Поющая собака

Ольга Шипилова

«Поющая собака» – это сборник реалистичных философских рассказов, наполненных духовностью и светом. Главные герои – мужчины и женщины, дети и собаки, пытаются противостоять злу и тьме, смерти, одиночеству и унынию в надежде одержать над ними победу. Увенчивают сборник одноименный рассказ «Поющая собака» и созвучный с ним рассказ «Реск», вдохновителем которых явился славный город Ялта. Созданные на берегу моря, они олицетворяют собой низкий поклон автора любимому городу и его жителям.

Фотограф Виктор Анатольевич Иванцов

© Ольга Шипилова, 2017

© Виктор Анатольевич Иванцов, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4485-7852-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Воскресение

Сколько помнила себя Тамара, она всегда была одна. Одна по утрам варила на крошечной кухоньке типовой однокомнатной хрущевки черный кофе. Одна подходила к зеркалу и, взяв такую же одинокую зубную щетку, приводила себя в порядок. Одна выходила из дома и спешила по узкой асфальтированной дорожке на работу. Все вечера Тамара тоже проводила в одиночестве, сидя возле журнального столика с газетой в руках, либо перед телевизором, в который смотрела равнодушными невидящими глазами, а мыслями парила где-то в облаках.

Лишь однажды она скоротала вечер не в светлой своей квартирке, а в гостях у соседки, которая собрала шумную компанию интеллигентных молодых сослуживцев. Среди них был тот единственный, что покорил Тамару с первого взгляда — высокий, красивый, но не свободный инженер. После этого странного вечера Тамара почувствовала всем своим существом, которым небеса наделяют лишь женщин, что перестала быть одна. Тамара ощутила, что внутри нее множится и растет что-то трогательное и живое, подобное ей, и потому такое удивительно-странное. Мир запылал чувствами и красками, как багряной осенью пылают гроздья пурпурной рябины. Тамара больше не была одна. Она создавала внутри себя новую жизнь. Их было двое.

Маленький Олежка рос тихим послушным мальчиком. Сердце Тамары наполнялось нежной любовью, когда ее сын смотрел на нее своими умными темными глазами в обрамлении густых бархатных ресниц и ладошками касался материнской щеки, или тоненькими пальчиками перебирал ее волосы. Одно омрачало молодую мать — Олежка был очень болезненным ребенком: едва проходила ангина, тут же наступала ветрянка, только Тамара заканчивала мазать зеленкой красные пятна, как у сына воспалялись уши и лимфоузлы. И так по кругу. На работе Тамаре делали внушения из-за частых больничных, но что она могла с этим поделать? Она мать и не может вести больного малыша в детский сад, в котором воспитатели делают ей такие же замечания из-за сына, что ходит в группу с насморком.

В тот памятный для Тамары день у нее с самого утра все валилось из рук. Хныкал и капризничал Олежка, не желая собираться в детский сад. Тер ладошками воспаленные заспанные глаза и упорно натягивал на себя маленькое пуховое одеяло. Куда-то подевался отчет, который Тамара вчера вечером сунула себе в кожаную сумку и теперь никак не могла отыскать среди всех остальных своих нужных и ненужных бумаг. Как назло убежал ароматный кофе, который Тамара варила для себя в блестящей турочке. Времени на сборы совсем не оставалось. Женщина наспех одела сына, оделась сама. И, нервно поглядывая на свои дешевые часики на левой руке, с ребенком в охапку выбежала на улицу. Оставив сына в детском саду, Тамара поспешила на работу. Начальник как всегда был не в духе, сквозь прозрачные стекла строгих очков он недовольно взглянул на взволнованную женщину. Стрелки больших настенных часов заводской конторы показывали без четверти девять, и Тамаре, как обычно, пришлось слезно оправдываться и объяснять причину, почему она снова задержалась.

Городской телефон зазвонил ровно в два, сразу после обеда. Коллега Тамары равнодушно взяла трубку, недолго подержала ее у своего уха и вновь вернула на место. «Томка, звонили из детского сада — у твоего высокая температура!» — мелодичным голосом пропела женщина. И занялась разглядыванием кофейной гущи на белом блюдечке. Тамара стояла потрясенная услышанным, не зная, что теперь ей делать: бежать ли к начальнику или сразу без предупреждения в детский сад. В голове стучали сотни молоточков, дрожало внутри испуганное сердце и казалось, не будет конца этому кошмару.

Начальник злился, пыхтел, важно раздувал свои худые щеки, деловито поправлял очки на тонкой переносице. Ему нравилось унижать подчиненных. Он чувствовал себя в такие минуты очень большим человеком. Особенно ему доставляли удовольствия бормотания худенькой бледной Тамары. Она всегда стояла перед ним как провинившаяся школьница, что-то мямлила, не находя нужных слов, и мяла в руках белоснежный платочек. Так было всегда, но только не в этот раз. Она какая-то вся растрепанная подбежала к нему, гордо дернув головой, крикнула, что ей срочно нужно уйти, и, не дожидаясь ответа, побежала по длинному коридору. Она оглянулась лишь однажды, и во взгляде ее было что-то звериное. Что-то, что предупреждало: «Только попробуй остановить!»

Когда Тамара, еле дыша, поднялась по крутым ступеням на третий детсадовский этаж, Олежка уже сидел одетый на красной скамеечке. «Как хорошо, мама, что ты пришла, мне вызвали „скорую“! — шептал мальчик ей прямо в ухо. — Ты не разрешай меня увозить!» Тамара и не разрешила. Она губами коснулась пылающего лба сына и молча, не сказав никому ни слова, понесла Олежку на руках домой.

Ребенок весь горел. Сухая кожа становилась бледной, и как ни старалась Тамара сбить температуру, она все равно была высокой. К вечеру началась лихорадка. «Это скарлатина! — устало подытожил все симптомы участковый доктор. — Нужно в больницу! Срочно!» «Нет, — кричала Тамара, — я не отдам, я сама, я выхожу, вымолю!» И не отдала. Сама размешивала порошки, давала антибиотики, прикладывала компрессы. Мальчик был очень слаб. Тамара готовила для него травяные отвары и по капле выпаивала своего сына. Иногда женщина не помнила ночь на улице или день, ела она или нет, спала или не спала. Лишь иногда, всего на минуту, Тамара закрывала свои беспокойные глаза, лежа возле Олежки на узкой кровати, и ей казалось, что она летит куда-то в пропасть, в темноту, и эта темнота может отнять у нее самого родного человека на свете. Тамара вздрагивала, открывала глаза и давала себе слово больше не ложиться.

К концу второй недели, в которой не было ничего, кроме борьбы за маленькую слабую жизнь, вечером мальчик открыл глаза. Тамара беспокойно вгляделась в них — глаза были ясными. «Мама, — позвал мальчик, — я хочу есть!» И Тамара бежала на кухоньку, не помня себя от радости, варила горячий куриный бульон в маленькой кастрюльке и несла сыну. Она была счастлива. Она удержала жизнь подле себя. Их было двое.

Следующим утром Тамара лежала в постели, крепко обняв Олежку, и почему-то не могла открыть глаза. Она силилась, но ничего не получалось. Все тело ломило, хотелось плакать и немножко спать. Тамаре казалось, что она плывет на узеньком плоту, который несет бурная река, плотик колышется из стороны в сторону, и от этого ее начинает тошнить. Тамара опомнилась только тогда, когда почувствовала слабые толчки в безвольную руку. Над ней сидел маленький сын. Он плакал от того, что мама никак не просыпается. Тамара сделала над собой усилие и попыталась подняться. Но из этого ничего не вышло. Комната качнулась и стала куда-то уползать. Женщина лишь почувствовала, как ее тяжелая голова упала на худенькие руки сына и он, ее бедный Олежка, снова зашелся в испуганном плаче. «Господи! — думала Тамара. — Что же сейчас с нами будет, что станет с сыном, если мы одни в целом мире?» Тамара пыталась своей рукой нащупать тонкую руку сына. И когда у нее это не выходило — слезы отчаянья и боли текли по исхудавшим щекам. Все на свете Тамара передумала в эти часы: как она умрет, а за ней следом умрет и ее голодный сын; или как она умрет, а сына заберут в детский дом, или… Тамара не понимала, что она не просто размышляет, она все мысли произносит вслух; она не видела, она не могла видеть, как ее мальчик стоит в дверном проеме и захлебывается беззвучными слезами в страхе потерять мать.

Сначала Олежка просто сидел возле матери, держал ее за руку и плакал. Потом страх потери пересилил его. Он стал приносить маме воду. Она не открывала глаза, и Олежка из ладошки поил свою мать. Потом он захотел есть. А еще позже подумал, что, наверное, есть хочет и мама. Олежка боялся разжечь плиту, но все же разжег, он не умел чистить картошку, но все же кое-как начистил. Маленький большой сын на крошечной кухоньке, стоя босиком на низком табурете, готовил еду себе и маме. Олежка не умел читать, зато хорошо запоминал картинки на квадратных пакетиках, которые мама давала ему, когда он болел. Мальчик брал из множества других именно эти, разводил водой и нес маме. Олежка не умел просить ничего перед иконами, но все же темными вечерами он просил. Просил за маму и просил за себя. И боялся умереть, но еще больше он боялся потерять свою маму. И в этот час иконы слушали его, и небеса слышали детскую молитву, и колокола в храмах звонили лишь для этих двоих, и голоса в хоре пели лишь для них двоих.

В воскресенье Тамара открыла свои мутные глаза. Она не помнила, сколько вот так пролежала, она не знала, как судороги сводили ей руки и ноги. Она легко вынырнула из темноты, оставив свой плотик во владениях быстрой реки. И первое, что испытала женщина — это страх увидеть мертвым сына. С замиранием сердца она тихонечко позвала: «Сынок…»

Олежка, пододвинув свой маленький табурет ближе к раковине, пытался мыть посуду. Чашка никак не отмывалась, и мальчик больше развозил по ней грязь. Это его очень занимало. Он мыл. Шумела вода. И вдруг сквозь шум Олежка услышал: «Сынок…» Так могла звать только мама. Мальчик растерялся, засуетился, табурет выскочил из-под его ног, и он упал. Но все это было уже не важно. Олежка бежал к маме. К своей маме, жизнь которой он удержал подле себя. Их было двое.