Часовщик. Сборник рассказов

Марк Полещук

«Часовщик» – первый сборник рассказов писателя Марка Полещука. Автор размышляет на темы любви, времени и предопределённости судьбы. Можно ли, зная будущее, избежать своей участи? Защититься от происков чудовищных созданий? Совладать с самим временем? Приключения и происшествия, случаи и случайности густой кровью наполняют эти истории, в каждой из которых человеческое встречается с неведомым.

Дизайнер обложки Александра Карелина

© Марк Полещук, 2020

© Александра Карелина, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-7570-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АСТЕРОИД Б-613

Мне холодно. Не могу уснуть.

Годы, проведённые в палатках или белёных неприметных комнатах, сделали из меня выносливого человека, но иногда случаются ночи, когда, даже плотно сомкнув глаза, я не могу отвлечься от внешнего мира.

Поворачиваюсь на бок. Пружины тихо скрипят под грузным телом. Проблема небольшая, если только ты не пилот самолёта с издевательски узкой кабиной. Каждый раз я втискиваюсь на своё место, словно жирная крыса в тонкие стенные перекрытия, и мне кажется, что вокруг раздаются смешки. Точнее, должны, но никто не смеётся, и оттого страшнее всего. Они списали меня в запас. Наверняка готовят какую-нибудь каверзу, чтобы окончательно отобрать и мой «Лайтнинг», и моё право служить своей стране.

«Обидно», — проносится мысль. Она мечется в черепной коробке, словно закинутый в рулетку шарик. Не важно, выпадет чёрное или красное, — всё едино. И даже пальцы, привыкшие тасовать колоду, не спасут.

Покалывает левую руку. Последнее время она плохо слушается, лётный комбинезон приходится надевать с чужой помощью. Хорошо, что остались ещё друзья. Те, что посмеиваются надо мной, а не только беспокоятся. Да, мне сорок три года, но я крепок! Ещё крепок!

Бред. Уснуть не удаётся, ранним утром вылет, может быть, крайний вылет, а я словно острый рыболовный крючок всаживаю себе в щёку и тяну, тяну со всей силы. Ради чего? Чтобы измотаться и провалиться завтра? Отличный план.

За маетой проходит час или, быть может, два. Я думаю о Консуэло, моей милой Консуэло, такой нежной и сложной. Чем она сейчас занята? Алжирская ночь бархатом укрыла дома, Консуэло распахивает окна и ложится в постель. Смотрит ли в небо, смутно надеясь увидеть мой самолёт, или тут же закрывает глаза и укрывается простынёй с головой? Я хочу, чтобы у неё всё было хорошо, и знаю, что, по крайней мере, одну вещь могу для неё сделать.

Но как бросить небо? Как отказаться от скрипа кожаной куртки, мерного тарахтения мотора, щелчков камеры, запахов масла, резины, воздушной смеси? От упругих потоков ветра, которые ловишь крыльями — продолжением собственных рук? К тому же я никогда не сражался, но добыча разведданных — дело ничуть не менее опасное, чем воздушный бой.

В моих ушах до сих пор грохочут зенитки, и чёрные кляксы от взрывов расползаются по девственно-чистому листу неба. Страшно услышать нечеловеческий, ритмичный звук. Устройство войны вообще мало подходит человеку. Она — грохочущее чудовище, которое ждёт до поры до времени, а затем отмывает себя кровью до блеска. Нашей с вами кровью.

В казарме, помимо меня, ещё двое — Гюстав и Джек. Первый — из крошечной деревушки под Лиможем, второй — из Канзаса. Нас объединяет не только работа, но и братство, что возникает между людьми, которые рискуют жизнью не ради наживы, а следуя долгу. Гюстав мирно похрапывает, мне доводилось слышать и более раскатистые ночные рулады. Джек спит на боку, поджав колени к животу, очень-очень тихо. Не знаю, откуда у него эта привычка.

За окном начало светать, а я так и не сомкнул глаз. Одиночный вылет, разведка над Провансом, район Гренобль — Шамбери — Анси. Почти родные места. Британцы вместе с американцами закрепились в Нормандии, выдвинулись на Париж.

«Неужели скоро этот ужас закончится? — думаю я. — Как хочется, чтобы поскорее. Иногда кажется, что я таю, как свеча в струе кислорода».

Победа. Как же сладко звучит слово «победа». И свобода. И конец постоянным сводкам о погибших и взятых в плен, замученных, расстрелянных, истерзанных бомбами и укусами хищных пуль.

«Разве бывают не хищные пули?»

На часах почти шесть. Медленно встаю, чтобы не разбудить сослуживцев, беру банные принадлежности, иду мыться. Вода в раковине ледяная. Смотрю в зеркало.

Человеку даётся одно лицо на всю жизнь. Его можно испещрить шрамами, можно искривить нос ударом кулака или неловким столкновением с дверным косяком, но большее нам не доступно. Глупо не любить своё лицо, потому что другого у тебя никогда не будет. Меня не считают красавцем, даже я сам так не думаю, но какое-то очарование в нём всё же есть. Может быть, это из-за носа? Или округлых бровей? Залысины, как у отца.

Наскоро расправляюсь с зубами, бреюсь. Надо бы что-то перекусить, но есть совсем не хочется. Желудок сделался жёстким и шершавым, такое не редкость перед вылетом. Чашка кофе и сигарета — не самый лучший завтрак. Через силу я отправляю насупленному животу крошечную булочку с маслом. Он раздражённо урчит в ответ.

— Готовы?

— Конечно.

Брифинг, подпись в журнале полётов. Выхожу на лётное поле и неторопливо иду к «Лайтнингу». Его уже подготовили, он стоит под хмурым корсиканским небом на взлётной полосе, призывно и горделиво задрав нос.

«Знаю-знаю, старина. Тише. Я тоже жду не дождусь», — мысленно остужаю его, чтобы не перегрелся раньше времени. Опасный, порывистый механизм, но невыносимо прекрасный в небе, среди облаков и пылающих лучей равнодушного солнца.

Залезть помогает механик. Как обычно, тяжело втискиваюсь в кабину, и даже когда ноги занимают положенное место, кажется, что я — слишком крупный слон для этой посудной лавки.

— Спасибо.

Механик кивает и ловко спрыгивает вниз. Спокойно, проверяя прибор за прибором, я облачаюсь в лётные очки и шлем, закрепляю на двух пристяжных крючках дыхательную маску. Машина исправна. Она рвётся в небо. Но мне нужно дождаться сигнала ко взлёту.

Вот и он.

>>>

Внутри самолёта я кажусь себе молнией. Неуправляемой энергией, плотной настолько, что её можно увидеть невооружённым глазом. «Лайтнинг» слушается меня, словно покорный ребёнок любимого отца, и я правлю им с холодной расчётливостью и неизбывным огнём в глазах. Небо приближается быстро. Оно захватывает, слепит. Накидывается тигром, акулой, кондором. Небо пикирует на меня, или я пикирую на него?

Выход на большую высоту. Максимальные девять тысяч метров. Дыхательная смесь отдаёт резиной — это из-за новых трубок. Скоро пройдёт.

Топлива хватит на шесть часов. Задание можно выполнить за четыре. Оставшиеся два можно использовать, чтобы задержаться среди птиц. Воздухоплавающие — непререкаемые повелители неба — ныне сброшены с Олимпа человеком, для которого вскоре не останется преград.

«Даже убийство миллионов себе подобных — не предел».

В последнее время меня одолевают тревожные мысли. Не знаю, может быть, где-то внутри я считал, что моя работа сможет изменить мир? Сделает его добрее и научит людей ценить не только своё животное естество, но и тех, кто рядом; тех, кто нуждается в помощи? Не вышло.

Эта война, и те, я уверен, кто последует за ней в будущем, докажут мою несостоятельность. Хотя, может быть, это несостоятельность искусства целиком: неспособного ничего поменять и никого спасти.

«Задание», — напоминаю я себе и гоню мысли прочь. Полёт до Прованса займёт не больше полутора часов, а там — немецкие самолёты, зенитки и родина под пятой захватчика.

«Отбирать у людей землю и дом, превращать их в рабов, убивать их — и всё ради глупой идеи превосходства. До чего страшно».

Будто бы в противовес земной скорбной юдоли, небеса безмятежны и спокойны. Самая страшная гроза здесь едва ли сравнится с залпом артиллерии, со взрывом гранат и рычанием танков, с криками боли умирающих.

«Люди поднялись в воздух, и теперь взрывы и стрёкот пулемёта можно услышать даже в небе. Мы уродуем всё, чего касаемся».

Показался далёкий родной берег. Я тяжело вздохнул, взялся покрепче за штурвал и начал медленно снижаться.

>>>

Три часа я плясал в небе над Провансом.

Зайти удалось незамеченным, достаточно было снизиться и не дать себя обнаружить. Хороший знак, но это не значит, что через десять или двадцать минут на охоту не бросятся «Фокке-Вульф», или пространство не заполнит чернильный кашель зенитных башен.

Мне страшно, но вместе с тем я чувствую, что зрение становится острее, дыхание выравнивается. Уверенный стук сердца заглушает рёв мотора, и я поднимаюсь выше, чтобы сделать первый снимок.

Гренобль выглядит мирным и спящим. Раннее утро. С такой высоты я не вижу ни чёрных военных шеренг, ни уродливых квадратов танков. Жителей, впрочем, тоже. Командование интересует численность врага и расположение укреплений. Вот я спускаюсь ниже, в глаза бросается несколько сожранных огнём зданий. Миг, и это зрелище исчезает навсегда.

Немецкие войска в городе. Под технику отвели большое поле, некогда, наверное, засеянное пшеницей. Щелчок камеры. Ещё один. Я чувствую их внутренностями, словно раскалённая игла касается изнанки сердца. Несколько чёрных точек, стоящих по периметру поля, начинают двигаться. Заметили. Рано или поздно всегда замечают.

Начинается чехарда. Игра не на жизнь. Одиночка против десятка вод. Я недостижим для большинства из них, а они все как на ладони. Набираю высоту, ложусь на курс к Шамбери. Нужно торопиться. «Лайтнинг» — манёвренная машина, юркая. Не зря её так прозвали. Выжимаю из мотора максимум; стрелки на приборах приближаются к красной зоне, но пока что не пересекают границу, за которой опасность вырастет многократно.

Перед внутренним взором появляются картины: солдаты, увидевшие вражеский самолёт, докладывают старшим по званию. Депеши стремительно отправляются в оперативный штаб, откуда в течение минуты-двух приходит ответ. Протяжный сигнал тревоги сотрясает окрестности баз и орудий; люди занимают положенные места. Мне кажется, я даже могу представить, как они выглядят. В серой форме, измученные напряжением войны, с тёмными кругами под глазами, такими же, как и у меня, оторванные от утренних процедур и простых дел, из которых состоит жизнь. Сейчас им предстоит убить человека, одного единственного человека, который не пытается убить их. Это не защита в прямом смысле слова. Но ведь я — разведчик; информация, полученная мной, склонит чашу весов и поможет сохранить жизнь англичанам, французам, американцам ценой жизни немцев.

Если взглянуть здраво, в любом случае люди погибнут. Этого мне не изменить.

В Шамбери меня ждут. Первые залпы зенитных орудий вибрацией проходят по корпусу самолёта. Руки тянут за рычаги, вызывая к жизни манёвры, вписанные в подкорку мозга бесконечными тренировками. Я скольжу меж облаков, чтобы выбрать безопасную траекторию захода на цель. Мне доводилось служить на бомбардировщике, и неповоротливость несущих смерть машин доставляла мне физическую боль.

Рация, выключенная, чтобы не выдать меня раньше времени, слегка похрипывает, улавливая чужие сигналы. Резкое снижение привычно взбалтывает органы. Камера снимает аккуратные вражеские позиции; чуть позже на этих снимках смогут разобрать состав и намерения войск. Я понимаю, что долго мне здесь не продержаться, но чутьё говорит, что кадры вышли плохими. Нужен ещё один заход. Будто чёрные осьминоги выныривают из небытия вокруг, пока я поднимаюсь на недостижимую для орудий высоту. Пока работают только два, но, если подключится ещё хотя бы одно, придётся забыть о втором заходе.

Голова чиста, в ней ни единой мысли, все моё существо сконцентрировано на задаче. Решаю не делать второй заход, долететь до Анси, сделать снимки там и вернуться позже. Можно спрятаться за облаками.

«Выполнять!»

«Лайтнинг» доставляет меня и камеру в Анси за каких-то полчаса. Короткая игра в кошки-мышки, тяжеловесные воздушные удары. Скрип металла, но я точно знаю, что самолёт выдержит. Его предназначение — сражение, и скрип — всего лишь жалостливый стон машины. На самолёты-разведчики не устанавливают орудия. Мой «Лайтнинг» не может ответить врагу.

«Уймись. Осталось немного».

Я инстинктивно поглаживаю штурвал во время короткой передышки, мягко поворачиваю и захожу на траекторию. Вычислить меня ничего не стоит, но немцы ошибаются. Почему? Потому что меня хранит судьба?

«Смерть примешь от волн, точно вижу», — вспоминаю слова гадалки, с которой виделся единожды в маленьком алжирском домике из белого песчаника. Позже всем говорил, что она спутала меня с матросом. Но сейчас в её словах неожиданно много веса. Щелчки камеры.

«Можно уходить».

Обратный полёт. Зенитки в Шамбери, чёрные кляксы над Греноблем. Молния, уходящая от смертоносных взрывов в последний момент. Время — три часа над территорией противника. Достаточно. Пора домой.

>>>

Лигурийское море блестит на солнце, не тревожимое ни единым порывом ветра. Кажется, само небо рухнуло вниз и задремало, растянувшись на огромном куске земли.

Я зачарованно наблюдаю за ним.

«Найдёшь свою смерть в волнах…» — снова вспоминаю я. И что с того? Прекрасная смерть, едва ли не лучшая на Земле. Ещё бывает смерть от старости, она, кажется, привлекательнее, хотя на деле… кто его знает? Может, вообще нет никакой разницы, как умираешь, и всё, что с тобой происходит, — последнее падение: всё дальше в черноту космоса, расцвеченного миллиардами звёзд.

Посторонний стук привлекает моё внимание. Когда находишься так высоко, звук, подобный этому, может означать крошечную проблему или скорую смерть. Мотор всё так же пыхтит, приборы исправно сообщают, что машина в норме. Настойчивый стук повторяется, будто кто-то кулаком бьёт по защитной крышке кабины. Я оборачиваюсь и не верю своим глазам.

Живой мальчик. Заглядывает внутрь, как ни в чём не бывало, стоя на корпусе самолёта, несущегося на огромной высоте. Кулак требовательно стучит по стеклу.

— Открывай, — произносит он. Я вижу, как шевелятся губы, но не слышу голоса, хотя и понимаю, что мальчик говорит. Отрицательно качаю головой. Он хмурится, потом поднимает кулачок и опять стучит.

У него пшеничного цвета кудри, разбросанные по голове, и тонкие брови, и слишком бледная кожа. Как он очутился на корпусе моего самолёта? Здесь, посреди неба?

— Ты уже забыл меня? — спрашивает он.

— Нет.

— Тогда открывай. Я должен тебе кое-что показать.

Преодолев бурное смятение, я тяну руку к ремням безопасности. Одному мне их не расстегнуть. Как, впрочем, и не открыть кабину. Я поворачиваюсь к мальчику и показываю ему левую руку.

— Она не работает.

— Работает. Ты просто забыл, как это делать.

— Моя травма…

— Все раны зарастают, и остаётся только память.

— Но…

— Значит, твоя не заросла, и ты не пустил её в память. Ладно.

Мальчик кладёт ладони на стекло, я замечаю, что на них нет линий. Хочу спросить его об этом, но происходит невероятное: руки мальчика светятся тёплым жёлтым светом и проходят сквозь крышку кабины. Он склоняется надо мной, расстёгивает ремни.

— Держись крепче!

Одним невероятно сильным движением он вынимает меня из кабины. Я бьюсь коленкой о штурвал, вскрикиваю. Мальчик смотрит на меня.

— Мой браслет!

— Не волнуйся.

Ветром срывает перчатку. Серебряный браслет, который я никогда не снимаю, таинственным образом пропадает с моего запястья.

— Мы полетим на другую планету. Там никого нет, и мы сможем поговорить.

— Что? Как мы это сделаем?

— Мы уже это делаем. Смотри.

Он весь светится, и я замечаю, что свет обволакивает меня. Мы действительно летим, поднимаясь всё выше и выше, а самолёт, мой верный «Лайтнинг», потеряв пилота, уходит в отвесное пике. Вскоре небо перестаёт быть голубым, наполняется чернилами. Впрочем, в космосе не темно: постоянно светят звёзды — некоторые освещают нам путь, другие нет. Мне встречаются жёлтые звёзды, голубые и красные, а мальчик рассказывает, что есть ещё зелёные и фиолетовые, но они слишком застенчивые, чтобы показываться незнакомцам.

— А ты их знаешь?

— Знаю две. Они очень красивые, но всегда думают, что недостаточно.

— А твоя планета близко?

— Моя? Нет. Моя далеко отсюда. Мы летим на другую.

Мальчик кажется мне смутно знакомым, но память лишь дразнит, не желая открываться. Полёт мало-помалу замедляется, и вот я уже могу различить крошечный астероид. Он абсолютно лыс, на нём только два табурета.

— Что это?

— Планета для разговоров. Никто здесь не живёт, но для бесед она подходит отлично.

— И вправду.

Мы приземляемся в двух шагах от табуретов. Астероид действительно крошечный. Первым делом я обхожу его по экватору, и это занимает у меня пятнадцать шагов и около сорока восьми секунд. Мальчик не сводит с меня глаз. Наконец, я заканчиваю обход и сажусь на один из табуретов. Мальчик садится напротив.

— Ты, конечно, знаешь, почему я пришёл к тебе.

— Нет.

— Знаешь. Потому я не буду говорить долго и утомлять тебя.

— Правда, я не знаю.

Тут мальчик склонил голову набок и внимательно посмотрел на меня.

— Ты забыл?

— Что?

— Ты забыл?

— Я не знаю.

— Ты забыл?

Я морщусь. Складывается ощущение, что, раз задав вопрос, мальчик будет повторять его, пока не получит ответ.

— Да. Я забыл. Память подводит.

— Ничего страшного.

— Так зачем ты пришёл ко мне?

— Ты знаешь.

— Но я ведь забыл!

— Так ведь это не означает, что ты не знаешь. Тебе просто нужно вспомнить. А сделать это можно и потом.

— Как тебя зовут?

— Ты знаешь.

Я хмурюсь.

— Мне не нравится наша беседа.

— Мне очень жаль.

— Отправишь меня домой?

— Да. Но прежде я должен кое-что сказать. Кое-что очень важное.

Мальчик поджимает губы, убирает руки в карманы штанов, но тут же достаёт их, сжимает ладони в кулаки и кладёт их на колени. Я молча наблюдаю за ним, не зная, что и думать. В голове роятся тысячи мыслей, а мне их даже отогнать нечем. Разве что той фигурой в чернильной мгле — огромным слоном, который плывёт навстречу такому же огромному киту. У них чёрные лоснящиеся тела, и мне кажется, что они хотят убить друг друга.

«Какой же будет шум?»

Но ни единого звука не долетает до нас, когда два гиганта сталкиваются. Расцветает пунцовый цветок взрыва. Уж этот грохот точно до нас доберётся.

Тишина. Лишь цветок за цветком распускаются взрывы, словно алые кляксы на чёрной бумаге.

–…ет.

— У тебя тоже закладывает уши?

— Что?

— Уши. Закладывает.

— Это плохо.

— Почему?

— Потому что это значит, что мне пора вернуть тебя домой, а ты так ничего и не понял, потому что стал слишком взрослым. Взрослые — странный народ.

На этих словах мальчик вскакивает на табурет, склоняется надо мной и хлопает в ладоши. Звук кажется мне чересчур звонким. Писк в ушах никак не желает проходить. В глазах темнеет.

Я вновь оказываюсь в кабине пилота.

«Лайтнинг» падает. Слишком быстро, и я изо всех сил тяну рычаг на себя. Мне не хватает времени выровнять самолёт. Я увеличиваю скорость, выжимаю из мотора всё, что можно. Он в гневе рычит, почти визжит мне в лицо.

«Давай».

Теперь я вижу только воду.

«Давай».

Могу различить отдельные волны.

— Давай!

Упрямый нос «Лайтнинга» пересекает линию горизонта, машина встаёт на прямой курс. Я весь мокрый от пота и слёз. Руки часто и мелко трясутся, так что не сразу удаётся снять дыхательную маску.

Галлюцинация. Мальчик, астероид, разноцветные звёзды, «твоя роза очень по тебе скучает», всё — бред изголодавшегося по воздуху мозга. Я прислушиваюсь и едва-едва различаю шипение. Новый шланг прохудился, в дыхательной смеси недостаёт кислорода.

«Боже, спасибо тебе».

>>>

На базе в Поретте меня встречают как героя.

Снимки вышли отличными. Союзники объявили наступление на Париж. Ликование в рядах моих соотечественников настолько бурное, что идут слухи о пирушке, устраиваемой поваром Гиже на исходе дня.

— Тони, пойдёшь к Гиже?!

— Не знаю, Гюстав. Меня вызывают в штаб.

Улыбка на лице лётчика меркнет. Конечно, все знают, для чего меня могут вызвать в штаб. Похвалить, может, представить к какой-нибудь награде — и «обрубить крылья». Для каждого пилота это трагедия, но здесь, среди своих, её ощущаешь куда острее. Потому что для них ты — будущее, которое однажды наступит.

— Всё будет хорошо, — уверяю я Гюстава, хлопая его по плечу. На душе скребут кошки.

Как и ожидалось, командование отвергло моё прошение на ещё один боевой вылет.

— Война — дело решённое, — говорит кто-то в комиссии, из которой я знаю только генерала, лично ходатайствовавшего за меня перед де Голлем. Он молчит, хмурится и избегает моего взгляда. Никакой позорной отставки по причине возраста: штабные интриганы просто-напросто сообщили мне секретную информацию, тем самым сделав меня заложником «охраняемых и свободных от врага территорий».

Как знающего военную тайну, меня комиссовали в Танжер, откуда я должен был отправиться в Алжир, к жене. На попойку к Гиже я уже не попадал.

Впрочем, до отъезда со мной произошёл ещё один загадочный случай, природа которого так и осталась для меня загадкой. Ранним утром, ожидая транспорт до Кальяри, я решил прогуляться и заглянуть в ангар, чтобы попрощаться с боевым товарищем. «Лайтнинг» на земле — зрелище не менее впечатляющее, чем в воздухе, хотя в ангаре он выглядит скорее узником, чем его обитателем. Дорога отняла у меня не больше восьми минут, и вот я уже вошёл в пахнущий машинным маслом и кислым раствором аммиака ангар номер три. Яркий солнечный свет проникал внутрь постольку-поскольку, и, ослеплённый темнотой, я привалился к стене, ожидая, когда глаза привыкнут.

— Анри!

Никто не отозвался. Да и слишком тихо было внутри. Сердце чувствовало безлюдность помещения. Я крепко зажмурил глаза. Открыл. В ангаре никого и ничего не было. Ни людей, ни самолёта.

«Что случилось?»

— Анри!

Я выбежал на улицу, опять ослеп, но был слишком взволнован, потому добрался до следующего здания в пять больших шагов по памяти. Здесь шумела жизнь; кто-то насвистывал прилипчивый мотивчик, гремел инструментом. Ворвавшись словно метеор, я привлёк к себе всеобщее внимание.

— Анри!

— Да.

Мой хороший друг и блистательный механик вышел вперёд и протянул руку. Машинально пожав её, я всмотрелся в его лицо. Обычная улыбка, спокойствие в глазах.

— Мой «Лайтнинг»…

— Что?

— Мой самолёт! Он… пропал.

— Друг, прости, но он не пропал. — Что-то в глазах Анри поменялось, и я уже был готов услышать, что его отдали новому пилоту, молодому и умелому, что он, видимо, обкатывает его. — Его сбили вчера вместе с пилотом. Над морем. Трагедия…

Я ошарашенно уставился на Анри.

— Как…

— Проклятый фриц, кто же ещё, — ответил механик. Его слова никак не укладывались в голове.

«Ведь пилот я! Я вчера летал на нём и вернулся на базу!» — моя первая мысль. Анри ещё что-то говорил, его губы шевелились, но я не слушал. «Лайтнинг» никогда бы не отдали другому пилоту так быстро, к тому же вчера не было вылетов, кроме моего. Но самолёта нет, он погиб вместе с пилотом, а я всё же стою здесь.

— Анри?!

— Да?

— Ты меня видишь?

— Отчётливо, друг мой!

Я хотел было спросить, кто вёл мой «Лайтнинг», но тут сообщили о прибытии машины, и пришлось незамедлительно отправиться в путь. Корабль до «большой земли» отплывал раньше положенного, надеясь опередить наступающую непогоду.

Всю дорогу я размышлял о том, кто разбился в моём самолёте и постоянно ощупывал себя: руки, бёдра, лицо. Всё на месте. Солдат, ведущий машину, посматривал на меня с плохо скрываемым волнением. Я здесь. Я живой. А в ушах стоит гул мотора «Лайтнинга», уходящего в пике. На глазах выступают слёзы.

— Мсье, всё хорошо?

— Что?

— Вы…

Я тут же утёрся рукавом, чтобы не смущать постороннего человека.

— Ведь всё хорошо. Жизнь на этом, — кивок головы в сторону давно скрывшейся с виду авиабазы, — не заканчивается.

— Да, вы правы.

— Извините, моя сестра… она очень любит вашу книгу. Не могли бы вы…

В руки мне лёг крошечный экземпляр «Маленького принца» в твёрдой обложке. Я тут же понял, что за мальчик стучался в мою кабину. Почему он? Спустя столько лет, посреди Средиземного моря, в последний мой полёт?

Я и не заметил, как машина затормозила у порта. Свежий бриз, коснувшийся лица, освежил и привёл меня в чувство. Я смотрел на обложку, сжимал книгу в руках тем сильнее, чем больше страшился оказаться мертвецом, бесплотным духом.

— Мсье…

— Ах, да. Простите. Я задумался. Так вашу сестру зовут Джейн, верно?