Не бойся завтра

Михаил Веллер, 2019

Эта книга – об искусстве отличать правду от лжи, ум от глупости, а обещания счастливого будущего – от суровой реальности, грядущей все ближе. Частично включает в себя избранные места из вызвавшей шок «Веритофобии».

Часть первая

Наши мамы склонялись над нами,

Дожидаясь, чтоб мы уснули,

И морочили нас колдунами.

Обманули!..

Лозунг детства

Я помню эту мерзлую песчаную улицу. Была ранняя весна, март, наверное. Яркое солнце уже грело в морозном воздухе. Я шел из школы домой. Ветер нес песок, и глаза секло. Улица, центральная в райцентре, называлась Лазо-Борзинская. Мы жили на станции Борзя Читинской области, в Забайкалье.

На фасаде ДОСА — Доме офицеров Советской Армии — алел плакат. Или транспарант, я понятия не имел. В степной, одноэтажной, деревянной и земляночной Борзе было два каменных двухэтажных здания — ДОСА и Штаб армии. 6-й Гвардейской танковой армии. А я учился в первом классе. И умел читать.

На красном полотнище белыми квадратными буквами было написано:

«Советская избирательная система — самая демократическая в мире».

Я понятия не имел, что такое избирательная система. Система — когда тебе пишут в дневник, что ты систематически опаздываешь на занятия. Что такое демократическая, я вообще ни сном ни духом.

Но я слышал, слышал, по радио прорывалось сквозь мальчишеские мысли и заботы: «Нерушимый блок коммунистов и беспартийных…», «избирательный участок…», «всенародное голосование…».

Что Советский Союз был лучшей, самой могучей и счастливой страной в мире, мы знали отлично. Ну и, очевидно, все советское было лучшее в мире.

Войну мы рисовали так: много красивых зеленых танков с красными звездами — и между ними горит один черный, кривой, со свастикой. А наверху — много голубых самолетов с красными звездами, и между ними — дымит один черный, кривой, со свастикой.

…Я не знал ничего, и знать не мог, об избирательных системах в других странах. Да и не задумывался — до крамольных университетских лет разочарования в советских лозунгах и идеалах. Но! Раньше, чем я получил представление о выборах и демократии — я твердо узнал, что советская избирательная система — самая демократическая в мире! Ты еще не знаешь, почему так, не знаешь, каковы другие системы, не знаешь их достоинств и недостатков, ты еще вообще ничего не знаешь! Но твердый стержень уже всажен, он вознесся и торчит несущей конструкцией в глубине твоего мировоззрения — вот так! Наша, не чья-то! Избирательная! Система, бля! Самая! Демократическая, на хрен! В мире, чтоб вы сдохли!

Мы росли и взрослели, узнавали больше — а понимали столько же. От нас ничего не зависело, мы это знали — но как-то не понимали. Частности и конкретности перед нашими глазами могли не совпадать с картиной, нарисованной мировоззрением. То есть страна самая богатая, а люди могут быть нищими — и одно другому не противоречит!.. Детали могут противоречить общей картине — но бесспорность общей картине счастья, достатка и справедливости неколебима!

О-па! Убеждение первично — знание вторично! Идеология первична — реальность вторична!

(День Выборов — отмечен в календаре, всенародное торжество, единство и счастье. А живопись соцреализма: передовые рабочие в галстуках, старики-колхозники с промытыми бородами, трудовая интеллигенция в очках и шляпах, румяные девушки — да кудри, да гармошка, да нараспашку, на избирательные участки!

А сосед-алкоголик на кухне спозаранок, с важностью и грохотом: «Сейчас выпью маленькую, пойду проголосую!..» Уб-бил бы гада.

А девушка в дверях, слезно: «Ну пожалуйста, пока вы не проголосуете, меня там домой не отпустят, ну сходите, чего вам стоит…»

Но не будем забегать вперед.)

…Лет пятнадцать я прожил, взрослея, со знанием и убеждением, что советская избирательная система — самая демократическая в мире. Ничего не знал, ничего не понимал, ничего не пытался осмыслить — но мнение имел! И убежден был до самой глубины души.

На всю жизнь я запомнил этот первый осознанный, зафиксированный сознанием случай внушения идеологии. Вкладывания идеологемы в неокрепшие мозги. Мозги твердеют, засыхают, деревенеют и каменеют, теряют пластичность и делаются неспособны к восприятию чего-либо нового. А имплантированная установка живет внутри них и формирует вокруг себя картину понятий о мире.

Мозги большинства твердеют, не созрев. В массе люди нуждаются в готовых унифицированных установках. Это социальный инстинкт. Чтобы жить в ладу с окружающими и делать общее дело, вести общий образ жизни, верить в свою правоту.

Почему я возвращаюсь к этому невинному массовому лозунгу моего детства? Потому что это был первый явный случай несовпадения лозунга и жизни. Ибо избирательная система была — наглая ложь, стопроцентная фальсификация, отсутствие какого-либо выбора: стадо под конвоем исполняло лицемерный ритуал. Диктатура Партии коммунистов, а точнее — диктатура высшей партийной бюрократии, узкой группы внутри Политбюро ЦК КПСС. Крепостные крестьяне-колхозники, нищие работяги и интеллигенты, тонкий слой интеллигентской и рабочей аристократии — шахтеры, профессора, знаменитые и лояльные режиму писатели. Госплан на все — от выпуска презервативов до фасона рубашек на пятилетку. И ничего от тебя не зависит, ничего не можешь изменить, а за инициативу бьют. И опускаешь бюллетень с единственной фамилией, вставленной единой и диктаторствующей Партией.

Но ритуал превращен пропагандой в праздник, музыка, дефицитное пиво на избирательных участках, а ты — хозяин, а ты — веришь! Вопреки глазам, мозгам, знакомым и жизненному опыту.

Веришь вопреки уму и глазам. Это важно. Это — сила вбитой идеологии.

Опергруппа

А вот студент Ленинградского Университета в возрасте максимально высокого мнения о своем уме и образованности. Правда, в данном случае ум и образование излишни — едем в стройотряд, на Мангышлак, работать исключительно руками и жариться в пустыне.

Студенческий эшелон. Двадцать плацкартных вагонов по шестьдесят человек и один купейный — штабной, в середине. Кондиционеров еще нет, но окна открываются, вращение ручки поднимает верхнюю часть стекла в паз стенки, и ветра шумят по вагонам. Колеса стучат, мазут пахнет, степь несется назад — все как положено.

Мы — едем в купе штабного вагона. Хотя это наша первая стройка, и никаких должностей у нас нет. Мы — это два филолога и два историка, все после первого курса, девятнадцать лет. За стенкой — командир и комиссар эшелона, районный врач, областной мастер, все или старики (курс пятый), или освобожденные (профессиональные комсомольские работники).

Мы — опергруппа. На рукаве серой формяги типа африканского корпуса Роммеля — красные повязки. Собрали по принципу «кто под руку подвернулся и вид имел». В наши обязанности входит поддержание порядка в эшелоне и доведение приказов руководства до личного состава.

Раз в час мы смотрим на часы — «Пора!» — и, разбившись на две пары, обходим эшелон в нос и хвост. Тамбурные двери хлопают, переходные мостики гремят. Размяклый полуголый народ смотрит неприязненно и в спину иногда называют псами. Это звучит признанием, почти комплиментом.

Мы наблюдаем строго и ответственно.

Изредка видим след выпивки: бутылок нет, но прочий антураж налицо и глаза с красных рож блестят характерно. И наше карательное выражение дает им понять, что можем уличить и покарать. В стройотрядах сухой закон, за нарушение отчисляют, а это может повлечь за собой (пугали нас) и академические неприятности.

И вот мы возвращаемся в свой штабной и закуриваем в коридоре у окна. Проходит командир эшелона — лет тридцати, небольшой и жилистый блондин с манерами бывшего хулигана. Убедительный командир.

И этот убедительный командир спрашивает:

— А куда это, ребята, — спрашивает, — вы все время ходите?

Мы объясняем, что ходим следить за порядком в эшелоне.

А это как? Это — за чем следить?

За соблюдением сухого закона. Ну, чтоб драка не возникла. И чтоб не сидели на ступеньках в открытых дверях тамбуров — это запрещено.

Часто проходите?

Каждый час.

А это кто вам распоряжение дал — чтобы раз и в час?

Мы сами. Установили. Для распорядка.

Много нарушений выявили, пресекли?

Ну, пока не одного. Отвечаем ему с достоинством и ждем сдержанной похвалы за инициативу и примерное исполнение обязанностей.

А командир хмыкнул, хэкнул, подбородком дернул, —

— Сидите, — говорит, — на месте. Не дергайтесь.

Мы говорим: так а делать чего?

А чего делать вам скажут, когда нужно будет.

И пошел.

Мы, натурально, задумались. С одной стороны, мы хотели как лучше. С другой стороны, вроде неудобно ехать в комфортном купе при штабе на правах аристократии и ни хрена не делать: надо же как-то свою должность оправдать! С третьей стороны, груз с плеч свалился — нам это барражирование осточертело — можно отдыхать спокойно.

Да, кстати — на обратном пути мы, уже в общем вагоне с народом, внаглую таранили пузыри прямо из станционного буфета и пускали по кругу — и ничего! И отлично себя чувствовали! А если мимо шло начальство — убирали бутыль за спину и смотрели радостно, а начальство делало строгие глазки и ухмылялось. Ну, выпьет студент — так это ж закон природы.

…И вот прошло полвека, а я помню, как жестко указывал буховатому студиозусу, что имею право снять его с эшелона, а он виновато оправдывался, а я был суров в честном сознании своего долга и права. Вы понимаете? Я над ним не глумился — я был убежден в правильности и необходимости своих действий, иначе нельзя, а как же, есть порядок, правила, приказ, и я должен соблюдать и следить!

Я был — член опергруппы, и моя правда была — правда опергруппы. А другая правда была неправдой. И все тут.

…Но мало того — мало того! Через полгода разразилось факультетское собрание стройкома, голосовали вопрос: после первого курса на дальнюю стройку не направлять, а только на ближнюю. А на дальнюю — уже после первой стройки, заслужив право на героическую романтику. И мы — второкурсники с рельсой на лацканах за Студенческую транспортную стройку на далеком Мангышлаке — дружно поддерживали! Да! Не фиг сразу на дальнюю! Ишь захотели. Пусть сначала в Ленобласти болота поосушают. А уж потом — можно туда, где мы.

То есть: когда сами мы первокурсниками записывались на Мангышлак — слухи об обязательности первой ближней стройки вызывали у нас ярость! Но мы проскочили. И теперь — сами убежденно загоняли первокурсников в пригородные болота.

Да — закон трамвая, своя рубашка ближе к телу, сытый голодного не разумеет — но тут все чуть сложней!.. Мы не были карьеристы, мы не были эгоисты и сволочи, ну, жизнь показала. Наше убеждение, что надо потерпеть ближнюю стройку — чтоб получить право на дальнюю — было абсолютно искренним! И парадоксальным образом даже не собиралось сочетаться с нашим же мнением о нашей ситуации полгода назад. Мысль о несправедливости нашего решения искренне не приходила нам в голову, вот в чем фокус!

…Через сорок лет я приду к выводу о корпоративности искреннего мировоззрения. Но мы опять забегаем.

Кубанские казаки

Это ж был фильмец! Мы его берем как ярчайший пример раздваивания реальности.

Председатель колхоза — красавец. Председатель соседнего колхоза — красавица. Они ездят на красивых, резвых, упитанных лошадях. Хорошо одетые колхозники живут в нарядных домах. На ярмарку едут в шелковых сорочках. Ярмарка ломится от изобилия продовольственных и промышленных товаров. Для сельского клуба председатель покупает рояль. Любовь двух председателей украшает колхозную жизнь. Грусть светла, а радость брызжет. На фоне золотых нив и зеленых садов. Эх, хорошо в стране советской жить!.. (была такая песня)

Тут нет ни одного пьяного, ни одного нищего, ни одного инвалида, и ни одного голодного тоже нет. Никто не ругается, особенно матом.

Рукоприкладство отсутствует. Никого ни за что не сажают — а не за что и некому.

Фантаст Ефремов Иван Антонович с его коммунистическими утопиями — скудоумный графоман против социалистического реализма народного режиссера Ивана Пырьева (ни дна ему ни покрышки). Тьфу на вашу «Туманность Андромеды» против фантастического советского счастья.

Фильма сия создавалась великим народным гением в 1948 году. Это — что? Это — когда? Это после великого послевоенного голода 1946–47 годов. Это когда массовая дистрофия крестьян, когда полтора миллиона умерших от голода, случаи каннибализма и безнадежных бунтов против властей.

Но задача искусства — показать действительность с нужной, партийной точки зрения. «Лакировка действительности», «конфликт между хорошим и отличным» — это все формулировки некогда знаменитые, расхожие. Нас интересует другое — примечательное, характерное, удивительное:

Социальная шизофрения удивляет нас. Вернее даже социопсихологическая. То есть: человек одновременно наблюдает два разных изображения одной и той же реальности — и обоим верит! И они никак не конфликтуют в его мозгу, не вытесняют друг друга. Нет психологической сшибки, нет когнитивного диссонанса.

Упрощаю: на клетке со слоном написано буйвол — и зритель этого зоопарка верит и тому, и другому. Несовпадение надписи содержимому его ничуть не смущает. О как! Он отлично существует в этой двоящейся действительности.

…Итак, советский человек образца 1949 года видел кругом одну реальность, а в кино — другую реальность, и совмещал их простейшим способом. То, что он видит лично вокруг себя — это частность, а в кино — общая типичная картина жизни. Частность может быть противна, неправильна и нежелательна — но она отнюдь не опровергает общей картины жизни. Сосед пьяница и дебошир — но вообще люди хорошие. На работе бардак — но в киножурнале «Новости дня» показывают многие предприятия — и везде порядок, чистота и производительность труда. Черт возьми, у человека может быть понос с метиоризмом, но вообще он звучит ведь гордо, ведь царь природы, плюс ум и благородство.

Между частным, плохим, очевидным — и хорошим, общим, транслируемым — человек выбирает второе.

Во-первых, кино подкреплено авторитетом умных, образованных, ответственных людей. У них ордена, их показывают в Кремле, о них пишут газеты. Их фильмы показывают по всей стране. Уж наверно они лучше знают, что к чему в жизни.

Во-вторых, это очень хорошо — то, что в кино происходит. И люди красивые, и жизнь хорошая, и страданий нет, нет бедности и болезней. Такая жизнь конечно нравится. Такой жизнью пожить никто бы не отказался. И, тем более, все они работают, трудятся, благосостояние их заслуженное, честное, и ничего ведь там невозможного нет — так ведь все и должно быть, так нам и на политинформации говорят, и начальство, и лекторы.

Желание хорошей жизни. Рождающее веру в возможность хорошей жизни. Да когда тебе показывают эту хорошую жизнь таких же людей, как ты. И твоя вера подкрепляется авторитетами. И бесконечные газеты твердят: так и есть!

Это создает эффект наведенного мировосприятия.

Ты воспринимаешь как главное не свой мир, что сам видишь и касаешься, небольшую сферу, в которой реально живешь — а мир общий, огромный, почти весь далекий и невидимый тебе, потому что такой огромный. Этот огромный мир показывают тебе умные люди, которым все верят и которые многого добились в жизни.

…И свою многотрудную жизнь советский человек воспринимал как частность, кучку отдельных недостатков, нормальные и не смертельные жизненные препятствия. А вот устройство всей страны, жизнь всего народа — это была зона справедливости, устроенности, совести и ума. Работящести и зажиточности.

И человек клял начальство и безруких работяг, качество товаров и план по валу — но за нашу советскую родину, самую справедливую и гуманную, честную и добрую — готов был грызть глотку и проливать кровь.

Человек совершенно искренне видит одно — а понимает другое. Сталкивается с одним — а верит в другое.

Иллюзия сплошь и рядом важнее очевидности. В своих суждениях и оценках человек чаще руководствуется наведенной иллюзией, нежели очевидной картиной.

…Так что жили в бедности и голоде — но знали, что это только здесь, ну еще в нескольких местах, но вообще, в главном — та счастливая жизнь «Кубанских казаков» важнее, повсеместнее, правильнее — и по большому счету реальнее наших частных страданий.

Рычаги

Простенький рассказ среднего советского прозаика Александра Яшина прославился. Дело в начале хрущевских времен было, эпоха ХХ Съезда КПСС — разоблачим кровавого Сталина и продолжим строить социализм с человеческим лицом.

Сидят в избе-развалюхе четыре мужика. Председатель, стало быть, колхоза этого, нищего, как все крестьянство страны, животновод, кладовщик и бригадир: местное правление. Надымили цигарками с самосадом и сетуют, что хозяйство организовано плохо, а начальство руководит сверху неумно.

А потом — р-раз: это они начинают партийное собрание! И нормальные адекватные мужики словно переключают внутренний регистр: несут официальную демагогию и всерьез предлагают всякую фигню, чтоб какие-то высосанные из пальца и из воздуха премии, штрафы, социалистические соревнования и прочая муть отразили линию районного руководства. Чтобы их партийные отчеты в райком соответствовали намеченным партией процессам в стране.

И у людей вдруг меняется словарь, выражения лиц, даже тембр и интонации голоса меняются. Хоп! — и люди повернулись другой стороной своей сущности.

Фиговатый рассказ очень силен именно резким сопоставлением двух социальных ролей одного и того же человека: вот он как крестьянин на своей (хоть и советской) земле, работник с человеческими заботами — и вот он как единица Коммунистической Партии, и претворяет в жизнь политику родной партии. Человек как личность — и как винтик бюрократической машины.

Вот такие «Рычаги» написал Яшин, а больше ведь о нем и вспомнить нечего.

Поразительно не то, что в человеке совмещаются две социальные роли — в человеке и больше совмещается. Отец, сын, муж, друг, работник, патриот, болельщик, охотник и бытовой пьяница — прекрасной души человек, знакомьтесь, это ваш новый сосед. И не то удивляет, что две социальные роли противоречат друг другу — страдающий от идиотизма власти крестьянин и верный исполнитель приказов этой власти. Человек — животное политическое, а значит подневольное. Как индивидуум хочет одного — а как член социума делает другое. Об этом социально-психологическом дуализме мы еще много говорить будем. Вот эсэсовец любит детей — а работает в концлагере. Вот любитель природы — валит лес: на жизнь зарабатывает.

Главное здесь — что как только человек воплощается в одну социальную роль — другая перестает для него существовать. Он не шизофреник, раздвоением личности страдать не способен. Или он заезженный донельзя Советской Властью крестьянин — или он проводник идей Советской Власти и ее функционер. По очереди! Но не одновременно, не в один и тот же миг.

И когда он крестьянин — он осуждает некомпетентного и черствого функционера-начальника, не вникающего в труд и нужды крестьян. Но когда он сам функционер — он абсолютно чужд смыслу и заботам реальной (его же собственной!!!) крестьянской жизни.

Из этого можно сделать вывод. Важнейший вывод! — и очень просто выглядящий:

Человек одновременно может придерживаться только одной системы взглядов, каковая система взглядов присуща его социальной роли на этот момент.

И интереснейшее следствие из этого вывода:

Человек способен абсолютно искренне менять свои взгляды в зависимости от смены своей социальной роли.

И тут вдруг у меня из-за плеча высовывается коллега — филолог-русист-фольклорист и кричит, тыча обличительным перстом:

— Сытый голодного не разумеет!

И мы должны с ним согласиться: да, народ это всегда знал, не углубляясь в теорию социальной психологии. На своей шкуре веками испытывает.

Вообще русский человек постоянно страдает от произвола чиновников. Об этом много писали, и Пушкин еще писал, а уж Салтыков-Щедрин как припечатывал. Но горе в другом даже, в другом секрет этого горя вечного! А в том, что как только страдающий русский садится в кресло чиновника — он волшебным образом преображается: жертва дракона превращается в дракона. Вчерашний страдалец начинает тиранить просителей, а они страдают, и ничего в принципе не меняется. И дело здесь не в короткой памяти и не сволочном характере, а в том, что в комедии жизни он сменил амплуа — и характер роли вместе с ним. А комедия в России отличается тем, что на власть управы нет — так чего не куражиться.

Или еще иначе можно сказать:

Бытие определяет сознание.

То есть: кто ты есть — так ты и думаешь. Сменится твое бытие — сменится и сознание, будь спок.

Правда бесправного просителя и правда всесильного чиновника — это две разные правды. И одна правда отторгает другую — мгновенно, в принципе, это как переход в другое измерение, в другую систему понятий и ценностей. Щелк — и переключилось.

Партизаны и женщины

Пардон за обман. Это не те партизаны, которые по лесам железные дороги подрывают и склады жгут. Эти «партизаны» — офицеры запаса, получившие когда-то звание после военной кафедры своего вполне гражданского вуза. Их раз в несколько лет норовили дернуть на двухмесячные офицерские сборы. Некоторым это нравилось: зарплата сохраняется, от семьи отдохнешь, игра в войну не всерьез, чего не развлечься.

Итак. Карелия. Лес, озеро, гарнизон. Небо, солнце: август. Курилка — бочка вкопана меж трех скамеек. Взвод курит: сорок рыл тридцатилетних ленинградцев. Лейтенанты, вашу мать. Только что автобус привез и выгрузил, только что в формягу переодели, х/б летнее офицерское полевое, и вот курим, анекдоты травим и гогочем подчеркнуто тупо. Вживаемся.

Забор, казарма, плац, дорожка — территория.

И — по этой дорожке идет женщина. Появилась из двери штаба, и мы видим ее сбоку и удаляющуюся со спины. Лет тридцати. Приятно полноватая при всех обводах. И на солнце сарафанчик ее слегка просвечивает — в рамках приличий.

И вдруг взвод, не сговариваясь, поворачивает головы и дружно тянет вслед: «У-у-у-у!..» Как голодные петеушники. Как зэки из тайги. Как голодные зимовщики с острова. Такой хамовато-комплиментарный вой, такая смесь глумления с неприличным намеком.

Слушайте! Еще обед не наступил — сегодня утром все встали с постели со своими законными, временными или случайными подругами. Женатые, приличные, трудящиеся, несудимые. Культурные все по самое не могу, инженеры и научные сотрудники. Сугубо штатские. Чего завыли вслед бабе, как придурки?.. Тридцатилетние папаши.

А — переключились. Сменили социальную роль. Вчерашние солдаты и курсанты. Снова в армии. Х/б, курилка, забор со звездами, отдание чести: сплошь мужской коллектив. А что есть главнейшая ценность гарнизонного воина? Баба! Первая строчка приоритетной шкалы. Водка — уже вторая. Так как же не возбудиться, не приветствовать, не позиционировать себя эдаким половым разгильдяем.

И мы чувствовали себя так, что это даже не невинная шалость — а нормальная реакция, естественное приветствие, одобрили женщину, и что.

Мы выходим за забор — через пятьсот метров Выборг. Там на улице нам в голову не приходит улюлюкать вслед девушкам. Не говоря о Ленинграде. Дикари-то мы дикари, но в географии разбираемся.

Ну, смена социальной роли — смена точки зрения, смена поведенческого стереотипа, смена шкалы ценностей — это, в общем, понятно. Мы, взрослые мужчины, могли в столовой устроить бенц повару или дежурному по кухне, если нам недодали грошового черствого печенья, переварили макароны, неровно нарезали масло. Поводы для реакций были неразличимо мелки с точки зрения свободного человека — но солдаты и зэки нас поймут.

Конец ознакомительного фрагмента.