Медлительная река. рассказы

Михаил Малышев

В книгу прозы Михаила Малышева вошли рассказы разных лет – от динамичных, с закрученным как пружина сюжетом, до рассказов очеркового плана, подобных течению неторопливой реки. Но всех их, безусловно, объединяет одно – искренний интерес к характерам и судьбам людей, неразрывно связанных с дорогими сердцу автора степными просторами и городами в междуречье Волги и Дона.

© Михаил Юрьевич Малышев, 2016

ISBN 978-5-4483-1763-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ты помнишь ли медлительную реку

Где мы с тобой забрасывали снасти,

А берег был пологим и пустым?

Был холоден песок. А вкус песчинок

Ты помнишь ли, скрипевших на зубах?

Ты помнишь плеск ленивый возле лодки,

И как ступни нам леса щекотала,

И как тугая трепетала рыба

Пропарывая зеркало воды?

Той лодки нет, и снасти износились,

И на песке, по-прежнему холодном

Чужие отпечатались следы…

Валерий Белянский

Волна, внедорожник, букет…

— Ни хрена себе, — внезапно проснувшись, со всхлипом выдохнул Рыбников. Он сидел на кровати в холодном поту, сердце его стучало безумным набатом.

«Приснится же такое», — успокоившись, подумал он. Спустив ноги, нащупал тапки, нехотя поднялся. Кровать проводила его натужным скрипом. Одно время или, как любил говаривать Рыбников, «ещё в той жизни», до армии, ему довелось поработать плотником. Где-то в нём глубокой занозой ещё сидели навыки плотницкого ремесла, а полузабытые запахи свежих опилок и вьющейся из рубанка стружки аукались в памяти воспоминаниями. Правда, мебель он никогда не мастерил, но починить расшатанную кровать ему и сегодня, наверное, не составило бы труда. Но, как обычно, руки не доходили…

Потянувшись, Рыбников укутал свою худую жилистую фигуру в махровый халат с истёртыми на локтях до полупрозрачности рукавами и, пробив плечом занавеску из длинных, свисавших до пола капроновых шнуров, на которых гулко колыхнулись короткие трубочки из бамбука, нанизанные вперемежку с керамическими шариками, поплёлся на кухню. Можно было бы, конечно, покурить и в постели, Рыбников жил один, но тогда на остаток ночи пришлось бы открыть форточку, а за окном — не май месяц. Конец декабря, как-никак…

На кухне он прикрыл дверь, щёлкнув зажигалкой, прикурил, глубоко затянулся. Затем, поднявшись на цыпочки, выпустил тонкую струйку дыма в чугунный барельеф оленя на вентиляционной решётке. Не повезло. Дым ударился в мощный олений торс, отлетел в сторону и, зависая сизыми горизонтальными пластами, распределился под потолком. Рыбников вздохнул и потянул на себя шпингалет форточки, покрытый густым слоем белой масляной краски. В лицо ударил обжигающий свежий воздух, разгоняя табачный дым и остатки сна. Из морозной темноты улицы полетели и заискрились, кружась в освещённом пространстве кухни, снежинки.

— Ладно, — решил Рыбников. — Всё равно скоро вставать.

Он зажёг газ, поставил на плиту чайник с кляксой отбитой эмали. Вынул из пузатого, старого, но всё ещё отлично морозившего холодильника ЗИЛ, напоминавшего однорукого бандита, затвердевший кирпичик масла. Подумав, прибавил к маслу колбасу сомнительной свежести. Скрипнул дверцей навесного шкафчика, достал французский батон, банку «Нескафе», недавно купленную по случаю чашку, на лазурных стенках которой ядовитым пятном желтела карта неизвестного острова. И задумался.

Уже которую ночь подряд его мучил один и тот же сон. Внезапно, без видимых на то причин, на горизонте появлялась огромная, как гора, волна. Она ширилась, росла и, набегая, обрушивалась на Рыбникова. Он не понимал природу этой волны, но интуитивно чувствовал, что она таит в себе что-то страшное. Каждый раз, когда волна приближалась, Рыбникова захлёстывал какой-то почти животный ужас, он кричал и просыпался. Так было и этой ночью. Только добавилось ещё кое-что. На гребне волны появился чёрный внедорожник. И дальше волна неслась прямо на Рыбникова с чёрным силуэтом машины на гребне, поигрывая включёнными фарами. Букет… Возникало потом в мозгу в пограничном состоянии между явью и сном. Нет, это не был чей-то голос. Слово складывалось само по себе, как мозаика из разноцветных стёклышек в детском калейдоскопе, и тут же рассыпалось на маленькие осколки. Что за ерунда? Волна, внедорожник, букет… Какая между всем этим связь? И при чём тут он, Рыбников?

Всё утро, пока он собирался на работу, трясся в полупустом, промёрзшем и раннем троллейбусе до Дома печати и, с отсутствующим взглядом, сидел на редакционной планёрке, он продолжал размышлять о непонятных сновидениях, по-прежнему тщетно пытаясь разгадать первопричину их появления.

— Как это не понимаешь? — выслушав Рыбникова, притворно изумилась Татьяна Олеговна, сотрудник отдела писем, когда после планёрки они вместе с Рыбниковым вышли покурить к лифту. При этом её губы в гранатово-алой помаде слегка дрогнули, стремясь разойтись в улыбке, а на щеках едва заметно обозначились миловидные ямочки. Как часто бывает с эффектными женщинами средних лет и притягательных форм, она уже не могла общаться со свободным мужчиной иначе, чем в иронично-завлекательном ключе.

— Ты разве не знаешь, Коленька, что Фрейд называл сон «королевской дорогой в подсознание»?

— Ты это к чему?

— Да всё к тому — от букета цветов до волны один шаг! Эх, Коля, Коля… Захлестнёт тебя волна страсти, затянут в пучину замужние бабы! Ты, кстати, на Новый год с кем и куда?

— При чём тут бабы? Я с тобой серьёзно, а ты…

— Так и я серьёзно! Смотри, как встретишь Новый год, так его и проведёшь! Я вот что давно хотела тебе сказать…

— Николай Алексаныч, вас к главному, — на лестничную площадку выскочил долговязый стажёр Кочетков и снова нырнул в коридор.

Рыбников благодарно посмотрел ему вслед и, радуясь неожиданному избавлению, поспешил в кабинет шефа.

Владимир Ефимович, главный редактор городской газеты, с устоявшейся со времён перестройки репутацией «флагмана жёлтой прессы», дожидался Рыбникова за широким дубовым столом, загромождённым бумагами, папками и прочей офисной дребеденью. Его левая рука с тлеющей сигаретой, как пьедестал, поддерживала коротко остриженную голову с крупным мясистым носом и увесистыми щеками. В нужный момент производился демонстративный щелчок, не нарушавший, впрочем, общего архитектурного единства монумента, и сигаретный пепел, срываясь с вершины, падал точно в стоявшую перед редактором и служившую пепельницей большую морскую раковину с кривыми шипами. Тем временем пальцы редакторской правой руки, безбожно фальшивя, волнообразно отстукивали по столешнице собачий вальс.

— О чём думаешь? — вкрадчиво произнёс он, метнув в Рыбникова из-под больших, в золотой оправе, очков пронзительный взгляд.

— Не понял, Владимир Ефимович, — смешался Рыбников.

— Всё ты понял! — неожиданно взорвался главный. — Ходишь как неприкаянный, на планёрке ворон считаешь! За тобой подвал в субботний номер, не забыл? Где статья? Есть что-нибудь?

— Конкретного пока ничего. Так, размышления…

— А мне насрать с высокой колокольни и на конкретику твою, и на размышления! Понял, Рыбников? Не нарыл материал, значит присочини что-нибудь! Мне нужно, чтобы номер расходился, как горячие пирожки! А уж там сбрехал ты чего или нет — вопрос второй. Ясно?

— Яснее некуда, — усмехнулся Рыбников.

— Вот и славно! К вечеру жду статью. Иди работай!

Рыбников подошёл к массивной двери, по гладкой поверхности которой уходили вверх следы распиловки, ужасно похожие на чьи-то, увеличенные стократ, отпечатки пальцев, и, взявшись за латунную ручку в виде головы льва, обернулся:

— Владимир Ефимович, давно хотел вас спросить, не знаете, что за машина у мужа Татьяны Олеговны?

— Чего? — брови главного удивлённо прыгнули вверх. Секунду-другую он переваривал вопрос, а потом заколыхался от смеха:

— Таньку, что ли, трахнуть решил? Давно пора! Только ты, похоже, один неохваченный и остался! И какой такой муж? Она у нас женщина современная, свободная…

— Ну, этот её, из администрации…

— Бойфренд? — уточнил редактор и снова загоготал. — По-моему, форд служебный, а что?

— Внедорожник?

— Откуда? Фокус, универсал.

— А цвет?

— Ярко-белый. Да тебе-то что за печаль?

— Так, просто…

— Просто даже прыщик не вскочит! Иди и без статьи не возвращайся! Свободен!

Слух о том, что шеф учинил Рыбникову экзекуцию, пронёсся по кабинетам редакции, как сёрфер по гребню волны. Коллеги из отдела проявили молчаливую солидарность и весь остальной день его не трогали. Задумчивый Рыбников сидел перед компьютером и время от времени неуверенно давил клавиши жёлтым, прокуренным ногтем указательного пальца правой руки. Статья не шла. Он прерывался, заходил в Интернет, просматривал сонники, но всё равно не нашёл ничего, что могло бы истолковать его сновидения и, как следствие, объяснить то мерзкое, гнетущее состояние, которое усиливалось тем больше, чем меньше времени оставалось до конца рабочего дня. Когда ему всё вконец опостылело, он решительно пошёл на перекур.

На площадке у лифта курил Семёнов, мент из вневедомственной охраны, неповоротливый и спокойный, как сытый медведь. Перед тем как протянуть навстречу ладонь и поздороваться, он переложил в другую руку сигаретную пачку, а Рыбников, проводив это действие взглядом, непроизвольно отметил, что пачка в руках Семёнова показалась, скорее, спичечным коробком.

Никогда раньше они не разговаривали по душам, максимум так, перекидывались при встрече парой фраз о рыбалке да о футболе, но сегодня из Рыбникова как будто рвались наружу его ночные кошмары…

Семёнов откровения журналиста выслушал на удивление терпеливо и по-ментовски внимательно. Потом выдал своё резюме:

— Всё ясно! Букет — значит, к бабе поедешь. В гости, на внедорожнике. У тебя «четвёрка»? Ну, извини… Значит, подвезёт кто-нибудь. Слушай, а может, ты не о том паришься и не в машине вопрос, а в дороге? Ты, случайно, на рыбалку не собирался? А то у меня пару лет назад случай был — поехали, значит, с компанией на Дон порыбачить. В январе. Егеря, казачка местного, подтянули. Спрашиваем, как лёд, ехать можно? А он: «Земляки! Все путём! Тута не лёд — асфальт!»

— И что дальше? — оживился Рыбников.

— Да только от берега отъехали и — в полынью! Хорошо, уазик задком лёд зацепил, не сразу под воду ушёл. Искупались, конечно, не без этого, но хоть из машины успели выбраться. А козлик наш повисел мордой вниз и — бултых! Только, значит, волна и пошла. Подлёдная!

— Возможно, что и не машина… — думал потом, гипнотизируя монитор, Рыбников, снова и снова мысленно возвращаясь к разговору в курилке. — Дорога, дорога… Тогда что за дорога? Куда?

Одна загадка сменила другую, но в целом это мало что изменило.

От напряжения разболелись глаза. Навалилась усталость. Рыбников вздохнул, помассировал веки, несколько раз с силой нажал на глазные яблоки. Перед глазами побежали оранжево-чёрные круги. Не вставая, он слегка отъехал назад, противно шкрябая офисным креслом по ещё гладкому, после недавнего ремонта, редакционному паркету, уронил голову на скрещённые за столом руки и, как показалось ему, на минутку забылся.

Дремал он от силы минут пятнадцать и проснулся от резкого зуммера. В отделе никого не было, на столе разрывался телефон, а Рыбников, оцепенев от ужаса, сидел без движения. Коротких минут беспокойного сна хватило с лихвой. Как будто сняли воображаемую повязку с глаз, и в состоянии полудрёмы Рыбников неожиданно ярко и отчётливо ощутил, что должно произойти. Телефон продолжал верещать. Усилием воли он заставил себя снять трубку. Звонил главный:

— Так, Рыбников, мне тут надо отъехать. К пяти, возможно, не обернусь. Но ты статью, в любом случае, занеси! Добро?

— Да… — выдавил Рыбников.

— И чтобы без фокусов, слышишь? Приеду — прочту. Работай! — И в трубке послышались гудки.

Неужели правда? Неужели всё сбудется так, как ему привиделось? А может, послушать шефа? Написать, изложить на бумаге всё в точности, всё именно так, как было во сне? Ведь в жизни всё случается наоборот! Стоит только высказать то, что терзает, гнетёт твою душу, и тогда точно не произойдёт, не стрясётся ни в твоей жизни, ни в жизни других, незнакомых людей что-то очень плохое, страшное и непоправимое. Может, только ради этого стоит попробовать?

Он как одержимый застучал по клавиатуре. Буквы подозрительно легко, как будто сами, выныривали на поверхность жидкокристаллического монитора и складывались в слова. Надо было только сосредоточиться и тщательно, в подробностях перенести на экран компьютера то, что сидело сейчас в голове. Когда без четверти пять статья была окончена, Рыбников, не задумываясь, крупным шрифтом набрал заголовок — «Букет». Почему, он и сам не понимал. Это оставалось единственным, чему не нашлось объяснения. Просто он знал, что так надо. Только так должна называться статья и никак иначе.

Вышло пять с половиной страниц. Для субботнего номера более чем достаточно. Он распечатал набранный текст на лазерном принтере и, хотя главный и не жаловал компьютер, вдобавок скинул ему статью по электронке. Вложил страницы в прозрачный файл и заспешил в приёмную.

Шефа на месте не было. Секретарша главного, Олечка, уже стоя в шарфе и вязаной шапочке, с дублёнкой наперевес, увлечённо болтала по городскому и, увидев Рыбникова, только досадливо поморщилась. Затем сделала несколько энергичных пассов рукой, что могло означать только одно — «занеси своё „творчество“ сам». Он так и сделал.

С работы Рыбников пошёл пешком, и ноги сами принесли его в «Белую лошадь». Удивительно, но в его любимом баре, расположенном в центре и спрятанном от посторонних глаз во дворах, в подвале старинного, ещё до революции возведённого здания, почти никого не было. Он присел в углу за длинный дощатый стол, рядом с Элвисом в рамке на кирпичной стене, взял кружавчик пивка, заказал крылышки «Буффало», а потом, допив пиво, тряхнул шевелюрой, убирая со лба волнистую прядь и, помассировав в раздумье коротко стриженную бородку, попросил водки.

Когда перед закрытием молоденькая, похожая на гимнастку, официантка с пирсингом в левой ноздре тормошила его за плечо, он был уже совершенно пьян и повторял одно:

— Катастрофа!

— По-другому не скажешь, — мрачно согласилась официантка, получив сдачу — двадцать рублей — на чай. И снова пожалела о том, как некстати, из-за наезда силовиков на оптовый склад эквадорских бананов, сорвался запланированный на вечер корпоратив фруктовой компании… Однако такси Рыбникову всё-таки вызвала.

Следующее утро он лежал пластом, раздавленный и опустошённый. И если, после похмельных ста грамм, невидимые железные обручи, сжимавшие голову, стали немного ослабевать, то чувство опустошённости и ожидания чего-то страшного только усилилось. Тогда он задёрнул шторы, вытащил из гнезда евроджек стационарного телефона, выключил сотовый и ушёл в запой.

В воскресенье 26 декабря утром, а может, ближе к обеду — достоверно утверждать сложно, потому что для Рыбникова время замедлилось, исказилось и вяло текло, как липкая и тягучая патока, — водка закончилась. Чашка с рисунком жёлтого острова предательски скользнула из рук, брызнув по кухне острыми черепками и последним запасом крупинок растворимого кофе. В смятой с одного боку пачке синего «Винстона» не осталось ни одной сигареты.

От спиртного и так уже было дурно, без кофе с трудом, но обходиться всё-таки приходилось, а вот не курить он просто не мог. Собрав всю волю в кулак, Рыбников решился на вылазку. По дороге в магазин, подняв воротник пальто и поёживаясь от холода, он задержался у газетного киоска на троллейбусной остановке. За мутным, в разводах грязи, стеклом лежала стопка нераспроданных номеров той самой субботней вечёрки, где должна была выйти его статья. Дрожащими руками он выгреб из карманов нужную мелочь, купил газету и пробежал страницы глазами. Статьи не было. Ни на первой полосе, ни в подвале, нигде. Кругом безликие интервью, поздравления, гороскопы. Знакомая и однообразная предновогодняя чепуха, которую обычно даже не пишут, не сочиняют, придумывая на скорую руку, а просто передирают, меняя фамилии, даты и прочее из похожих, как близнецы, номеров прошлых лет…

В этот момент в кармане зазвонил сотовый. Странно. Он же ещё в субботу его выключал. Наверное, не придавая значения, машинально включил перед выходом в магазин. Как бы там ни было, сейчас телефон разрывался, и на дисплее светилось: «Ефимыч».

— Слушаю, — хрипло ответил Рыбников.

— Николай Алексаныч! Слава богу, живой! Ты что же это, голубчик, пропал, телефон недоступен? Мы тут все уже в панике!

— Кто мы?

— Как кто? Я, Татьяна Олеговна, ещё люди… Ты сейчас где?

— Почему не вышла статья? — глухо, с нескрываемым раздражением спросил Рыбников.

— Николай Алексаныч, любезный! Ну посуди сам, как я мог в номер такое дать: цунами высотой в двадцать метров, машины, как скорлупки, на гребне волны, десятки, нет, сотни тысяч человеческих жертв?! Ужастик какой-то! И остров этот у побережья Таиланда — Пхукет или Бхукет — ну, ты его ещё Букетом назвал… Кто же знал, что вся эта хрень окажется правдой? Ты новости-то по ящику видел?

Рыбников, ухватившись за угол киоска, удержал усилием воли летящий в лицо заиндевевший асфальт. Как птица в клетке, в груди металось и билось сердце…

Редактор продолжал трындеть, живописуя масштабы и подробности случившейся катастрофы. Слова из мобильника сыпались снежной крупой:

— Не знаю, Николай Алексаныч, как ты это проинтуичил, но я впечатлён! Зря, выходит, статью твою завернул. Каюсь, был неправ. Так я что хотел… Если ты, скажем так, подобные штуки впредь повторять сможешь, так это же золотое дно! Это, знаешь, какой тираж? Рекламодатели в очередь набегут! Тут и на журнал замахнуться можно! Само собой, ты в доле. Замом ко мне пойдёшь? Что скажешь? Ты, вообще, слышишь меня?

Рыбников слышал и молчал, не в состоянии двинуться с места. Секунды две-три, а может, целую вечность (кто возьмётся точно сказать? — ведь время, бывает, трансформируется и течёт медленно, как вязкая тягучая масса) он, не отводя глаз, смотрел на синий большой грузовик с надписью «Почта России» на козырьке, который, потеряв управление, летел на остановку, газетный киоск и на него, Рыбникова. «Но это не внедорожник, а почтовый фургон…» — промелькнуло в сознании, и тут же раздался удар, металлический скрежет, и кто-то наглухо выключил начинавшее багроветь, уже стремившееся к горизонту солнце.

Два дня в реанимации он был между жизнью и смертью. На третий день, когда врачи областной больницы всё-таки вытащили его с того света, Рыбников очнулся, со стоном повернулся на спину, и странные, дико звучащие таинственные слова чужого языка быстро побежали с его губ. Как впоследствии выяснили эксперты, привлечённые компетентными органами, неизвестный язык оказался арамейским. Почему именно на нём, древнем и не имеющем в настоящее время хождения, мёртвом языке заговорил Рыбников, они объяснить не смогли.

Как только угроза смерти миновала и физическое состояние Рыбникова обрело относительную стабильность, в один из вечеров, когда в больнице уже не было посетителей, за ним приехали. Двое в штатском. Для перевозки Рыбникова в закрытую лабораторию при одном из столичных институтов, где давно и вплотную занимались проблемами нейрофизиологии мозга. Они молча, уверенной походкой, шли по освещённому коридору, небрежно набросив на крепкие плечи халаты. Из широких больничных окон было видно, как на плотном снегу в окружении жёлтых квадратов света лежали чёрные, как упавшие, кресты. А внизу, у крыльца центрального входа, там, где обычно останавливались неотложки, посетителей ожидала машина.

Фары чёрного внедорожника сверкали в январских сумерках каким-то адским белым огнём.

Волгоград, ноябрь — декабрь 2009 г.