Взывая из бездны. De profundis clamat

Михаил Полищук, 2017

Книга доктора философских наук, профессора Полищука М. Л. «De profundis clamat» («Взывает из Бездны») – продолжение исследования проблемы, которая находится в центре рассмотрения и в предыдущих книгах автора: «В преддверии натиска «Третьей волны…» и «Великое вопрошание. Философия на весах истории». В этих книгах речь идет о вызовах, с которыми столкнулся современный мир в результате тектонических сдвигов цивилизации, наметившихся на пороге XIX–XX веков, эпицентром которых оказалась наиболее продвинутая в цивилизационном смысле Европа. Своеобразным символом, демонстрирующим пагубную сторону этих сдвигов, может служить Освенцим, разверзший перед потрясенным сознанием морально травмированного человечества врата, за порогом которых предстала зияющая бездна ужаса, куда устремились лелеемые тысячелетиями ценности горделивой цивилизации. Автор полагает, что знакомство и сохранение памяти о случившейся катастрофе должно помочь современным поколениям лучше понять опасность вызовов, которые таятся в неограниченной моральными скрепами человеческой природе и в абсолютной власти, и удержит их от искушений создавать себе ложные кумиры и слепо следовать за их завиральными идеями и заманчивыми посулами, которыми, как известно, вымощена дорога в ад.

Глава VI

Человек ли это (?!)

Я не имел права на какие-либо чувства… Я был обязан быть еще более суровым, бесчувственным и беспощадным к судьбе узников. Я видел все очень ясно, иногда даже слишком реально, но мне нельзя было поддаваться этому. И перед конечной целью — необходимостью выиграть войну — все, что умирало по пути, не должно было меня удерживать от деятельности и не могло иметь никакого значения.

Рудольф Франц Гесс

В предисловию к «Выбору Софи» — одного из наиболее известных романов Уильяма Стайрона, описывающего трагическую историю женщины, сумевшей выжить в концентрационном лагере Освенцим, американский автор рекомендует к обязательному прочтению автобиографию коменданта этой зловещей фабрики смерти Рудольфа Гесса:

«Ее, бесспорно, должны прочесть во всем мире преподаватели философии, священнослужители, несущие слово Господне, раввины, шаманы, все историки, политические деятели и дипломаты, активисты освободительных движений, независимо от пола и убеждений, юристы, судьи, актеры, кинорежиссеры, журналисты — короче, все, кто хотя бы отдаленно влияет на сознание своих сограждан… Дело в том, что, читая Гесса, мы обнаруживаем, что в действительности мы не имеем понятия о подлинном зле: зло, выведенное в большинстве романов, пьес и кинофильмов, примитивно, если вообще не фальшиво, этакая низкопробная смесь жестокости, выдумки, невропатических ужасов и мелодрамы».

«Директор» Программы уничтожения

На вопрос американского психиатра Леона Голденсона, переживал ли комендант Освенцима, убивая детей того же возраста, что и его собственные дети, которые вместе с их матерью жили на территории лагеря рядом с отцом, Гесс категорическим тоном ответил:

«Я лично никого не убивал. Я просто был директором Программы уничтожения».

К реализации Программы уничтожения герр комендант приступает во всесилии своего организаторского таланта.

«С самого начала мне стало ясно, что из Освенцима что-то полезное может получиться лишь благодаря неустанной упорной работе всех — от коменданта до последнего заключенного. Но для того, чтобы иметь возможность впрячь в работу всех, мне пришлось покончить с устоявшимися традициями концлагерей. Требуя от подчиненных высшего напряжения, я должен был показывать в этом пример.

Когда будили рядового эсэсовца, я вставал тоже. Прежде чем начиналась его служба, я проходил рядом, а уходил позже. Редкая ночь в Освенциме обходилась без того, чтобы мне не позвонили с сообщением о чрезвычайном происшествии» (Рудольф Гесс. Автобиографические заметки).

На вопрос: Каким образом стали возможны ужасы концентрационных лагерей? — следует раздраженный ответ:

«Я уже достаточно сообщил раньше, а также в описаниях отдельных персон. Лично я их никогда не одобрял. Никогда я не обращался жестоко ни с одним заключенным, тем более ни одного из них не убил. Я также никогда не терпел жестокого обращения с ними со стороны своих подчиненных. Меня мороз по коже продирает, когда сейчас, в ходе следствия, я слышу о чудовищных истязаниях в Освенциме и в других лагерях».

«Так точно! Да!»

«Обвинитель:

— Вы с 1940 по 1943 год были комендантом лагеря Освенцим?

Гесс:

— Так точно.

Обвинитель:

— За это время сотни тысяч людей были там уничтожены. Это правда?

Гесс:

— Так точно…

Обвинитель:

— Правильно ли, что Эйхман заявил вам, что, в общем, в Освенциме уничтожено более двух миллионов евреев?

Гесс:

— Так точно.

Обвинитель:

— Через какие промежутки времени прибывали железнодорожные эшелоны и сколько примерно людей находилось каждый раз в эшелоне?

Гесс:

— До 1944 года соответствующие кампании проводились в разных странах… В течение примерно четырех-шести недель ежедневно прибывало два-три эшелона с примерно двумя тысячами человек каждый.

Обвинитель:

— Правильно ли, что по прибытии в лагерь жертвы должны были снять с себя всю одежду и сдавать ценные вещи?

Гесс:

— Да.

Обвинитель:

— И затем их сразу же отправляли туда, где их ждала смерть?

Гесс:

— Да.

Обвинитель:

— Смерть наступала через 10 15 минут, как вы мне об этом уже говорили. Не так ли?

Гесс:

— Да, так точно».

(Из протоколов допроса на Нюрнбергском процессе)

Абсолютно нормален (!)

Тюремную камеру подследственного Рудольфа Гесса посещает врач-психиатр — офицер американской армии Джильберт. Заключенный Гесс предвосхищает предполагаемый вопрос от посетителя:

— Вы хотите знать, нормальный ли я человек?

— А что вы сами по этому поводу думаете? — поинтересовался Джильберт.

— Разумеется, такой вопрос вполне правомерен по отношению к убийце миллионов…

— И все же, какого ваше мнение?

— Я абсолютно нормален, — поспешно отвечает палач. — Даже отправляя на тот свет миллионы людей, я вел вполне нормальную семейную жизнь…

Рудольф Гесс — абсолютно искренен, утверждая, что «вел вполне нормальную семейную жизнь».

Отправляя каждый божий день тысячи невинных жертв на Голгофу, которая находилась всего лишь в каких-то сотнях метрах от его семейного гнездышка, он не испытывает никакого чувства дискомфорта. Ни крики и стоны отправляемых в газовые камеры матерей с детьми, ни проклятья стариков, ни предсмертные мучения жертв, ни запах сжигаемой человеческой плоти, денно и нощно извергаемый из труб крематориев, никак не мешают исполняющему пресловутый долг палачу предаваться простым радостями жизни — наслаждаться домашним покоем, вдыхать аромат радующих глаз цветов, одарять лаской собственных деток и тому подобное:

«…Моей семье жилось в Освенциме хорошо. Каждое желание, возникавшее у моей жены, у моих детей, исполнялось. Дети могли жить свободно и безмятежно… У жены был настоящий цветочный рай. Заключенные делали все, чтобы сделать приятное моей жене и детям, чтобы оказать им любезность… Вся семья отличалась любовью к сельскому хозяйству и особенно ко всяким животным. Каждое воскресенье я вместе с семьей объезжал поля, обходил стойла для животных, не исключая и псарни. Две наши лошади и жеребенок пользовались особой любовью. В саду у детей всегда водились какие-нибудь зверьки, которых им вечно приносили заключенные. То черепахи, то куницы, то кошки, то ящерицы — всегда в саду было что-нибудь новое, интересное. Летом дети плескались в бассейне в саду, или в речке Соле. Самой большой радостью для них было плескаться вместе со своим папочкой».

«Здесь хочу жить и здесь мечтаю умереть…»

Атмосфера райских кущ — Садов Эдема, окружающая особняк Гесса, расположенного в царстве смерти, рождает у фрау Гесс трогательное пожелание.

«Здесь хочу жить и здесь мечтаю умереть» — делится она сокровенными мыслями со своим садовником — польским узником Станиславом Дубелем.

Поддержанию романтической ауры райского сада, окружавшей семейное гнездышко палача, помогают спецпоставщики бесплатных услуг и благ в дом коменданта, среди которых выделяется немец по фамилии Гренке.

Уголовный преступник, капо, отличавшийся особым зверством в обращении с подвластными жертвами, Гренке — не без поддержки коменданта лагеря — меняет статус узника на гражданского служащего. В должности менеджера подведомственной кожевенной фабрики, на которой трудятся около восьмисот тружеников-рабов, он обеспечивает производство продукции, удовлетворяющей повседневные бытовые и прочие нужды профессиональных убийц.

С его легкой воровской руки в дом коменданта, бескомпромиссного блюстителя орднунга-порядка, бесплатно поступают кожаные кресла, люстры, всевозможные кожаные папки, дамские сумочки, чемоданы, обувь, разные предметы из кожи и металла.

Важным источником пополнения семейного гардероба Гессов служат вещи, отправленных в газовку узников — жена Гесса не брезговала даже их бельем. Ее дети носили одежду убитых детей, играли в их игрушки. Квартиру герра коменданта украшали украденные дорогие ковры и различные вещи убиенных.

Неплохо в фазенде Гесса обстояло дело и с питанием. Отличаясь вовсе не характерным для немцев расточительством, семья Гесса часто устраивает обильные застолья.

«Перед каждым таким приемом, — вспоминает их личный садовник Дубель, — жена Гесса говорила мне, что ей будет нужно или приказывала поговорить об этом с узницей-кухаркой Софией. Ни денег, ни продовольственных карточек, необходимых для покупки продуктов, она не давала».

Через другого узника Станислав Дубель устанавливает контакт с заведующим продовольственным лагерным складом унтершарфюрером Шебаком, которому дает ему понять — за воровство в пользу начальника его ожидает повышение по службе. Унтершарфюрер не долго борется с искушением — на столе коменданта абсолютно бесплатно появляются всякие вкусности.

Не лошадью единой…

Впрочем, временами случается и такое…

«Какое-нибудь событие, которое приводило меня в смятение, не давало мне пойти домой, к своей семье. Тогда я садился на лошадь и на скаку избавлялся от жутких картин. Нередко я приходил ночью в конюшню и там, среди своих любимцев, находил успокоение» (Рудольф Гесс. Автобиографические записки).

Место ночных посещений герра коменданта — не только конюшня, где сей рыцарь смерти седлает коня лихого, на котором пытается избавиться «от жутких картин», но и нечто более соблазнительное…

В тюремной исповеди палача Гесса, где он отчитывается в мельчайших деталях о немыслимом, перед нами верный долгу службы и приказу солдат — человек, «который с самого детства привык слушать только приказы: сначала отца, потом боевых командиров, потом мастера на заводе, потом рейхсфюрера Гиммлера. Он как будто ни в чем не виноват — он всегда старается честно делать то, что ему поручено. Своя жизнь, чужие жизни при этом не имеют никакого значения. Приказы не обсуждаются. Все человеческое в нем заморожено задолго до Освенцима» (из предисловия к книге Робера Мерля «Смерть — мое ремесло»).

Приказы — приказами… Однако в какой-то момент в тебе что-то прорывается — ты сбрасываешь с себя мундир — воплощение верховного цензора, ставшего твоим суперэго, отделяющим дозволенное от недозволенного…

И ты во власти не знающего идеологических и прочих границ изначального животного побуждения, не подконтрольной даже фюреру таинственной силы. И ты уже не солдат рейха — воплощение непоколебимой стойкости нордического характера, не бесстрастный распорядитель жизни и смерти сотен тысяч узников — но всего лишь одержимое темным вожделением слабое существо.

Подобно вору в ночи, ты прокрадываешься к ней, к той, которая помещена за колючую проволоку как преступница рейха, к ней, которая, по слухам, была еврейкой, которую ты можешь безнаказанно раздавить как насекомое — к своей узнице в заветную камеру-одиночку номер 26.

Но об этой слабости, унижающей достоинство «рыцаря» ночи, принадлежащего к элите убийц, ты не смеешь признаться даже себе.

Ты готов на листках бумаги поведать миру даже самые омерзительные детали творимых тобой злодеяний, но не смеешь даже обронить намек на «преступную» связь.

Ты испытываешь панический страх от мысли прослыть (даже посмертно) нарушителем кодекса пресловутой чести бездушной машины — корпорации убийц, служению которой торжественно присягал: «Эсэсовец, твоя честь называется верность» (нем. — «SS-Mann, deine Ehre heißt Treue»). Любое отступление от девиза — позор, который можно смыть только собственной кровью:

«Если твой друг ведет себя недостойно, — убеждает подопечных головорезов Генрих Гиммлер, — ты должен сказать ему:"Уходи!". Ну а если он запятнал позором нашу форму, твой долг — дать ему пистолет с одним патроном и время на выстрел».

Никто из собратьев по цеху убийц оберштурмбанфюреру пистолета с одним патроном не вручил. Выстрел, с помощью которого нарушитель кодекса чести должен был добровольно расстаться с жизнью, не последовал.

Сведения о недозволенных страстях, не вписывающихся в кодекс мундира, мы черпаем из показаний потерпевшей — узницы подведомственного герр коменданту концлагеря Освенцим Элеоноры Ходис, которые зафиксированы в протоколах эсэсовского судьи д-ра Моргена (Nurnbg. Doc. №–2366) в процессе то ли судебного расследования, то ли дисциплинарной разборки, которой был подвергнут оберштурмбанфюрер по прибытию в Берлин, куда был отозван в ноябре 1943 года.

За дверью заветной камеры

Фашизм, полагает итальянский ученый, философ Умберто Эко, переносит свое стремление к власти также и на половую сферу. При этом воспитанный в духе перманентной войны и героических деяний адепт фашизма «играется с пистолетом, то есть эрзацем фаллоса».

В минуты одолевающей его человеческой слабости наш герой, предпочитает использовать в качестве эрзаца пистолета свой фаллос.

«Насколько я помню, это было 16 декабря 1942 года, около 11 часов вечера. Я спала, как вдруг передо мной возник комендант. Я не слышала, как открылась дверь моей камеры и очень испугалась. В камере было темно» — вспоминает Элеонора Ходис.

Решив, что перед ней эсэсовец либо заключенный, узница вскрикивает в темноту:

«Что за глупые шутки! Я тебе не разрешаю».

В ответ послышался похожий на шипение звук:

«Пст!»

Огонек зажженного карманного фонарика осветил лицо коменданта.

«Я воскликнула:"Герр комендант!"Затем мы оба долго молчали…

Гесс произнес первые слова:"Ты выходишь".

— Я спросила:"Прямо сейчас?"

Он снова сказал

–"Нет! Веди себя тихо, об этом поговорим потом" — и сел на мою постель в изножье…

Затем он начал медленно сдвигаться с конца кровати и попытался поцеловать меня. Я попыталась защититься и поднять шум…»

Вместо того чтобы броситься на беззащитную узницу, безжалостно терзать ее трепещущую плоть, — то ли от страха, то ли от предвкушения подзабытых ощущений, — бесстрастный убийца умоляет ее умолкнуть и сохранить в тайне неожиданное посещение.

Первый визит к даме носит исключительно ознакомительный характер. И, посему, ограничивается скромной попыткой поцелуя. Он, безжалостный палач, вовсе не пытается брать ее силой. Ему не нужен полуживой на все готовый или инстинктивно сопротивляющийся труп. Ему нужна взаимность — растворенность в изначальном все соединяющем едином забытьи.

Не более результативно и следующее свидание:

«Он спросил меня, почему я всегда так скрытна в общении с ним. Я сказала ему, что как комендант, он для меня важная особа и что он женат. Он сказал, что я не должна беспокоится и что он знает, что делает. Он попросил меня быть его другом. Затем он снова попытался меня поцеловать и приласкать…»

Настойчивость оберштурмбанфюрера, с которыми он полон решимости доказать свою мужскую состоятельность в объятьях добровольно отдающейся женщины, завершаются победой. Ворота неприступной крепости распахиваются.

«Он спросил, следует ли ему уйти. Я сказала: «Нет». Он спросил, что я могу сказать. Я сказала ему, что он знает, что я могу сказать. Тогда он пришел ко мне в постель, и у нас было половое сношение».

Из последующих сеансов половых сношений в памяти узницы запечатлена ночь, когда в самый неподходящий момент раздался сигнал тревоги. Изнутри включили свет, и послышались шаги дежурного надзирателя:

«Голый Гесс скрылся за дверью, а я спрятала его униформу в постели… Когда все успокоилось, Гесс оделся и вышел. Но вскоре он вернулся и сказал, что не хотел бы выходить в лагерь, потому что там много людей. Он ушел от меня после часа ночи».

Обнаженный, трясущийся за дверью от страха предстать перед подчиненными без мундира герр комендант пытается одной рукой дотянуться до символа своей «истинной мужественности» — к эрзацу фаллоса — пистолету, прикрывая другой еще не успевшую расслабиться плоть.

Всего, по подсчету узницы, «у нас было четыре или пять ночных половых сношений».

Неизвестно, насколько — за время этих немногочисленных ночных сношений — Руди Гесс успел проявить себя успешным самцом. Тем не менее следует отдать должное их результативности — одно из осемений, которым он почтил лоно узницы, привело к зачатию новой жизни — дьявол зачал потомство.

В панике перед незапланированным последствием таинственной связи оберштурмбанфюрер предпринимает срочные меры — беременность должна быть прервана.

«Это было в апреле или мае 1943 года. Госпожа Регенштайдт сказала мне взять длинную иглу, чтобы открыть яичник, и положить внутрь калийное мыло… При помощи зеркала я попробовала это сделать и потеряла много крови, а место сильно распухло. Попытка оказалась безрезультатной». Плод дьявола остался неудаленным.

P. S. В своем «Предисловии» к «Автобиографическим заметкам Рудольфа Гесса» Мартин Брозат нам напоминает:

«Подретушировал Гесс и описание своих отношений с женщинами — например, он умалчивает об интимных связях с еврейкой, которые поддерживал, будучи комендантом Освенцима, и за которые чуть не предстал перед эсэсовским судом».

Уступая одолевшему вожделению, Гесс решительно наступает на горло собственным принципам, о которых убийца торжественно поведал в своих воспоминаниях:

«Я никогда, — не без чувства гордости сообщает он, — не мог болтать о таких вещах — половые отношения без любви стали для меня немыслимы. Таким образом я оберегся от любовниц и борделей».

Вопреки торжественно продекларированным запретам, лишенное партийной принадлежности либидо подталкивает герра коменданта в объятья женщины в заведении, вряд ли более почтенном, чем какой-то бордель.

Впрочем, как оказалось, узница подведомственного лагеря не только тайно, под покровом ночи, удовлетворяла неподвластное партийной дисциплине вожделение герра коменданта, но и питала не менее важную страсть, для которой и день не помеха — страсть, питающаяся более осязаемыми результатами, чем минутный оргазм — страсть к накоплению материальных богатств.

Удовлетворение этой страсти Элеонора, или просто Нора, исполняет в роли «труженицы» расположенного на территории лагеря «предприятия» под брендом «Канада». Здесь в должности супервайзера она распоряжается «золотым запасом» и прочими ценностями, изъятыми у владельцев-узников в момент обработки и подготовки их к процедуре истребления.

О том, насколько исполняемая узницей Элеонорой должность позволила ей обогатить своего благодетеля за счет ограбленных узников, остается исторической тайной. Однако ее деятельность на «трудовом поприще», по-видимому, заслуживает высокой оценки. О чем может свидетельствовать кличка, которой она удостоилась среди узников — «бриллиантовая Нора».

Всадник апокалипсиса

И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…

Откровение Иоанна Богослова. 6:7–8

С детских лет малыш Руди (будущий комендант и палач Освенцима-Аушвица), воспитанный богобоязненными католическими родителями, любил возиться с животными, чистил лошадей, дружил со всеми собаками в округе. На семилетие мать и отец дарят сыну пони Ганса. Мальчик сходит с ума от радости. Он часто слышит рассказы миссионеров, с которыми общается отец.

«Папа, — восклицает вдохновленный рассказами странников божьих восторженно малыш, — я обязательно стану миссионером!»

«Поэтому-то, сынок, — отвечает отец, — мы и совершим с тобой паломничество в Лурд, чтобы просить заступничества Непорочной». Когда они оказались перед священным для католиков гротом в Лурде, сынок замечает слезы на глазах отца. Встревоженный Руди прижимается к нему:

— Папа, почему ты плачешь?

— Понимаешь малыш, — признался отец, — странное беспокойство овладело душой моей, когда я подумал о тебе. Не могу понять, почему. Молю Пречистую о том, чтобы ты стал порядочным человеком.

Одержимый дурным предчувствием отец Руди, видимо, не напрасно всплакнул, умоляя Пречистую о том, чтобы его отпрыск стал порядочным человеком.

Увы! Пречистая либо не вняла страстной молитве отца Руди, либо вынуждена была о ступить пред более грозной Силой, у которой на миссионерскую деятельность малыша были свои особые виды.

Не этой ли грозной Силе Тьмы адресует свои предсмертные откровения всадник апокалипсиса — палач Гесс?

«Я все хорошо видел, порой слишком хорошо, но я ничего не мог поделать. Никакие катастрофы не могли остановить меня на этом пути. Все соображения теряли смысл ввиду конечной цели… Такой виделась мне тогда моя задача… Я должен был делать на родине самые страшные вещи… По воле РФСС (рейхсфюрера СС Гиммлера) Освенцим стал величайшей фабрикой смерти всех времен».

Плачущие дети, в ужасе прижимающиеся к своим матерям… Кажется, — вот-вот что-то должно вздрогнуть в груди палача. Но нет — присяга, чувство пресловутого долга удерживают храброго воина от проявления недостойного чувства сострадания.

Взгляд убийцы завораживают охваченные смертельным ужасом, пытающиеся спасти своих младенцев женщины.

«Как-то раз одна женщина приблизилась ко мне во время шествия в камеру и прошептала, показывая на четверых детей, которые послушно держались за руки, поддерживая самого маленького, чтобы он не споткнулся на неровной земле:"Как же вы сможете убить этих прекрасных, милых детей? Неужели у вас нет сердца?"».

Может ли он «убить этих прекрасных, милых детей» — пустая риторика. Разумеется, не просто может — долг повелевает ему это сделать.

«Однажды два маленьких ребенка так заигрались, что мать не могла оторвать их от игры. Взяться за этих детей не захотели даже евреи из зондеркоманды. Никогда не забуду умоляющий взгляд матери, которая знала о том, что произойдет дальше. Уже находившиеся в камере начали волноваться. Я должен был действовать. Все смотрели на меня. Я сделал знак дежурному унтерфюреру, и он взял упиравшихся детей на руки, затолкал их в камеру вместе с душераздирающе рыдавшей матерью. Мне тогда хотелось от жалости провалиться сквозь землю, но я не смел проявлять свои чувства».

«Убивать или не убивать!» — дилемма для слезливого романтического персонажа. Для рыцаря смерти, одержимого высокими идеалами служения фюреру и отечеству — это звучит бессмысленной фразой.

«Я должен был спокойно смотреть на все эти сцены… Нам следовало осуществлять уничтожение хладнокровно, без жалости и как можно быстрее. Малейшее промедление при этом позднее будет жестоко отомщено. Ввиду такой железной решимости мне приходилось прятать свои человеческие сомнения».

Ничего личного

Я хотел бы здесь подчеркнуть, что лично не испытывал к евреям ненависти, хотя они были врагами нашего народа. Они были для меня такими же заключенными, как и все остальные, и обращаться с ними следовало так же. В этом я никогда не делал различий.

Р. Гесс

Речь шла просто об исполнении приказа (!)

«Я тогда не рассуждал; мне был отдан приказ — я должен был его выполнять. Было необходимым это массовое уничтожение евреев или нет, я рассуждать не мог, для этого тогда еще не пришло время. Раз сам фюрер распорядился об"окончательном решении еврейского вопроса", старые национал-социалисты не смели раздумывать, тем более офицеры СС."Фюрер приказал — мы исполняем" — это ни в коем случае не было для нас фразой, поговоркой. Принимать это изречение приходилось на полном серьезе» (Р. Гесс).

Информация к размышлению

В одной из своих бесед с посетившим его в камере нюрнбергской тюрьмы психологом Густавом Гилбертом Гесс вдруг сообщает, что никогда в жизни не занимался онанизмом. Это было сказано так, что создавалось впечатление — палач каким-то образом пытается уравновесить зло убийства миллионов узников добродетелью воздержания от онанизма, позволившее сохранить «жизнеспособность» немыслимому числу расово ценных сперматозоидов, сохраняя их от извержения ненадлежащим образом.

В своей книге «Смерть — мое ремесло», прототипом главного героя которого является комендант Освенцима Рудольф Гесс, Робер Мерль одно из центральных мест уделяет описанию отцовских мер по подавлению у сына побуждений заниматься мастурбацией. В числе таковых — портрет дьявола, помещенный в туалете на двери напротив унитаза.

Общение с портретом извечного антипода Всевышнего в интимнейшие моменты естественных испражнений, в минуты острой борьбы между постыдными влечениями к мастурбации и жестким отцовским запретом, возможно, сыграло не последнюю роль в травмировании неустойчивой психики формировавшегося в монстра прыщавого подростка.