Одиночество и море

Михаил Гофман

«Как сильно я люблю тебя! Завтра, милый, ты непременно умрешь».В сборнике представлены шесть рассказов, каждый из которых ярок и увлекателен по-своему. Истории расскажут арабские террористы, испанские футболисты, египетский жрец Анубиса, паладин и эльфийская белая колдунья, одинокий писатель-алкоголик и собака, достигшая состояния Будды. Кто-то грустную, кто-то радостную, кто-то философскую, но скучно точно не будет.

Мусины горести

Новенький парнишка оказался ни к черту: я еще из коридора услышал его истеричные вопли, а уж когда его под руки ввели в кабинет двое братьев, то я по выражению лица понял, что толковой работы не получится. То ли дело вчерашний русский, офицер разведки: как я ни старался, а за первые полчаса мне не удалось извлечь из него ни слова, только глухие, сдавленные стоны да взгляды, исполненные ненависти. Такое поведение всегда вводит меня в профессиональный азарт, возникает вопрос: смогу или не смогу? Конечно, когда я принялся за мошонку, даже стальной русский заорал, как баран на бойне, но это, согласитесь, из разряда unfair play. К сожалению, времени мне на каждого человека отводят мало, а не то я подобную тяжелую артиллерию отложил бы на потом. Интересно ж посмотреть, что из более конвенционных методов сломило бы его характер? Да, разведчик держался стойко, не то что эта размазня из парижского сопротивления. Когда паренька втащили и пристегнули к стулу, он бросил короткий взгляд на стол с инструментами и тут же обоссался. В ноздри ударил едкий запах, так что я скривился и заругался, а парниша, пузырясь слюной и размазывая сопли и слезы по лицу, бешено артикулируя, принялся умолять о пощаде. Поминал маму, заклинал Богом, говорил, что расскажет все, о чем бы я ни спросил. Я легонько ударил его под дых, чтобы он хоть ненадолго замолчал, отвернулся к столу и взял в руки «кошечку».

— Что ты скулишь, как баба? — спросил я. — Я ведь еще даже не начал.

Ушлепок заголосил, как на похоронах, а ведь я снял такой крошечный кусочек кожи, пять на пять миллиметров. В былые времена, когда я еще работал на кухне трехзвездочного мишленовского ресторана, я, бывало, резался поварским ножом глубже, чем эта смешная царапина. Надо же, как давно это было, еще до первой революции.

В общем, хорошей работы не вышло. Через четверть часа слабак потерял сознание от боли, так что я вырвал ему язык и глаза и попросил отнести его в мертвецкую. Тамошние ребята позаботятся и о том, чтобы парень перестал дышать еще до заката, и о том, чтобы ценные органы не пропадали зазря. Когда его вывели, я попросил десять минут перерыва, достал из пачки «Галуаз» сигарету и закурил, разглядывая в окно пеструю парижскую толпу, спешившую по своим делам. На секунду мне показалось, что ту цыпочку в голубом хиджабе я знаю, но в следующий момент порыв ветра унес сизый сигаретный дым, и вместе с тем наваждение рассеялось. Кажется, я самый одинокий человек во всем Париже: ни семьи, ни друзей. Только братья и сестры по вере.

Я сделал последнюю глубокую затяжку, шумно выдохнул, огляделся и выбросил окурок в окно. Подошел к двери и дважды ударил в нее кулаком, давая сигнал братьям снаружи, что я готов принять следующего пациента. И вдруг на секунду время остановилось, замерло, остекленело, а сердце мое перестало биться, будто пронзенное иглой. А в следующий миг дверь распахнулась, и двое братьев ввели ее, прекрасную как никогда. В местами изодранном, но безупречно элегантном коротком черном платье, с кровью, запекшейся в уголке рта, глазами, полными гневных слез, и вулканом черных кудрей — Адель. Единственную женщину, которую я когда-либо любил.

Мы с ней познакомились в другой жизни. До революции, до всех этих безумных событий, когда правила окружающего мира казались незыблемыми и вечными. Той весной необыкновенно ярко цвели яблони, и пыльца, растворенная в воздухе, щекотала ноздри сладковатым ароматом приключений.

Нас свела судьба. Череда случайностей, казавшихся то бессмысленными, то нелепыми. Знаете, бывает такое, что на кухне перегорела лампочка, и ты открываешь ящик, а там нет запасной. Чертыхаясь, идешь в магазин, но нужный отдел закрыт. Тогда идешь в соседний и покупаешь свечи, а еще спички, и вот по дороге поскальзываешься и оказываешься в больнице, а на соседней койке с трещиной в бедре, соблазнительная даже в гипсе, лежит любовь всей твоей жизни.

Отношения наши развивались стремительно, да мы и не пытались сдерживаться. Мы будто сидели каждый в своем паровозе, два безумных кочегара, знай себе подбрасывали уголь в топку. Да и пусть, что колея здесь одна, уж как-нибудь да разминемся.

Она смотрела на мир удивительно чистым, почти детским взором. Я вырос в бедной семье, с раннего детства привык заботиться то о младших братьях и сестрах, то о стареющих родителях и этой детской беззаботности, можно сказать, не знал. Адель как будто не собиралась взрослеть. Не в том смысле, что она была инфантильна, не так, чтобы она боялась ответственности или не могла рассудительно смотреть на вещи, но она сохраняла в себе ту удивительную яркость впечатлений, которая свойственна только детям да осужденным на смерть, когда каждый прием пищи, глоток воды, вкус чая или затяжка сигаретой доставляют ни с чем не сравнимое блаженство. Для меня жизнь давно превратилась в рутину, а Адель словно жила в собственном затянувшемся дне рождения.

А как мы трахались! С ней я всегда терял голову. Вспомнить хотя бы тот раз, когда мы ужинали в одном из тех чинных ресторанов, где официанты смотрят на тебя как на человека второго сорта, а в меню ты смотришь сначала на цену, а затем уж на блюдо. Адель выпила бокал шампанского, все хохотала и прожигала меня углями-глазами. Сам не знаю, как мы очутились в туалете, там еще висело это зеркало в тяжелой золотой раме, а Адель схватила за шею мраморного Купидона и закричала ему в лицо:

— Это ты во всем виноват, сучий потрох! Слышишь ты, голожопый мерзкий пакостник? Вот, полюбуйся!

А мгновение спустя я уже был в ней, и мы так бурно занимались любовью, что привлекли внимание кого-то из обслуживающего персонала: дверь на секунду приоткрылась и тут же резко захлопнулась.

«Что за скоты?» — должно быть, подумал официант. А может, просто обзавидовался.

Груди у Адель необыкновенно упругие, словно два небольших резиновых мячика. Сосочки маленькие и темные, и она прерывисто дышит, когда я ласкаю их языком. Задница у нее словно создана для моих ладоней, и так приятно ее держать, положив Адель на стол. При этом Адель вся состоит из странных, иногда смешных ритуалов. Однажды, прежде чем стащить с нее трусики, я стянул с левой ноги крохотный носочек и тут же поцеловал розовую пяточку, Адель взбрыкнула, я получил мощный тычок в скулу, а она недовольно заворчала:

— Вот надо вам, мальчикам, обязательно ноги целовать.

И так со всем. Вот так за волосы надо, а вот так нельзя. Шлепнуть по заднице включено в райдер, а вот по ляжкам — карается оскоплением. Говорят, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят: ее правила я изучил от и до и был готов молиться им куда чаще пяти раз в день.

Иногда мы лежали голые, изможденные после многочасовой страсти, курили и, казалось, окончательно растворялись друг в друге. Я не понимал уже, где кончаюсь я, где начинается она, и чувствуя ее дыхание на моем плече, мне казалось, что это я дышу, а когда я складывал руку ей на грудь, мне казалось, что это мое сердце бьется. Тогда она больно, до крови впивалась в меня когтями, и от этого резкого ощущения тело мое напрягалось как камень, а она забиралась сверху, и я, не веря своим глазам, вступал в новый раунд этого поединка.

Мы пробыли вместе три года, два месяца и семнадцать дней. А потом началась революция. Весь привычный мир трещал по швам. Люди, которых я знал и уважал как коллег, вдруг оказывались по другую сторону пропасти. Человек, которому ты еще вчера жал руку, сегодня не хотел на тебя даже смотреть. На глазах рушились все столпы общества развитого капитализма: выборность власти, банковская система, гражданские свободы — всё слова, брошенные на ветер. Посреди бушующего моря хаоса мы с Адель были островом непоколебимости и любви до тех пор, пока однажды…

А потом вторая революция, потом Большой Террор, и вот я стою здесь, а в комнату вводят ее: в безупречном маленьком черном платье (она говорила, такое должно быть в гардеробе у каждой женщины), с кровью, запекшейся в уголке рта, и с прожигающими насквозь глазами, исполненными боли и ненависти. Ее пристегивают к стулу и оставляют наедине со мной.

На моем лице маска, и она не узнает меня. Она оглядывает комнату, замечает инструменты на столе, но это же Адель. На лице не отражается страха, зато она с чувством и невероятной скоростью произносит несколько слов по-испански. Я почти не знаю этого языка и разбираю только «козел», «сын» и «шлюха». Да уж, в оценках Адель никогда себя не сдерживала. Я отворачиваюсь к столу, пальцами вожу по инструментам, будто бы примериваясь, какой взять, а в голове при этом толкаются, словно журналисты, желающие взять интервью у звезды, сумбурные мысли.

Что же мне делать-то? Не могу же я «поработать» над женщиной, которую люблю. Легче уж самому оказаться на ее месте, чем причинить ей хоть малейшее страдание. Можно, конечно, достать пистолет да застрелиться. Глупости. Тогда мое место займет другой, и Адели не избежать страшной, жестокой участи. Может, ее застрелить? Быстрая смерть все же гораздо лучше, чем долгие пытки. Я представляю себе, как я щелкаю застежкой кобуры, достаю пистолет и дрожащей рукой навожу на моего ангела. Легче откусить себе нос, чем нажать на спусковой крючок. Все это никуда не годится. Как же мне быть? В глаза попадает яркий луч заходящего солнца, и словно в ответ, я слышу голос сердца, а в следующий миг я снимаю путы с Адель, хватаю ее, ошарашенную, ничего не понимающую, вывожу за дверь. Слава Богу, в коридоре еще пусто, ведь братья не ждали, что я закончу так быстро, и веду ее направо и вниз по лестнице до выхода на улицу. А по дороге произношу скороговоркой:

— Отсюда домой ни в коем случае не иди, отправляйся к кому-нибудь из друзей, кто еще не арестован. Первым делом раздобудь хиджаб, а лучше паранджу. Лучше всего отправляться на север и попробовать пересечь Ла-Манш, хоть на бревне. Это самая короткая дорога. Если не выйдет, то придется попутешествовать, двигай на юг, через Испанию, в Алжир. Как ни смешно звучит, но там сейчас вашим безопаснее всего.

Уже у самого выхода Адель кладет руку мне на бороду и, все еще не в силах поверить в происходящее, сдавленным шепотом произносит:

— Муса? Это ты?

— Ну конечно, я.

Она вдруг запускает руку себе в промежность, и в следующее мгновение я падаю на пол с распоротой шеей. Кровь капает с крошечного клинка, зажатого у нее в руке, и хлещет из разодранной артерии. Адель наклоняется, снимает с меня маску и целует в губы долгим сладким поцелуем, и я испытываю блаженство, доступное только детям да осужденным на смерть.

— Спасибо, милый, — доносится до меня, — я всегда буду помнить тебя.

Слышу удаляющийся цокот каблуков и трубы, которыми меня встречают в раю.