Классический либерализм и будущее социально-экономической политики

Марк Пеннингтон, 2011

В книге «Классический либерализм и будущее социально-экономической политики» автор предлагает всеобъемлющую защиту принципов классического либерализма. При этом он связывает экономические аргументы, которые обычно выдвигаются в пользу социально-экономической политики классического либерализма, ограниченного правительства и открытых рынков, с моральными и этическими аргументами, которые также имеют отношение к институциональным аргументам. Эту связь обеспечивает понятие «робастная политическая экономия» – нам нужны робастные (устойчивые) политические институты, способные выдерживать давление и напряжения, создаваемые слабыми сторонами человеческой природы. В книге рассматривается две из них: – проблема ограниченной рациональности (люди не всеведущи и им приходится действовать в условиях неопределенности) – проблема стимулов (в некоторых ситуациях люди склонны действовать оппортунистически, так что требуются институты, дисциплинирующие потенциально оппортунистического агента). Первая часть книги представляет собой прямую полемику с представителями конкурирующих социальных философий: – сторонниками государственного вмешательства, черпающими свои аргументы в ложных «провалах рынка», – сторонниками двух разновидностей коммунитаризма – эгалитаристами, отстаивающими специфически понимаемое равенство и социальную справедливость. Во второй части автор систематически применяет принципы, сформулированные в первой части, к проблемам – социального обеспечения, – формированию наднациональных бюрократических надстроек, – защите окружающей среды и др. вопросам.

Часть I

Вызовы классическому либерализму

Глава 2

Провалы рынка, «старые» и «новые»: вызов со стороны неоклассической экономической теории

Введение

Экономическая теория находится в сложных отношениях с классической либеральной традицией. С одной стороны, для иллюстрации того, каким образом сложные процессы социальной координации могут осуществляться, не будучи направляемыми централизованной административно-командной системой, часто приводятся произведения Адама Смита. Но, с другой стороны, инструментарий современной неоклассической экономической теории придает большое значение широкому набору «провалов рынка», которые, как считается, оправдывают корректирующее государственное вмешательство. Даже критики рыночной экономики, по-видимому, стали жертвой путаницы по поводу того, в каких отношениях находятся экономическая теория и классические либеральные умозаключения. По мнению многих, полностью рациональные агенты, населяющие модели современной экономической теории, являют собой искаженное представление о человеческой природе, изобретенное для того, чтобы выводить из него либерально-рыночную политику (см., например, Barber, 1984; Ramsay, 2004). Однако эти критики зачастую не в состоянии увидеть, что те же самые модели рациональности используются современными экономистами для привлечения внимания к предполагаемым недостаткам системы нерегулируемого рынка и для обоснования масштабной государственной активности. Как однажды заметил Фрэнк Найт (Knight, 1982: 57): «Критики предпринимательской экономической системы, не обладающие ясным пониманием того, как работает ее механизм, не могут определиться, критиковать ли ее за то, что ее функционирование соответствует теории, или же за то, что не соответствует».

Неразбериха по поводу статуса классического либерализма во многом возникает из-за различий в интерпретации «равновесия» в экономической теории. Для тех, кто работает в рамках мейнстрима неоклассической экономической теории, состояние равновесия является критерием, на основе которого следует оценивать результаты рыночных институтов, действующих в «реальном мире». А с точки зрения классического либерализма робастная политическая экономия применяет понятие равновесия как форму анализа, основанного на «идеальных типах», для исследования того, как институты справляются с имеющими место в «реальном мире» ситуациями, которые отклоняются от равновесного идеала (Boettke, 1997).

В этой главе, фокусирующей внимание на «проблеме знания» и «проблеме стимулов», доказывается, что современный неоклассический анализ экономической политики не способен удовлетворить требованиям робастной политической экономии. Глава начинается с краткого обзора смысла и интерпретации равновесия в современной экономической теории, а затем в ней рассматриваются слабости, присущие таким теоретическим рассуждениям, в контексте «старых» и «новых» аргументов по поводу «провалов рынка». Сюда входит анализ некорректного применения понятия равновесия в «споре об экономическом расчете при социализме» и при разработке теорий внешних эффектов (экстерналий) и общественных благ. Представлены также объяснение и критика более современных теорий провалов рынка, связанных с именем Джозефа Стиглица. В довершение ко всему глава включает некоторые дальнейшие рассуждения по поводу статуса теоретических построений на основе понятия равновесия и предлагает альтернативный эволюционный критерий для робастного применения сравнительного анализа институтов.

Равновесие, эффективность и робастная политическая экономия

Анализ равновесия играет центральную роль в экономической теории главным образом потому, что последняя стремится выделить условия, при которых торжествует «эффективность». Разумеется, эффективность является оспариваемым понятием — если люди различаются по своим целям и ценностями, то действия, которые эффективны с точки зрения одного актора, могут быть неэффективными в глазах других. Экономическая теория пытается избежать этой проблемы несоизмеримости ценностей, определяя эффективность на основе способности различных институтов предоставлять возможности для удовлетворения индивидуальных предпочтений. Люди придерживаются разных субъективных ценностей, но именно эти различия в ценностях создают возможности для осуществления взаимовыгодных актов обмена. В этом контексте определенные институты могут препятствовать эффективной реализации людьми их предпочтений, в то время как другие могут облегчать их осуществление эффективным образом.

Общепринятым критерием, на основе которого экономисты мейнстрима оценивают характеристики институтов с точки зрения эффективности, является «оптимальность по Парето». Критерий Парето удовлетворяется, если не существует никакой другой договоренности, в рамках которой положение некоторых улучшится, в то время как положение всех остальных не ухудшится. Выполнение этого критерия подразумевает, что исчерпаны все возможности увеличения общественного продукта и взаимовыгодного обмена и что единственным способом, которым некоторые люди могут улучшить свое положение по сравнению с этим состоянием, является процесс перераспределения богатства. Условия, которые должны удовлетворяться, чтобы децентрализованная рыночная экономика достигала состояния равновесия, оптимального по Парето, первоначально были изложены Леоном Вальрасом, но в формальном виде были сформулированы в 50-х годах XX в. Эрроу и Дебрё (Arrow and Debreu, 1954) в виде фундаментальных теорем экономической теории благосостояния. Эти условия включают наличие полной информации у производителей и потребителей; совершенную конкуренцию, при которой имеется большое количество покупателей и продавцов, ни один из которых не может оказывать существенного влияния на цены; нулевые издержки мобильности ресурсов; отсутствие внешних эффектов и внешних издержек (положительных и отрицательных экстерналий).

Хотя теоремы экономической теории благосостояния составляют ядро неоклассической теории, экономисты, работающие в парадигме мейнстрима, придерживаются разных суждений по поводу того, поддерживает ли такой анализ аргументацию в пользу нерегулируемой рыночной экономики или же требуемые условия являются настолько ограничительными, что ни одна рыночная система не может даже надеяться на то, чтобы им удовлетворить. С точки зрения представителей чикагской школы, являющихся последователями Джорджа Стиглера и Гэри Беккера, общее равновесие представляет собой достоверное описание того, как на самом деле работает рыночная экономика. Производители и потребители действуют так, как будто они полностью информированы о возможностях для обмена, и даже самые крупные фирмы, учитывая масштабы рынков, на которых они действуют, считаются эквивалентными экономическим агентам, которые, находясь в условиях совершенной конкуренции, не оказывают влияния на цены [price-takers]. Но для критиков «свободных рынков», таких как Кеннет Эрроу и Джозеф Стиглиц, критерий равновесия дает серьезные основания поставить под сомнение свойства эффективности системы нерегулируемого капитализма. «Реальные» рынки отклоняются от стандарта совершенной конкуренции в столь многих отношениях, что в отсутствие государственного вмешательства они приводят к масштабной неэффективности.

Общепринятый способ применения теории равновесия хотя и по-прежнему доминирует в современной экономической науке, тем не менее не удовлетворяет критериям робастной политической экономии, сформулированным во введении к этой книге. Речь идет о неспособности неоклассической экономической теории уделить достаточное внимание тому, каким образом институциональный контекст принятия решений обусловливает получающиеся результаты. Хотя на первый взгляд равновесный анализ имеет дело с оценкой различных институциональных режимов, объяснительная сила этих моделей основывается не на свойствах той или иной институциональной среды, а на допущениях, лежащих в основе соответствующих моделей. Хайек распознал эту тенденцию еще в 40-х годах XX в., когда отмечал: «В стандартных изложениях равновесного анализа, как правило, создается видимость, что вопросы о том, как достигается равновесие, решены. Однако если присмотреться внимательнее, сразу же становится очевидно, что эти мнимые доказательства сводятся просто-напросто к ясной формулировке тех предпосылок, что были изначально приняты» (Hayek, 1948a: 45; Хайек, 2011: 55). По-видимому, и чикагская школа, и ее интервенционистские критики повинны в такой предвзятости. В первом случае посылка о полной информации и идеально согласованных стимулах приводит к представлению о том, что рынки приводят к оптимальным исходам. Во втором случае посылка об обладающих полной информацией и идеальной мотивацией государственных акторах ведет к представлению, что государственное вмешательство производит оптимальный результат. Экономистами чикагской школы не предпринято никаких попыток объяснить, каким образом рыночные акторы оказываются в состоянии приобрести способность надлежащим образом координировать свои действия — предпосылки модели общего равновесия просто-напросто отождествляются с ситуацией, с которой сталкиваются участники рынков в реальном мире. Однако в той же самой тенденциозности виновны и критики выводов, соответствующих классической либеральной политике. Признавая, что реальные рынки не могут удовлетворять критериям равновесия, они не дают никакого объяснения, почему государственные или правительственные акторы могут реализовать необходимое равновесие вместо рынков — это просто постулируется.

Однако поставить под сомнение релевантность общего равновесия так, как это сделано выше, не значит сделать вывод, что это понятие бесполезно. Требуется отказ не от равновесия как идеи, а от тех подходов, которые рассматривают равновесные состояния либо как описание реального мира, либо как описание того, какого способа функционирования мира можно и должно добиться. Более плодотворным применением понятия равновесия является использование его в качестве идеального типа. Как отмечает Бёттке (Boettke, 1997), задача идеального типа состоит в том, чтобы достичь понимания последствий, возникающих при отклонении от идеала. Отклонения от условий идеального типа фокусируют внимание на том, как различные институты справляются с действительными условиями, характеризующими «реальный мир» человеческих взаимодействий. Будучи рассмотренной в этом свете, задача робастной политической экономии состоит не в том, чтобы подчеркивать неспособность социальных или экономических институтов достигать состояния «совершенной» координации, а в том, чтобы давать институционально обоснованные объяснения той степени координации, которую мы видим на деле.

Использование равновесия в качестве идеального типа формирует базис робастного применения сравнительного институционального анализа при выработке государственной политики. Прежде чем констатировать, что тот или иной набор институтов «провалился», аналитики должны предложить объяснение того, как и почему альтернативный набор институтов покажет лучшие результаты в разрешении «проблемы знания» и «проблемы стимулов». Именно таким образом классический либерализм для демонстрации относительной робастности свободных рынков пользуется открытиями Хайека и его школы, а также достижениями школ прав собственности и общественного выбора. В рамках этой аргументации разрабатывается институциональное объяснение того, почему рыночные процессы могут быть лучше приспособлены для решения проблем несовершенного знания и несовершенной мотивации, чем системы государственного планирования и вмешательства.

Хотя рассуждения в рамках сопоставления различных институтов составляют ядро классического либерализма, этот подход к государственной политике многими не понимается. Нигде это не является столь очевидным, как в случае продолжающегося использования теории «провалов рынка». Хотя сомнительно, что на рост государственного вмешательства напрямую повлияла экономическая теория провалов рынка, существует мало видов вмешательства, для защиты которых в тех или иных случаях не приводились бы доводы на основе «провалов рынка». На представления экономистов по этому вопросу оказали влияние две отчетливо выделяющиеся теоретические волны. Первая последовала за спором 30–40-х годов XX в. об экономическом расчете при социализме; она включает теории несовершенной конкуренции и положения, развитые в теории экстерналий и коллективных благ. Вторая волна стала разрабатываться в 70–80-х годах с появлением «экономической теории информации» и теориями сетевых экстерналий. С точки зрения классического либерализма ни один из этих подходов не удовлетворяет критериям робастной политической экономии. В последующих разделах приводится защита аргументации в пользу классического либерализма от возражений со стороны как «старой», так и «новой» теории провалов рынка и таким образом высвечиваются по-прежнему не устраненные дефекты теоретических рассуждений в экономическом анализе, использующих понятие равновесия.

Классический либерализм против «старой» теории провалов рынка: наследие спора об экономическом расчете при социализме

«Старая» теория провалов рынка и спор об экономическом расчете при социализме

Современная аргументация в пользу рыночной экономики, основанная на сравнительном анализе институтов, возникла из спора об экономическом расчете при социализме, происходившего в 30–40-х годах прошлого века. В ходе этого спора Оскар Ланге и сторонники «рыночного социализма» доказывали, что аналитическая техника неоклассической экономической теории дает прочную основу для строительства «плановой» экономики. Ланге и его последователи утверждали, что нет никаких теоретических различий между теми способами, которыми решают экономическую проблему капиталистическая и социалистическая системы. Они согласились с доводом Людвига фон Мизеса (Von Mises, 1920), что эффективная экономическая система, вопреки Марксу, не может обойтись без процесса денежного расчета при оценке производственных планов. Без ценовых сигналов, указывающих на относительную редкость производственных благ, лица, принимающие решения, будут не в состоянии определить, какие именно комбинации исходных благ будут производить продукцию, обладающую наибольшей ценностью. Но рыночные социалисты придерживались мнения, что социалистическая система способна порождать соответствующие ценовые сигналы по меньшей мере столь же эффективно, как и экономика, основанная на частной собственности на производственные активы.

Согласно Ланге, если удовлетворены условия, на которых основана неоклассическая модель равновесия, то социалистические плановики смогут эффективно размещать ресурсы путем вычисления соответствующего набора «учетных цен» (Lange, 1236a, 1936b). В условиях полной информации те же самые данные, которые в неоклассической модели предполагаются доступными для участников рынка, будут доступны и плановикам в правительстве. Поэтому они смогут выполнять функцию «вальрасовского аукционера», корректируя цены вверх или вниз до тех пор, пока не будет достигнуто равновесие между спросом и предложением на всех рынках. С точки зрения Ланге, такие процедуры будут более эффективными, чем система, основанная на частной собственности, поскольку существующие «в реальном мире» рынки не удовлетворяют критерию наличия полной информации и совершенной конкуренции и требуют сложной, включающей множество деталей системы контрактов, в которых, как он полагал, не будет необходимости в государственно-административной системе.

Ланге и его последователи внесли свой вклад в нараставший поток теоретических работ о «провалах рынка», появившихся как в довоенный, так и в послевоенный период, которые ставили под сомнение способность системы частного предпринимательства удовлетворить критериям оптимальности, установленным в неоклассической модели. Продолжающийся рост больших акционерных компаний и исчезновение многих предприятий, находившихся в семейном владении, на первый взгляд служили подтверждением если и не марксистских представлений о тенденции к «самоуничтожению» конкуренции и «усиливающейся концентрации промышленности», то, по крайней мере, позиции тех, кто подвергал сомнению релевантность рынков с совершенной конкуренцией для «реального мира» (Chamberlin, 1933; Robinson, 1933; Чемберлин, 1996; Робинсон, 1986). Аналогично начало депрессии 30-х годов XX в. и ее продолжительность явным образом вступали в противоречие с информационными допущениями модели, которая утверждала, что рынки представляют собой самокорректирующиеся механизмы. В этой связи предполагалось, что социалистический строй может осуществлять расчеты, необходимые для достижения вальрасовского равновесия, но без тех проявлений неэффективности, спадов и концентрации власти, которые свойственны капитализму.

Еще больше подорвала авторитет классической либеральной позиции разработка теории экстерналий и коллективных благ в годы, последовавшие за Второй мировой войной. Эти теории, первоначально сформулированные А. С. Пигу и развитые в 50-х годах Джеймсом Мидом, Френсисом Бейтором и Полом Самуэльсоном, пришли к выводу, что из-за широко распространенного поведения по принципу «безбилетника» нерегулируемые рынки не могут предоставлять некоторые взаимовыгодные блага и услуги в надлежащих количествах. Если акторы могут перекладывать издержки на других или получать выгоду, ничего не платя, то ценовые сигналы, генерируемые децентрализованным рынком, не способны полностью отражать ценность, придаваемую соответствующим услугам обществом в целом. С точки зрения теории провалов рынка ряд услуг, от предоставления услуг общественных парков и маяков до контроля над загрязнением окружающей среды промышленностью, дает твердые основания считать, что паттерн размещения ресурсов может быть улучшен с помощью адресного воздействия государства.

«Проблема знания»: Хайек и доводы в пользу рынков, основанных на частной собственности

Экономические работы Хайека могут быть проинтерпретированы как ответ на эту теорию провалов рынка первой волны (Caldwell, 2004). В 40-х годах XX в. Хайек выступил автором серии статей, доказывающих, что претензии, выдвинутые социалистами в ходе «спора об экономическом расчете», скорее демонстрируют слабость неоклассической парадигмы, нежели позволяют сравнить робастность «реальных» рынков и социалистической экономической системы. Согласно Хайеку, признание Ланге формальных правил, которым необходимо следовать, чтобы достичь вальрасовского равновесия, ничего не говорит об относительной способности различных систем приблизиться к чему-то, хоть как-то напоминающему этот стандарт.

Согласно позиции Хайека, невозможно исходить из допущения, что информация, необходимая для экономической координации, может быть получена независимо от институционального контекста (Boettke, 1997). Допущение о существовании объективно «данного» знания означает игнорирование того, как достигается релевантное знание об относительной редкости ресурсов. Тезис Хайека заключался в том, что знание, необходимое для определения содержания ценовых сигналов, используемых для экономического расчета, не может генерироваться социалистической системой централизованного учета — по крайней мере, столь же эффективно, как это делает система, основанная на обмене объектами частной собственности. В основе своей этот аргумент представлял собой утверждение сравнительного институционального анализа, сводящееся к тому, что рыночные процессы лучше приспособлены к тому, чтобы действовать в мире, в котором отсутствуют условия, сформулированные в неоклассической модели (Boettke, 1997). Есть несколько аспектов критики Хайеком неоклассической теории, каждый из которых указывает на институциональное превосходство либерального рыночного порядка.

Во-первых, согласно Хайеку, «исходные данные», которые влияют на формирование цен в рыночной экономике, в их полноте не «даны» никакому агентству, а разделены между множеством акторов, составляющих соответствующий рынок. Система частного предпринимательства с помощью рыночной цены непрямым образом транслирует составные части этого «разделенного знания». Индивиды и организации торгуются за ресурсы на основе своего знания о личных предпочтениях, доступности заменителей и предпринимательских инноваций, известных только им самим, но в ходе этого они вносят свой частичный вклад в формирование цен, транслирующих их «порцию» информации тем, с кем они обмениваются. Последние могут изменять свои собственные решения о покупке и продаже с учетом этих данных и таким образом передавать информацию последующим агентам, подобно тому, как рябь распространяется по поверхности пруда. Так, действия находящегося на большом удалении предпринимателя, предложившего более высокую цену за олово в качестве реакции на новый источник спроса, транслируются по всему рынку, поскольку все те, кто использует олово и его заменители, начинают экономить в ответ на повышение цены. Важно, что для того, чтобы изменить характер своего производства и потребления в соответствии с новой ситуацией (например, отказываясь от более дорогих вариантов в пользу более дешевых), рыночным акторам не нужно иметь полной информации о сложной цепи событий, которая привела к росту или снижению цены, — им достаточно знать, что цены, с которыми они имеют дело, изменились. Итак: «Целое действует как единый рынок не потому, что любой из его членов видит все поле, но потому, что их ограниченные индивидуальные поля зрения в достаточной мере пересекаются друг с другом, так что через многих посредников нужная информация передается всем» (Hayek, 1948c: 86; Хайек, 2011: 103–104).

Согласно Хайеку, социалистическая система была бы неспособна достичь аналогичной координации, поскольку никакое отдельное агентство не имеет возможности охватить все меняющиеся условия спроса и предложения, с которыми сталкивается множество рассредоточенных социальных акторов. Следовательно, в сравнении с рынком, основанным на частной собственности, система устанавливаемых правительством цен приведет к нерациональному использованию ресурсов.

Второй аспект возражений, выдвинутых Хайеком против неоклассической теории, касается допущения, что «порции» информации, которыми обладают рыночные агенты в отношении планов их партнеров по обмену, с необходимостью являются достоверными. Это допущение очевидным образом содержится в понятии полной информации, которым пронизаны неоклассические модели и которое часто приводит к требованиям устранения «провалов рынка» в случаях, когда информация является «неполной». С позиций, разрабатывавшихся Хайеком, такие модели изначально исключают из рассмотрения процессы, посредством которых индивиды и организации со временем повышают точность своих ожиданий. Задача достижения координации возникает в условиях, когда информация зачастую является противоречивой (Hayek, 1948b, 1948c, 1944d; Хайек, 2011). В рыночной экономике индивиды и фирмы предлагают за ресурсы цены, отражающие их собственные субъективные интерпретации, и именно через образование прибылей и убытков эти ожидания проходят проверку объективными фактами поведения других людей, проявляющегося в решениях о покупке или продаже по тем или иным ценам. Именно сигналы в виде прибылей и убытков, порождаемых столкновением конкурирующих идей, обеспечивают условия для обучения посредством проб и ошибок, поскольку участники подражают успешным предпринимателям и учатся не делать тех ошибок, которые совершили неуспешные предприниматели. Рынки никогда не находятся в равновесии, но сигналы в виде прибылей и убытков, генерируемые в состоянии неравновесия, стимулируют перемещение ресурсов в направлении более высокого уровня координации, чем было бы в противном случае (Kirzner, 1992, 1997). Согласно Хайеку, государственные плановики (будь то демократически избранные или какие-то другие) никогда не смогут установить цены, отражающие восприятие экономических возможностей, распределенное между мириадами акторов, обладающих свободой обменивать титулы собственности на рынке.

Знание рыночных возможностей и несоответствий распределено нерегулярным и неравномерным образом, и именно благодаря неравенству, возникающему в результате процесса конкуренции, предприниматели выясняют, каким производственным моделям нужно следовать, а каких нужно избегать. Таким образом, в соответствии с описанием Хайека, конкуренция никогда не бывает «совершенной». Как раз благодаря тому, что некоторые фирмы обладают бо́льшим влиянием на рынок, чем другие, приводится в движение процесс обучения через имитацию. Предпринимательская прибыль, которой не существовало бы в условиях совершенной конкуренции, является символом, сообщающим о наилучшем способе обслуживания рынка. Конкуренция есть динамический процесс, который не может быть отражен в модели, по условиям которой все акторы имеют в своем распоряжении одни и те же данные и пассивно реагируют на объективные стимулы, с которыми сталкиваются. Таким образом, в условиях, когда существуют многочисленные продавцы и покупатели однородных видов продукции, отсутствие совершенной конкуренции представляет собой не «провал рынка», а существенную характеристику процесса, в ходе которого люди осуществляют творческую деятельность по обнаружению новых сочетаний исходных факторов производства и произведенной продукции, и эти эксперименты подвергаются «проверке» на решениях потребителей. Напротив, в условиях «совершенства» «реклама, сбивание цен и улучшение (“дифференциация”) производимых товаров и услуг — все это исключено по определению; “совершенная” конкуренция и в самом деле означает отсутствие всякой конкурентной деятельности» (Hayek, 1948e: 96; Хайек, 2011: 116).

Рынки имеют шанс приблизиться к «совершенству» в неоклассическом смысле, когда нет почти никаких разногласий и нет никакого нового знания, которое нужно было бы распространять. Например, в случае рынка такого товара, как зерно, где трудно различать разные партии товара и где методы производства хорошо известны, маловероятно, чтобы на цены мог существенно повлиять один-единственный актор (Hayek, 1948e: 103; Хайек, 2011: 123–124)^[3]. Но когда продукция может производиться разными способами, когда существует целый ряд потенциальных заменителей и когда требуется гораздо больше времени, чтобы найти подходящую комбинацию ресурсов, методы управления и организационные формы, те, кто создаст наиболее подходящие методы, могут получить существенную прибыль прежде, чем остальные окажутся в состоянии воспроизвести их практику. Эта прибыль отражает лучшее предпринимательское предвидение в условиях неопределенности. Там, где фирмы соперничают друг с другом, организуя кампании по снижению цен, разрабатывают новые продукты, чтобы открыть для себя рынки, и разрабатывают новые формы организации, предпринимательская деятельность зачастую приобретает характер «установления цен» или «влияния на цены» [price-making]. Что в действительности требуется для действенности конкуренции — это чтобы существующие участники рынка не были защищены от вызовов со стороны новых участников, предлагающих лучшие возможности, чем всё, что прежде было доступно. Альтернативой такому «несовершенству» является не «совершенная конкуренция», а попытки административно устанавливать цены и регулировать вход на рынок с помощью органов лицензирования и их аналогов. С точки зрения позиции, сформулированной Хайеком, такое регулирование подавляет эволюционный процесс, который дает людям возможность находить методы производства, требующие наименьших издержек, и акторов, в наибольшей степени способных их применять (Hayek, 1948e: 100; 1978b; Хайек, 2011: 120–121; 378–393). Система регулирования из одного центра не может ни воспроизвести, ни заменить этот процесс открытия, поскольку результаты его не могут быть известны в отсутствие действительной конкуренции, сколь бы «несовершенной» она ни была.

Третья и заключительная составляющая хайековской критики сосредоточивается на предпочтениях участников рынка. Для Хайека представление о знании как о чем-то «данном» неадекватно не только из-за наличия ошибок в интерпретации спроса на различные блага и в оценке методов производства, но и потому, что содержание предпочтений людей также подвержено динамическим изменениям. Рыночные агенты обращают внимание на заранее не предвиденные вкусовые предпочтения и организационные практики и усваивают их в ходе самого процесса рыночной конкуренции. Рыночный процесс способствует научению в условиях «радикального незнания», когда акторы как со стороны спроса, так и со стороны предложения узнают такую информацию, о существовании которой они прежде даже не подозревали. Этот тезис содержится в утверждении, что участие в рынках подобно «разведке, путешествию в неведомое» (Hayek, 1948e: 101; Хайек, 2011: 121). В этом смысле Хайек предвосхитил идею Шумпетера о капитализме как о «созидательном разрушении», когда конкуренция в форме новых технологий и методов производства «наносит удар по основаниям и самому существованию» имеющихся на рынке фирм. Статические понятия равновесия не годятся для понимания этого процесса обновления и эволюционного изменения (Lavoie, 1985).

Эта критика допущения о знании как «данности» одновременно ставит под вопрос восходящее в Пигу представление о том, что действия государства могут легко «скорректировать» несовершенства рынка, проистекающие из проблемы экстерналий и коллективных благ. Попросту говоря, издержки и выгоды, связанные с экстерналиями, имеют субъективный характер и лучше всего выявляются через действия людей в ситуации, когда они сталкиваются с рядом конкурирующих альтернатив и когда существуют сигналы в виде прибылей и убытков, транслирующие содержание соответствующих вариантов выбора. Подобно тому, как правительственные плановики в общем случае не в состоянии получить доступ к информации, достаточной, чтобы установить цены на уровне общественного оптимума, они могут оказаться неспособны установить экологические налоги, субсидии и регулятивные нормы на надлежащем уровне. Это не означает, что невозможны подлинные «провалы рынка», ограничивающие возможность даже «несовершенных» решений. Могут быть некоторые блага, предоставление которых просто-напросто невозможно осуществлять в рамках процесса конкурентного открытия. Однако идеи Хайека приводят к выводу, что по крайней мере бремя доказательства должно сместиться в сторону тех, кто поддерживает бо́льшую степень государственного вмешательства.

«Проблема стимулов»: теория общественного выбора и провалы государства

В то время как работы Хайека поставили под сомнение теорию провалов рынка, возникновение и развитие школы общественного выбора привлекло внимание к целому ряду других вопросов. Аргументация Хайека против социализма не предполагала никаких допущений насчет мотивации лиц, принимающих государственные решения, — например, ею не ставилась под сомнение идея, что политики и государственные служащие «движимы заботой об интересах общества», и она сосредоточивалась на «проблеме знания» при планировании в условиях сложной реальности. Напротив, анализ общественного выбора отказался от жесткого допущения о мотивированности общественными интересами. Бьюкенен и Таллок (Buchanan and Tullock, 1962; Бьюкенен и Таллок, 1997) возражали против «раздвоенного» представления о человеческой деятельности, неявно присутствующего в моделях провалов рынка, которое описывает людей как действующих исходя из эгоистических интересов в контексте коммерческого обмена, но в то же время приписывает им мотивы, «учитывающие интересы других», как только речь заходит о людях на политической арене. Тем временем Демсец (Demsetz, 1969) доказывал, что теории провалов рынка впадают в «ошибку нирваны» [nirvana fallacy]. Они сравнивают «неэффективность», возникающую в результате экстерналий и информационных проблем на рынке, с точно не определенной альтернативой, в рамках которой, как предполагается изначально, таких проблем не существует. Согласно Демсецу, подход на основе сравнения институтов требует анализа сильных и слабых сторон «реальных», хотя и «несовершенных» институциональных альтернатив. Например, работа Коуза показывает, что рынки «терпят провал», когда транзакционные издержки интернализации экстерналий посредством спецификации прав собственности оказываются слишком велики (Coase, 1960; Коуз, 2007: 92–149). Однако работа Коуза демонстрирует и то, что такие издержки существуют в условиях любых институтов (Dahlman, 1979; Medema, 1994). Таким образом, вопрос сводится к сравнению относительных размеров транзакционных издержек в рамках «несовершенных» рынков с теми транзакционными издержками, которые возникают при «несовершенном» государственном вмешательстве. Именно в этом контексте вирджинская школа общественного выбора доказывает, что проблемы экстерналий и высоких транзакционных издержек, порождающие провалы рынка, могут быть еще более ярко выраженными в условиях демократического политического процесса.

Теория общественного выбора признает, что передача ответственности за коллективные блага из частного в общественный сектор не устраняет поведения по принципу «безбилетника» и, более того, может создавать еще более серьезные проблемы, чем те, которые препятствуют функционированию частных рынков (Buchanan and Tullock, 1962; Mitchell and Simmons, 1994; Бьюкенен и Таллок, 1997). В частности, поскольку результаты демократического процесса часто обладают свойством неисключаемости, люди могут в качестве «безбилетников» использовать политические усилия других. Получение выгоды от политического процесса требует коллективных действий, но чем больше число людей, которые могут выиграть от такого действия или нести связанные с ним издержки, тем больше стимулов для поведения по принципу «безбилетника». Политические меры, которые приносят выигрыш относительно небольшому числу акторов, могут оказываться привлекательными для хорошо организованных лобби, у которых сравнительно невысоки издержки выявления и наказания «безбилетников». Напротив, меры, выгоды от которых рассредоточены среди больших групп, из-за высоких издержек ограничения поведения по принципу «безбилетника» в ситуациях с большим числом участников не могут породить организованной поддержки, пропорциональной количеству заинтересованных людей (Olson, 1965; 1982; Tullock, 1994; Олсон, 1995; 2013). Соответственно политический процесс может быть захвачен организациями, представляющими особые интересы, и в частности отдельными группами производителей, которые могут сосредоточить в руках своих членов монопольные привилегии и льготы, одновременно перекладывая издержки вовне, на сегменты населения, не имеющие подобных организаций.

С позиций общественного выбора политический процесс приводит к экстернализации издержек, поскольку люди голосуют за то, что будет оплачено другими (Mitchell and Simmons, 1994; Olson, 2000; Олсон, 2013). Доступ к выгодам, предоставляемым государством, является ресурсом «с открытым доступом». В интересах каждого отдельного индивида поддерживать организации, лоббирующие политические меры, которые избирательно приносят выгоды именно ему и при этом финансируются за счет ресурсов, извлекаемых у электората в целом. Хотя с коллективной точки зрения может быть выгодным воспрепятствовать такому рентоориентированному поведению, вряд ли кто-либо из индивидов или групп прекратит его, поскольку добровольное самоограничение предоставит возможности для эксплуатации такого индивида или группы менее щепетильными акторами. Когда большинство акторов осознают эту логику, общественное взаимодействие может трансформироваться из игры с положительной суммой в игру с нулевой и даже отрицательной суммой, в рамках которой люди будут стремиться к получению эксплуататорского перераспределения благ за счет друг друга (Buchanan and Tullock, 1982; Tullock, 1994).

Связанные с коллективным характером благ проблемы, возникающие в рамках политического процесса «на стороне спроса», дополняются порочными стимулами, воздействующими на политиков и государственных служащих, которые обеспечивают «предложение» политических мер. Поскольку политические акторы не являются «претендентами на остаточный доход», могущими получить личную прибыль от осуществления рационального управления, у них имеется сравнительно мало стимулов к тому, чтобы принимать долгосрочные решения, выгоды от которых реализуются тогда, когда у власти будет находиться кто-то другой. Политики не могут принять решение держать, а потом продать акционерные доли в управлении государственными службами, и вследствие этого у них могут быть стимулы вести себя оппортунистически в собственных интересах либо в интересах групп, пользующихся их покровительством, а не в интересах политического сообщества в целом. Стимулы к производственной эффективности еще больше подрываются монополистическим характером политического процесса. В период между выборами избиратели оказываются в рамках сценария, не оставляющего им никакого выбора, поскольку имеющиеся у них возможности избежать последствий предоставления низкокачественных услуг чрезвычайно ограничены (Wholgemuth, 1999). Возможность получать доходы посредством принудительного налогообложения создает «мягкие бюджетные ограничения», которые уменьшают стимулы к тому, чтобы реагировать на запросы людей. Мягкость этого ограничения может проявляться и в долгосрочной перспективе, поскольку у граждан обычно имеется весьма ограниченный набор политических конкурентов, из которых можно выбирать. По сравнению с влиянием фирм на частных рынках возможности политиков по навязыванию ограничительных картелей оказываются гораздо большими, поскольку монополия на применение силы, которой обладает государство, дает возможность тем, кто находится у власти, задавать условия политической конкуренции.

«Новая теория провалов рынка: вызов экономической теории информации

Вышеприведенная критика теории провалов рынка с позиций классического либерализма имела своим результатом переоценку интервенционистских выводов, доминировавших в послевоенный период. С крахом централизованного планирования в Восточной Европе и более умеренных программ национализации отдельных отраслей в капиталистических демократиях экономисты-теоретики пришли к выводу, что неоклассические понятия, связанные с «рыночным социализмом», имеют мало отношения (если вообще имеют какое-то отношение) к суждениям о сравнительных достоинствах альтернативных экономических систем. Однако это признание не привело к принятию выводов классического либерализма. Напротив, хотя было признано, что в моделях всеохватывающей государственной собственности и планирования мало что заслуживает одобрения, теоретическое развитие в рамках неоклассической парадигмы к настоящему времени высветило совершенно новый класс «провалов рынка», в связи с чем можно прийти к заключению, что на основании сравнительного анализа институтов может быть обоснована целесообразность «смешанной» системы, соединяющей частную собственность с широким государственным вмешательством.

Экономическая теория Стиглица и «новая» теория провалов рынка

На переднем крае новых идей, которые хотя и подчеркивают слабые стороны социалистических систем, но указывают также и на неэффективность рынков, свободных от вмешательства государства, находится нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц. Он оспаривает выводы, которые ранее делались на основе моделей Вальраса и Эрроу—Дебрё (Stiglitz, 1994). С одной стороны, Стиглиц отвергает претензию рыночного социализма на то, что центральный планирующий орган может применять модель общего равновесия в качестве правила, на котором должны основываться его решения. Согласно Стиглицу, «реальные» социалистические институты не обладают ни информацией, ни стимулами, необходимыми для достижения этого результата. Однако он точно так же оспаривает релевантность модели общего равновесия для описания работы реальных рынков. Те рынки, которые существуют в реальном мире, редко удовлетворяют, если вообще когда-нибудь удовлетворяют, условиям оптимальности, сформулированным в теореме Эрроу—Дебрё, так что эта модель не может служить оправданием классических либеральных рецептов. То, что на самом деле нужно вместо нее — это сопоставительный подход, который признает, что, хотя информация и стимулы, порождаемые рынками «в реальном мире» имеют некоторые сильные стороны, эти рынки одновременно страдают многими несовершенствами, требующим корректирующих действий со стороны правительства. Таким образом, Стиглиц ставит своей целью сформулировать принципы, которые могут быть применены для определения надлежащей «комбинации» между частными рынками и государственным регулированием (Stiglitz, 1994: 25).

На протяжении всей своей работы Стиглиц подчеркивает, что конкуренция играет важную роль в обеспечении стимулов, побуждающих экономических акторов улучшать свои результаты, и он объясняет провал социалистических экспериментов в Восточной Европе слабостью стимулов, действовавших в отсутствие конкурирующих сил. Он отвергает представление, согласно которому для эффективности конкуренции необходимо, чтобы она проявлялась в форме поведения, пассивно реагирующего на цены в условиях рынков, на которых имеется большое количество продавцов и покупателей. Вторя Баумолю и тезису о «состязательных рынках» [contestable markets], Стиглиц признает, что даже тогда, когда на рынке имеется гораздо меньше игроков, чем в условиях совершенной конкуренции, конкуренция в таких аспектах, как качество и организационная структура, равно как и ценовая конкуренция, может обеспечить дисциплинирующие сдержки для производителей (Stiglitz, 1994; 112, 132).

Однако эта кажущаяся уступка классической либеральной интерпретации обставлена двумя серьезнейшими оговорками. Во-первых, Стиглиц доказывает, что выгоды от конкуренции не обязательно обусловлены частной собственностью на производственные активы (1994:239). Например, правительство может создать две соперничающие бюрократические структуры, которые будут конкурировать за финансирование и клиентуру, имитируя частные рынки. Во-вторых, Стиглиц утверждает, что хотя конкуренция благотворна в некоторых обстоятельствах, существуют ситуации иного рода, в которых она неэффективна. В частности, существует большое количество сфер, где конкуренция ограничивается эффектами естественной монополии. Хотя в прошлом считалось, что такие монополии ограничиваются отраслями коммунальной инфраструктуры [public utilities], в которых издержки на физическую инфраструктуру, возникающие при снабжении электроэнергией и предоставлении телекоммуникационных услуг, приводят к тому, что в данной конкретной местности предоставлять эти услуги может только один или несколько производителей, Стиглиц утверждает, что эти эффекты распространены гораздо шире. Они особенно ярко выражены, доказывает он, в секторах, требующих больших затрат на исследования и разработки, и там, где имеет место возрастающая отдача при росте масштабов производства (Stiglitz, 1994: 140–145).

Приведенные выше аргументы были поддержаны Брайаном Артуром и Полом Дэвидом, которые сосредоточились на тенденции к созданию монополий, якобы присущей рынкам в отраслях, «основанных на знании», страдающих от сетевых экстерналий и эффектов «привязки» [lock-in] (см, например, David, 1985). Согласно этой точке зрения, когда выгоды, получаемые индивидом от потребления некоего блага или услуги, увеличиваются с ростом количества других индивидов, которые потребляют тот же самый продукт (как это, например, имеет место в случае компьютерного программного обеспечения или телефонных сетей), то может возникать концентрация экономической власти, никак не связанная с характеристиками предоставляемых благ. Решающую роль играет только то, что при превышении определенного порога люди начинают делать выбор в пользу данного продукта на основании одного лишь количества других потребителей, уже включенных в соответствующую «сеть», а не на основе превосходства продукта как такового. В такой ситуации конкуренция не будет отбирать наилучшие продукты, а будет находиться под влиянием случайных обстоятельств, например того, какой продукт первым закрепился на соответствующем рынке.

Для того чтобы дать теоретическое обоснование для макроэкономических предположений в кейнсианском духе, касающихся склонности рынков к проявлению «негибкости» в ходе чередующихся всплесков оптимизма и пессимизма, аргументы, связанные с эффектами «привязки» и зависимостью от прошлых траекторий, были также проинтерпретированы по-новому (см., например, Hill, 2006; Akerlof and Shiller, 2009; Акерлоф и Шиллер, 2010). Согласно этой точке зрения, рынки в условиях неопределенности проявляют ярко выраженную тенденцию к доминированию в них «иррациональных» форм поведения, демонстрирующих слабую связь с лежащими в основании экономическими «фундаментальными показателями», в качестве реакции на неожиданные события или «шоки». Вместо того чтобы производить рациональные расчеты по поводу вероятного успеха инвестиций, люди подпадают под доминирование «стадного инстинкта», когда во время восходящей фазы конъюнктуры люди инвестируют в акции или недвижимость просто потому, что все другие делают это, а в нисходящей фазе они ликвидируют инвестиции вследствие коллективного пессимизма по поводу перспектив будущих доходов. Если государство не вмешается с целью регулирования этих ожиданий посредством различных макроэкономических стимулов (например, регулируя финансовые рынки, повышая налоги во время бума, а во время спада вводя фискальное стимулирование, такое как снижение налогов и увеличение государственных расходов), то нерегулируемые рынки если и проявят некую тенденцию к эффективной координации ресурсов, то лишь по чистой случайности.

С точки зрения новой теории провалов рынка, раз классические либералы преувеличивают роль конкуренции, то они преувеличивают и роль системы цен. Этот вывод получается из подчеркивания смещенного характера стимулов в условиях ненулевых издержек получения информации. Согласно Гроссману и Стиглицу (Grossman and Stiglitz, 1976), информация никогда не бывает полной, поскольку ее получение связано с издержками — но в ситуации, когда решение о приобретении дополнительных сведений обладает признаками коллективного блага, может быть недостаточно стимулов к тому, чтобы добывать «оптимальное» количество информации. При социализме у плановиков в центре может быть недостаточно стимулов к тому, чтобы добывать необходимую информацию, поскольку они не могут получить от этого достаточно большого выигрыша лично для себя — выигрыш получает общество в целом. Но информационные аргументы, выдвинутые Хайеком в пользу децентрализованной системы ценообразования, аналогичным образом подвергаются сомнению. Аргумент Хайека в интерпретации Гроссмана и Стиглица состоит в том, что цены, порождаемые рынком, представляют собой «достаточные статистики», на основе которых рынки могут эффективно координироваться (Grossman and Stiglitz, 1976: 246; Stiglitz, 1994: Chapter 3). Согласно такому прочтению Хайека, людям не нужно иметь никакой информации об экономике в целом, потому что система цен, находясь в равновесии, транслирует полную информацию всем участникам рынка в косвенной форме. Однако, утверждают Гроссман и Стиглиц, если рынки передают такое количество информации, то ни у кого не будет стимула добывать какую-либо информацию самостоятельно. Хаейковские рыночные цены обладают характеристиками коллективного блага, которые позволяют людям пользоваться «без билета» усилиями других, наблюдая цены и получая бесплатно то, что в противном случае пришлось бы искать и добывать (Grossman and Stiglitz, 1976: 246–247; Stiglitz, 1994: Chapter 3). Система цен может действовать только тогда, когда участники обмена имеют возможность скрывать информацию от других участников, и поэтому цены представляют собой «зашумленный сигнал». Из этого Гроссман и Стиглиц делают вывод, что децентрализованные системы ценообразования не могут достичь полного равновесия без корректирующих действий государства.

Вдобавок к проблемам, вызывающимся наличием у цен свойств экстерналий, Стиглиц (Stiglitz, 1994: 35) подчеркивает дополнительные провалы рынка, отражающие асимметрию информации. В то время как данное Хайеком описание цен подчеркивает их роль в трансляции меняющихся характеристик редкости ресурсов, Стиглиц полагает, что цены представляют собой контрольно-измерительный прибор весьма низкого качества. Если задача рынков — эффективно сигнализировать потребителям о качестве, то товары, продающиеся по более высоким ценам, должны быть лучшего качества, чем их более дешевые эквиваленты. Однако, взяв за основу работу Акерлофа (Akerlof, 1970), Стиглиц высказывает мнение, что если одна из сторон рынка не обладает достаточной информацией, то это соотношение не выдерживается. Когда покупатели не имеют возможности оценить качество продаваемых товаров, они будут предлагать более низкие цены, отражающие риск того, что приобретенный товар окажется плохого качества. Но когда цены, на которые согласны будущие потребители, оказываются более низкими, это уменьшает готовность продавцов высококачественных товаров выставлять их на продажу. Таким образом, на рынке с асимметричной информацией плохие товары вытесняют хорошие. Аналогичная проблема «отрицательного отбора» возникает на стороне предложения в контексте рынков страхования. В данном случае продавцы не могут различить покупателей полисов с низкими и высокими рисками, и для того, чтобы компенсировать потенциальные эксцессы потребителей с высокими рисками, они запрашивают высокие цены. В результате потребители с низкими рисками обнаруживают, что им очень трудно найти страховые продукты, которые отражали бы в ценах действительный уровень риска, который эти потребители представляют.

Хотя подход Стиглица признает слабости социализма, он может быть использован для обоснования гораздо большей роли государства, чем признавалась «первой волной» теорий провалов рынка (Stiglitz, 1994: 42–43). Хотя послевоенная неоклассическая теория утверждала, что социалистическая система, применяющая правила ценообразования на основе предельных издержек, может достичь таких же результатов, как и рыночная система, она одновременно придерживалась позиции, согласно которой лишь на ограниченном числе рынков, на которых конкуренция наиболее далека от совершенной или где велики внешние эффекты, государственное вмешательство может на самом деле достичь лучших результатов, чем рынок. Напротив, вывод из аргументации Стиглица состоит в том, что «провалы рынка» широко распространены везде, где применяется система цен, и что государственное вмешательство может, по крайней мере в принципе, повысить эффективность в значительных сегментах экономики. Так, государства должны проводить активную антимонопольную политику на рынках, где имеют место экономия на масштабе производства и сетевые эффекты; они должны вводить схемы налогообложения и субсидирования для улучшения информационных функций цен; и должно применяться широкомасштабное регулирование секторов, пораженных асимметрией информации, включая здравоохранение, страхование и банковское дело. В этом смысле аргументация Стиглица представляет собой, вероятно, наиболее изощренное экономическое оправдание современного регуляторного государства.

Классический либерализм против «новой» экономической теории провалов рынка

Стиглиц и его коллеги претендуют на то, что они разработали важные инновации, ставящие под сомнение релевантность модели Эрроу—Дебрё для выработки политики и отдающие предпочтение подходу, основанному на сравнительном анализе институтов. Однако при внимательном ознакомлении с их аргументацией обнаруживается, что исходные допущения модели общего равновесия по-прежнему играют роль нормативного стандарта, на основе которого рекомендуется та или иная политика. Это особенно хорошо видно при обсуждении «провалов рынка». Если модель Эрроу—Дебрё является нереалистичным критерием для вынесения сравнительных суждений об институциональных режимах, то такие понятия, как «несовершенная конкуренция», «естественная монополия» и «экстерналии» должны быть заново определены. Но Стиглиц обычно характеризует монополии и проблемы, возникающие из-за неполной и асимметричной информации, как «провалы рынка» именно потому, что они приводят к отклонению от условий, заложенных в равновесии Эрроу—Дебрё. Заявлять, что условия общего равновесия не могут существовать в «реальном мире», но при этом настаивать на суждении, что рынки «терпят провал», когда они не удовлетворяют этим самым критериям, значит проявлять непоследовательность. Разумеется, можно утверждать, что рынки «терпят провал», если выносить суждение о них на основе неких альтернативных критериев, но Стиглиц ничего такого не разрабатывает и не удосуживается объяснить, каким именно образом его предложения по поводу государственного вмешательства позволяют преодолеть проблемы, возникающие из-за отсутствия знания и несовершенства стимулов. С точки зрения классического либерализма сами по себе претензии Стиглица на то, что он предложил подход, основанный на сравнительном анализе институтов, не удовлетворяют критериям, предъявляемым к робастной политической экономии.

Непонимание конкуренции

Рассмотрим сначала «несовершенную» конкуренцию и проблему «естественных монополий». Стиглиц пишет: «Новый взгляд позволяет увидеть, что рынки могут быть неэффективными, а прибыль может быть ненулевой. Существует потенциальное поле деятельности для конкурентной политики, которая одновременно ограничивает прибыли и повышает эффективность. Новый взгляд подчеркивает важность скорее несовершенной конкуренции, чем монополии… Он утверждает, что на большинстве рынков в современной промышленно развитой экономике конкуренция является ограниченной, но потери в благосостоянии от ограниченного характера конкуренции могут оказаться намного большими, чем считалось прежде» (Stiglitz, 1994: 128).

Учитывая, что Стиглиц отрицает релевантность модели Эрроу—Дебрё по отношению к «реальному миру», совершенно непонятно, почему он вообще считает проблемой тот факт, что «прибыль может быть ненулевой». С позиции, представленной Хайеком, из-за распределенного и неравномерного характера знания и из-за необходимости обучения величина прибыли (и убытка) едва ли вообще когда-либо бывает нулевой. Если представление об общем равновесии не помогает понять то, как действует «реальная конкуренция» в качестве процедуры открытия, то неочевидно, почему объектом государственного регулирования и/ или государственной собственности должны выступать именно отрасли, в которых имеет место выгода от увеличения масштаба производства или эффекты естественной монополии. Каким образом лица, определяющие политику, будут отличать прибыли, которые отражают естественномонопольные эффекты и прочие «несовершенства», от прибылей, отражающих лучшее предпринимательское предвидение? Особенности этих секторов не допускают возникновения чего-либо, хоть отдаленно напоминающего совершенно-конкурентную структуру. Однако с позиции, представленной Хайеком, это не обязательно означает, что конкуренция неэффективна, и Стиглиц это признает. Хайек отмечает: «Путаница между объективными условиями ситуации и характером человеческой реакции на нее, похоже, скрывает от нас то существенное обстоятельство, что конкуренция тем важнее, чем сложнее или «несовершеннее» объективные условия, в которых ей приходится действовать. Действительно, отнюдь не считая конкуренцию полезной только тогда, когда она «совершенна», я склонен утверждать, что она нигде так не необходима, как в тех сферах, где характер товаров или услуг в принципе не дает возможности создать совершенный рынок в теоретическом смысле» (Hayek, 1948e: 103; Хайек, 2011: 124).

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Что касается рынков сельскохозяйственной продукции, такой как зерно, которые часто считаются больше всего похожими на структуру «совершенной конкуренции», то применительно к ним условие, в соответствии с которым знание о соответствующих методах производства и управления является «данностью», зачастую не выполняется. Как указывают О’Дрисколл и Риццо (O’Driscoll and Rizzo, 1996: 109), при уходе за виноградниками и даже в таких видах деятельности, как выращивание кормовой кукурузы, различные методы производства существуют буквально бок о бок. Поэтому сомнительно, чтобы неоклассическое представление о конкуренции было применимо даже к этим рынкам.