Клюв/ч

Мария Фомальгаут

Открывайте двери, принимайте треугостей. Заодно помогите человеку найти свое время, а времени – найти своего человека, они должны встретиться. И разберитесь, за что арестовали три палочки и квадратик. А на улице, которой нет, не забудьте купить тихоокеанского сыра, даром, что его тоже нет. И пересчитайте ноты – одна из них сломана, надо чинить. Но даже не пытайтесь сыграть в запрещенную игру – а то она сыграет в вас.Книга содержит фальшивые сны, исчезающие комнаты и зеленый горошек.

Временгтон

— Э-э-э… вечер добрый…

Не так надо было начинать, не так, проклятущее мое воспитание. Надо же было рявкнуть — какого черта вы в моем доме делаете, кто вас сюда пустил, да ясно, что никто, вон пошел, а то полицию вызову, да и вообще ничего не надо было рявкать, надо было тихохонько из дома выбираться и в полицию звонить.

— Господин Ремингтон?

Вздрагиваю от этого голоса, причем, даже не понимаю, что именно заставило меня вздрогнуть, вроде бы голос как голос, приятным не назовешь, но и мерзким тоже, но есть в нем что-то такое, леденящее душу, от чего и правда хочется бежать отсюда на край света.

— К вашим услугам.

И опять же проклятущее мое воспитание, какие тут могут быть услуги в самом-то деле, надо бы сейф проверить…

–…не бойтесь, сейф я ваш не трогал.

— Мысли читаете?

— Ну, чего нет, того нет, — смеется, и смех у него какой-то… нет, не мерзкий, благозвучный даже, почему от этого смеха мороз по коже, — вы сейчас на сейф посмотрели. Не бойтесь, не обворую я вас…

— С кем имею честь…

— А да, конечно же… — широкими шагами идет ко мне, протягивает руку, почему я не хочу её пожимать, — Азус, ударение на «А», правильно, да… Очень… рад…

После его рукопожатия хочется не просто вымыть руку с мылом и оттереть пемзой, а ампутировать, не меньше. Думаю, что надо бы предложить гостю (гостю, ха-ха) сесть и налить ему чаю, только после этого, чувствую, не удержусь, выброшу ко всем чертям кресло, в котором он сидел и чашку, из которой он пил.

Понять бы еще, чем он мне так не нравится. Одет как-то неброско, как будто специально, чтобы никого не раздражать, сюртучок, жилетка, почему они на нем смотрятся так, будто он их первый раз в жизни надел и вообще первый раз видит… смотрю на его модель, интересная, клавиатура очень тонкая, прямо ненормально тонкая, как там рычаги помещаются, и как буквы выводятся на бумагу, черт пойми… А вот это он хитро придумал, что бумага у него в футляр спрятана, хотя открывать-закрывать замучаешься. А ведь мне доводилось видеть модели и поинтереснее, вроде «пишущего шара», но почему-то именно эта плоская клавиатура и бумага в футляре приводит меня в ужас.

— Нет-нет, благодарю вас, — видимо, он чувствует мое замешательство, пресекает попытки предложить чай, — я ненадолго… собственно… я по поводу господина Пена…

Холодок по спине, вот теперь настоящий холодок по спине.

Еще собираю остатки самообладания, чтобы спросить как можно непринужденнее:

— А кто это?

Усмешка, от которой у меня все переворачивается внутри.

— Делаете вид, что не знаете… хорошо, хорошо… Зайдем с другой стороны… ваша диссертация…

Сердце делает сальто.

— Скажите, пожалуйста, как вам удалось вставить в неё такие, прямо-таки каллиграфические письмена?

Все еще стараюсь казаться невозмутимым:

— А, моя гордость, выискал такие изящные литеры. Заплатил за них целое состояние…

— Не покажете мне это произведение искусства… уж простите мою нескромность?

— К сожалению, я их потерял. В жизни не прощу себе такой потери…

— А не покажете, где они крепились в вашей клавиатуре?

Напускаю на себя возмущенный вид:

— Ну, знаете ли… считаю такой вопрос слишком… личным…

— Прекрасно вас понимаю… — он долго роется в карманах сюртука, наконец, показывает мне удостоверение черт пойми кого, — и все-таки разрешите осмотреть вашу клавиатуру.

Хватаюсь за голову, чтобы он ни в коем случае не вцепился в мои клавиши. Понимаю, что крыть больше нечем:

— Хорошо… я расскажу вам все как есть.

— Да уж будьте любезны.

Все-таки сажусь в кресло, боюсь, что мой гость сделает то же самое, и кресло после него придется выбросить. Гость как будто снова понимает мое замешательство, устраивается на полу, скрестив ноги, отчего мне становится совсем не по себе.

— Видите ли, это доказал еще мистер Пен…

Почему мой голос не слушается меня, почему он звучит так странно, ну а как ему еще звучать здесь, в исполинском зале, потолок которого теряется в тумане, в вышине. Здесь и голос становится чужой — родное пощелкивание клавиш кажется пугающим, нездешним, и сама диссертация кажется чужой, будто не я писал.

–…а позвольте-позвольте… — «Пишущий Шар» встает, обращается ко мне, хоть убейте, не помню его имени, для меня он просто Пишущий Шар, — а кто такой этот мистер Пен?

–…ну как же, мистер Пен, разработчик…

–…а можно какую-нибудь ссылочку на мистера Пена?

— Да, конечно же, — с готовностью открываю диссертацию, листаю страницы.

— Гхм… — Пишущий Шар хмурится — что-то я не припомню, чтобы в этой книге говорилось про мистера Пена.

— Давайте посмотрим, — бросаюсь к книжным полкам, перебираю корешки, вытаскиваю нужный фолиант, — вот, взгляните пожа…

…все так и холодеет внутри. Нет, этого не может быть, я же четко помню, что именно здесь на этой странице было про мистера Пена, и даже фотография его была, быть не может, чтобы не было, листаю страницы, туда-сюда…

— Господин Ремингтон, вы испытываете терпение комиссии…

— Сейчас… сию минуту… — выискиваю еще одну книжицу, отчаянно листаю, вот же, вот про мис… э-э-э… и снова ничего нет, да быть не может, чтобы ничего не было…

— Господин Ремингтон, с какой целью вы вводите комиссию в заблуждение?

Хочу сделать последнюю отчаянную попытку, броситься домой через весь город, похватать с полок книги, принести сюда, распахнуть перед всеми перед этими, вот, смотрите, смотрите, смотрите, — понимаю, что я этого не сделаю, и что-то подсказывает мне, что на страницах тех книг про мистера Пена тоже ничего нет.

Смущенно кланяюсь, иду к выходу, как будто с позором — они даже не смотрят мне вслед, показывая тем самым свое глубочайшее презрение к обманщику. На мое счастье они не ожидают, что я буду делать дальше, они не смотрят, как я стреляю в них, в одного за другим, раз, два, три — летят во все стороны рычаги и шестеренки, выстрелы разлетаются в зале оглушительным эхом.

Бросаюсь к ящику с красным крестом, вытаскиваю запчасти, скорей-скорей собираю всех троих, а что-то старичок Ундервуд совсем плох, надо бы кое-чего подправить — хотя нет, нет, ничего не подправлять, все оставить, как есть, чтобы не заметили, быстро-быстро вынимаю последние записи, вот так, теперь они и не вспомнят, что приходил тут какой-то Ремингтон что-то защищать, быстро-быстро убирать обломки, кусок рычага вонзается в руку, чер-р-рт, еще кровищи моей тут не хватало, скорей-скорей замотать уже неважно чем, спохватываюсь, волоку бинты из ящика с красным крестом, зря они, что ли, тут лежат…

…перевожу дух.

Секунды капают в бесконечность, почему эти трое не приходят в себя, почему, почему, почему…

–…молодой человек? — «Пишущий Шар» вопросительно смотрит на меня, — вам кого?

— Мне… э-э-э… а Кунсткамера здесь находится?

Короткие смешки.

— Как видите… нет…

— А что, похоже? — Ундервуд смеется, остальные смеются вслед за ним. Смущенно откланиваюсь, выхожу в холодок улицы, сам не верю себе, что обошлось. До черта хочется курить, не выдерживаю, вставляю в каретку папиросную бумагу.

–…скажите, пожалуйста… — «Пишущий Шар» хмурится, — а кому принадлежат вот эти разработки?

— М-мои собственные, — чуть не давлюсь своими клавишами.

— О, да вы разносторонний молодой человек… похвально, похвально… А скажите пожалуйста, откуда у вас такие великолепные, прямо-таки каллиграфические шрифты?

Мир проваливается под ногами. Понимаю, что не могу сказать, что никакие это не шрифты, а буквы, вышедшие из-под пера мистера Пена…

— О да, моя гордость, эти каллиграфические литеры обошлись мне очень дорого.

— Не будете ли вы так любезны, продемонстрировать их нам?

— К сожалению, они лежат у меня дома… я, конечно, могу принести…

Тихие смешки, перешептывания.

— И далеко вы живете?

— На том конце Таймбурга.

Смешки становятся громче.

— Пожалуй, не стоит… мы вам верим… Отлично, молодой человек, вас ожидает большое будущее…

Смотрю на свою диссертацию, в которой не осталось ни слова про мистера Пена.

–…вот… понимаете? — обречённо смотрю на Азуса, — мистер Пен… ну я готов присягнуть, что и правда был такой мистер Пен, если бы не он, моей работы бы вообще не получилось, я столько на него ссылался… И вот нате вам, как будто похитил его кто-то из нашей реальности, вот так вот был, и нету… А что мне оставалось делать, только присвоить себе все его достижения, как будто его и не было совсем… Нет, я понимаю, конечно, что это нечестно, только что мне оставалось?

— Верно, больше вам ничего не оставалось.

— Вы… вы мне не верите?

— Отчего же… — Азус поворачивает голову, как-то странно движется его страница, — охотно верю.

— Но согласитесь… все это… очень… удивительно…

— Я бы даже сказал, невероятно. Но я вам верю, верю, с вами случилось что-то немыслимое. И правда, куда же мог подеваться мистер Пен… надо разобраться…

Он говорит так, подходит ко мне, как-то нехорошо подходит, бочком, бочком, не нравится мне это — бочком, бочком, впрочем, он сам мне не нравится, так что все в порядке. Я слишком поздно понимаю, что ошибся — когда уже не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, когда он хватает меня, тащит, как тряпичную куклу, куда-то в никуда, где нет ни верха, ни низа, где путается право и лево, где, черт возьми, я чувствую это почти физически, — путается то, что было секунду назад и то, что будет секунду спустя. Очертания комнаты меняются — они не исчезают, не тускнеют, но с ними происходит что-то другое, что я понимаю — они за пределами моей досягаемости. На то, что я вижу, наслаиваются очертания других комнат, чуть отличных от моей, у меня не было часов на каминной полке, и вон той стены не было, и сад, раскинувшийся за французскими окнами, был совсем другим, у меня не было лабиринта в саду, и шахматных фигур тоже не было… Смотрю дальше — в те слои, где нет самого моего дома, вместо него возвышаются незнакомые постройки, а чуть дальше исчезают и они. Я хочу смотреть туда, туда, в бесконечность — понимаю, что переоценил свои силы, — мир буквально закручивается в ленту Мебиуса, находясь одновременно внутри и снаружи меня, мозг выворачивается наизнанку, становится непомерно огромным, занимающим всю вселенную, рвущимся за её пределы…

–…нулись?

— А?

— Очнулись?

Собираю сознание по осколкам, по кусочкам, не могу…

— Не-е-е…

— Ладно, ладно, отдыхайте…

Легко сказать — отдыхайте, если это можно назвать — отдыхайте, мир вокруг меня все еще вертится во все стороны, лежу на чем-то, напоминающем кровать, у которой стремительно меняется местами право и лево, количество углов само не знает, каким ему быть, наконец, выбирает какое-то не целое число с непериодической бесконечной дробью. Спать, говорю себе, спать — если это можно назвать — спать, это не спать, это вообще не пойми какое состояние…

…мир возвращается — нехотя, рывками, рывками, или я возвращаюсь в мир, или мир возвращается в меня, или обоюдно. Азус не то сидит, не то парит в воздухе рядом со мной, терпеливо ждет моего пробуждения. Снова пытаюсь понять, что я вижу, снова не понимаю, — слишком много вариантов реальности наслаиваются друг на друга, к тому же откуда-то из ниоткуда просвечивает непонятно что, еще какие-то миры, нет, не миры, что же это… думай, думай, голова отказывается думать, голова забыла, что такое думать, как будто и не делала этого никогда. Наконец, смотрю бесконечно далеко по новому неведомому направлению, вижу, как осыпаются причудливые скалы, догадываюсь, что вижу отдаленное будущее — и одновременно вижу, как эти скалы только появлялись из небытия бесконечно давно.

— Это… — пытаюсь что-то спросить, чувствую, что не знаю, о чем спрашивать, чтобы спрашивать, нужно понимать хоть что-то. Понимаю, что не могу больше смотреть на бесконечности миров, закрываю… даже не глаза, как-то непонятно как блокируюсь от увиденного, перевожу дух. Осторожно двигаюсь навстречу мирам, как будто пробую их на вкус, дальше, дальше…

…отдергиваюсь — когда чувствую, что…

…да нет, этого быть не может…

И, тем не менее…

…черт возьми, так оно и есть…

Да, никакой ошибки — времена с интересом наблюдают за мной, точно так же, как я наблюдаю за ними, да не точно так же, а много сложнее, глубже, они как будто знают про меня то, чего я сам про себя не знаю…

— Это… — снова пытаюсь что-то спросить, снова не могу, слишком много нужно спросить, слишком много непонятно, — это…

— Варианты времени, — Азус как будто тоже с трудом подбирает слова, для него все это слишком очевидно, слишком привычно, чтобы что-то объяснять, — альтернативные… реальности…

— Они… — снова пытаюсь что-то сформулировать, снова не могу, мысли не хотят складываться в слова, рассыпаются со звоном и грохотом.

–…мыслят, — снова подхватывает Азус.

— А…

–…не сами, конечно, не сами… мыслить может только тот поток времени, который поймал вариант реальности с разумной жизнью.

— То есть… временные потоки меняют направление…

–…ищут разумную жизнь. И повезло тому, кто её нашел… — Азус задумывается о чем-то ни о чем, — но еще больше повезло тому, кто нашел отрезок времени, в котором живет гений.

Догадываюсь:

— Гений… как мистер Пен?

— Верно, — Азус тускло мерцает, только сейчас понимаю, что то, что я принимал за экран с бумагой, на самом деле что-то куда более сложное.

— Вот именно. И как сами понимаете, каждое время пытается урвать кусок реальности именно с этим гением.

Догадываюсь:

— Один поток времени вырвал кусок реальности у другого?

— Совершенно верно… А с вами что-то пошло не так.

Я не успеваю догадаться — кто-то или что-то догадывается за меня, кто-то или что-то объясняет, опять же за меня:

— Я не должен был помнить мистера Пена… да?

— Верно.

— И…

–…вы должны забыть это.

Сжимаю зубы — вроде бы понимал, что он так скажет, и все-таки чувствую, что до черта не готов к такому повороту событий, не надо, не надо, ну пожа-а-а-алуйста…

Азус как будто предвидит мою реакцию, кивает:

— Вы можете отправиться к мистеру Пену.

— А…

–…но вашего города Таймбурга там нет, вы будете жить в совсем другом мире… впрочем, решать вам.

— Позвольте мне подумать…

— Да, конечно же, мы вас не торопим.

Он отступает куда-то в никуда, даже толком не понимаю, в пространстве, в вариантах, или во времени. Выжидаю. Делаю вид, что неспешно прогуливаюсь по измерениям и мирам, оглядываюсь — даже не глазами, а как-то иначе, я уже умею это делать — Азус не смотрит в мою сторону, и этого достаточно, чтобы броситься бежать — не ногами, как-то по-другому, и только уже на бегу я понимаю, что не знаю — как именно, как вообще передвигаться в этом хаосе, и вообще, это не я двигаюсь, это хаос двигает меня куда-то в никуда, падаю сразу во всех направлениях, проваливаюсь в себя самого, хочется кричать, и страшно выдать себя криком, и что-то засасывает со всех сторон в бешеный круговорот, который вращается одновременно и вправо, и влево, и я сам кажусь себе не единым, а разделенным на какое-то нецелое количество меня с бесконечной дробью…

…проще было бы потерять сознание, только сознание не теряется, вернее, оно потерялось уже давно, это не сознание, это не сон, не явь, это не пойми, что такое. Проще сказать, — меня подхватил временной поток — и это тоже будет неправдой, еще непонятно, кто кого подхватил, то ли я его, то ли он меня, то ли и так, и так. Временной поток, в котором я оказался…

…и снова не так, не так, — не было никакого временного потока и меня, теперь я был потоком, и поток был мной, крепко, неразлучно, неразрывно. Пытаюсь понять, что страшнее — быть живым и почувствовать себя потоком времени или быть потоком и осознать себя после миллиардов лет небытия, познавать себя — через то влажное, животрепещущее, пульсирующее, что втянулось в поток времени. Первый раз — за небытие и небытие — сказать кому-то никому, самому себе — я есть. Прочувствовать себя — от Большого Взрыва до Большого Коллапса, пробежаться по изгибам своей истории туда-сюда, посмотреть, как загораются и гаснут звезды, я раньше и не осознавал этого — звезды.

Оглядеться. Понять, что среди бесконечного числа временных потоков занимаю меньше, чем последнее место, что мир еще вообще не знал временных потоков, которые осознавали бы себя за счет одного-единственного разума. Но это еще не самое страшное, — самое страшное то, что меня разоблачат с минуты на минуту…

И, черт возьми, надо что-то придумать, чтобы этого не случилось…

–…спа……спа……спа… си… спаси… спаси… те…

Они окружают, — гибкие, извилистые, бесконечно меняющиеся временные потоки. Думаю, будут они помогать своему пострадавшему собрату, или уничтожат меня с потрохами, ну а что, в конце концов, если они не брезгуют выхватывать друг у друга умнейшие умы, то и пострадавшего распотрошат в два счета…

— Там… там… — отчаянно пытаюсь что-то выговорить, получается плохо, — я… там… там он… он…

— Кто он? — наконец, спрашивает время, вобравшее в себя гениальнейших поэтов. Оно кажется мне добрее остальных, может быть, только кажется.

— Время… поток времени… — мне трудно говорить на их языке, ведь какие-то неколько часов назад я не знал их языка, я вообще не знал, что бывают какие-то языки, и что вообще есть какой-то я, все это показал мне пульсирующий, трепещущий, который теперь отчаянно пытается понять чужой язык.

— Какой поток?

— Он убивает… — кажется, я правильно сказал «убивает», подобрал символ небытия.

— Кого убивает? Что вы несете?

— Да не слушайте его, странный он… — это «странный» звучит как-то нехорошо, с каким-то подтекстом, ненормальный, что ли, невменяемый, в общем, ничего хорошего.

Выпаливаю им в ли… то есть нет у них никаких лиц, о чем я говорю:

— Он убивает людей… он чуть не убил меня… моего человека.

— Кто он? — спрашивает поток, вобравший в себя лучших поэтов.

— Он… поток.

— Какой поток?

— Я не помню… не помню.

— Бред какой-то, зачем ему это делать? — поток времен, собравший у себя величайших математиков, смотрит на меня с презрением, — я понимаю, забирать… но убивать?

— Но он убивает.

— И кого же он… позвольте узнать?

Парирую:

— Мы этого никогда не узнаем.

— Отчего же так?

— Ведь они убиты… а значит… про них никто никогда и не вспомнит.

— А ведь действительно… ловко получается… Идеальное преступление, стереть человека из истории.

— Но зачем? Зачем? — возмущенные возгласы.

— Похоже, мы имеем дело с тем, с чем раньше никогда не сталкивались… с настоящим безумием…

Это слово вызывает эффект разорвавшейся бомбы, все в ужасе смотрят на говорившего.

— Вы сможете его опознать? — спрашивают меня.

— К сожалению, нет.

— Плохо… очень плохо. Могли бы быть и повнимательнее… а нам теперь что прикажете делать?

Говорю — осторожно, медленно, с трудом подбираю слова, если это вообще можно назвать словами:

— Я, конечно, не специалист… но я так думаю… нам следует объединиться… нам следует открыть границы между временными потоками… и вести строжайший учет всех, кто представляет ценность для разума… всех, в ком есть хоть малейшие проблески гениальности…

Я не жду, что меня послушают, и даже хотя бы услышат. Я уже готов, что со мной будут спорить, не соглашаться, возмущаться, — и даже не со мной, а друг с другом, еще чего, где это видано, да как вы хотели, если такое творится, никогда такого не было.

Я уже знаю, что они решат, я уже знаю — это лишь вопрос времени, когда я увижу мистера Пена в Таймбурге. Если неведомое нечто до этого не доберется до мистера Пена.

— Э-э-э… вечер добрый…

Никак не думал, что наша вторая встреча ничем не будет отличаться от первой — то же внезапное появление Азуса, та же моя растерянность, и проклятущее воспитание, не позволяющее напомнить о собственных границах, что теперь, конечно, временные потоки переплелись, но не до такой же степени.

— Господин Ремингтон?

Вздрагиваю — уже не от голоса Азуса, я уже понимаю, чем меня так пугает его голос, голос нечеловека. Вздрагиваю, когда меня называют:

— Господин Ремингтон?

Понимаю, что отпираться поздно:

— К вашим услугам.

–…не бойтесь, человека я вашего не трону… единственного.

–…откуда вы…

–…ну конечно, все знают, а я не знаю… а неплохо вы тут устроились. Только вы вот что, человек у вас жару любит, только сам он человек северный, так что вы ему иногда и прохладу давайте, и легкий снежок хоть ненадолго. И папиросную бумагу ему не давайте, нечего ему курить.

Хочу вспыхнуть, вы у меня последнюю радость-то не отбирайте, тут же спохватываюсь, что такую радость не грех и отобрать, нечего бумагой папиросной травиться…

Спохватываюсь, что не о том думаю, совершенно не о том, а ведь надо думать, что будет, если они обо всем догадаются, да ни о чем они не догадаются, хотя почему бы нет, хотя почему бы да, хотя…

–…а ловко вы…

Гром среди ясного неба.

Леденящий страх, ну не надо, не надо, не надо, ну пожалуйста-пожалуйста-пожа-а-а-а-луйста…

–…ловко…

Думаю, как убить поток времени. Понимаю — никак. Да даже если бы и можно было как-нибудь, в жизни бы этого не сделал, чтобы вот так, безвозвратно, раз и навсегда…

— Догадались? И теперь…

…понимаю, что не будет никакого — и теперь, сам неожиданно для себя понимаю, что их все устраивает, чтобы было вот так, чтобы объединялись и переплетались времена и миры, умы и эпохи.

Смотрю на Азуса, я уже знаю, что нет у него никакой бумаги над клавиатурой, это не бумага, это другое что-то, как бы мне бы такое заполучить, или уже чего нет, того нет… Но это потом, потом, сейчас главное, — наконец-то увидеть мистера Пена…