да сотня стругов — не хуй собачий! — Щурый был верным, но дерзким и резким на словах казаком. — Давай, атаман. Обещал поведать — поведай! Аки на турку-то пойдём?

— А що нам на турку-то идтить! Не пойдём на него! — спокойно ответил Разин.

— Енто аки сяк не пойдём? Всю ж зиму нам баял, що на турку идтить надо! — удивился Шелудяк.

— Затем и баял, що б молва пошла, — атаман усмехнулся, — Простите, браты, ежели сим обидел вас, що правду утаил!

— Правду? — переспросил Черток.

— На море Хвалынское¹² идтить надобно! Перса пошугаем!

— Ай, Степан! Ай, голова! — хлопнул себя по ноге Харитонов, — Ить и я ж дажо поверил, що на турку идём!

— А коль ты поверил, то и прочие поверят! Корнилка то с кавуном замест башки и подавно! — продолжил Разин. — А у нас Волга-матушка свободная, да Царицын неприкрытый. А прознай Черкассы заране, сяк царю бы грамоту ужо б послали. Що б те нас со стрельцами ждали.

— А аки ж на Волгу выйдем? — спросил Василий.

— Волоком струги попрём, а то голытьба твоя налетела, да усе сяк и хочуть наживы без труда. Пущай сначально привыкают! Спуску никому не будеть…

— А я що, вол що ли? — прыснул Хмур, — Тащите коль надобно, а мени и аки любо.

Резким движением руки подскочивший Разин схватил его за горло и изо всех сил сжал пальцы. Хмур обеими руками пытался ослабить хватку, но потягаться силой с Разиным не смог. Атаман увидел страх в глазах дерзкого шутника.

— Що ж не смехочешь боле?

— Пусти… а..та… ман… — еле-еле прохрипел Хмур.

Разин отбросил его в сторону на мокрый снег.

— А таперича слухай меня, змеёныш! Я тобе ясаулом сделал, я ж с совету и сгоню! Ты мени поартачься тутова исчо. За аким хреном увязалси? Казачье войско енто тобе — не кабак, да не шутовской сброд! Войну вершить идём! Пикнешь исчо що нить поперёк мени, снесу саблей твою вшиву головёнку! Усёк?

— Еть! Казачки′, да що ж творитьси-то!!! — Хмур вскочил на ноги и заорал, что есть мочи, желая привлечь внимание прочих казаков. Он удачно выбрал момент. Филька как раз перестал петь, — Мы за нимо пошли, а он почище царя-мучителя будеть! Я тобе тутова не на каторге! Пошёл ты в сраку чортову! Я тобе не холоп!

Люд вокруг замер. Казаки, ещё недавно беззаботно гулявшие и певшие песни, теперь безмолвно наблюдали за картиной. Прочие ясаулы, что пришли с Разиным с Зимовейской тоже не подали голоса. Но Разин знал их, а они его. Видимо, знали зимовейские казаки и то, что должно было случиться дальше.

Сабля атамана описала полукруг, и голова Хмура полетела в сторону, оставляя красные брызги на грязном весеннем снегу. Кровь запачкала Фрола, и тот вскрикнул.

Разин оглядел безмолвствующую голытьбу.

— А таперича послухайте мени, казачки′! Откель вы прибились, я смекаю! Вы усе аль холопы, аль колодники бёглые. Вы пришли на Дон усе за волей, и ноне волю обрели. И я не царь вам, да не боярин! Для тех, кто не сведущ — я атаман! А идём мы не на гульбу, а за зипунами, и тутова слово первое — моё! Ежели кто не желаеть, я не неволю! На Дону хоть в бедноте, да в ладу и мире пожити — усё можно! Но коль собрались до походу, то слухайте мени да ясаулов! Усё! Уходите, кто желаеть!

Казаки стояли в тишине. Никто не проронил ни звука. Разин оглядывал их лица, где читались испуг и трепет перед грозным атаманом. «От бояр тикали, що пороли их! Токмо такову кровь и видали!» — понимал Разин. Понимал он и то, что большая часть этих людей не умела воевать и не умела убивать. Но именно ему нужно было обучить их войне. Других людей для похода не досталось. «Но аки ж мени сдержать их, коль оне и труда, и крови трухают?» — задался вопросом атаман.

Разрядил обстановку Филька.

Аки у нас на Дону

Жизнь была весёла.

— заголосил он.

Чернява моя,

Черноброва моя,

Черноброва, черноглаза,

Раскудрява голова!

— поддержали его несколько голосов, а потом все постепенно снова пустились в пляс.

Жизнь была весёла,

Атаман хороший.

Атаман хороший,

Ясаулы бравы.

— выводил певец, дальше в хоре слилось уже больше сотник глоток.

Чернява моя,

Черноброва моя,

Черноброва, черноглаза,

Раскудрява голова!

Разин повернулся к огню. Ус, предваряя события, развёл руками и сразу же сказал:

— Ну, що хошь, Степан Тимофеич, токмо енти человеки, нема других.

— Да, я-то ведаю, Василий, вот токмо акого ж чорта ты мени ентого Хмура в ясаулы навязал?

— Навязал с того, що чернь его любить!

— И що ж таперича чернь? Тикать станеть?

— Ясен хрен! — усмехнулся Шелудяк, — Да тамо ужо кто-то в портки надристал, покудова ты сабля блистал.

— Тьфу! Второй дед Петро мне тутова нашёлси! — сплюнул Разин.

— Вот кто тады от атаманова виду дриснул, тот ночью и в бега сдристнет… — вздохнул Черток.

— А, поди, сяк и краше! — заметил Харитонов, — Нема будеть ртов лишних!

— То-то оно верно! — настаивал Шелудяк, — Да кому струги-то переть?

— Рано плачетесь, ясаулы! — перебил Ус, — Ну, стикает четыре аль пять десятков. Иначие хоть трухают, да пойдуть дале! Послухайте, вот углядите завтра ж сами!

— Слухаю я тобе, Василий, да що-то дюже много худого ты гутаришь! — сурово глянул на него Разин, переведя после взгляд на убитого Хмура, — Фролка оттащи ужо енту тушу отсель!

— А що я?! — удивился Фрол.

— Що ты прогутарил!? — грозно отозвался Разин.

Фрол побледнел.

— Лады, брате, лады… — он тут же вскочил, подхватил обезглавленный труп подмышки и потащил в сторону.

— Не веруешь мени опять, Степан Тимофеич, — с грустью вздохнул Ус.

— Прекрати плакатьси! Но слово твоё мени ужо худым советом значитси!

— Давай по делу, атаман, — перебил Харитонов, — Аки скоро думаешь струги до Волги доволочим?

— Снег ладный покедова, простоял бы пяток дней, тады доволочим!

— А що потом? — спросил Черток.

— А потом, браты-ясаулы, у Царицына харч рыскать надобно! Сию ораву кормить — дело тяжкое!

На этом первый совет ясаулов окончился.

Тащить волоком струги по снегу оказалось легче, чем грести вверх по Дону против течения. В середине марта Разин встал лагерем у Царицына. На Волге начался ледоход, а солнце с каждым днём грело всё жарче. Первые купеческие суда пошли уже через несколько дней.

Казачий флот разместился на обоих берегах. На одном командовал сам Разин, на другом — Харитонов. Казаки стали брать ясак с проплывающих судов, шедших со Средней Волги в Царицын и Астрахань. Пока Разина не слишком интересовали товары, а золота на бортах купцов почти не было, всё везли на продажу. Зато продовольствие изымалось подчистую.

Разин не хотел идти вниз, не узнав подробно про мощь Царицынского гарнизона. Он регулярно посылал разведчиков, под видом бродяг в город. В итоге выведал, что в городе стоят лишь несколько десятков стрельцов, зато на стенах расположена мощная артиллерия, больше двадцати пушек. Такое количество орудий было способно погубить половину казачьего флота, даже если бы те прошли вплотную с другим берегом. Снега в степи тем временем окончательно растаяли, и обходить Царицын по земле, переправляя струги волоком, сделалось весьма проблематично.

Ясаулы давали противоречивые советы. Кто-то предлагал рискнуть проскочить по водам, кто-то советовал договориться с царицынскими боярами, Ус вообще ратовал за то, чтобы штурмовать город.

— Що ж на уме у тобе! Такмо мы сразу царёвы ослушники станемси! — окстил его Разин.

— А коль на перса войной пойдём, то не ослушники, поди!

— Время выиграть надобно! Время! Рано нам с царём тягатьси!

В одиночестве Разин одевал шлем, надеясь на совет. «Жди!» — слышалось ему, но он не понимал, действительно ли это голос шлема, тот который спас его в Бесовом Логове, или же это его собственный голос, не способный принять верное решение.

На десятый день стоянки явились послы от царицынского воеводы.

— Що надобно? — спросил их Разин.

— Так енто ж мы спросить желаем, чаво казачка′м доблестным надобно у стен наших? Пошта людей честных грабите?

— Енто мы-то? Дык разве мы грабим? То мы ясак взымаем! — пояснил атаман.

— А пошта ж взымаете?

— А по що оне ходють тутова? Тутова мы встали!

— Чаво желаешь, атаман, ты скажи! — перебивали послы, — Мы жо и дарами осыпать могём. Вот и вернётесь восвояси!

— Не вернёмси! Нам пройти дале надобно!

— Так вы идите, идите…

— Тады впущайте сотню казаков в город, що б пока мы шли на стругах, они на стенах у пушек стояли…

— Не можно… Боимси мы казачков в город пущать.

— Сяк, поди, слову моему не веруете?

— Таково, а ты, поди, нашему!

— Ваше слово мени — що лай собачий! А казака слово аки железо ковано!

— Ну, ужо вот и не ведаем, аки дале быть!

— Сяк и катитесь к чертям лохматым, фетюки трухатые! А воеводе, курве, молвите, що он говно золотой ложкой жрать у мени будеть, ежели в город казаков не пустит!

Послы ушли ни с чём. После их визита Разин предположил, что жители Царицына уже достаточно испугались его, и воевода вряд ли решится атаковать флот. Но полной уверенности всё равно не было… А в шлеме всё слышалось: «Жди!»

Удача пришла неожиданно. С севера прибыл небольшой конный отряд. Филька, теперь постоянно бывший при Разине, вошёл в его походный шатёр и объявил, что к нему прибыли странные гости. Разин велел войти. Он находился в шатре вместе с Усом и Чертком.

Внутрь шагнула монахиня в чёрной рясе в сопровождении двух крепких мужиков. Те были в красных праздничных рубахах, но лицом нетёсаные и чумазые. Из-за поясов их торчало по увесистому топору.

— Чи! Вы кто сякие будете? Що монахиню привели? Я божьих человек не трожу! Коль прознаю, что обиды ей чинили…

–…не чинили оне обид, атаман, — перебила сама монахиня, — Со мной оне! А обмолвиться с тобой я желаю!

— Ить ты! — изумился Разин. Он внимательно осмотрел загадочную гостью. Сложно было определить возраст, ей могло быть и двадцать, и тридцать лет, но явно не больше, лицо ещё молодое, без морщин, остальное прятала чёрная ряса, покрывавшая голову и тело.

— Ну, и аки величать тобе, матушка? — усмехнулся он.

— Сестрица Алёна я!

— За страждущих в Царицыне пришла просить?

— Вроде того… — Алёна задрала рясу. Под ней оказались мужицкие портки с заткнутой за пояс саблей и двумя пистолями.

— Диво-дивное, однако жо… — изумился Разин.

— Гуляю я уж, поди, два года близ Арзамасу-городу, — продолжала монахиня, — До того в монастыре жила, богу служила… Да вот решила послужить и правде. Уж всяк много бед бояре люду простому чинят. Вот и вешаем мы порой их… Воеводе тамошнему братия наша не по зубам, поди! А к тябе пришла, аки услыхала, шта ты за зипунами собралси… А нам бы добра раздобыть, да пистолей, да булату доброго…

— Аки прослышала?! Я ж усё баял, що на турку иду!

— От голутвенных казачков дошли вести, що сбираешь ты человек у реки-Иловли. Вились мы туды, да поздно ужо! Двинулись вы на Волгу, просто всё местные сказывали!

— И множе вас?

— Да пол ста людьёв… Таково примете?

— А що ж не принять? А и вы, поди, бывалые, мне б поболе сяких! А що нарядные-то? — указал он на спутников Алёны.

— Не век жо во рванье ходить… — ответил один. — Коль купечик поделилси рубахами, чаво ж не сносить-то?

— А казаки-то с вас ладные выйдут! — улыбнулся Разин.

— А ышо дар я для тябя привезла! — продолжила Алёна.

— И що ж за дар?

— Весть благая. Во дне пути отсель идут по Волге суда с самой Москвы до Астрахани. На судах тех стрельцов не множе, едва ль сотня. Зато колодников на вёслах сотни три… А груз — золото, да пушки для астраханского воеводы.

— Ух… А ты почём ведаешь?

— А я в сём сведуща! Множе человек мому делу, богоугодному, потакають… Заприметили их ышо с Новогороду Нижнего, мужики-то бедные да голодные уж сами б прибрали, да трухают всё…

— Скока судов?

— Шость аль семь. И по единому аль по двум десяткам стрельцов на всякий…

— Що ж, браты, — Разин оглядел Уса и Чертка. — … и сестры, — добавил он, бросив взгляд на Алёну, — Удача за нами! Грех сяким подарочком не попользоватьси.

Со слов Алёны, Разин рассчитал, что московские суда достигнут его стоянки поздним утром следующего дня. С вечера он приготовил казаков и восемь стругов, что должны были выйти наперехват с первым лучом зари. Отряжать больше стругов не захотел. Казачьи суда могли помешать друг другу при стремительной атаке.

Вообще манёвренность была главной особенностью казачьего флота. Каждый струг, шириной примерно в две сажени и длинной от одного до двух десятков, имел плоское дно и неподвижный парус, который поднимался только при благоприятном ветре. Казаки умели ходить под парусами, но для речных походов гораздо важней была гребная сила и возможность прохода по мелководью. Струги не имели килей, потому были невероятно подвижны, а также не нуждались в специальных причалах. Казаки вытаскивали их прямо на берег во время стоянок.

Утром Разин выступил вверх по Волге. Он командовал на переднем струге. Ещё на одном руководил Ус, а ещё на один Разин назначил Алёну. Многие из казачей команды сразу же возроптали, что над ними поставили бабу. А один из гребцов обнял Алёну за плечи со словами:

— Сяк що ж красава, мож и полюбитьси с казачка′ми вздумала? Уж чур я перво′й!

Алёна в ответ резко схватила его за длинную бороду и чиркнула по ней кинжалом, выхваченным из-за пояса. Всё произошло так быстро, что казак потерял равновесие и упал в воду. Остальные гребцы захохотали во всё горло.

— Смекаешь, шта в иной раз порежу? — грозно спросила Алёна.

Казаки прыснули смехом ещё сильнее. Пошли шепотки: «А баба-то не промах!» К Алёне на встречу вышел кормчий и, слегка поклонившись, сказал:

— Прости грешных, матушка! Уж дурни-то, поди, нетёсаные! Но разуму выучатся дюже быстро! Веди нас…

Всю эту картину Разин наблюдал воочию. Он был рад, что в его войске появился ещё один необычный волевой ясаул. Без рясы Алёна смотрелась гораздо моложе, ещё совсем юной девицей. Многие бы даже назвали её красивой, несмотря на грубую мужичью разбойничью одежду. «По душе и норов её, и лик казакам будеть!», — решил Разин.

На пяти других стругах командовали кормчие. По берегам с конницей по пятьдесят голов пошли Шелудяк и Черток. Московские суда должны были попасть в цепкие клещи. За старшего же в лагере остался Харитонов.

Тяжёлые торговые корабли показались на горизонте к полудню. Сложно было предположить, что творилось на их бортах. До последнего ли московские командиры не замечали казаков, или сразу смирились с долей, было непонятно. Но суда даже не попытались уйти, совершить обходной маневр.

Когда струги поравнялись с ними, стрельцы, по пять-шесть с каждого борта, навели на казаков пищали. Но и ружья казаков, коих было втрое больше, уже были направлены на противников.

— Сарынь на кичку¹³! — прогремел громогласным басом Разин.

— Сарынь на кичку!!! — подхватили прочие казаки.

Гребцы, поняв, в чём дело, побросали вёсла.

— А ну, грести, проклятые! — вопил богато одетый человек на вёсельных колодников.

— Ты по що жо людей изводишь?! — проревел ему зычным басом Разин, и голос его разнёсся над весенней разлившей Волгой, — А вы, стрельцы, пищальки-то опустите! Не шуткуйте с нами!

Стрельцы подчинились.

— Да чаго ж вы творите, детёныши иудины?! — опять завизжал тот человек. На остальных стругах молчали.

— Ты тутова заглавный що ли? Кто будешь?

— Я царёв человек, Василий Шорин! А ты кто таков? Коль разбойник — знай, беда тебе будет!

— Дык, я жо и не разбойник! Сяк, поди, беды и мени нема будеть! — на казачьих стругах раздались смешки.

— Кто таков, пёс?! Чаго преграды нам чинишь?

Царский человек Шорин стоял на высоком носу своего судна и смотрел на Разина сверху вниз.

— Ыть! А ты и смел видать! По що ж не почину с атаманом гутаришь? Величать меня Степан Тимофеич, вольный казак я. И друже мои казаки всё вольные. А за дерзость твою мы потолкуем ичсо… — после он опять прикрикнул, обращаясь к гребцам. — Е-гей, браты! Кто на вёслах, а ну до берега правь! А вы, стрельцы, усех бояр да урядников¹⁴ вяжите, а на берегу погутарим…

Своим казакам он тоже приказал двигаться к берегу, на сторону Чертка. За спиной он слышал истошные вопли Шорина, важного царёва человека: «Да чаго вы творите! Э-э-эй!!! А ну, лапами мни не трожь! Ай, сукины дети! А-а-ай!!! Да почто ж бьёте!»

На берегу Разин вершил суд. Он восседал на грубом деревянном помосте. Черток был права, Ус — слева. Алёна — в стороне. Перед Разиным на коленях предстало больше двадцати бояр и стрелецких командиров, связанных по рукам и ногам. Шорин стоять не мог, он был сильно избит, плевался кровью.

Один стрелец объявил Разину:

— Вот атаман, аки велел, всё царёвы люди, бояре поди. Мы жо стрельцы простые.

— Сам кто будешь?

— Фёдор Кремнев я, атаман. Стрелец московский, холопий сын…

— Вот що, Фёдор. Покуда за старшого быть тобе! А ну, стрельцы, с колодников оковы сымайте!

Стрельцы опять беспрекословно подчинились. Когда они смешались вместе с колодниками, и разношёрстная толпа обступила атамана, Разин обратился с речью ко всем:

— Слухай мени, браты! Ноне вы на землях казачьих, и таперича и стрельца, и пленника бывалого, и ярыжного человека¹⁵ я называю вольными казаками! Ступайте, аки вам станеть угодно! Кто захочеть уйти — пущай уходит, прямо щас! А тем, кто со мной желает вниз на Хвалыны уйти, добро пожаловать в войско казачье…

Он внимательно наблюдал за толпой. Отделилось несколько стрельцов и ни одного бывшего невольника. Стрельцы зашагали по сырой оттаявшей степи прочь от берега.

— А сих — Разин показал на бояр и стрелецких командиров, — В петле вздёрнуть! А Шорину перед сим исчо и язык вырвать!

— Атаманом сябя величаешь, а ведёшь аки разбойник! — встрепенулся один из связанных урядников. — То судом праведным кличешь шта ли?

— И по що ты тявкаешь, собака! — гаркнул Разин. — Тутова тобе на царёв двор!

— Я не тявкаю! Слово дозволь молвить…

— Хм… — смутился Разин, — Ну-ну, молви. Кто таков?

— Николай Бердыш я. Сын Василия Бердыша. Отец мой стрельцом бывал, а до него дед бывал, а до него его отец и его дед. Все мы, Бердыши, спокон веков у царя на службе при Москве. Служим веками справно, да почестей нам нетуть. И служба сия на рабство походит! По титулу я не холоп, да вот ни земель, ни добра не имею… Таково посчитай, я, урядник стрелецкий, от простого стрельца не отличаюсь.

Бердыш говорил негромко, степенно. Было видно, что он взволнован, но волнение это перебарывает. Выглядел просто, но в глаза бросались аккуратно постриженные тёмно-русые волосы и борода. Урядник явно следил за своей внешностью.

— Иж ты! Баешь-то ладно! А душа твоя пёсья! По що над невольниками измывалси? По що над людом довлел? — Разин посчитал речи Бердыша хитрыми уловками.

— А тябе почём ведомо? Ставили мени на судно над стрельцами, вот и путь держу с ними! А обид не чинил никому.

— Верно молвит, атаман, — вмешался один из колодников, — Нас не терзал, слова худого не сказывал, не ругалси!

— Да и с нами, стрельцами, хлеб-соль делил, — засмущался один стрелец и виновато посмотрел на Бердыша, — Ты прости, Николай Васильич, шта тябя повязали-то…

— Я сам просить за него хотел, атаман, — добавил Кремнев, — Енто добрый человек!

— Добрый, гутарите?.. — задумался Разин, он был немного смущён, — А ну, развяжите! Поди-ка сюды, Николай.

Бердыщ сделал несколько шагов в сторону атамана.

— А ежели отпущу, що делать станешь? К царю вернёсси?

— Коль отправишь мени — вернусь. Мени дела в миру боле нетуть! А коль с собой позовёшь — пойду! Пойду по доброй воле, ибо волен то во первой раз и буду!

— Щоб тобе! — заулыбался Разин, — В военном деле толк ведаешь?

— Ведаю.

— Що могёшь?

— Про ближний бой ведаю, аки людьми с пищали командовать ведаю, аки осаду аль оборону вести!

— Добро! Будешь голутвинцев сему учить! Ты таперича, Николай, вольный казак сяк же!

Казаки дружно поприветствовали помилованного стрелецкого командира.

— Атаман! А я тож с тобой желаю! — подскочил ещё один из связанных.

— Не, слухай, атаман, енто ж Сидорка Лютый! — дёрнулся другой колодник, — Ещё вчерась мени усю спину розгой покрасил! У, сын сатановий! — погрозил он кулаком бывшему стрелецкому командиру.

— То верно! — добавил Кремнев. — Гадина он да злодей!

— Вы собаки молчите! — крикнул Разин своим пленникам, а потом обратился к бывшим колодникам и стрельцам, — А вы, казачки′, гутарьте, исть ли средь бояр да урядников исчо люди добрые, вроде Бердыша?

Те засовещались. «Ну, Ерофей Ноздрёв, токмо…» «Ну да, Ерофей…» «Да-да, за Ерофеем худого не водилось!..»

— И кто ж ентот Ерофей?! — спросил Разин.

— Я, атаман, — поднялся высокий темноволосый, со сросшимися бровями и густой бородой, человек.

— За тобе гутарят! Що ж ладным людям — воля!

— Я с тобой ходить не буду… Уж не обессудь…

— Ну, дык ты волен таперича. Ступай, аки хошь!

— Я на царёву службу вернусь… Я царю служить пред богом поклялси. Всякому своё…

— А що ж мени сиё баешь?

— Коль ты честен, атаман, то и мени честным быть! Не любы тобе слуги царёвы, таково казни мени.

— Ишь ты, акой! — изумился Разин, — Царёвы люди — мени не друже! Но слово казака твердо! Коль я баял, що ты волен — ступай куды хошь! Токмо ведай — в иной раз не помилую!

Ноздрёву дали спокойно уйти. Тот напоследок подошёл к Бердышу, оба долго смотрели друг на друга, но не проронили ни слова. Повесить прочих бояр Разин поручил колодникам. Те с радостью набросились на своих бывших истязателей и ещё долго мучали их до казни. Казаки осмотрели захваченные суда, найдя большие запасы золота и оружия. А захваченной провизии, по грубым подсчётам атамана, должно было хватить до середины лета. Теперь струги могли смело двигаться в сторону Астрахани, в низовья Волги. Однако царицынский гарнизон никуда не делся, по-прежнему беспокоил Разина. Вечером он пригласил Бердыша, чтобы дать тому важное задание.

По плану атамана Бердыш должен был явиться к царицынскому воеводе и передать ему головы убитых бояр. А также сообщить о захваченной провизии и оружии. Разин велел сообщить, что на судах было взято двадцать пушек, хотя, в самом деле, их было только две. Главной целью было запугать царицынского воеводу, чтобы пройти на стругах мимо стен без боя.

Разин не боялся серьёзных схваток, но если бы гарнизон Царицына нанёс ощутимый вред его флоту в самом начале похода, то неподготовленные казаки из голытьбы могли испугаться и сбежать назад в северные донские станицы к бедной, но безопасной жизни. Там было надёжно и просто. А вот боёв под Астраханью и на Каспии Разин уже не пугался: разбегаться по диким степям, голытьба не решилась бы.

Бердыш ушёл утром следующего дня. День прошёл, наступил вечер, затем ночь, но посланник так и не возвращался. Самым худым исходом для Разина было бы решение воеводы пленить Бердыша, как предателя. Также он понимал, что Бердыш сам может предать его и остаться за стенами, рассказав воеводе правду о страхах самого Разина и вооружении его войска… Но атаман Бердышу верил. Если бы тот хотел вернуться на царскую службу, то бы мог уйти с Ноздрёвым. «А вдруг ить, собака, выслужитьси восхотел!? Що тогда…» На смену вере потихоньку приходили сомнения.

Ночь была бессонной. Несколько раз Разин надевал шлем, желая услышать подсказку. «Жди…», «Жди…» — лишь это слышалось ему. «Да щоб меня! Ыть разумом тронулся ужо… А мож сиё — простой шолом, що вои носють?.. Но и было ж Бесово Логово! И зверьё тамо было чудное! Не солгал Ермил, да голос я слыхал… Заправду ить слыхал! Аль почудилось? Эх, черти-чортушки! Самому толковать надобно, а не шолом напяливать!»

Задремал атаман под утро, а разбудил его сам Бердыш.

— Дело содеяно, атаман! — радостно объявил он.

— Эх, Николка! Ужо смекал — не воротисся! Ну, що? Гутарь!

— Вести ладные! Усё содеял, аки ты велел. Аки головы боярские с мешка вытряхнул, так воеводовы прихвостни, кто свалилси без сознанья, кто блевать прямиков в палатах стал!

— Хе, — усмехнулся Разин, — Енто весело! А що воевода?

— Воевода мне молвит: «А пошта тябе живот оставили?» А я ему в ответ, мол, наказы свои атаман передал. «Ну, везёт тябе», — воевода молвит снова, — «Шта ж, вступай на службу ко мени покуда!» «Не можу», — говорю, — «С вестью вертатьси мне велено». «Енто аки таково велено?» — он мне, — «Чаво я отвечу-то! Не пущу опосля ентого разбоя я казаков в город тем паче! И не впустил бы ране!» «А пушки-то», — я — ему, — «У тябя целёхоньки? Ежели казаки на приступ пойдут…» «Да, на кой тамо целёхоньки! Одне ржавые, иные косые, три-чатыре ладных найдутси… Усё шлём, да шлём царю челобитные, да без толку…» Я — ему: «Дык, десяток пушек-то тобе и везли, прочие до Астрахани…» «Чи!» — тот струхнул, — «Так чавой? У разбойников два десятка пушек новых?» «И пороху, и ядер вдоволь!» — я пуще пужаю. «А ты тады вертайси», — кажет он, — «Да разбойникам молви, шта пушек да ружей в Царицыне счёту нетуть, а надобно, дык выйдем и распужаем казаков ентих!»

— Так енто що? По усём зря боялись? — усмехнулся Разин.

— Дык, бес его ведает! Токмо ноне не преграда он казакам! Пройдём под стенами — залпу не даст! Испужается!

— Ну, Никола, будь моим друже отноне! Знатную ты службу сослужил!

— Чавой енто за службу? Я ж, поди, ужо не стрелец, а вольный казак!

— Ыть! За слово поймал, чертяка! — Разин похлопал его по спине. — Гей, Филька! А ну, разыщи усех ясаулов! Слово им баять желаю!

Лагерь, словно муравейник, засуетился перед отплытием. Казаки грузили на струги недавно награбленное добро и провизию, сгоняли лошадей на противоположный берег. Разин с удовольствием смотрел на это зрелище, вдыхая полной грудью степной весенний воздух. Высокое солнце в чистом лазурном небе уже пылало жаром, заставляя людей сбрасывать тулупы и оставаться в исподних рубахах.

Волга, полностью освободившаяся ото льда, по всей своей ширине украсилась десятками стругов. «Сякого флоту я исчо не видывал!» — радостно восхищался Разин. Перед отплытием он ещё раз надел шлем, и теперь уже будто бы услышал чёткий голос: «Вперёд, атаман! Теперь только вперёд! Тебя ждут славные дела!»