Сирена

Михаил Волконский, 1903

«В июле 1798 года Петербург был немало взволнован тремя происшествиями, случившимися почти одновременно. В одно утро все будочники по Невскому проспекту оказались арапами, с лицами, выкрашенными разведенной на масле сажей…»

Глава V

Оказалось, что почти перед самым трактиром опрокинулся на ухабе огромный дормез, следовавший на почтовых. Лошади испугались громового удара, ямщик не справился с ними, они рванули в сторону и опрокинули попавший в это время в ухаб экипаж. Ямщик и лакей, сидевшие на козлах, угодили в грязь и отделались легкими ушибами, а бывший в дормезе господин не обошелся так счастливо. При падении тяжелая шкатулка ударила его углом в голову, так что его вынули из дормеза окровавленного и в бесчувственном состоянии. Это был иностранец, французский эмигрант, покинувший, как объяснил его лакей, родину ввиду тех неприятностей, которые чинила там дворянам народившаяся республика. Лакей был поляк, живший в Париже и говоривший по-французски. Он все всплескивал руками и жалобно стонал, повторяя: «Jesus, Maria».

Раненого уложили на тюфяке на скамейку в чистой горнице, и Кирш, Елчанинов и Варгин, забыв уже о первоначальной цели своего приезда сюда, стали ухаживать за ним.

Рана оказалась серьезной, крови вышло слишком много, и можно было опасаться сотрясения мозга.

Сделали перевязку, положили лед на голову; распоряжался всем Кирш, но больше всех хлопотал Варгин.

Часа через полтора раненый очнулся, открыл глаза и повел ими вокруг, как бы спрашивая, где он и что с ним произошло.

Лакей нагнулся над ним и, называя его маркизом, стал спрашивать, где у него болит и как он себя чувствует. Маркиз узнал своего слугу, улыбнулся ему и пристально уставился на Кирша.

Тот, свободно владевший французским языком, назвал себя и своих двух товарищей, объяснив, что они рады служить, чем могут, иностранному гостю и помочь ему в его несчастье.

— Где я? — спросил маркиз, закрыв глаза и снова открывая их.

Ему объяснили.

Веки француза опять опустились, он стал тяжело, но ровно дышать, словно погрузился в глубокий сон.

— А как фамилия маркиза? — шепотом спросил Варгин у его лакея.

— Маркиз де Трамвиль! — значительно произнес тот, подымая брови.

— Он французский дворянин?

— Аристократ, — сказал лакей.

— В первый раз в России?

— В первый!

— Никогда не был тут?

— Никогда!

— И не говорит по-русски?

— Ни слова!

— Вы давно у него служите?

— Нет, недавно. Пан нанял меня в Познани за то, что я говорю по-русски.

По-русски говорил он очень плохо, с сильным акцентом и часто вставлял в свою речь польские слова.

— А вы не знаете, — продолжал расспрашивать Варгин, — где маркиз должен был остановиться в Петербурге?

— Того совсем не знаю! — покачал головой лакей.

— Есть у него, по крайней мере, здесь кто-нибудь, кому можно было бы дать знать о случившемся с ним?

— И того не знаю!

— Как же быть? — обратился Варгин к товарищам. — Ведь нельзя же оставлять его здесь, на перепутье!

— Да и везти никуда нельзя, — сказал Кирш, — пожалуй, не выживет. Похоже на то, что дай Бог, чтобы до завтра дожил.

— Вот жизнь-то человеческая! — философски заметил Варгин, глядя на молодое, нежное и красивое лицо маркиза, — ведь какой молодец, подумаешь! Если бы ему сегодня утром сказали, что вечером он будет накануне смерти, он, конечно, не поверил бы, а теперь…

Маркиз вдруг поднял глаза и, словно в ответ на слова Варгина, произнес ясно и отчетливо на французском языке:

— Я умру!

Эти два слова Трамвиль произнес так неожиданно, что никто в первую минуту не нашелся, что ответить ему, и водворилось неловкое и долгое молчание.

— Я умру, — повторил маркиз, — я это чувствую. Станислав! — позвал он, не поворачивая головы, двинуть которую был не в силах, и только глазами ища своего слугу.

Станислав, стоявший у изголовья, подошел и стал так, чтобы его было видно больному.

— Шкат… шк… — невнятно пробормотал тот заплетающимся уже языком.

Сделанные им усилия, чтобы проговорить несколько слов, заставили его снова ослабеть.

— Шкатулку? — подсказал Станислав, видимо научившийся уже понимать барина с полуслова.

Трамвиль закрыл глаза, как бы сказав этим: «Да!». Станислав взял со стола тяжелую, окованную скобами шкатулку и поднес ее.

— Открыть?

Маркиз опять показал глазами, что «да».

Шкатулка была та самая, которая при падении экипажа причинила все несчастья, ударив углом в голову бедного Трамвиля.

Станислав открыл ее.

Там стоял в бархатных гнездах ряд пузырьков и флаконов, так надежно помещенных, что ни один из них не разбился. Правда, они были сделаны из прочного, граненого, очень толстого хрусталя.

— Крайний… в… левом… углу… — напрягая все свои силы, выговорил маркиз.

Тут на помощь Станиславу пришел Кирш. Он скорее поляка распознал, какой угол считать левым, достал флакон, показал его Трамвилю и спросил:

— Этот?

Трамвиль закрыл глаза.

— Сколько капель?

— Три.

— Три капли только, на стакан воды? — переспросил Кирш.

— Да!

Кирш налил воды в стакан, капнул три раза из флакона ярко-красной, цвета чистого рубина, жидкости, отчего вода не порозовела, а приняла только перламутровый оттенок, и снова спросил:

— Дать вам это выпить?

— Да, да!.. — показал глазами маркиз.

Кирш осторожно поднес к его губам стакан со странным лекарством и бережно почти вылил ему в рот его содержимое.

Через несколько минут глаза Трамвиля широко открылись, он улыбнулся и заговорил бодро и свободно. Три капли сделали чудо, вернув ему, полуживому, жизнь.

— Чем ушибся, тем и лечись, — заметил Варгин. — Шкатулка ушибла, в ней же и лекарство оказалось.

— По всей вероятности, удар, полученный мной в голову, не обойдется без серьезных последствий, — заговорил маркиз. — Рана, вероятно, не опасна, но по тому состоянию, в котором я только что находился, можно судить, что существуют несомненные признаки мозговой горячки.

Тогда почти всякую болезнь называли «горячкой».

— Светлый промежуток, который позволил мне очнуться, — продолжал маркиз, — и который я решился поддержать и продолжить приемом сильного средства, скрытого в каплях этого эликсира, — не что иное, как вспышка угасающей лампы, которая вдруг блеснет, перед тем как окончательно потухнуть. — Трамвиль приостановился, как бы испугавшись, не слишком ли он говорит многословно и поспеет ли договорить то, что ему было нужно. — Силы скоро снова оставят меня, — сказал он, — и, может быть, не вернутся. Но я не могу умереть, не исполнив до конца того, зачем приехал сюда. Надеяться на выздоровление трудно.

— Отчего же? — начал было Кирш. — Может быть, и обойдется?

— Дайте мне договорить, пока я могу это сделать, — перебил его Трамвиль. — Я вижу, вас трое возле меня добрых людей, принявших во мне участие. Судьба, пославшая мне, может быть, последнее испытание, столкнула меня при этом с вами, точно желая все-таки оказать мне помощь. Дайте же мне слово, что вы исполните мою просьбу…

— Что он говорит? — спросил Варгин, не понимавший по-французски.

Елчанинов понимал, хотя говорил плохо.

— Он просит нас что-то исполнить для него, — пояснил Кирш.

— Ну, конечно, мы согласны! — решил Варгин.

— Говорите, — сказал Кирш Трамвилю, — мы готовы служить вам.

— И даете слово, что все сделаете так, как я скажу?

— Даем.

— Немедленно, то есть сегодня же на рассвете?

— Когда угодно, хоть сегодня на рассвете.

— Тогда слушайте, — проговорил Трамвиль и начал объяснять, в чем состояла его просьба.

Он лежал, неподвижно вытянувшись на скамейке, с обвязанной головой, не шевелясь, но говорил отчетливо, словно владел всеми своими силами. Эта бодрость его голоса составляла странную и резкую противоположность с полным бессилием его тела. Казалось, на скамейке лежал не живой человек, а покойник, который вдруг заговорил, и речь его жутко звучала в освещенной сальными свечами закопченной «чистой» горнице придорожного трактира.

Гроза на дворе унялась, и только изредка раздавались раскаты удалявшегося грома.

— Я не могу двинуться, — сказал Трамвиль, — боюсь, что всякое лишнее усилие скорее заставит наступить забытье. У меня на груди надета замшевая сумка на тесемках; снимите ее!

Кирш распахнул ему ворот рубашки и достал сумку. Трудно было, не беспокоя больного, снять ее ему через голову. Кирш обрезал тесемки.

— Так, — одобрил маркиз. — В этой сумке лежит письмо. Вы возьмете его и сегодня же на рассвете отправитесь в Зимний дворец.

— В Зимний дворец? — переспросил Кирш.

— Да, и если государь император сегодня там…

— Это письмо к государю? — удивился Кирш.

— Я забыл попросить вас еще об одном, — сказал Трамвиль, — не расспрашивайте меня ни о чем, потому что большего, чем я скажу вам, я не могу сказать, и отправляйтесь в Зимний дворец, и если государь император там, то спросите придворного арапа Мустафу и отдайте ему письмо. Не рассказывайте ничего о том, как и откуда очутилось оно у вас. Если Мустафа будет спрашивать, отвечайте ему только: «Он жив в сыне». Тогда он замолчит, пойдет и передаст письмо, кому следует. Подождите. Он принесет ответ. Этот ответ немедля привезете сюда, ко мне.

Кирш выслушал очень внимательно и, казалось, все отлично запомнил.

— Все-таки я должен спросить вас, — проговорил он, — если государя нет в Петербурге, а он, что вероятнее всего, теперь в Петергофе, то как мне поступить?

— Государь здесь, в Петербурге, — уверенно произнес Трамвиль, — будьте спокойны. Если его даже вчера утром не было, вечером он приехал наверняка и почивал в Зимнем дворце. Поезжайте туда смело и сделайте все, как говорят вам.

«Вот так штука! — думал Кирш, внутренне улыбаясь. — Ехали, чтобы встретиться с привидениями, и вдруг маркиз, Зимний дворец, арап Мустафа… Странные случаются на свете положения!»

— Теперь, — продолжал между тем Трамвиль, — выньте верхнее отделение шкатулки с флаконами… Станислав!..

Лакей поспешил исполнить приказание. Под флаконами шкатулка была разделена надвое. С одной стороны были насыпаны золотые монеты, с другой — лежало несколько связок писем и бумаг.

— Ого, сколько золота! — проговорил Варгин. — Он, должно быть, богатый.

— Погоди, не мешай, — остановил его Елчанинов.

— Возьмите эти бумаги, — сказал маркиз, — и отвезите их на яхту, остановившуюся на Неве. Яхта называется «Сирена» и принадлежит леди Гариссон.

— Что он говорит? — опять спросил Варгин, не понимавший по-французски.

Кирш перевел ему.

— Я думал, он нам хочет подарить свое золото! — несколько разочарованно протянул Варгин. — Впрочем, на яхту ехать — это тоже хорошо. Я с удовольствием поеду… Все-таки интересно…

Письма и бумаги были переданы Варгину. Он обещал доставить их на яхту сегодня же на рассвете.

— Затем последнее… самое важное для меня, — сказал маркиз заметно уже ослабевшим голосом (силы, видимо, оставляли его, и действие возбуждающего лекарства проходило), — пусть третий из вас поедет в дом к князю Верхотурову…

— Князь Верхотуров умер несколько дней тому назад, — заметил Кирш.

Трамвиль продолжал, как бы не слушая:

— Отвезет туда перстень, который у меня на безымянном пальце, и расскажет все, что со мною случилось… Это самое важное для меня… Умоляю… Сделайте!

— Да князь Верхотуров умер, — повторил опять Кирш.

— Не князю расскажет, а…

Трамвиль не договорил. Судорога исказила ему лицо, все тело дрогнуло, и маркиз замер недвижимый и безжизненный.

— Пан кончается! — проговорил поляк-лакей, сложив руки.

Кирш нагнулся к больному.

— Нет, еще дышит, — успокоил он. — Снимите же с его руки перстень!

— Я боюсь, — заявил поляк.

— Да куда же я поеду с этим перстнем и кому стану рассказывать? — спросил Елчанинов. — Ведь он не договорил… Подождем, может, он еще очнется.

— Едва ли! — сказал Кирш, смело наклоняясь к Трамвилю. — А ехать тебе все-таки надо в дом князя Верхотурова. Не найдешь там никого — дело другое, а ехать — поезжай… Мы обещали ему.

— Что ж, я поеду! — согласился Елчанинов.

Кирш снял перстень и отдал его Елчанинову.