Последняя из Стэнфилдов

Марк Леви, 2017

Элинор-Ригби, журналистка из Лондона, получает анонимное письмо. В нем говорится, что у ее матери криминальное прошлое. В то же самое время мастер-краснодеревщик из Канады по имени Джордж-Харрисон получает такое же письмо, обвиняющее его мать в тяжком преступлении. Аноним приглашает обоих на встречу в кафе «Сейлорс» в Балтиморе в одно и то же время, однако сам не приходит. Жертвы его коварной игры, познакомившись, обнаруживают на стене кафе фотографию: две подруги на веселой вечеринке. Это их матери, а снимку больше тридцати лет. Что же случилось тогда, в начале 80-х? Герои блуждают в пугающем лабиринте загадок, в центре которого – влиятельное семейство Стэнфилд.

3

Элинор-Ригби

Октябрь 2016 г., Бекенхем, пригород Лондона

Все было как будто в порядке, но где там! Мэгги стояла в двери гостиной, подперев спиной косяк, и вертела в пальцах потухшую сигарету. Отчего-то ей почудилось, будто заново подожженный окурок — такая же нелепость, как это безумное письмо.

Я сидела на стуле, словно ученица за первой партой, боящаяся вызвать гнев учительницы, и держала в руках листок. Мое состояние было близко к оцепенению.

— Прочти-ка еще разок! — приказала Мэгги.

— «Пожалуйста». «Прочти, пожалуйста», — привычно поправила ее я.

— Я, что ли, к тебе примчалась среди ночи? Вот и не донимай меня своим «пожалуйста»!

Каким образом Мэгги умудряется платить за двухкомнатную квартиру, когда у меня, вкалывающей по-настоящему, с трудом хватает денег на маленькую студию? Тут явно не обошлось без родительской помощи. Раз она продолжает так роскошествовать после смерти мамы, значит, здесь замешан папа. Надо будет набраться смелости и задать этот вопрос за семейным столом. Да, думала я, придет день, когда у меня хватит отваги раз и навсегда поставить на место младшую сестру, чтобы она забыла, как мне грубить; что только не лезло мне в голову, лишь бы не думать о письме, которое я собиралась прочесть Мэгги еще раз, раз она этого потребовала.

— Ты что, язык проглотила, Ригби?

Терпеть не могу, когда Мэгги так укорачивает мое имя, крадя у него женственность. Она прекрасно знает это. Мы, конечно, друг друга любим, но в остальном между нами все непросто. В детстве нам случалось драть друг дружку за волосы; у разозлившихся девчонок так бывает, а тем более у подростков. Мы дрались до тех пор, пока Мишель не начинал сжимать себе руками голову, как будто зло, материализованное в ссоре сестренок, сдавливало ему виски и причиняло страдания. Тогда мы прекращали схватку, о причине которой к тому времени уже забывали, и, желая его убедить, что все это всего лишь игра, принимались кружиться, вовлекая брата в свой хоровод.

Мэгги мечтала о таких же рыжих волосах, как у меня, о таком же спокойном выражении лица. Послушать ее, так мне всё было нипочем. Что до меня, то я мечтала о черной гриве, как у младшей сестры, потому что тогда надо мной не смеялись бы в школе, о ее непроницаемой красоте, ее самоуверенности. Мы могли поссориться по любому поводу, но стоило кому-то чужому или одному из наших родителей напуститься на одну из нас — и другая тут же бросалась ей на выручку, готовая впиться в обидчика зубами, лишь бы отстоять сестру.

Я вздохнула и стала громко читать:

Дорогая Элинор,

извините, что сокращаю Ваше имя, составные имена для меня длинноваты, Ваше, кстати, замечательное, но мое письмо не об этом.

Вы наверняка восприняли внезапный уход Вашей матери как глубокую несправедливость. Она была создана для того, чтобы стать бабушкой, чтобы умереть в весьма преклонном возрасте в своей постели, в окружении семьи, которой она столько дала. Это была необыкновенная, выдающегося ума женщина, способная и на самое лучшее, и на самое худшее, но Вам было известно только о лучшем.

Что поделать, мы знаем о своих родителях только то, что они сами хотят нам рассказать и что мы сами хотим в них видеть. Мы забываем — и это в порядке вещей, — что они жили и до нашего появления на свет. Я хочу сказать, что тогда они вели свою собственную жизнь, проходили через испытания молодости, через ложь. Им тоже приходилось разбивать свои цепи, вырываться на свободу. Вопрос в том, КАК они это делали.

Ваша мать, например, отказалась тридцать пять лет назад от внушительного состояния. Но это состояние было вовсе не наследством. Так каким же образом она его заполучила? Оно ей принадлежало или она его похитила? Если нет, то зачем было от него отказываться? Вот сколько набирается вопросов, на которые Вам придется поискать ответы, если они Вас интересуют. В этом случае я советую Вам призвать на помощь всю Вашу ловкость и проницательность. Как вы понимаете, такая разумная женщина, как Ваша мать, не стала бы прятать самые интимные свои секреты там, где их было бы легко найти. Когда Вы найдете доказательства обоснованности моих вопросов — а я знаю, что первым Вашим побуждением будет от них отмахнуться, — Вам непременно понадобится меня отыскать, хотя я живу на другом конце света. Но всему свое время. А пока что, я думаю, Вам нужно как следует поразмыслить. Впереди у Вас много дел.

Простите, что не называю себя, не считайте это трусостью, я поступаю так только для Вашего блага.

Советую Вам от чистого сердца никому не говорить об этом письме — ни Мэгги, ни Вашему отцу, и уничтожить его сразу после прочтения. Хранить его не имеет никакого смысла. Поверьте, мои слова совершенно искренни; желаю Вам всего наилучшего и выражаю, пусть с опозданием, свои соболезнования.

— Хитро составлено письмецо! — бросила я. — Пойди разберись, мужчина это написал или женщина.

— Не важно, мужчина или женщина, главное, автор не в себе. Это письмо бессмысленно — почти всё. Кроме совета его уничтожить…

— И никому о нем не рассказывать, прежде всего тебе…

— Этому совету ты не последовала, и правильно сделала.

— А папе?

— Ему лучше не говори, нечего его волновать этим потоком глупостей.

— Прекрати! Вечно ты диктуешь, что мне делать, чего не делать. Старшая — я!

— Разве лишний год гарантирует тебе умственное превосходство? Будь так, ты бы не примчалась показывать мне это письмо.

— Я не примчалась. Я получила его еще позавчера, — уточнила я.

Мэгги взяла стул и уселась напротив меня. Я положила на стол письмо. Она провела по нему пальцем и оценила качество бумаги.

— Только не говори, что поверила хоть слову, — предупредила она меня.

— Даже не знаю… Зачем кому-то тратить время на пустую ложь? — пробурчала я.

— Затем, что повсюду кишат ущербные люди, готовые на все, лишь бы сделать другому гадость.

— Только не мне, Мэгги. Можешь считать мою жизнь скучной, но врагов я себе точно не нажила.

— Может, это мужчина, которого ты заставила страдать?

— Хотелось бы, но тут пустыня до самого горизонта.

— А твой журналист?

— Он никогда не позволил бы себе такой низости. К тому же мы расстались добрыми друзьями.

— Откуда тогда этот бумагомарака узнал мое имя?

— Ему известно про нас гораздо больше. Мишеля он не упомянул, но это только потому, что…

Мэгги крутанула на столе зажигалку.

— Это только потому, что он знает, что ты не станешь беспокоить нашего братишку. Выходит, анониму известно его состояние. От всего этого как-то не по себе! — проворчала она.

— Что же нам делать?

— Ничего! Ничего не предпринимать — лучший способ не вступать в его игру. Выбросить эту гадость в мусорную корзину — и жить дальше.

— Ты можешь себе представить маму в начале ее жизненного пути богачкой? Это полная бессмыслица, мы всегда еле сводили концы с концами. Если бы у нее имелись средства, то зачем было бы так туго затягивать ремень?

— Не преувеличивай, нищетой это все-таки не назовешь, мы ни в чем не испытывали нужды! — возразила Мэгги, начиная злиться.

— Это тебе всегда всего хватало. Ты многого не замечала.

— Чего именно, хотелось бы узнать?

— Трудностей в конце месяца. Думаешь, мама давала частные уроки только из любви к искусству, а папа посвящал выходные вычитыванию рукописей из чистого удовольствия?

— Он работал в издательстве, а мама преподавала. Я думала, что все это входит в их обязанности.

— Нет уж, вкалывать после шести вечера никак не входило в их обязанности. Думаешь, они отправляли нас в детский лагерь, а сами в это время нежились на Карибах? Нет, они работали. Мама даже подменяла в больнице регистраторшу приемного отделения.

— Мама?.. — ошарашенно переспросила Мэгги.

— Три года подряд, каждое лето, когда тебе было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет.

— Почему ты знала об этом, а я нет?

— Потому что я задавала вопросы. Сама видишь, как много значит даже маленькая разница в возрасте.

Мэгги ненадолго задумалась.

— Ну, нет, — снова заговорила она, — я не допускаю мысли, что наша мать зарыла клад с золотом.

— «Состояние» необязательно подразумевает деньги.

— Если это не настоящее состояние, то зачем анониму уточнять, что она получила его не по наследству?

— Таким способом он подсказывает нам, что следует пораскинуть мозгами, и, возможно, намекает, что в его словах неплохо бы поискать подтекст.

— Что-то многовато предположений. Лучше избавься от этого письма, забудь, что вообще его получала!

— Конечно! Уж я тебя знаю, двух дней не пройдет, как ты нагрянешь к папе и перевернешь его дом вверх дном.

Мэгги схватила зажигалку и закурила сигарету. Сделав большую затяжку, она выпустила вертикальную струйку дыма.

— Ладно, — примирительно сказала она. — Устроим завтра здесь семейный ужин. Ты занимаешься едой, я — папой. Учти, все это только для очистки совести, потому что я уверена, что это напрасная трата времени.

— Завтра ты закажешь пиццу, и мы вдвоем аккуратно расспросим папу. Мишель тоже будет.