Мое счастливое детство

Марк Казарновский, 2022

Новая книга Марка Казарновского «Мое счастливое детство» повествует о жизни «среднего» советского мальчика в тридцатые-сороковые годы в стране, ныне не существующей. Все рассказы основаны на фактических материалах, в них отражены реальные события недавнего прошлого. Главного героя книги – в начале повествования маленького мальчика, затем юношу – коснулась война, и он всю жизнь ищет погибшего отца. Судьбы других героев также тесно переплетаются с жизнью страны, открывая перед читателем картины прошлого, погружая в размышления о добре, любви и счастье.

Проживание в Мамонтовке

Зимой почти каждое утро у меня начиналось вот с чего. Я стоял у замерзшего окна и занимался важным делом. Пальчиком, а затем и двумя оттаивал дырочку в морозных узорах, что зима нарисовала на всех окнах.

Было это на даче в поселке Мамонтовка. По Ярославской железной дороге. Там, на даче, жили я, мама, бабушка и няня Поля. У меня няня считалась главной. Даже главнее мамы. И бабушки.

А оттаивал от мороза дырочку я для того, чтобы не пропустить приезда папы. Папа приезжал каждую субботу вечером. А в воскресенье вечером же уезжал в Москву. Правда, иногда не приезжал совсем. Телефона на даче не было, но прибегал шустрый сторож из близкого санатория и радостно сообщал. Мол, ваш папа просил передать, оне не приедут. Шли маневры. Или заседания. Или, сторож переходил на шепот, «в Кремль вызывали».

В общем, я ждал. Окошко было расположено удачно, напротив дорожки. Забор же и калитка были из штакетника. Поэтому всегда видно было, как «эмка» останавливалась и папа еще несколько минут говорил с шофером, дядей Сережей Медниковым. И у обоих шел пар изо рта. Зима. Мороз.

Когда меня отправляли гулять, я работал. Во-первых, чистил снег от калитки до крыльца. Потом чистил скамеечку и устраивал там коня. То есть седлал скамеечку, дергал за веревочку и мчался на белых. Размахивал саблей-прутиком. Рубил их беспощадно.

Няня Поля атак моих на белых не одобряла:

«Мало их погубили, так и ты еще хочешь добавить. Вон, борись, чтобы у усех еда была. А-то в деревнях да колгоспах ваших голодують. И скотина, и люди».

Няня Поля была с Украины. И, оказывается, вместе с папой воевала в кавбригаде Примакова. Даже наградили ее серебряным портсигаром.

Вот от этих боев и стала Поля смелая. Правда, понимала, где, что, когда и с кем. Но меня образовать пыталась.

Папа привез ее с Гражданской как вдову своего друга. Да всю больную. Вот она и стала няней. В общем, для всех, не только для меня. Хотя детей у Поли не было (верхом да в бой, вот все и вытрясла), но я-то и был для нее самым-самым мальчиком.

Да что говорить. Любое животное своих мальчиков любит. Вот и бывает, что собака выкармливает и щенят, и котят. И куры высиживают утят. Которые потом смешно за курицей семенят. Попискивают, мол, ма, не торопись, не оставляй нас. Мы — не поспеваем.

* * *

Далее я расскажу немного о дачах в Мамонтовке. К нашему рассказу это не относится, но не упомянуть о проживающих на дачах не могу. Уж очень интересные особы проживают на казенных дачах. Эти дачи называются поселком старых большевиков. Вернее, назывались они, дачи, поселком политкаторжан. Местные молочницы, что по дачам молоко разносили, всегда по утрам кричали:

«Дуня, ты к кому?»

«Да к каторжникам я, у Фейгельсонов маленький болеет, дак ему молока поболе надоть».

Конечно, старые большевики, они же каторжники, обижались. И в один прекрасный день поселок стал называться — «старых большевиков». Что тоже было иногда смешно.

«Дуня, ты к кому?»

«Да большевики померли, вот просили на поминки им свеклы принесть».

Старые же большевики жили своей уже немолодой жизнью. В большинстве они были въедливые, всем недовольные и, можно сказать, скандальноватые.

Помимо того, что каждый норовил писать в ЦК ВКП(б) замечания по текущей внешней и внутренней политике, обращались к членам ЦК и даже Политбюро по старинке — Гриша, Клим, Анастас, Вячеслав, Николай и т. д. Что уже многим не очень нравилось. Помимо этого, они внимательно и ревниво следили за соседями — дачами Совета народных комиссаров СССР, Минобороны РККА. А дачи НКВД были в ином месте. Да и не уверен, что старые, тертые каторжане додумались бы за этими дачами следить.

После обеда, который большевикам доставляли в судках из санатория, они выходили на прогулки. Гуляли по двое, говорили тихо (привычка). Но разговоры были до того смешные и такой неожиданной тематики и странных выводов, что, уверен, соответствующие службы дорого бы дали, чтобы…

(Впрочем, обошлось и так. Скоро все каторжане будут прибраны к «рукам» и уйдут в небытие с признаниями в шпионаже в пользу Японии, Англии, Германии и иных государств.)

А пока — гуляли, говорили.

Вот двое большевиков, конечно с дореволюционным стажем, обсуждают итоги 20-летия Советского Союза.

«Знаешь, Матвей, мне кажется, что мы не туда идем. Вот смотри. Уже 20 лет, как мы начали строить светлое, равное для всех, честное общество. И что мы имеем?»

«Как что. Ты раньше, когда твой папа, царство ему небесное, держал сапожную мастерскую в подвале, ты кем был? Вот-вот, набойки ему подавал да чайник разогревал. А теперь. Где тот подвал твой в Бердичеве и где ты, Зелик? У Мамонтовке. Еду приносят аж четыре раза в день. С уважением. Вот то-то».

«Нет, Матвей, не согласен. Там я был в своей мастерской, учился делу. А здесь я чувствую, не сегодня завтра меня отсюда вытурят. Да еще хорошо. А ежели пришьют, что начинал все с Бунда, то и загремлю под фанфары.

Не пойму, кому это было нужно, нашу мастерскую закрыть. Ты же, Мотя, и закрывал ее, не помнишь? А как папа мой тебя ругал. И что? Прошло уже двадцать лет. В Бердичеве с ревизией был, когда еще в Наркомате финансов работал. Ну, прошел по нашей Жохлинерской. Подвал остался. Окна досками заколочены. Репей, бурьян. У окон — помойка. И кому это нужно? Ты закрывал, Мотя, ты и ответь, каторжанин херов».

«Да если бы ее не закрыли, не быть бы тебе замнаркома финансов, дурья твоя голова».

«Ну и ладно. Наследовал бы подвал от папы. А то сидишь теперь и не знаешь, когда и куда тебя вышибут».

Старый большевик Зелик как в воду глядел. Поселок большевиков неожиданно в одночасье обезлюдел. В живых осталось очень мало. Да и они, живые, были так перепуганы, что молчали до своей естественной, к их счастью, кончины.

* * *

Все это отвлечение я написал, чтобы вы видели — разный контингент проживал в дачном поселке Мамонтовка.

А пока я оттаивал окошко и смотрел на калитку. Уже знал, сегодня суббота. Скоро будет ужин. Но он не начнется, пока не приедет папа.

Ну, наконец-то. Мелькнули за штакетником фары «эмки». Вышел папа. О чем-то они говорили с дядей Сережей. Затем закурили. Мороз был. Снег хрустел под сапогами. Птицы и собаки — все попрятались кто куда. Снегири с красными грудками, как у конногвардейцев когда-то, полностью распушили на брюшках перья и прикрыли ими лапки. Так — теплее.

А вот и папа! Ритуал был разработан давно и не нарушался. Отец подхватывал меня, подбрасывал, ловил.

Пахло от папы упоительно. Табаком, кожей от ремней, немного — сапогами и шинелью. Запах требовал от меня — расти быстрей и становись таким же, как папа. Большим, в шинели и весь в ремнях.

Затем начиналась суета. Поля, мама, бабушка — все ходили взад-вперед, что-то носили, подавали, уносили. Наступал ужин.

Мне, впрочем, ужин был не очень важен. Я знал — после ужина — сон. И не волновался. Вечер принадлежит папе и маме. Недаром мама с субботнего утра всегда делала на голове какие-то закрутки и поливалась «Красной Москвой». На даче в это время пахло волнующе.

А вот утро и день воскресный были мои. Как только разносился по даче дымок «Беломора», я безбоязненно бежал в папин кабинет.

Папа сидел уже за столом и разбирал какие-то бумаги. Это называлось — папа работает, и в это время я сидел, не мешал. Правда, садился так, чтобы можно было дотронуться до кобуры. В которой находился такой заветный. Такой тяжелый. С потертой рукояткой. Под названием — «наган».

Далее папа начинал работать со мной. Показывал карту — нужно было пройти из деревеньки Мокшино в деревню Синие Бугры. Это было не так легко, так как я то терял тропку, то попадал в болото, то не находил брод у ручья. Папа выговаривал:

«Пойми, сын, за тобой люди. Ты же командир. Ведешь секретно полк. Приказ тебе какой? Правильно, незаметно выдвинуться в деревню Синие Бугры и ходом, утром, в четыре часа, захватить ее».

При этом папа загорался, входил в роль и громко кричал:

«А ты технику, пушки, машины и, главное (он усмехался), полевую кухню утопил в болотах. Или они завязли при форсировании речушки. Как ее название? Так, Светлая Грязь. Вот полк и не выполнил задание. А кто виноват? Правильно, ты, командир полка».

Затем, после перерыва, наступала игра легкая. Заводной танк должен преодолеть массу препятствий и войти в тыл врагу.

Я иногда спрашивал, а кто враг-то? Белые опять? Нет, отвечал папа, уже не белые. А похуже. Скажу, но это военная тайна. Ни-ко-му.

Я клялся серьезно. И знал, что не скажу. И так уже слишком много тайн знал. И чувствовал, хоть и годов-то шесть — седьмой, что никому ничего рассказывать про папу, маму, Полю и бабушку — нельзя. Особенно когда на улице соседи или знакомые паточными (в смысле сладкими) голосами интересовались. На машине ли папа приехал. И много ли продуктов привез. И так далее.

Иногда любопытные тети сердились на меня и ворчали: «Ишь, молчит, ну чистый энкавэдэ, да и только».

На самом деле я носил в себе много секретов. Это называлось — «нельзя».

Например, нельзя говорить, что папа привез «кремлевский паек». И что именно. Нельзя говорить, как няня Поля ругает колхозы и что очень голодно. Нельзя говорить, что друзья папы вдруг оказались врагами, а папа (это я подслушал) маме сказал: «Чудом пока не взяли, сам не пойму. Я ведь с Михаилом всю Гражданскую, от и до».

Нельзя говорить, что у бабушки до революции была «мануфактура». Что это такое, я не понимал, но знал — раз говорят: молчи, значит, нужно молчать.

Вот такая школа у меня началась.

Однажды день воскресный, зимний прошел особенно хорошо. Я и карту прочел без ошибок. И полк вывел так, что побеждай — не хочу. И стихи прочел про Ворошилова, что наш красный маршал.

Тут папа вздохнул, посидел, покачался и неожиданно сказал:

— Ладно, сын, доставай.

Вот это и было высшее наслаждение. Даже лучше, чем Герой Советского Союза. Мне позволили взять тяжеленную кобуру, отстегнуть и вытащить черный наган. С серебряной табличкой на рукоятке: «За разгром врага…»

Мы садились за стол, и папа начинал наган разбирать, а я готовил масленку, отверточки, щеточки для чистки оружия.

Ах, ребята, вот оно — счастье. А не мандарины или шоколадка. Да ну их, у нас дела мужские, военные.

* * *

Вот так прошел воскресный день. А ведь еще и вечер. Значит — ужин. С папой. Проводить — папу. И потом ждать — папу. Иногда выполняя домашние задания. Например, за дачей сделать из снега штабную землянку. Ох, как это непросто. А надо — вот всю неделю и строишь.

Вот сидят за столом. Как хорошо. Потрескивает «голландка».

Но няня Поля выходит из кухни. Быстро подходит к папе и шепотом ему что-то говорит.

Папа бледнеет и быстро идет на кухню. Я было устремился за ним. Но мама и бабушка в один голос крикнули — сиди. Ослушаться, я это понял, нельзя.

А через некоторое время няня Поля меня позвала.

На кухне я ничего особенного и не увидел. Просто сидел какой-то дед, пил чай. Папа сидел рядом, курил и все старался подложить этому деду то колбасу, то сыр. Колбасу дед не брал. Улыбался, поглядывая на папу. А сыр ел. И еще очень натекло на пол от валенок деда. За такие нарушения меня няня Поля пилила беспощадно. А тут даже бровью не повела. Обидно.

— Ну, малыш, — неожиданно дед обратился ко мне, — кем ты думаешь быть?

— Да тут и думать нечего, военным, конечно, как папа.

— Да, — протянул дед, — а вот доктором не хочешь ли, а?

— Нет, нет, я уколы не умею делать.

Дед допил чай и сказал папе — позови жену, попрощаюсь.

Мама пришла тут же, поцеловала деда в плечо и руку, удивив меня. Потом заплакала. Они говорили на совершенно незнакомом языке. Иногда какие-то слова вставлял и папа.

Неожиданно дед встал. Он оказался большого роста.

— Поеду, уже стемнело. А на станции не узнают, кто и к кому приходит. Ну, прощайте.

И ушел.

Папа пошел его проводить до калитки. И долго стоял один. Мне даже казалось, что папа плачет, чего быть не могло. Но было уже темно, можно и ошибиться. Легко.

Ужин уже не продолжался. Почему-то плакали и Полина, и мама, и бабушка. Папа позвал меня в кабинет.

— Ты уже большой мальчик, все поймешь. И ты знаешь, как нужно хранить тайну. Поэтому слушай: дедушка, что приходил, — это мой папа, а твой дед. И он сказал, что ты на него похож. Такое же ухо большое, как у него, у меня и у тебя.

А дедушка с нами жить не может. Он — священник. Но это я тебе объясню позже, когда подрастешь. Все ясно?

— Да, все я понял, никому про дедушку не расскажу. А мы его еще увидим?

— Как Бог даст, — задумчиво ответил папа и начал складывать бумаги. Через штакетник виднелся силуэт «эмки».

* * *

Мне не удалось увидеть деда. Никогда.

А папа в 1941 году ушел на фронт и пропал. Тоже навсегда.

Я взрослел, но все тайны, которые знал в детстве, хранил и берег, как память о светлых, теплых, безмятежных днях.