Кровь не вода (сборник)

Мария Метлицкая, 2015

До какого предела можно идти на жертвы ради близких? Как, живя ради других, не потерять себя? Или жертвенность на то и жертвенность, чтобы отдавать без остатка? Вопросы эти каждый решает для себя. Для Эллы такой вопрос и не стоял – она, кажется, родилась для того, чтобы служить близким. А вот Эмма, ее сестра, всегда считала, что никому ничего не должна. Жила взахлеб, не оглядываясь, всегда зная, что есть Элла – безответная, верная, покорная. На которую можно положиться, которая всегда подставит плечо. И кто в итоге счастлив? Тот, кто брал, или тот, кто отдавал? Тот, кому есть что вспомнить, или тот, кто в жизни так ничего и не увидел? Неужели чистая совесть и верность родственным узам стоят жизни, которой, по сути, и не было?

© Метлицкая М., 2015

© ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Кровь не вода

Все сложилось удачно — просто на редкость. Два родных брата, Семен и Илья, родившиеся один за другим с разницей в полтора года, с первых дней жизни были неразлейвода. Ссор не было, скандалов и разборок — тем более. Родители не могли нарадоваться на своих дружных мальчишек: игрушки не делят, друг другу всегда уступают, стоят друг за дружку горой и каждый готов взять вину брата на себя. Жили скудно, как, впрочем, почти вся страна. Отец — инженер на заводе, мать — учительница труда в школе. Обычные люди, рядовая семья. И внешне вполне заурядные. В кого получились красавцы мальчишки? Загадка природы. Рослые, широкоплечие, темноглазые и черноволосые — загляденье и гордость родителей. Учились тоже вполне сносно — правда, старший, Семен, был стопроцентным гуманитарием, а младший, Илья, — технарем.

Женились рано и тоже почти одновременно — даже просто смешно! Как нарочно, — говорила мать Раиса Матвеевна. На втором курсе МАИ Илья привел в дом милую девочку, свою однокурсницу Галочку. Скромная Галочка по вкусу пришлась абсолютно всем — даже Семен, слегка огорченный этим известием (ревность, конечно, а что же еще?), от Галочки был в полном восторге.

Она и вправду была очень милой — тихой, воспитанной, скромной и, главное, сразу, с первой минуты, искренне полюбила родителей мужа, признав за свекровью непререкаемый авторитет и хозяйку.

Разместились так — в «задней» комнате, бывшей прежде родительской спальней, сделали «молодежный альков» — так острил новоиспеченный муж. Галочка при этом сильно краснела. А в большой, проходной, где раньше спали братья, теперь проживали мать с отцом и Семен.

Ничего, никто не ворчал — народ тогда был не так избалован, да и две комнаты в большой коммуналке на Петровских линиях, в самом центре, — разве так плохо?

А месяцев через семь в родительский дом явился Семен, держа за руку симпатичную высокую голубоглазую девушку, и представил ее своей невестой.

Девушку звали Наташей, но очень скоро она превратилась в Тусю и осталась ею навеки.

Квартирный вопрос стал острее — как разбираться, чтоб без обид? Девушки были без площади — Галочка из подмосковного Серпухова, а Наташенька, Туся, вообще из Свердловска.

За семейным ужином было принято мудрое и справедливое решение — в «алькове» спать поочередно. Два через два. Молодые смутились — самую малость, все посмеялись и на этом тему закрыли.

Туся и Галя сдружились сразу и навсегда. Единственное, что омрачало их дружбу, была небольшая, ну, самую малость, скрытая, невидимая борьба, нет, скорее соревнование, за любовь свекрови. Но та, умница, невесток не разделяла — хвалила обеих, подарки покупала равнозначные — Галочке синюю кофточку, Тусеньке — красную. И поровну говорила ласковые слова.

И любила их одинаково, потому что девочки были чудесные — так она с гордостью рассказывала про них знакомым и родственникам: «Как нам повезло!» И вправду, повезло.

Альковные пересменки не заставили долго ждать последствий, и через несколько месяцев — так же дружно, как жили, — невестки объявили о своих беременностях.

С разницей в три месяца родились девочки, двоюродные сестры. Похожие на отцов и друг на друга, ну прямо сестры родные. Эмма и Элла.

Разумеется, жизнь стала труднее и суматошней: молодые мамаши — студентки. Папаши — туда же. Места стало меньше, а шума, наоборот, больше. Младенцы исправно орали. Особенно старшая, Эмма. Дочь Ильи и Галины.

Но скандалов по-прежнему не было — воспитывать девочек стали дружно, подменяя друг друга, по очереди бегали на молочную кухню и выгуливали дочек на улице — никто в спор не вступал, все честно делили обязанности, не разделяя, кто брат, а кто сват.

Бабушка девочек работу, конечно, бросила и пришла на подмогу. Девочки жили так же дружно, как и их молодые родители, — просто не могли жить друг без друга. Только… Ссорились иногда — вернее, чем-то бывала недовольна строптивая Эмма. Но младшая, Элла, всегда уступала, и ссора заканчивалась, едва начавшись.

А спустя пять лет стали расселять коммуналку и давать квартиры. Это была и огромная радость, и большое расстройство — никто из них не представлял, как будут жить друг без друга.

Уехали в Новые Черемушки, тогда еще почти загород. Квартиры дали в соседних домах — однокомнатную родителям в доме напротив и по двухкомнатной молодым. В одном подъезде. Второй и третий этаж. Друг над другом.

Нет, это, конечно же, все-таки огромное счастье — и это счастье все ощутили почти моментально, в первый же день.

Было просторно, тихо и, главное, — все свое! И кухня, и ванная, и туалет. И спальня, конечно.

Бегали друг к другу в гости раз по пять на день — посмотреть, какую кушетку купили Илья с Галочкой. А польский журнальный столик и кресла на дистрофичных ногах достали Семен и Туся. А мама Рая (так звали свекровь обе невестки) напекла пирогов — и тут же все дружно бежали к родителям.

До смешного — квартиры, точнее, обстановка в квартирах, были почти одинаковые. Разумеется, дело тут было и в скудном ассортименте — поди достань что-нибудь эдакое!

И все же — занавески, не сговариваясь, купили одного тона. Кухонный гарнитур — тоже. А когда сошлись, как братья, сервизы — тут всем стало смешно.

Зайдя к брату, шутник Илья начинал растерянно оглядываться по сторонам.

— Я, братцы, вроде бы дома? А тогда почему Туська на кухне?

Девочки, конечно же, гуляли в одном дворе, играли попеременно в обеих квартирах — но Эмма любила больше «ходить в гости» к сестре — там интереснее и игрушки чужие! Свои она немного жалела. И в садик отправились вместе. Жизнь совсем наладилась, все были рядом и почти вместе, но у каждого был свой угол, и стало больше покоя. А так — да все оставалось почти на местах: все любили друг друга по-прежнему и всегда приходили на помощь. По первому зову.

В семьях царили лад и любовь. Родители старели, сыновья мужали, а внучки росли. И ничто не омрачало жизни — ничто серьезное и, не приведи господи, страшное.

Потом старики вышли на пенсию, стали прибаливать, а дружные снохи по очереди забегали прибраться, принести продукты и приготовить обед.

Приобщали девчонок — отнести бабуле с дедулей молока или хлеба, свежую газету или еще теплый яблочный пирог.

Элла бежала тут же, а Эмма начинала капризничать:

— Пусть идет Элка. Ей ближе на целый этаж!

Братья трудились, понемногу поднимались по служебной лестнице, копили на автомобили и отпуска, в которые, разумеется, тоже ездили вместе.

Невестки все так же были дружны, да не просто дружны, а куда глубже и больше — считали друг друга сестрами. Конечно, родными. И правда, куда уж родней?

Эмма и Элла, проснувшись, начинали перестукиваться по батарее — у них даже был свой «язык», азбука Морзе: два стука коротких — быстро позавтракать и ко мне! Три: есть дела, и встретимся позже, к обеду. Ну а четыре: ох, все отменяется — например, едем в Серпухов к бабушке (Эмма) или на вокзал встречать свердловский утренний — передача от Тусиной мамы.

Разлуку — даже короткую — переживали.

Ну, и кто-то поспорит, что все сложилось удачно? Какие прекрасные семьи! Точнее, семья.

Семен получил дачный участок, и дачу строили вместе, общими силами, ни минуты не думая о том, что владельцем участка и дома являются старшие дети — как по-прежнему называли их старики.

Отпуск в то лето был отменен — все средства вкладывались в строительство дома. Жены не роптали и не канючили — понимали, что девочки будут на воздухе. Да и старики, разумеется, тоже.

Мечтали о походах в лес и на речку, о шашлыках и песнях под гитару, о яблоках из собственного сада и самоваре по вечерам — обычные мечты горожанина, возводящего свой нехитрый и милый дом. Дачу. Как жить в Москве и ее не иметь? Невозможно — умные люди уже понимали.

Так все и было в дальнейшем — дом наконец закончили. Сад посадили. И привезли девочек с бабушкой и дедушкой, вместе. Три комнатки внизу, на первом этаже — «девчачья» и родительская, общая, типа столовой-гостиной, и две малюсенькие спаленки на втором этаже — метров по шесть. Галка с Ильей и Семен с Тусей. Все одинаково, и всем поровну.

Девочки, Эмма и Элла, дачную жизнь обожали — купание в речке, велосипеды, костры. И, разумеется, компании. Мальчики.

Никто ни разу не задал вопроса — родные ли сестры Эмма и Элла? Это было так очевидно, что и в голову бы не пришло усомниться. Они и вправду так были похожи между собой, что и сомнений не возникало — конечно, родные!

Худенькие, мелкие (в бабушку, в бабушку), узенькие, остролицые, черноглазые и буйно-кудрявые, точно из одного инкубатора, как шутили родители.

Дружили они по-прежнему, так плотно, так крепко, что жизнь друг без друга было сложно представить. Один сад, одна школа, одни каникулы на двоих. Одни бабушка с дедушкой.

Вот только характеры разные. Эмма, дочь Ильи и Галины, была явным лидером и заводилой. А Элла, сестра, подчинялась беспрекословно и, кажется, была из тех, кто получает от этого удовольствие.

Эмма, конечно, была побойчее во всем и порешительнее. Она с удовольствием руководила любыми процессами — будь то игра или детские шкоды. Кстати, не всегда безобидные. Так, однажды, девочкам было лет восемь, Эмма предложила сестре «подушиться бабулиными духами». Духи с большой осторожностью были изъяты из бабулиной комнаты и, разумеется, оприходованы. Сестры поднялись на чердак и там открыли украденный флакончик. Не беда, что пузырек с драгоценной влагой упал и разбился, беда была в том, что у Эллы открылся жестокий приступ удушья — с той поры она и вошла в когорту отчаянных аллергиков.

Эмма испугалась, увидев, как сестра синеет, хватает ртом воздух и падает без сознания.

Пару минут она раздумывала, распахнув окно и спустив с несчастной бретельки от сарафана, но ничего не изменилось — Элле становилось все хуже, она отчаянно хрипела и пыталась взывать о помощи.

Эмма подхватила ее под мышки и стащила по лестнице вниз практически волоком — на большее сил не хватило.

Наконец обезумевшая от страха Эмма бросилась к взрослым. На счастье, в доме был димедрол, и Илья влил девочке ампулу в рот. Вызвали «Скорую», и, слава богу, тогда пронесло.

На чердак, где и были разлиты духи, взрослые не поднимались и продолжали пытать девочек, что они съели или понюхали.

«Нам надо знать причину приступа! — взывали родители. — Что вы скрываете? Поймите, важно лишь то, что явилось причиной удушья!»

Было обещано, что ругать их не будут — ни-ни! Что поймут, что произошло все случайно и виноватых нет. Но сестры молчали. Молчала Эмма, опустив голову, и молчала несчастная Элла, поймав строгий, предупреждающий взгляд сестры: мы молчим, поняла? Смотри!

Увещевания, просьбы, требования и угрозы не помогли — девочки так же молчали.

Их уложили спать и собрали семейный совет. Что делать? Как узнать причину и почему они так боятся открыться?

Наутро они снова молчали, как партизанки перед врагами. И было принято решение сестер наказать. Что это значило в условиях дачи? Да многое! Речка и лес — под запретом. Вечерние костры на просеке тоже. Велосипеды — туда же. Даже любимые книги запрещены. Не говоря уже о телевизоре и кино в старом клубе. Разрешалось — только учебники, прополка клубники и помощь родителям по хозяйству. Все.

На какой срок? «Да пока вы не расколетесь», — объявил суровый Семен, невзирая на мольбы женщин и отца, дедушки, сидящего с валидолом.

А они молча выслушали суровый приговор, и Эмма кивнула:

— С чего начинать?

— В смысле? — не понял дядька.

— С прополки или со стирки носков?

Взрослые переглянулись, тяжело вздохнув, и разбрелись по делам.

Обнаружилось все через пару дней, когда Галочка поднялась за чем-то на пресловутый чердак.

Запах там стоял еще крепкий, и она сразу все поняла.

Теперь девиц терзали вопросами: «Почему украли? Почему побоялись сказать?»

С Эммой долго беседовали родители — по очереди и вместе. Объясняли, что жизнь любимой сестры была под угрозой. Пытались понять, почему — почему — они боялись открыться? Разве их били когда-нибудь? Разве сурово наказывали? Откуда эта ложь и этот страх?

— Страшно не то, что вы смогли украсть. Хотя это тоже ужасно. Страшно то, что твоя сестра могла умереть. Ты меня слышишь? — пытался достучаться до дочери Илья.

Эмма стояла молча и разглядывала свои сандалеты.

Наконец отец не выдержал, подошел к дочери и сильно встряхнул ее за плечи.

Она подняла на него лицо, посмотрела внимательно, с интересом и вовсе без страха и тихо произнесла:

— Попробуй только ударь!

Отец вздрогнул, мать заплакала, а Эмма вздохнула и вышла за дверь.

А вот родители Эллы впервые задумались. Точнее, перепуганная мать накручивала растерянного отца, справедливо обвиняя во всем племянницу.

Он молчал, а потом рявкнул:

— Да хватит! Я понял. Только ты не поняла, что она мне такая же дочь, как и Элла!

— Я понимаю! — шепотом, оглянувшись, словно боясь, что их услышат, ответила Туся. — Только… Только теперь я ее боюсь. Понимаешь? Не знаю, что можно от нее дальше ждать!

Расстроенный муж махнул рукой и вышел на крыльцо покурить.

Именно с того дня, хотя, казалось бы, все скоро было забыто, отношения между братьями и их женами изменились.

Был еще случай — девочки подобрали одноглазого бездомного котенка, плешивого и блохастого. Взять в дом котенка не разрешили — конечно же, в частности, из-за того, что пушистые животные были противопоказаны Элле.

Котенка было велено немедленно отнести обратно и категорически про него забыть.

Эмма ослушалась — котенка они пристроили к соседке, сердобольной бабуле, и бегали его мыть, чесать и кормить. Кончилось все блохами — и это, слава богу, была самая мелкая из возможных неприятностей.

Когда открылась и эта ложь, снова поднялся скандал. «Опять вранье и непослушание! Опять риск для здоровья Эллы! Как ты могла?» — все дружно орали на Эмму, а она, подняв свои невинные глаза, успела промолвить:

— А что, я одна? Я одна туда ходила и мыла его?

Тут к ней подлетел дядька и дал ей затрещину. Отец негодницы побледнел, а мать закричала:

— Не трогай ребенка!

Братья и их жены не разговаривали неделю. Между собой беседы сводились к тому, что надо разъехаться, потому что… Ну, все понятно!

Родители Эммы оправдывали ее, повторяя ее же слова: «А что, Элла совсем без мозгов?»

А родители Эллы уже стали прямо-таки бояться племянницы — с такой, как она… Словом, да все, что угодно!

Но лето подошло к концу, а до следующего было так далеко, что про разъезд думать пока не хотелось.

С дачи в тот год уезжали смурные, сконфуженные, потерянные. Все понимали, что их рай, их семейный очаг почти безвозвратно разрушен. И прошлых отношений, скорее всего, не вернуть.

А девочки по-прежнему дружили, ходили в один класс и вместе делали уроки — теперь было принято решение, что заниматься они будут у бабушки.

Элла школу не то чтобы любила — нет. Но уважала. Учителей, авторов учебников, классные часы и общественные задания. А Эмма — да ясно и так! Учителей критиковала, в учебниках быстро отыскивала казусы и ошибки, с классных часов сбегала, а общественные поручения игнорировала.

Была еще одна неприятная история в школе — группка отчаянных троечников и примкнувшая к ним парочка заядлых двоечников и отставал решили уничтожить классный журнал. Почему-то в эту историю оказалась втянута Эмма. Почему-то именно она вызвалась вынести пресловутый журнал из здания школы.

Журнал она вынесла легко, а вот где спрятать — вопрос. Элла была не в курсе этой гнусной истории. Легкомысленная Эмма сунула журнал под кровать. Заметьте — под Эллину кровать, не под свою! Не специально, ни в коем случае. Просто пришла после школы к Элке — тетка в тот день напекла пирожков, ну, и сунула журнал под кровать. А потом про него и забыла.

Вечером Туся взялась подметать — тут-то пропажа и обнаружилась. Дома был страшный скандал — бедную Эллу пытали родители. Но при виде ее отчаяния и искренних слез до отца наконец дошло.

— А Эмма у нас сегодня была? — нахмурив лоб, спросил он.

Жена и дочь уставились на него.

— Да, а что? — спросила жена.

— А при чем тут Эмма? — удивилась Элла.

Мать и отец в одну и ту же секунду с тяжелым вздохом посмотрели на дочь и абсолютно синхронно покрутили указательными пальцами у виска.

— Да-а-а! — протянул Семен. — Ну ты, дочь моя… Просто нет слов!

А в восемь утра, несмотря на слезы и крики дочери, Семен, взяв под мышку журнал, отправился в школу. Прямо к директору — строгой и очень принципиальной Маргарите Петровне.

Элла взбежала на третий этаж.

— Эмка, спасайся! Они все узнали, и отец пошел в школу!

Эмма дрогнула, быстро кинула вещи в рюкзак и у двери обернулась.

— Я… спрячусь пока. Ну, пока все не утихнет.

Махнула рукой и быстро сбежала по лестнице.

— Где спрячешься? — выкрикнула сестра.

Но вопрос остался без ответа.

Дело раздули огромное — директриса орала, что Эмма будет отчислена. Потому что всем надоела!

Илья и Семен стояли в ее кабинете и предлагали все — ремонт в школе на общественных началах. Покупку кинопроектора в кабинет биологии. Новые шторы на первый этаж.

Директриса качала головой и молчала — видимо, прикидывала.

Потом вздохнула.

— Я знаю, у вас очень приличные семьи. Мне даже вас жаль. Но! Вы должны понимать, что совершено преступление. Украден серьезный документ. Украден с целью сожжения. Что делать мне? Подскажите. Я же должна на это отреагировать!

Тут в кабинет ворвались рыдающие мамаши, и сердце Железной Марго не выдержало…

А вот Эмма пропала. Искали ее с милицией. Нашли к вечеру следующего дня — наконец кто-то сообразил поехать на дачу. Ворвались в дом, где Эмма безмятежно и крепко спала.

Была прощена, разумеется, — ребенок жив и здоров! А все остальное…

Только поздно вечером, перед сном, отец зашел к Элле.

— Ну, — спросил он, — ты хоть что-нибудь поняла?

Дочь отвернулась к стене.

— Зачем ты пошел в школу, папа? Зачем ты все обнародовал? Я ведь, — тут она всхлипнула, — я ведь могла его пронести обратно! Аккуратно! И положить в ящик стола. А ты? Ты все испортил!

Семен тяжело вздохнул и погладил ее по голове.

— Нет, — сказал он, — не поняла. Ничего ты не поняла, моя дорогая! Она ведь… совершила два ужасных поступка. Первое — украла журнал, а второе — то, что она предала тебя, любимую сестру! Не предупредив, просто подкинула тебе этот чертов журнал! А ты… — снова вздох, — а ты, Элка, опять все простила! И снова бросилась ее спасать и вытаскивать… Ох, детка! Как же непросто тебе будет жить!

Он поправил дочери одеяло, погасил ночник и вышел из комнаты.

На душе было очень погано. Так погано, что… Да что говорить! И еще — злость на Элку. Даже больше, чем на племянницу. Такие дела.

Элла училась слабее сестры — чуть-чуть, но слабее. Эмме давалось все так легко и просто, что уже к классу седьмому она поняла — зубрить ей не нужно. Сочинения Эммы зачитывались вслух, контрольные по математике она сдавала первой, а стихотворения заучивала после второго прочтения.

Элле, чтобы не отстать от сестры, надо было стараться. Очень стараться и много трудиться.

Эмма звала ее во двор или в кино, а Элла, ненавидя весь мир, готовила уроки.

Она понимала, что если вдруг безнадежно отстанет от Эммы, для родителей это будет крах надежд и позор.

В девятом классе Эмма закурила, стала красить ресницы и кокетничать с мальчиками. У нее завязался роман — с самым ярким и красивым мальчиком школы. Девицы недоумевали — как некрасивая Эмма могла окрутить нашего принца?

Могла. Еще как! Боря ходил за ней по пятам, носил портфель и ждал по утрам у подъезда.

Эмма выскакивала из дома, стаскивала с головы вязаную шапку, распахивала пальто, кидала ему тощий портфель — зачем самой таскать эту тонну учебников? — и, прищурив узкие глаза, спрашивала:

— Ну? Куда? Предлагай!

Боря пожимал плечами и нараспев, чуть заикаясь, предлагал программу:

— Кино? Кафе-мороженое? Или в Сокольники? А может, в парк Горького?

Школу прогуливали нещадно, почти через день. А бедная Элла сестру прикрывала, врала, что та то болеет, то сидит с больной бабушкой.

В конце учебного года Эмма попалась. Боря от страху свалился с высокой температурой, боясь всего и сразу — учителей, своих родителей, родителей Эммы. Но больше всего — саму Эмму.

Эмма звонила ему и смеялась:

— Что, струсил? Ну, ты и гад, Борьчик! А я напишу на тебя. Боишься? Отправят тебя, милый, в колонию. Лет эдак на пять!

Обо всем этом кошмаре знала только сестра. На заднем дворе они, усевшись на ящик от марокканских апельсинов, обнявшись от страха, сидели по нескольку часов, не зная, что делать.

Эмма закуривала и тут же бежала в кусты. Элла рыдала, словно это она залетела от Борьчика.

Потом рыдали вместе, и Элла повторяла один и тот же вопрос:

— Что делать, Эмка? Что делать? Нас же убьют. Растерзают. Просто порвут на куски!

— А при чем тут ты? — начинала смеяться Эмма, вытирая горючие слезы. — Ты-то тут при чем, дурочка?

Элла, нахмурившись, вдруг призналась сестре:

— Ты… только не смейся! Меня тоже… тошнит.

Эмма покрутила пальцем у виска и помотала головой:

— Ну, ты даешь, Элка! Совсем дура, что ли?

Наконец вопрос был решен — старшая сестра Борьчика, двадцатилетняя студентка-медичка, выслушав брата, взялась помочь. Рано утром Элла и Эмма отправились к черту на кулички, в Медведково, в какую-то больницу, где их приняла пожилая врачиха. Она внимательно оглядела сестер, строго спросив:

— Обе?

Сестры дружно замотали головами, и Эмма, глубоко вздохнув, громко сказала:

— Я! — и сделала шаг вперед.

Врачиха кивнула — ей-то вообще все равно, — и повела ее через аварийную лестницу, грязную и заплеванную, усеянную окурками, в какую-то комнату, где велела раздеваться и ждать, бросив ей на колени огромный вытертый серый больничный халат.

Эмма разделась, села на табуретку и стала ждать. Ей было так холодно и так страшно, что захотелось сбежать. Она плакала, не вытирая слез, и они, сильные, мощные, как река, текли по ее шее, ключицам и маленькой груди — горячими густыми ручейками.

Потом она вспоминала, что никогда больше так не ревела. Никогда! И ни при каких обстоятельствах.

Скоро за ней пришла нянечка, сунула в руки серую с дырками пеленку и зло бросила:

— Ступай за мной. — Но тут же вздохнула, словно пожалела девчонку, и добавила: — Горемыка!

Они шли по пустому, холодному и гулкому коридору, и нянька все бормотала, что от мужиков одни беды, а она такая тощая да сопливая, и туда же! Под поезд! Прям чешется у вас там, у идиоток таких! Вот теперь и расхлебывай…

Потом был кабинетик, маленький, с замазанным белой краской окном, и та врачиха в перчатках и в маске — Эмма ее не сразу узнала.

Та вколола ей в вену укол, и последнее, что она слышала, было звяканье металлического инструмента и грубый окрик:

— А ну, раздвигай! Умеешь, небось? Или забыла?

Очнулась она от страшной боли внизу живота — болело так, что она громко, в голос застонала. Казалось, что там, внутри, кто-то продолжает кромсать ее железными ножницами — со злорадным упорством.

Она открыла глаза и увидела, что она в палате, на узкой койке, а на соседней спит толстая женщина — спит крепко и громко храпит.

Потом пришла врачиха, пощупала ей живот, положила на него пузырь со льдом, посмотрела на часы и сказала:

— Лежишь еще час. Потом встаешь и уходишь. Тем же путем. Деньги сейчас. Поняла?

Эмма вытащила из сумки двадцать пять рублей одной сиреневой бумажкой, сунула врачихе и, отвернувшись к стене, сказала:

— Спасибо.

— Рада была угодить, — усмехнулась та и ушла.

Через час Эмма оделась и медленно пошла по пустынному коридору на улицу.

Выйдя на задний двор, она увидела Эллу. Та сидела на перевернутом ящике и плакала. Увидев сестру, заревела сильней.

А Эмма подошла к ней и спокойно сказала:

— Дай закурить!

Закурив, с усмешкой посмотрела на громко всхлипывающую сестру и спросила:

— А ты чего ревешь, дурочка? Все уже позади. Поняла? Все уже хорошо!

Но до «хорошо» было как до луны. Уже в такси Эмма «промокла» — лило из нее как из ведра.

Элла испуганно умоляла вернуться в больницу. Эмма молчала и подкладывала под себя куртку.

Из машины выскочили и быстро побежали в подъезд — не дай бог шофер увидит, «как мы все загадили».

Отдышались только в квартире — родители, слава богу, были на даче: пятница, вечер.

Эмма, постанывая, лежала в постели и покрикивала на испуганную сестру:

— Ну, и чего ты психуешь? Подумаешь — кровь! Все-таки операция, милая! Бескровных операций еще никогда не было.

К вечеру поднялась температура, и было уже очевидно, что нужно ехать в больницу.

Элла рыдала в голос и умоляла позвонить «хотя бы кому-нибудь».

— Кому? — железным голосом холодно осведомилась сестра. — Может быть, маме с отцом? Или бабуле? А, деду! Вот деду — давай!

Позвонили сестре горе-любовника. Та прибежала к приезду «Скорой», и ослабевшую Эмму наконец увезли.

Ну, а там все по схеме — повторная чистка и приговор: детей — никогда! Даже не думайте.

Всю ночь Элла просидела у постели сестры. Эмма, казалось, спокойно спала. Но была бледнее простыни и вздрагивала, постанывая во сне, словно ей снился кошмар.

Элла поила ее водой и снова тихо скулила. Под утро Эмма открыла глаза, спокойно оглядела сестру и спросила со вздохом и раздражением, широко зевнув:

— А-аа, ты? Снова ревешь? Ну, а теперь-то что? Видишь — живая, — снова зевок, — не подохла! Ну… или — полуживая, — она усмехнулась.

— Эммочка, милая! — запричитала сестра. — Они ведь… сказали… что больше не будет детей!

Произнеся это, она с испугом уставилась на Эмму.

Та покачала головой:

— Ну ты и дура! Не будет? И что? Что? Жизнь закончилась?

Элла испуганно и часто замотала головой.

— Нет, что ты, что ты! Конечно же нет!

— Вот именно — к тому же… — Эмма помолчала и подняла глаза на сестру: — А знаешь, я их рожать и не собиралась. Вообще! Зачем это все? Лично мне — ни к чему. Одни проблемы и хлопоты. Ну вспомни родителей. И кому из них хорошо? А мы с тобой — еще не худшие из детей. Особенно, конечно же, ты, — и она засмеялась. — Я не пример, это точно!

— Не собиралась? — шепотом повторила ошарашенная Элла. — Вообще? Никогда?

Эмма кивнула.

— У тебя что, со слухом проблемы? — И повторила — четко и по слогам: — Во-о-бще! Ни-ког-да! Поняла, наконец?

Элла кивнула.

Через неделю Эмму выписали, и все осталось шито-крыто — родители взяли тогда две недели отпуска и продолжали сидеть на даче — сентябрь, опята, да и вообще, бабье лето и «страшенная красота». «А вы, дуры, не едете!»

К приезду родителей Эмма была уже в порядке и даже предъявила испеченный яблочный пирог:

— Ну я же соскучилась!

Элла, исполнительница пирога, была счастлива — все прошло гладко, никто ничего не узнал, а что до пирога — так она готова была испечь еще сотню, только бы… Только бы не открылся обман и бедная Эмма не обнаружила перед ними всю ложь. Всю эту дикую и страшную историю.

В институты поступали, конечно, разные — Эмма сразу прошла в МАИ, по стопам родителей: они настояли. А ей было все равно — абсолютно! Говорила, что лишь бы отстали — сама она вообще не пошла бы за «верхним», а пошла бы в актрисы, ха-ха, ну или в гримеры. На худой конец — так.

А бедная Элла корпела над учебниками, а вот по конкурсу не прошла — недобрала какую-то мелочь, полтора балла.

В доме был траур и «вселенская трагедь» — рыдали все: бабушка, мама и Элла. Крепился только отец, но и он страдал отчаянно — Элка же такая умница! И такие дела!

Было решено, что Элла пойдет работать, ну а на следующий год…

Первого сентября Эмма, новоиспеченная студентка, в новом шикарном югославском брючном костюме красного цвета с золотыми пуговицами гордо стояла у входа в здание и покуривала тонкую черную заграничную сигаретку с ментолом. Настроение было прекрасное, самочувствие тоже — короче, вся жизнь впереди. А сколько еще сюрпризов в ней, в этой жизни!

На проходящих мимо парней смотрела с усмешкой, мгновенно ставя оценки — троечка, двоечка, ну-у… этот… Ладно! Тебе — четверка.

А грустная Элла плелась в детскую библиотеку Черемушкинского района — на работу. Младшим библиотекарем, график с девяти до шести и оклад шестьдесят пять рублей. Без копеек.

В библиотеке ей выделили место у двери, дуло ужасно, тут же заставили перебирать пыльные стеллажи в подвале и к четырем позвали пить чай — случайно вспомнив о ней.

Она сидела за своим столом, пила чай из чьей-то кружки с отбитым краем, закусывая печеньем «Юбилейное», которое крошилось на ее новую юбку.

За окном был серый двор с моросящим дождем, голуби на загаженном подоконнике и одинокая старуха, сидящая, словно в палатке, в огромном буром плаще и не замечавшая, казалось, дождя.

Элла тихонько плакала и тайком утирала слезу.

В те времена сестры общались, конечно же, реже — Эмма вертелась в шумном и веселом хороводе студенческой жизни, новые люди, тучи парней — институт-то технический, девок по пальцам. Ходили в кафе, в кино, собирались в пустующих квартирах и общежитиях.

Она звонила сестре — но так, коротенько, скорее для проформы, чем по зову сердца.

Элла грустила, канючила, что жизнь ее скучная и серая, работа тоскливая, тетки-сотрудницы пожилые сплетницы, почти все одинокие — изначально или разведены.

Вечерами она сидела дома, смотрела телевизор или читала. Настроение было паршивым — оно и понятно. С чего веселиться?

Она скучала по сестре, да и просто скучала. Молодая жизнь проносилась мимо нее, словно скорый поезд, без остановок — мимо, мимо! Ох, как обидно!

Эмма крутила романы, словно перелистывала страницы не очень увлекательной книги — быстрее, быстрее, так, здесь — совсем скучно, здесь — просто тоска, дальше, дальше — может быть, там?

Однокурсницы удивлялись — такая, казалось бы… ну, не то что невзрачная, но… До красотки — ох как далеко! А рядом-то были красотки!

Очень худая, сухая, жилистая, с густыми кудрявыми короткими черными волосами, небольшими, но яркими и очень живыми глазами — кошачьими, желто-зелеными, узкими, вспыхивающими внезапно, словно карманный фонарик в темном углу. И взгляд этих узких глаз — обдающий то теплом, то холодом. Острый и умный взгляд — она привораживала к себе.

К тому же умница, языкатая, остроумная, жесткая и колючая, ее оценки всего — людей, событий, поступков — были так точны, так остроумны и ярки, что возле нее всегда были люди, маленькая толпа поклонников и почитателей.

Она любила яркие, сочные тона — красное, фиолетовое, ярко-желтое, лимонное, оранжевое или салатовое. Дешевые сережки из горного хрусталя сверкали в ее ушах ярче бриллиантов.

Преподаватели ее не любили, но при этом считались с ней и прислушивались к ее неординарным и неожиданным «выступляжам».

На вечерах она танцевала в самом центре, танцевала без устали — и снова вокруг нее была толпа и поклонники.

Самые лучшие мальчики курса, да и других курсов, старших и даже выпускных, старались познакомиться с ней и если не «зароманиться», то хотя бы задружиться.

Многие из тех, с кем романы случались, потом становились ее друзьями — почему-то никто и не думал обидеться на коварную Мессалину, ей все прощалось легко и быстро.

На третьем курсе она наконец влюбилась. Ну и, конечно, все по сценарию — в преподавателя.

Евгений Аркадьевич Самоваров был самым красивым мужчиной на факультете. Импозантный — так про него говорили. Высокий брюнет с синими глазами и мягкой улыбкой.

В Самоварова были влюблены и студентки, и преподавательницы, и лаборантки, и уборщицы. И аспирантки, и библиотекарши — все!

Он был одинаково вежлив со всеми, галантен и в порочащих связях был не замечен.

Он был женат, и женат был давно — еще со студенчества. Имел уже взрослую дочь. Про жену его было известно мало — после института она не работала, воспитывала дочь и была жизнью довольна — никаких амбиций вообще. Говорили, что внешне она хорошенькая, но не более. Милая, чуть полноватая блондинка с голубыми глазами и пышными формами.

Самоваров был большим франтом — к зданию института ловко подкатывал на голубых «Жигулях», вылезал неспешно, с достоинством, с модным портфелем из черной замши. Вылезал и оглядывался — все ли заметили? Рубашки носил светлые, голубых оттенков, которые шли к его синим глазам и хорошо оттеняли густые, темные, красиво подстриженные волосы.

Девицы замирали, когда он, оставив после себя шлейф хорошего одеколона, проходил мимо, приветливо кивая знакомым. Он был и вправду хорош, этот Самоваров, — придраться практически не к чему.

Да и вообще — не к чему, что говорить!

Когда Эмма влюбилась в него, она снова почувствовала острую необходимость в сестре. Конечно, а кому еще она могла рассказать о своей неземной любви? Сокурсницам? Ну естественно, нет.

Это была ее тайна, а еще больше — страшная тайна преподавателя Самоварова.

Они с Эллой сидели в темном подвале кафе, и Эмма говорила горячо, без остановки, то и дело прикуривая одну сигарету от другой, и бесконечно пила черный несладкий кофе.

— Нет, ты только подумай, — взывала она к сестре, — полюбить человека по фамилии Самоваров! Разве можно было придумать подобную пошлость?

Элла тяжело вздыхала и беспомощно разводила руками.

— Ты понимаешь, — продолжала Эмма жарким шепотом, — он вообще не мой вариант, вообще! — тут она сделала «страшные» глаза. — Ну, сама посуди — во‑первых, он преподаватель. В этом уже есть какая-то пошлость. Женат — во‑вторых. И это снова огромная пошлость.

Элла послушно кивала.

— В-третьих, нарцисс. Понимаешь? Самый типичный, банальный нарцисс. Когда он проходит мимо зеркала, я боюсь рассмеяться. Он оглядывает себя с трех сторон! Лево, право и еще, обернувшись, слегка со спины! Он поминутно поправляет волосы! Можешь себе это представить? И у него в портфеле, с собой, есть любимый одеколон. Разумеется, Франция. Привозной, прямо оттуда. Пахнет, конечно, роскошно. Дальше — костюм. Тоже оттуда. Говорит, что привозит из Польши — нашим не доверяет. Рубашки, галстуки — все отменное, самое модное и только импорт. И еще — ну, ты сейчас упадешь. — Она наклонилась к сестре и прошептала: — Носки. Носки тоже оттуда! — Она откинулась на спинку стула и, ожидая эффекта, спросила: — Ну? И как тебе эта картинка?

— Ну-у-у! — протянула Элла, не понимая, что нужно ответить. Осудить? Восхититься?

— Да, — Эмма снова подалась вперед, — забыла. Белье! Совсем не то, что мы видели. Ну, у отцов, например. Сатиновые, до коленей, кошмары. А здесь… Эластичные трусики белого цвета, и так облегают!.. Ну, ты поняла…

Элла, конечно, не поняла, но кивнула. На всякий случай.

А сестра продолжала:

— Элка! Это вообще наваждение. Морок какой-то. Словно заколдовали. И меня, и его! Мы — как в горячке. Ничего не понимаем, никого не видим вокруг. Ничего не слышим. Ходим с воспаленными глазами, туманом в голове и шумом в ушах. У него — то же самое. Я спрашивала его. В голове только одно — чтобы стремительно, мгновенно оказаться на необитаемом острове и… рухнуть в объятья. Замереть на минуту и — снова туда! Ну, ты поняла… — со вздохом повторила она и надолго притихла.

Элла опять не поняла ничего, но снова кивнула — на всякий пожарный. Эти разговоры, откровения так будоражили ее душу и сердце, что после этих снова ставших такими частыми встреч она долго не могла уснуть и шла на работу с головной болью и сердечной тоской.

— Или вот! — оживлялась Эмма, припомнив что-то. — Вот, послушай. Мы ищем квартиры, любые углы, которые могут нас приютить и где мы… Ну, сама понимаешь. И нам всегда мало времени. Всегда! Хотя… Его и вправду катастрофически мало. Что там — час или два? Или даже четыре? Мне кажется, если бы нам отпустили год или два — мы не смогли бы наесться всем этим! Он говорит, что я — дикая кошка и что у него ничего подобного не было. Опять пошлость, да? Вот именно — пошлость! Но я все принимаю. Все от него принимаю и со всем соглашаюсь. И у меня тоже ничего подобного не было. Хотя это понятно. Все эти мальчики с их пространными разговорами о смысле жизни, они всегда робеют, эти мальчишки. Всегда. И поэтому нагоняют пафоса и делают умный вид. А у самих — потные руки! Трусливые зайцы. Во всем! А он — взрослый, поживший мужик. Ему сорок два. И бабы, как ты понимаешь, были всегда.

— Он… всегда изменял? — осторожно спросила Элла. — В смысле — жене? Что, всегда?

Эмма уставилась на нее с удивлением.

— Да какая, собственно, разница? Ты вообще о чем? Это что, нас должно волновать? Да и потом — почему такой, как он, должен достаться одной?

— Ну, а потом? — робко осмелилась поинтересоваться Элла. — Что будет дальше?

— В смысле? — нахмурилась Эмма.

— Ну… — совсем растерялась сестра, — он… разведется?

Эмма равнодушно пожала плечами и повторила:

— Разведется? Да вряд ли, наверное… Там — дочь и жена. Его, я полагаю, все это устраивает. Привычка и прочее. Дом, общий круг. Родители. Общая жизнь. А я… я — это… Ну, как объяснить? Я — тоже жизнь, но другая. Тайная, яркая, полная страсти и чувств. Наверное, так.

Элла кивнула.

— Но… Нет, я все понимаю. И все же… Что дальше? Тебе… надо замуж, — наконец выпалила она, — семью…

— Скажи еще — детей! — недобро усмехнулась та. — Семью? А зачем? Зачем все эти… — она помолчала, перебирая пальцами, — ну, эти штуки… семейные? Быт, носки и рубашки. Бигуди и крем на лице. Ночная сорочка и тапки. Завтрак и ужин. Котлеты и суп. В гости к родителям, грядки на даче. Все это — зачем? Нет, ты объясни. Приведи хоть какие-то доводы «за» против того, что я сказала!

Элла вздохнула, пожав плечами.

— Так… все живут. Бабушка с дедом, наши родители, их друзья и соседи. Разве не так? Так вроде бы надо.

— Так… Разумеется, так! Только я, — тут Эмма засмеялась, — я — это не все! Поняла? И все это «надо» лично мне не надо категорически! Да и потом — посмотри на наших. Давно грызутся, как мыши, раздражаются. Всегда недовольны друг другом. Пусть по пустякам, мелочам. Но… А ведь какая любовь была! Разве не так? Все просто устали — друг от друга устали. Быт заедает, проблемы. Болячки. Нехватка денег, рушатся планы, умирают желания.

— Ну, а одной? — осмелилась уточнить Элла. — Одной разве лучше? Решать проблемы, болеть? Встречать старость?

Эмма рассмеялась и махнула рукой:

— Где еще та старость? Вот именно — далеко-далеко. Вместе с болезнями. Пока до нее доползем… Вся жизнь впереди — такая огромная. Долгая жизнь! Элка! Живем мы сейчас, а не завтра. Сейчас и сегодня! Любим, страдаем, мечтаем…

Элла кивнула и слабо улыбнулась.

— Ты, наверное, права. Только…

Сестра перебила:

— Знаешь, обойдемся без «только». Сегодня мы просто — живем!

«Счастливая Эмка, — думала Элла, — «просто живем»! Как четко и ясно. Действительно просто. А я… я так не умею. Просто жить и получать удовольствие. Вообще не умею получать удовольствие. И где они, эти удовольствия, я просто не знаю. И будут ли?»

За сестру она переживала — добром все это не кончится. Такие связи в конце концов… приносят одни страдания. Этот Самоваров семью не бросит, а вот Эмку — наверняка. Перегорит. Сухие дрова страстей горят ярче, сильнее, но и сгорают быстрее. И что будет с Эмкой?

Все знания были из книг — а уж там все про страсти написано! Больше, чем про все остальное. Про страсти и про страдания после этих самых страстей.

Но что поделать? Эмка всегда была своевольной. Всегда самой смелой и умной. И нет для нее авторитетов — нет и не было. Сами с усами. Кого и когда она слушала, наша бесшабашная Эмка?

А на душе было муторно. От беспокойства за Эмму и еще — за свою тоскливую жизнь.

Через два года Элла поступила в Институт культуры, на библиотечный, разумеется, факультет. А все мечты про журналистику, литературную деятельность канули в Лету. Рисковать больше не захотела, сколько можно ходить в абитуриентках? Пусть хоть так, чем никак.

В институте тоже была тоска — одни девицы, озабоченные только устройством своей личной жизни. Готовы были пойти за любого, но особенно ценились военные — зарплаты приличные, а в гарнизоне для библиотекаря всегда найдется работа. Для жены.

Эммин роман продолжался. Самоваров даже умудрился съездить с ней в Ригу на конференцию — на три дня. И Эмма говорила, что они «разрушили Ригу». Потом подвернулся Краснодар, а оттуда махнули в Сочи — на три ночи, как в песне поется.

— И Сочи разрушили? — осторожно спросила Элла.

Эмма удивилась подобной остроте и подмигнула.

— А ты как думала? Сочи в руинах!

Было странно — Эмма, худющая, яркая, с горящими глазами и стремительная, стала почти красавицей — не зря говорят, мол, влюбленная женщина…

Она была похожа на кошку — гибкую, гладкую кошку, которую правильно кормили — только отборным мясом и рыбой. С блестящей, лоснящейся шерстью, с острыми, молодыми и опасными зубками.

Элла видела, как на сестру обращают внимание — в метро, в кафе и на улице.

Она гордилась сестрой — как всегда, немного завидовала ей, тоже, впрочем, как всегда. Восхищалась ею и по-прежнему бесконечно любила. Так, что отдать жизнь — пустяк!

А однажды задумалась — а любит ли ее Эмма? Ну, так же, как она ее? И тут же решила, что да. Разумеется. Только… слегка по-другому. Как умеет. Но жизнь за нее не отдаст.

Вот это — точно. На сто процентов. Категорически не отдаст. И правильно сделает. Эмма не дура.

Во время одного из своих откровений Эмма вдруг замолчала и потом, вздохнув, сказала:

— Господи, и кому я про это рассказываю! Ты ж у нас девственница!

Элла покраснела, опустила глаза и ничего не ответила.

В тот год умер дедушка. В Сочи послали телеграмму. Эмма ответила, что билеты достать не смогли — самый сезон, вы о чем, родственники?

Илья прочел ответ дочери и, вздохнув, сказал:

— Врет. Все врет. Как обычно. По таким телеграммами обеспечивают. Всегда. Это закон. Просто… не захотела свой отпуск ломать.

Все дружно вздохнули, но никаких комментариев.

Отношения с Самоваровым продолжались долго, лет восемь. За это время они много раз бурно расставались, рвали категорично и «навсегда», мучили друг друга с остервенением, упрекали, оскорбляли, но… все же держались друг друга.

Эмма давно работала в каком-то КБ, работу свою откровенно ненавидела, а вот коллектив хвалила — поэтому и держалась там. Коллектив был мужской, все вокруг пляшут и восхищаются, говорила она: «Ну, а когда я в фаворе, мне на все наплевать!»

Она стала еще суше, еще циничней и острей на язык. Она уже совсем не лестно говорила о своем любовнике, обвиняя его в малодушии, приспособленчестве и трусости — за столько лет ничего не решить! И это мужик?

А потом сообщила — так, между делом, что от Самоварова ушла. Точнее, бросила его. «Ну сколько же можно, Элка? Сколько лет на него угроблено — самых прекрасных! Сколько потрачено сил! И все — в никуда».

А спустя совсем немного, месяца два, Эмма сообщила, что выходит замуж. Ну? Каково?

Элла как-то видела его лет пятнадцать спустя — этого уже давно бывшего красавца, не сразу узнала и очень удивилась, признав наконец. Самоваров к тому времени ушел с кафедры, перебивался случайными заработками и выглядел потерянно и жалко. Углядела она его у мясного прилавка, где Самоваров просил взвесить ему кусок поменьше, «можно с костями».

Взволнованная Элла позвонила сестре, а та, громко позевывая, прокомментировала это так:

— Жалко? А что ты хотела? Жил человек в свое удовольствие. Ни с кем не считался. Получал все, что хотел. Вот и расплата — а что, справедливо.

— И тебе совсем его не жалко? — удивилась Элла.

Эмма снова зевнула.

— Не-а, нисколечко. Кто он мне теперь? Так, бывший знакомый.

Элла положила трубку и мысленно повторила, прикладывая эти слова к сестре: «Жил в свое удовольствие, ни с кем не считался, вот и расплата. А ты как хотела?»

Вот именно, расплата! Да что там считать чужие грехи. Эмма, по крайней мере, имела от своих прегрешений хотя бы… удовольствие, что называется! А я? И моя такая правильная и безгрешная жизнь? Коту под хвост, кобыле туда же.

Эммин муж родне представлен не был. «Много чести, — фыркнула она, — да и кому это надо?»

Через три года после смерти деда ушла и бабушка Рая. Жить «после мужа» ей совсем расхотелось. Собрали семейный совет — что делать со стариковской квартирой? Продать и поделить деньги?

Решили, что будут сдавать. Все подспорье уже немолодым отцам, получающим сущие копейки. Илья еще как-то держался в своей лаборатории, А вот институт Семена прикрыли — «за недостаточностью средств на содержание». Семен остался на улице. Помещение института было варварски раздроблено и сдано мелким фирмочкам. В те годы безработный Семен пошел работать курьером — развозил по домам лекарства. Денег было немного, но иногда давали на чай, да и времени свободного было навалом.

— Беру чаевые, — грустно шутил он, — дожил, старый дурак! Унизительно, а беру. Себя ненавижу, а в руки смотрю! А потом… сдохнуть охота.

Сложные были времена. Но на том семейном совете подала голос Эмма. Объявив, что выходит замуж, и она, именно она с мужем, переедут в квартиру бабули.

Кто-то попробовал возразить, кто-то предлагал «что-нибудь придумать, чтобы всем было хорошо». Но Эмма твердо сказала:

— Туда перееду я. Все, точка. Дебаты закончены. Вы что, обалдели? Так хоть одна из нас устроит личную жизнь!

Первым голос подал Семен, задумчиво сказав:

— А ведь детка права.

Все вздохнули и разошлись.

Свадьбы как таковой не было — Эмма плюс жених, плюс друг жениха, плюс Элла — вчетвером пошли в ресторан.

Увидев Эмминого жениха, Элла остолбенела — этот задохлик Шурик! После Самоварова, господи, даже нынешнего Самоварова! Жалкого и старого!

Шурик был и вправду смешным — маленького, почти крошечного роста, длиннорукий, как обезьяна, отчаянно кривоногий, подросткового веса, с прядями редких темных волос, прилипших к полупрозрачному темени, с «ленинским» лбом, пучеглазый, носатый и — очень веселый.

Он был похож и на гнома, и на диковинную птицу, и на старичка-лесовичка, и на сказочного волшебника (доброго или злого?). Но все же больше всего — на обезьяну. Правда, с очень умным лицом.

Эмма тут же дала ему кличку — примат.

Умный Шурик не обижался — в Эмму был страстно влюблен, а про себя все понимал.

Он был и жалкий, и несуразный, и смешной. Но взгляды он точно притягивал — любопытные и удивленные, что ли?

Было в нем что-то животное — внешность, ужимки. Все это было как-то… неприятно, но Элла гнала эти мысли, всегда помня фразу «лишь бы человек был хороший».

Веселиться он начал с порога, развлекая сестер анекдотами — «свежачком», как он говорил.

Балагурил он весь вечер, посмеиваясь и над невестой, и над «мероприятием», и над собой.

Он был довольно остроумным, скорее очень остроумным, но… Утомлял.

Ей-богу, здорово утомлял.

Пил он много и часто, не пьянел, но вдруг отключился и уснул, откинув голову назад и широко открыв широкий губастый рот.

Эмма резко встала со стула.

— Я в туалет. Ты со мной? — коротко бросила она сестре.

Смущенная Элла тут же поднялась и засеменила следом.

У зеркала в туалете Эмма внимательно разглядывала себя. Потом долго и тщательно красила губы.

Наконец Элла не выдержала и почти выкрикнула:

— Боже мой, Эмка! Зачем тебе… все это нужно?

Эмма усмехнулась, поправляя волосы, и ответила:

— Замуж! Ты же первая говорила, что нужно замуж. Чтобы семья! Или я путаю?

Элла молчала.

— Так вот, — продолжила Эмма, — я иду замуж. А ты что, думаешь, у меня очередь под окном? Или я выбираю? Нет, дорогая! Мужиков, конечно, полно, — тут она снова вздохнула, — только вот… в загс никто не торопится. А этот готов. Да ты не волнуйся. Он же не всегда… балагурит. Он очень начитан, образован. Интеллектуал, каких мало. А после Самоварова, а? — который был серьезен только у зеркала. Да, кстати. Он из прекрасной семьи. Папаша адвокат и мамаша дохтур. Квартира огромная в центре, а там… добра! Мы с тобой такого не видели. Сплошной антиквариат. Люстры, мебель, полы. Да и вообще — я от противного. Самоваров и Шурик — по-моему, очень смешно!

— Не очень, — осмелилась вставить Элла, — по-моему, не смешно.

— И вообще, — Эмма прищурилась и посмотрела на сестру, — он мужик обалденный. Ты поняла, о чем я? Даже Самоварову фору даст, а? Как тебе? А знаешь, какие у него были бабы? У него, у такого урода? Не знаешь. А были — сплошные красотки. Не мне чета, Элка. Поверь! Ну, как? — повторила она.

Элле было «никак». Точнее, это снова ее смутило, встревожило и расстроило.

Друг Шурика, вялый и белесый Вадим, все время ел и помалкивал. Он был похож на спящую, вчерашнего улова, огромную снулую рыбу — с полузакрытыми глазами и нечетким, методично жующим ртом.

Он был настолько индифферентен, что казалось, попал не на свадьбу лучшего друга, а так, случайно — ну, пригласили к столу, а он не отказался, зачем, если можно поесть?

Спящего Шурика тащили втроем — он почему-то оказался страшно тяжелым. Выгрузили у входной двери, внесли в квартиру и положили на бабулин диван.

Элла пошла домой, унося с собой все свои печали — в квартире любимых людей, на родном старом диване, лежит это, и теперь это будет тут жить!

Ей почему-то совершенно расхотелось в то время общаться с сестрой. А та и не настаивала. Почти не перезванивались, встречались пару раз случайно, у остановки. Пару фраз ни о чем и — разбегались в разные стороны.

В июне Элле выделили путевку в Одессу. Мама купила ей три летних платья, новый купальник и босоножки. Заставила сделать педикюр с ярким лаком и проводила на вокзал, бросив на прощанье странную, совсем не типичную для нее фразу:

— Ну, заинька, ты там… не теряйся! Ты меня поняла?

Элла смутилась, покраснела и была очень рада, что объявили отправление поезда.

Комнату дали на двоих, в соседки попалась бойкая харьковчанка Людмила. Людмила тарахтела без остановки — выяснилось, что она замужем, но детей не родила: «Муж шибко болен на эту тему». Мужик хороший, малопьющий и нежадный. Но и еще раз но — Людмила хотела родить. Сказала честно: «Я сюда за этим приехала».

Элла растерялась, почти испугалась — что там ждет впереди? Эта Людмила напомнила ей сестру — натиском, напором. Такие идут к своей цели прямолинейно и четко. И от планов своих не отказываются.

Но страхи оказались напрасны — соседка пойти «погулять на пару часов» не просила, возвращалась поздно, света не включала, со стуком сбрасывала босоножки, долго пила из графина воду и ложилась поверх одеяла. Долго не засыпала, вздыхала тяжело, ворочалась и успокаивалась только с рассветом.

А вместе с ней засыпала и Элла.

Город был прекрасен, но переполнен отдыхающими, на пляже было трудно отыскать свободное место, кормили отвратительно, а в магазинах продуктов не было вовсе. Элла хорошо загорела, и яркие, цветастые платья так шли ей, что она впервые застревала у зеркала с удовольствием, неведомым ранее.

А однажды к ней на скамейку подсел мужчина — внешности неяркой, заурядной, но приятной. Разговорились — о том о сем, о процедурах, питании — обычный разговор отдыхающих. Мужчина представился, сказал, что живет и работает в Калининграде. Женат и имеет двух дочерей.

Как-то сложилось, что после ужина он пригласил ее в кино, она, разумеется, пошла — без всякой задней мысли, просто от тоски и одиночества. В кино сходили, потом прогулялись по парку, посидели на скамеечке, болтая по-курортному, по-свойски.

Ну, так и повелось — Иван Александрович теперь опекал ее, занимал место в столовой и кинозале, угощал шоколадками и однажды принес букетик ночных фиалок — невзрачных, но пахших так, что кружилась голова.

Их первое и последнее интимное свидание случилось довольно скоро, день на седьмой после знакомства. Элла пошла на это намеренно, сильно робея, но любопытство был сильнее — что ж там такого, что так крутило и ломало Эммину жизнь? Да и пора, что говорить! «Очень пора» — и давно!

Ничего такого ей не открылось — во всяком случае, никаких потрясений и шока. Иван Александрович был нежен, заботлив, внимателен. А после того, что между ними произошло, с испугом уставился на Эллу и, потрясенный, спросил:

— Как же так? Я не понял. Ты… вы… еще… не того?

Элла ничего не ответила, вздохнула, кивнула и стала натягивать платье.

У двери она обернулась и вдруг рассмеялась:

— А что, вы сильно расстроились?

Он, бледный и потерянный, только махнул рукой и пожал плечом.

После этой истории Элла как-то вдруг успокоилась — ну, наконец все случилось. И ей будет не стыдно перед сестрой.

А ночью — ночью случился кошмар. В комнату влетела Людмила и, подбежав к Элле, уже почти блаженно уснувшей, стала бить ее босоножкой по спине и плечам, громко крича:

— Ах ты, стерва! Ах ты, гадина! Тихая такая! Коза драная! Я этого Ваню две недели пасу, а она… Нет, вы подумайте!

Элла накрылась с головой одеялом, увертываясь от тычков, и молила только об одном — чтобы не проснулись соседи и не разразился скандал. Боже, какой ужас! Какой позор!

Устав, Людмила рухнула на кровать и зарыдала.

Рано утром Элла тихонько собрала свои вещи, выскользнула в коридор, затем на улицу и взяла такси на вокзал.

«Бежать! — стучало у нее в голове. — Бежать, и все. Подальше от этого ужаса!»

Она бежала, унося с собой отчаянный позор, безмерный стыд, некоторое удовлетворение, освобождение, познание — и еще пока, разумеется, неопознанную беременность.

Когда все открылось, вернее, дошло до нее, она, конечно же, бросилась к сестре.

Эмма слушала ее не перебивая. С удовольствием затягиваясь, попивая любимый кофеек и слегка усмехаясь.

Дослушав сестру, спокойно спросила:

— Так, ну, все хорошо. Что было — то было. Было — и слава богу! Но ты была у врача? В смысле точного срока?

Элла замотала головой.

— Так неловко, знаешь. Будут спрашивать, замужем ли я. Ну, и вообще.

— При чем тут «вообще»? — разозлилась Эмма. — Я про то, чтобы не прозевать, поняла?

— Что не прозевать? — переспросила непонятливая Элла.

Эмма вздохнула.

— Господибожемой! Нет, ты и помрешь с психологией девственницы. Аборт не прозевать, идиотка!

— Почему аборт? — прошептала Элла. — Зачем? Я… буду… рожать.

Эмма уставилась на нее немигающим взглядом.

— Ро-жать? — повторила она. — От кого? От Иван Иваныча?

— Александровича, — одними губами поправила ее Эмма. — Да, буду рожать. Шанса больше не будет. Ты что, не понимаешь? А так… Так я буду уже не одна!

Эмма встала, потянулась, прошлась по комнате, постояла у окна — все молча, пугая этим притихшую Эллу.

Потом развернулась, внимательно разглядывая сестру, и наконец сказала:

— Та-ак… А теперь — все и по пунктам!

Пункты были такие — что ты знаешь про этого своего Иваныча, старого сладострастника? Кто он, откуда? Чем занимается? Какие болезни у него в роду? Может быть, шизофрения, эпилепсия или, не дай бог, недолеченный сифилис? Какая профессия? Возможно, он облучен и у него отвратная кровь. А, ты не знаешь? А может быть, его мамаша провела остаток жизни в дурдоме? Или брат заключенный? Убийца, к примеру? Или сестра-алкоголичка? Или все вместе? Нет? Неизвестно? А от кого, позволь узнать, ты собралась рожать? Молчишь? Вот и подумай! Кто у тебя может родиться? Не знаешь, правильно. Плюс твои далеко не юные годы. И что в остатке? Да! Еще не забудь — мама и папа! Все это их просто убьет. Дочь понесла — от кого? Неизвестно. Дальше — квартира. Две смежные комнаты. Родители не молодеют и часто болеют. Денег в доме нет — все еле сводят концы. Значит, так, ты сидишь дома, с ребенком этим. Ребенок орет, родители не спят, денег нет. А знаешь, что есть? Не знаешь? Есть позор, нищета и вселенский ужас. Есть полусирота, у которого никогда не будет хорошей одежды, приличных игрушек, моря и частных преподавателей. Да что там все это — у него никогда не будет отца! Родители, сломленные окончательно, — мало им бед и проблем, — когда-то уйдут. Ты снова засядешь в своей дурацкой библиотеке на свою крошечную зарплату, а он, твой ребенок, будет тебя ненавидеть. За все: за крохоборство — а как выжить иначе? — за неполную семью, дай бог, если он еще будет здоровым… От этих Иван Иванычей… Черт знает их душу!

— Я… так хотела… родить, — повторила Элла. — Ну, чтобы… быть не одной!

— Ну, то, что ты идиотка, всем известно давно. Разве ты одна? А я? Разве меня у тебя нет? Ты что, Элка? Свихнулась? Мы же с тобой… Ближе нет. Кровные узы, родная!

Она подошла к сестре и крепко обняла ее, приговаривая:

— Мы с тобой не одни, Элка! Мы есть друг у друга. Ты и я. Самые близкие, самые родные. И никто из нас не предаст друг друга. Никто не подставит. Разве не так, милая моя? Разве не так, сестренка?

Элла плакала, прижимаясь к узкому и острому плечу сестры. Плакала, счастливая и несчастная одновременно.

Почему несчастная — это понятно. А почему счастливая? Да тоже понятно. Эмма сказала, что они есть друг у друга. Что они — не одни. И всю жизнь, до самой березки, как говорится.

Эмма сказала ей то, что она всю жизнь мечтала услышать, — сестренка!

— Но… у тебя же есть Шурик! — всхлипывая, просипела Элла.

— Шурик? — рассмеялась Эмма. — Ну да. Сегодня есть, а завтра — тю-тю. Шурик, не Шурик — какая разница? Да и вообще, при чем тут Шурик? Ты не поняла, что я сказала?

Поняла! Конечно же, поняла!

И сердце наполнилось счастьем.

Аборт сделали через неделю, все прошло спокойно и, если так можно сказать, хорошо.

Правда, Эмма в больницу «не забежала». Сказала, что «забежит», а потом… Не сложилось. День рождения брата мужа вроде.

Элла не помнила что.

Бывает. Элла поплакала — тихо, почти неслышно, собрала вещи и поехала домой. На метро. Денег на такси у нее не было — после отпуска… все знают, как это бывает.

А дальше все было обычно — обычная жизнь, обычные хлопоты. Жизнь текла монотонно, блекло, не радуя, но, слава богу, и не особенно огорчая. Или огорчая слегка. Как положено. Родители болели, старели, капризничали. Тетка с дядькой от них не отставали, тоже не забывая капризничать, стареть и болеть.

А Эмма снова выкинула очередной финт — Шурик спустя лет шесть был отправлен «по месту прописки», и возник новый муж. Эдвард.

Эдвард оказался финном. Познакомились они в Питере, куда любили завалиться его соотечественники — погулять от души, покуражиться. Эдвард этот был огромным детиной — белесый, безбровый, краснолицый. Об интеллекте речи быть не могло — он был простой строитель и, видимо, отчаянный выпивоха.

По-русски он говорил кое-как, с большим трудом, и с Эммой они общались на странной смеси английского, немецкого и русского.

— Как ты его понимаешь? — удивлялась Элла. — Лично я — ни бум-бум.

— А что мне его понимать? — смеясь, отвечала та. — Ничего умного я все равно не услышу. Да и слава богу, что не понимаю. Мне этот бред мужской надоел, хуже некуда! Интеллект не интеллект — на выходе, поверь мне, одно — все они дураки.

— Шутишь? — пугалась Элла. — Шутишь, конечно…

— Ага, шучу, — вздыхала та, — куда уж как весело от таких шуток.

— А зачем он тебе? — осторожно спросила Элла. — Вы же… такие разные с ним. Самоваров — я понимаю. Молодость, страсть. Даже Шурик — понять могу. Как ты говорила, экзотическая и умная обезьяна. Но этот Эдвард… Прости!

— Эдвард, детка, медведь. Неповоротливый, наивный, добрый — если сыт, разумеется. В жизни не смыслит, да это ему и не надо — им там вообще это не нужно. В смысле — кумекать, как нам. Выживать. Живи и работай — и все. А все остальное тебе обеспечат — страховки, кредиты, экологию и отсутствие криминала. Думать не надо — просто будь честным и законопослушным. Все, понимаешь? Но… У него в Лахте дом. И сад. Прекрасный дом, надо сказать, и замечательный сад. Он прекрасный садовник, ты представляешь? Там просто рай абсолютный. Море цветов. И дом — он построил его сам на месте старой избушки. Все с нуля — фундамент, стены, кровля, отделка. Любит его, как ребенка. А может, и больше. С первой женой сто лет в разводе, есть взрослая дочь, но та устроена — живет в Швейцарии за богатым банкиром. А он одинок. Хочет тепла. Говорит, что финские бабы — хуже кошмара не сыщешь. Страшные, мужеподобные — бр-рр! Пьют наравне с мужиками и, не стесняясь, выпускают за столом… ну, ты поняла! А я для него — что-то такое, чего он и не видел.

Элла ужаснулась и покраснела.

— Ты что, все это — серьезно?

— Вполне! — засмеялась Эмма. — Да ты в голову не бери. Все будет нормально.

И Эмма засобиралась в Финляндию.

— А старики? — забеспокоилась Элла. — Я ведь не справлюсь одна.

Эмма посмотрела на нее холодно.

— А что мне прикажешь делать? Ломать свою жизнь? Ведь она только-только, — и в Эмминых глазах заблестели слезы, — только-только! Ты понимаешь? Самоваров этот… Сколько было угроблено лет! Шурик. С ним вообще… один ужас. Друзья его бесшабашные, бабы, шуточки дурацкие! Всю жизнь он, примат, мне изменял. Боже мой! Я всегда была с ними несчастна! А тут — счастливый билет. Ты понимаешь? В мои-то годы, и так! У молодых баб не случается ведь. И что ты прикажешь мне делать? Послать Эдика, дом, сад, Финляндию? Счастье и покой на исходе лет? На закате жизни? Из-за чего? Из-за того, что родители не молодеют? И это говоришь мне ты, моя сестра? Человек, ближе которого у меня нет?

Всю ночь Элла не спала. «Какая же я эгоистка! — думала она, обливаясь от стыда холодным потом. — Бедная Эмка! Бедная! Ведь действительно — шанс. А он и вправду славный, этот Эдик. Эдакий медведь косолапый, а любит цветы. Чудеса!»

Все дни до отъезда она утешала печальную Эмму — успокаивала, что будет все хорошо. Старики под присмотром — благо близко живем. Справимся, не волнуйся! Я тебе обещаю.

Только за пару дней до отъезда осмелилась спросить про квартиру:

— Элка, ну, ты ж понимаешь. С ними так трудно. И тесно ужасно. Ни телевизор посмотреть, ни… вообще ничего. Я перееду к тебе? Ну, в бабулину квартиру? А? Я так мечтала пожить одна — ну, хоть сейчас, хоть немного!

Был отказ — категорический и обоснованный.

— Эдик жадноват, как все иностранцы. Карманных денег не будет — это я поняла. И что? Выклянчивать на колготки и шпильки? Унижаться, просить? Нет уж, уволь! В чужой, незнакомой стране! Квартиру я уже сдала и деньги вперед получила. Так что прости и пойми. Как я там буду совсем одна и еще без копейки?

Элла вздохнула и поняла — в который раз поняла. Она была из понятливых, сестра Эммы.

Жизнь научила. Ну, или сестра.

Эмма уехала, и почти сразу все как-то стало рушиться и разваливаться. Она и раньше была не помощник, понятно, но после ее отъезда Элла совсем растерялась — четверо очень пожилых и не очень здоровых людей, за которых теперь отвечает только она. Она одна! И помощников, пусть даже советом, поддержкой, у нее больше нет.

Она была в отчаянии — в больницу попала сначала тетка, а затем отец. Она разрывалась на части, мотаясь в разные концы города.

Термосы с протертыми супами и бульонами на третьей воде, судочки с пареной рыбой и куриными фрикадельками, баночки с заваренным черносливом и протертой морковью. Неподъемные сумки со сменным бельем. Переговоры с врачами — и это было самое трудное. Общаться не трудно, а вот твердо, четко сформулировать свои претензии и просьбы, настаивать, принимать решения — все это было так сложно, что она совсем теряла силы и еле-еле доползала до дома.

А дома снова ждали хлопоты и проблемы — домашние капризничали, волновались за близких, глотали сердечные капли, вызывали «Скорую» и вываливали на бедную Эллу свои недовольства.

Она снова вставала к плите — а всякая готовка была ей почти отвратительна, своим домом она не жила и к кухне была неприучена.

До ночи она стояла у ненавистной плиты, соля супы и второе своими слезами.

Две квартиры, давно не знавшие ремонта, рушились вместе с жильцами. Отпадали куски штукатурки с потолков, отклеивались старые обои, заворачиваясь в трубочку.

Текли краны, ломались унитазы, вспучивался облезлый линолеум и подгорала проводка.

Она без конца бегала в ЖЭК, ругалась с поддатыми и наглыми слесарями, которые не ставили ее ни в грош и открыто насмехались над неловкой, бестолковой, кудахчущей курицей в старом мешковатом пальто и замызганных ботах.

Денег, как всегда, было в обрез — пенсии стариков уходили на лекарства, а ее скудная зарплата… да что говорить!

Братья ругались — Семен требовал продать старую дачу, содержать которую было уже не по силам, а Илья категорически не соглашался — мотивируя тем, что в нее, в эту дачу, вложена куча сил, нервов, здоровья и денег. Да и вообще — почти родовое гнездо.

Бред, конечно. Родовое гнездо на глазах хирело — крыша текла, двери и рамы рассохлись, участок методично зарастал бурьяном, яблони и сливы давно выродились, забор сгнил и частично упал.

Платились только взносы — копейки, конечно, но в их положении!

Элла ездила и туда — нечасто, по настоянию родителей. Заходила на участок, садилась на трухлявые ступеньки и начинала реветь. Дом, где прежде собиралась огромная и дружная семья, где бабуля вечно стояла на узенькой кухоньке — поди прокорми такую ораву! Стол на терраске — круглый, под старенькой скатертью — требование бабушки! А на столе — малосольные огурчики, эмалированный зеленый тазик с пирожками — яблоки или капуста, стеклянная вазочка коричного печенья, плошки с вареньем — своим, клубничным, смородиновым или крыжовенным.

Любимые дачные чашки в красный горох — чай из них самый душистый и вкусный.

Дедуля в плетеном кресле (Илья притащил с помойки — «Вот дураки! Выкинуть такой раритет!») с газетой в руках и в очках на кончике носа. Мама с теткой шушукаются и смеются, а дедушка смотрит на них, улыбаясь и покачивая головой с седой, все еще густой, кудрявой шевелюрой.

А отец и дядька о чем-то спорят в саду или в сарае — пилят дрова, подрезают яблони, красят сарай. И они с Эммой — совсем маленькие — играют в песочнице или варят «кукольные» щи из крапивы, компот из рябиновых ягод, Эмма иногда злится и ругает сестру.

Но они счастливы! Все! Так безгранично счастливы, так беспечны, наивны, полны надеж и планов, своих девчачьих секретов, маленьких тайн, что расстроить их ничего не может — ну, или почти ничего.

И счастлива бабушка, из кухонного окошка наблюдая за дедом. И счастлив дед — у детей, дорогих сыновей, прекрасные семьи. А внучки какие! Радость и счастье. И душевный покой.

И счастливы мама и тетка — подруги, наперсницы, сестры.

И братья — вот только-только покричали, подулись, поспорили — и уже снова рядом, снова решают проблемы. И снова вместе!

И под сливой кроватки с любимыми куклами — Стеллой, Эмминой «дочкой», и Катей — Эллиной.

А вечером все пойдут на речку, и девочки с разбега, взявшись за руки, влетят в сероватую мутную теплую воду, увязнут в илистом дне и будут топтаться на нем, громко смеясь.

А на берегу будут сидеть их молодые матери, еще такие красавицы, с такими горящими и счастливыми глазами — в ярких сарафанах, с полотенцами в руках, чтобы принять своих дочерей — обтереть замерзшие, дрожащие, тощие тельца, укутать в пикейное одеяло и сунуть по яблоку и конфете.

А совсем вечером, когда они вернутся домой, бабушка поставит на стол тарелку оладий и выдаст по кружке «козлячьего» молока — так говорит бойкая Эмма.

Молоко обе не любят, это почти пытка, но пьют. Через день из деревни приходит молочница Софья и продает молоко «за бешеные деньги» — так говорит бабушка, и «бешеное молоко» надо пить — для здоровья, конечно! Чтоб не болеть долгой холодной зимой.

А перед сном зайдет мама или тетка и целый час — счастье, счастье! — будет читать девочкам вслух. Конечно, любимые книги — «Дорога уходит вдаль» или «Волшебник Изумрудного города». Или «Детство Темы».

А отцы будут спорить о чем-то на террасе, и бабушка будет цыкать на них — но это поможет минут на десять, не больше.

Шумные люди, шумное семейство. Очень шумное и очень счастливое!

А девочкам, сестрам, будет уже все равно — они уже крепко спят, летают во сне, Растут. Мечтают. О чем? Да кто ж знает! Проснувшись, они и не вспомнят об этом: детские сны — легкие, воздушные, короткие и непременно счастливые.

Все… Все были счастливы в ту давнюю пору… Все.

Все были и все были счастливы.

Господи! И куда все ушло? Почему? Так скоро и так… безвозвратно?

Потом она вытрет слезы, дернет входную дверь — она давно уже открывается просто так: еще в прошлом году замок сорвали и вынесли какую-то ерунду — старые одеяла, подушки, кастрюли. Да и бог с ним, со всем этим «добром». Что там жалеть? Старое полуистлевшее барахло? Когда давно уже нет дорогих людей. Когда уже нет огромной и дружной семьи. Смешно говорить.

Из дома пахнет сыростью, волглыми тряпками, мышами и тленом. Красть уже нечего — все давно растаскано, разворовано — благо об этом не знают родители.

Она пройдется по комнаткам, увидит какую-нибудь вещь — бабушкин платок или старую кофточку. Мамин халатик — темного ситца в мелкий цветок. Пожелтевшую, размокшую коробку от отцовских папирос, любимую чашку дядьки с отколотым краем — высокую, темно-зеленую в рыжую крапку.

И снова расплачется, снова…

Потом быстро выйдет — скоро начнет темнеть, и ей станет страшно в этом доме, полном призраков прежней, далекой и прекрасной жизни, и она, приперев дверь поленом, бросит печальный взгляд на заросший участок, давно потерявший очертания грядок и клумб, и бросится скорее прочь.

И по дороге на станцию — быстрым шагом пятнадцать минут, но где он теперь, этот «аллюр»! — она старается идти быстро, а все равно выходит почти полчаса, и она снова плачет и плачет.

Так грустно и так тяжело!

А дома она наденет на лицо «хорошее выражение» и скажет родне, что все хорошо. Все хорошо, разумеется! Дом стоит — а куда же он денется? Крепкий же дом, братьями сложенный, с любовью и с толком.

И на участке — ну да, он, конечно, зарос, вы ж понимаете! Но в целом — в порядке. Ничего не рухнуло — ни сливы, ни яблони. Ни дедушкин клен.

Родители будут слушать ее рассказ жадно и внимательно, уточняя детали. А она будет врать, изворачиваться — ну, не скажешь же всей этой правды?

Не скажешь…

А родители будут мечтать, что летом — вот этим-то обязательно — они поедут на дачу. И будет все хорошо!

Они строят планы, но она видит только четырех больных и почти беспомощных, дорогих стариков.

Какая дача, о чем вы? Смешно.

А ночью ей снова станет так тяжело на душе, что она решит позвонить наутро сестре — и…

А что, собственно, и? Сестру давно не волнует все это — здешняя жизнь. Развалившиеся квартиры, разбитая дача. Скудная, некрасивая жизнь — нищета, больницы, перечень лекарств, суп из куриных каркасов, котлеты из пикшы, байковые халаты и теплые кальсоны.

Она живет по-прежнему в сказке — глянцевые фото прекрасного дома с огромными окнами и плюшевыми диванами, чудесного сада с цветущими рододендронами — розовыми, сиреневыми, бордовыми. С дорожками, посыпанными цветным гравием, между огромных кустов разноцветных гортензий.

На фотографиях Эмма моложава, как всегда, подтянута и стройна — узкие, до колена, яркие бриджи, маечки — открытые, тоже ярких расцветок, совсем для девчонок.

Она улыбается — возле яйцеподобной серебристой машины, возле красивой входной двери с колокольчиком, возле огромного гнома — с бородой, в красном колпаке и с хитрой усмешкой — в саду, он караулит Эммин сад и Эммин покой.

Звонит она редко, раза два в месяц, не чаще. И всегда — всегда — предчувствуя Эллины жалобы, начинает примерно так: «Ну? И что у вас снова там? Опять одни ужасы?»

Говорит она это так, что Элла сразу робеет, сбивается и теряется — все скороговоркой, быстро, отчаянно, но…

Эмма ее как будто не слышит. Элла улавливает, как Эмма вздыхает, щелкает зажигалкой, прикуривает и снова вздыхает: «Понятно. А я, собственно, другого от вас и не ждала!»

И это будет сказано так, что Элла смутится, расстроится и замолчит. К чему ей делиться? Зачем? Зачем раздражать счастливого человека? Назло?

И тут вступает Эмма: «А вы что думаете? Что здесь нет проблем? Милая ты моя! — Эмма скажет это с такой иронией, что Элла снова почувствует себя идиоткой. — Это все заблуждение. Огромное заблуждение! Проблем здесь не меньше, а может, и больше. Все эти налоги, кредиты, страховки! У Эдика почти нет работы. Ты слышишь меня?» — взывает к совести Эмма.

И продолжает с болью и горечью: «Почти нет работы. Так, крохи. А за все надо платить. За дом, за машину. Садовнику, слышишь! Мы взяли садовника — Эдик уже не справляется, да. Вчера сломался котел — и это был ужас! Почти две тыщи долларов, слышишь?»

Элла все слышит. И Элла сочувствует. Очень.

«А отпуск? Сорвался! Ты представляешь? Сорвался совсем. А мы так мечтали! О теплом море, о Греции! У нас ведь такой жуткий климат. Но — этот котел…»

Эмма вздыхает. И Элла вздыхает. Потом разговор как-то затухает и гаснет — сам по себе.

Ни разу! Ни разу Элла не была в гостях у сестры. Не звали ее — как-то не звали. Да и на кого оставить родных?

Правда, приходили посылки — старые Эммины кофточки, брючки, ночные рубашки. «Не подойдет — отдашь маме. Любой, — шутила Эмма, — любой!»

Отцу и дядьке перепадали Эдиковы старые джинсы и ветровки. Однажды досталась отличная куртка — легкая, из гагачьего пуха, цыплячьего желтого цвета. Правда, после гиганта Эдика старикам, уже изрядно подсохшим и ссутулившимся, курточка не подошла. Да и цвет! Ну, куда старикам ярко-желтое!

Эмма тогда пару раз позвонила и все спрашивала, кому же достался «цыпленок»?

Расстроилась, что никому. Очень расстроилась, очень. Переживала. А может, продать?

Элле вещи сестры были впору, но… К таким откровенным и ярким нарядам она не привыкла, ходила по старинке — темные юбки, водолазки, вязаные кофты. Подарки копились в шкафу, мялись, пылились, но Элла их не раздавала — а вдруг приедет сестра? Увидит, обидится?

Но сестра, похоже, не собиралась. У человека же столько проблем! Как не понять?

И Элла все понимала. Ну, впрочем, как и всегда.

Родня потихоньку сдавалась и уходила — сначала ушла тетка, за ней отец, и почти не вставала мама.

Тетка была из терпеливых и совестливых — казалось, ей было так стыдно за дочь, что она чувствовала себя виноватой. За все благодарила племянницу так горячо, что Элла терялась.

Скрывала сильные боли — ее, несчастную, уже доедал коварный рак желудка.

Сама попросилась в больницу — и снова для того, чтобы облегчить Эллину участь. Там и скончалась. А Элла еще долго корила себя, что отдала туда бедную тетку.

А вот с отцом получилось наоборот — Семен, самый сильный, стойкий и выносливый из всех «инвалидов» семьи, к старости совсем разнюнился и расклеился — плакал, обижался на дочь и жену, к тому времени тоже еле живую, требовал повышенного внимания, без конца жаловался и всем был недоволен.

С ним Элла намучилась больше всех. И все же, когда отец умер, она долго не могла прийти в себя и снова корила себя, корила. Что недодала тепла и внимания. Что иногда срывалась, покрикивала, злилась и раздражалась. Мучилась так, что совсем перестала спать по ночам.

Участковый врач, пользовавшая еще деда с бабушкой, строго сказала:

— Элла Семеновна, так вы себя совсем загубите. Хорошим это не кончится. Он умер от старости. Вы понимаете? Просто от старости. Время пришло. И перестаньте себя терзать, право слово!

Успокоили не эти слова, кстати справедливые абсолютно, а снотворные и успокоительные. Увы.

Мама, конечно, Эллу жалела. Крепилась изо всех сил, но… Вставать не могла. А лежачий больной… Ну, все понимают.

Крепился и дядька Илья. Но тоже был плох, как ни держался.

А в жизни Эллы вдруг… произошло то, что и не ожидалось. Элла встретила человека. В смысле — мужчину. Всей своей жизни — правда, смешно?

Валерий Михайлович в прошлом был человеком военным — служить доводилось везде. Поездил дай бог! Ну, или не дай.

И Казахстан, и Сибирь. И даже Азербайджан и Литва — вот покидало, что говорить!

Теперь он вдовел, уже шесть лет, и от вдовства своего очень устал. С женой было прожито много счастливых и трудных лет, болела она тоже долго — лет восемь. И все эти годы он честно делил с нею все тяготы жизни. Но отмучилась, бедная, и тихо ушла.

А Валерий Михайлович жил. И даже был неприлично здоров — ну, для человека немолодого, конечно.

Их встреча с Эллой была, разумеется, случайной — в районном собесе, — куда уж прозаичней!

В долгой очереди он рассмотрел немолодую и стройную соседку — приятную женщину, очень приятную и, что главное, — скромную и ненахальную. Это он углядел сразу — опытным взглядом бывалого человека. Нахальных полковник боялся больше всего.

Разговорились, посетовали — о том о сем и обо всем сразу. Вместе пошли к метро. Он проводил ее и попросил телефон. Она совсем растерялась, вспыхнула ярким румянцем, но, чуть подумав, телефон дала.

А потом долго мучилась — зачем? Зачем дала телефон? Идиотка, кретинка. Безмозглая, старая дура. Женихаться собралась, что ли? Нет, он ей понравился. Очень понравился — степенный, солидный мужчина очень приятной внешности. И все же… Глупость и бред! Ну, позвонит он. А дальше? Допустим, пригласит в кино или в театр. Нет, театры сейчас слишком дороги — вернее, билеты. А он пенсионер. В кино — это да, скорее всего. В кафе? Вот туда точно не надо. Она сто лет не была в «заведениях» — сробеет, скукожится, будет коситься в меню, выбирая что подешевле. А таких женщин не уважают. С такими клушами не считаются — так всегда говорила сестра, а у нее-то есть опыт! Да и надеть совсем нечего. Свои скучные, серые тряпки? Ох… Эмкины, из посылок? Ну, это вообще смешно!

А сапоги? Есть только деми, очень старые, четырехгодичные, с потертыми носами и скошенными каблуками — она всегда была косолапой. Есть, правда, новые зимние — очень даже вполне. Пока еще с блестящей кожей, с кокетливым бантиком. Но на меху. А на дворе плюс один! Куда в этих зимних? А пальто? Серое, стеганое, очень, конечно, удобное, но это пальто только для рынка. А на свидание — стыдно!

Господи! — остановила она себя. — Какое пальто? Какие с бантиком зимние? О чем это я? Какое свидание? Дура! Он уже выкинул телефон — потому что подумал. Разглядел как следует и… Он может найти себе спутницу куда интересней. И даже моложе. Стильную, модную, не занудную. И самое главное — не обремененную. Всем тем, что есть у нее. Ну, понятно и так — без стариков, без полуразрушенных квартир, без развалившейся дачи. Без постоянных визитов участкового врача, без этих непрекращающихся больниц и их запахов, плотно впитавшихся в одежду и даже стены, — запахов лекарств, сердечных капель, бедности и скудной жизни.

Она постаралась выбросить все эти глупости из головы, принялась за свои обычные, ежедневные дела — выкупать обоих, поменять постельное, заварить травы, разложить по коробочкам таблетки. Сварить обед на завтра — мама просила щи, а дядька Илья — бульон. Всем разное, и все капризничают. Можно, конечно, цыкнуть и приготовить что-то одно, но ей, как всегда, их жалко — какие у них нынче радости? Вот именно — только поесть. Разные вкусы, что тут поделать.

Потом она позвонила урологу, поговорила о том, что ее волновало. Получила еще список лекарств, вздохнув, что это снова расходы, и расходы немалые.

Вспомнила, что в воскресенье хотела поехать на кладбище — планов менять она не любила.

Да, завтра — последний день месяца. А это означало, что надо зайти к Эмкиным жильцам и забрать деньги. А потом — господи, как же все надоело, — надо тащиться на почту, чтобы перевести их сестре — та не любила, когда деньги задерживались.

Что там еще? Да, в Теплый Стан за продуктами — только туда, там намного дешевле, хотя тяжело, конечно, но с сумкой на колесиках в самый раз. А там — раз уж приехала, раз дотащилась, все и помногу — и мясо, и куры, и овощи тоже.

«Боже мой, — подумала она, — как я устала! Как устала от всего, господи! От болезней, врачей, капризов, бесконечных обид, поджатых губ, эгоизма, непонимания — кухни, квартир, дачи, вечного подсчета копеек… Как я устала не отдыхать! Как я хочу увидеть море. Подышать морским воздухом, пройтись по набережной, съесть мороженое и послушать, как кричат наглые и оголтелые чайки. Просто сидеть на скамейке и смотреть в бесконечность. Туда, где сливаются море и небо. Или так — побродить по лесу, надышаться хвоей, прелыми листьями. Почувствовать под ногами мягкую, еще не остывшую землю. Лечь на пожелтевшую траву и смотреть в сероватое, осеннее небо — просто смотреть, как бегут облака. А потом сесть в электричку, обязательно у окна, прислонить голову к прохладному стеклу и прикрыть глаза — просто задремать под перестук колес и ехать долго-долго, и чтоб не будили… Неужели все это — такое простое, такое доступное — не для меня? Но почему?»

Ночью спалось тревожно — мучилась от своих неправильных мыслей — как она может так думать? Мечтать о свободе? Как ей не стыдно! Ведь эта свобода подразумевает только одно — их уже не будет! Только тогда она сможет принадлежать себе. Когда они уйдут. Последние ее старики. Сволочь она, конечно. Сволочь и дрянь…

Нет, просто устала. Очень устала.

Накормив завтраком маму и дядьку, сделав очередную пробежку по этажам, она поспешила на работу — график, слава богу, такой, какой ей необходим, — два дня до обеда, два с обеда и до восьми. Это означало, что завтраком все накормлены, таблетки выданы, туалет произведен, а к обеду она уже дома!

Счастье? Конечно. И ей еще бога гневить! Работа у дома — пятнадцать минут пешком. Полдня, и — свободна. Квартира своя, отдельная. Ноги носят — спасибо. Какое нытье? Какие жалобы? Подумать только — устала. Цаца какая!

О своем новом знакомце Элла скоро забыла — не позвонил, да и ладно. Меньше дурацких мыслей и всяких глупостей в голове.

И снова проблемы — срочно надо заниматься зубами. Такая напасть! Сходила в зубную клинику, посмотрели, посчитали, в смысле — фронт работ. И стало совсем грустно — деньги такие, что…

Ну, неподъемные деньги! Врач посоветовал взять кредит. Она удивилась:

— На зубы?

Он подтвердил:

— Да, сейчас многие так делают.

— А выплачивать с чего? Какие кредиты, господи!

Врач молча развел руками и громко вздохнул:

— Я вас понимаю!

Хоть кто-то понимает — спасибо на этом. Видимо, она не одна такая — много таких.

Подумала два дня и позвонила сестре.

Эмма выслушала ее, но даже в ее молчании было сплошное недовольство.

— Ну а я-то чем могу помочь? Деньги с аренды? Я, кажется, все тебе объяснила. Да и потом — забери папу к себе. И сдай нашу квартиру. Так просто. Как все гениальное! И тебе, кстати, тоже все упростится — не надо бегать на третий этаж, носить все эти котомки твои. Все рядом и всё компактно. Разве не так?

Никакие объяснения, что дядька Илья не хочет переезжать из своей квартиры, что это совершенно невозможно, не действовали. Она и сама пробовала не раз — бесполезно. Только слезы и крик — что она, Элла, хочет его смерти. Нет, нет! Она ни за что это не сделает. Да, и еще. Комнаты смежные — как это будет? Значит, одного из стариков придется взять в свою комнату? Не поселишь же их вместе!

— Все зависит от тебя, — отрезала Эмма, — и все твои аргументы — обычная чушь. Не селить в одну комнату? Да делай так, как удобно тебе! Ты и так все для них делаешь. Пусть стонут и жалуются друг другу. А у тебя станет полегче с деньгами. И вставишь себе новую челюсть! — тут она совсем развеселилась и захихикала.

Элла молчала. Эмма, уловив ее обиду, впервые сказала:

— Ах, как было бы славно, если бы ты могла приехать ко мне. Но… я же все понимаю. Ты же не можешь — куда ты их денешь?

И в первый раз в жизни Элла осмелилась положить трубку первой.

Чем, видимо, обескуражила сестру. Хотя вряд ли — Эмма не перезвонила.

А кавалер объявился нежданно-негаданно — она и думать о нем позабыла. Он почему-то долго извинялся за свой нескорый звонок и торопливо рассказывал, объяснял, что с ним приключилось — внезапно попал в больницу. С чем?

— Да бросьте, — смутился он, — неважно, так, ерунда. Сейчас уже все в порядке.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она. — Может быть, помощь? Я, знаете ли, — тут она не удержала тяжелый вздох, — в этих делах человек, к сожалению, опытный!

Он тоже смутился, конечно же, отказался и предложил погулять.

— Что? — переспросила она. — В каком это смысле?

Он рассмеялся.

— Да в самом обычном. Общечеловеческом. Например, съездить в парк Горького — там, говорят, стало очень красиво.

— А давайте, — она секунду помолчала, — лучше в сад «Эрмитаж». Я там сто лет не была.

Он обрадовался.

— А я не дотумкал! Знаете ли, я ведь не коренной москвич. Поэтому и не додумался.

— Не коренной? — рассмеялась она. — А какой? Пристяжной?

Теперь смеялись оба, и им стало как-то сразу легко и свободно.

— В общем, на завтра, да? Часиков в пять или в шесть?

И был сад «Эрмитаж». И была такая погода! Словно ее заказали — там, наверху. Прозрачное синее небо, белые облачка, пробегавшие быстро, словно спеша куда-то. Яркое солнце — белое, слепящее, но совсем не жаркое — осеннее солнце. И листья. Листья повсюду. При малейшем порыве ветра они начинали кружить в танце, в своем хороводе — красные, рыжие, желтые.

А потом они сидели в кафе за уличным столиком и пили чай с ватрушками — теплыми, дышащими, словно только из печки.

Они говорили, они молчали. И им было так хорошо… Так хорошо и так страшно — так не бывает, честное слово!

Их счастливый роман начался именно там, в осеннем саду под тихую музыку маленького оркестрика, игравшего старые, довоенные песни.

Всю осень — а она выдалась неожиданно теплой, как на заказ, — они бродили по улицам. Замерзнув, забегали в кафе и грелись кофе и булочками. Она рассказывала ему про свой город, стремилась провести по любимым улочкам. Такая неразговорчивая прежде, она говорила, говорила — неожиданно обо всем: рассказывала про семью, про деда с бабушкой, тетку и дядьку, родителей и сестру.

Вспоминала такие подробности, что сама удивлялась — и где же они хранились все эти годы? В каких отсеках памяти и души?

Он, наслушавшись про дачу, немедленно захотел туда поехать — и ерунда, что там все запущено, сыро и грязь!

Он тоже рассказывал о себе — про службу, про долгую и счастливую семейную жизнь. Про дочь — хорошую женщину, но… несчастливую. Уже второй раз вдова — вот как бывает! Осталась на Севере, там тяжело, но ей привычно. Растит двоих сыновей, и, в общем, радости мало — гораздо больше проблем и печалей.

Элла теперь подолгу рассматривала себя в зеркале — и ей казалось (конечно, казалось, и только) что она… помолодела, что ли? Порозовела как-то, разгладилась.

И глаза! Вот это было наверняка — глаза заблестели. Нет, правда! Исчезла тусклость, покорность. Обреченность какая-то, что ли?

Теперь это были глаза женщины. Не тягловой клячи, не забитой овцы, а именно женщины! Которую слушают. Которая интересна. Которая… ну, все понятно. Страшно даже произнести…

Спустя три месяца он предложил ей «сойтись».

— Как это? — спросила она, почему-то внезапно побледнев. — Что это значит?

Он тоже смутился и буркнул:

— Ну, ты понимаешь же, Элла… Не можешь же не понять, честное слово! Прости, если прозвучало это неловко и глупо. Я просто не знаю… Ну, как это назвать.

Теперь совсем смутилась она и начала его успокаивать:

— Нет-нет, я все поняла. Все, что ты имеешь в виду. Я просто пытаюсь понять, как ты это видишь? Ну, при всех моих колоссальных проблемах…

Решили так — все живут, как жили прежде. Только теперь — она его жена.

— Мы пойдем в загс, слышишь? Да, непременно, и никак иначе. Только пока — слышишь, пока! — раз ты не хочешь, я буду жить у себя. Ну, в смысле… О господи, как все непросто. Но я буду рядом. Слышишь? Всегда. Я буду рядом и буду с тобой все… делить. Все хлопоты, слышишь? Я многое умею — армия, знаешь ли. И потом… так долго болела жена… Я все могу, ты поверь! И поменять, и протереть, и искупать — если надо. И суп сварить, и накормить. Опыт большой — увы, страшный опыт. Я буду за все отвечать! Да, кстати. Мы приведем дом в порядок. В смысле — починим все, что там разрушено. Одному, конечно, тяжеловато, но возьмем работяг, и они мне помогут. А летом — летом мы вывезем их на дачу. А? Здорово? Им, старикам, там будет лучше. А в квартире переклеим обои, побелим потолки, все тоже поправим — пусть не евроремонт, но все же будет приличней и чище… И продукты — рынки твои, магазины: вместе же легче! А то я и сам. Я понимаю, честное слово. И в мясе, и в овощах…

Она смотрела на него и молчала. Смотрела, как смотрят на любимое дитя, которое несет, конечно, глупости, но… такие милые и безобидные! И ты восторгаешься любимым ребенком еще больше, еще сильней.

— Не веришь? — вдруг осекся он. — Ты мне не веришь?

— Верю, — тихо сказала она, — только… зачем тебе все это надо? Прости!

— Ты, Элка, дура! — закашлялся он. — Вроде не девочка, а такая… дурная! — Потом снова откашлялся и, чуть отвернувшись, сказал: — Зачем? Хороший вопрос! А ты… не подумала, что я… просто… полюбил тебя, Элл!

Что должна ощущать женщина «слегка за пятьдесят», когда ей признаются в любви? Впервые признаются, надо заметить. Радость, шок, счастье, растерянность? Удивление, смятение, испуг?

Да все вместе. Именно это она и испытывала.

Господи, и это на старости лет! К концу, так сказать, жизни. Жизни вообще — а что уж говорить про женскую жизнь?

Нет, все правильно. Все справедливо! Кому, как не ей, Элле, — чудесной во всех отношениях, доброй, жертвенной, всепрощающей, сочувствующей всем и всегда, — кому, как не ей? Но остались еще такие, кто верит во вселенскую справедливость? Да вряд ли.

Жизнь, она ведь давно убедила нас всех в абсолютно другом.

Умницы, жертвенницы, бессребреницы — где ваше женское счастье? Ау?

А все остальные — да бог им судья!

Она, конечно же, пребывала в полной неразберихе — любит! Ее — потрепанную жизнью, немолодую и усталую женщину! Нет, верит, конечно же, верит. Он — не из тех, кто соврет. Да и выгоды — ноль. Что он получит с новой женой? Двух немощных стариков? Заботы, проблемы?

У него квартира, машина. Приличная военная пенсия. Да целая туча прекрасных и молодых женщин были бы счастливы составить ему компанию! Он по-прежнему хорош собой, крепок, плечист. Не пузатый, не лысый. Хотя даже два последних фактора вовсе не такие уж недостатки.

Он не избалован — а где вы видели избалованных военнослужащих? Прошел через всякое, хлебнул по самое горло. Может прекрасно обслужить себя сам. Ему не кухарка нужна, а жена. Подруга, соратник! Да и какая из Эллы кухарка? Смешно!

Он видел горе, болезни и смерть. Он ценит жизнь, очень ценит. Ценит верность и преданность. Он просто устал быть один!

Но… смущало, конечно, многое — например, как примут его старики? Ну, не прятать же его, честное слово! Как они будут жить на два дома? И разве это нормально? А вместе — пока никак. Пока… И дай бог, чтобы это «пока» тянулось подольше… Желать освобождения от своих? Да нет, разумеется, нет. И подумать об этом нельзя!

Что она, Элла, может ему дать? Кроме верности и благодарности? Уют? Разумеется, нет. О каком уюте и быте можно сейчас говорить? Жизнь их будет рваной, нескладной, совсем не семейной. Бегать к нему, чтобы убрать, приготовить обед, погладить рубашки?

Да он и не нуждается в этом. Быт его давно и прочно налажен, и она своими «набегами» внесет только смуту в его устоявшийся быт.

Совместный отдых? Поездки — близкие и дальние — да тоже ведь нет. Какие поездки? При наличии двух стариков!

Ну, а все, что у них уже есть, — прогулки, посиделки в кафе, киношки и выставки — так все это было бы и так. Как, собственно, было!

Зачем ему идти с ней в загс? Зачем узаконивать их отношения? Ее все устраивает. Все — абсолютно! Но…

Сказать ему об этом — обидеть. Он не привык по-другому — человек военный и правильный. Любит — значит, надо жениться. Живут — значит, жена.

Да и возражать, противостоять и убеждать Элла не очень умела. Точнее, совсем не умела.

Ну и по всему выходит, что надо так, и никак не иначе. Просто принять все и оказаться счастливой. Как просто, да?

Старики приняли его превосходно. Мама плакала и приговаривала, что наконец-то, наконец-то дочери повезло! Ее прекрасной, чудесной и замечательной дочери. «Эллочка, кому, как не тебе?»

— Ну, дождалась, — вздохнула она, — теперь я буду спокойна. Уйду — а ты не одна. Да еще и с таким человеком!

— Мам, — мягко укорила ее Элла, — ну, зачем же ты так? Живи, пожалуйста! Я бога молю, чтобы ты еще пожила. А насчет одиночества — так это ты тоже… Ну, зря! У меня же есть Эмка. Почти родная сестра. Вы же всегда говорили, что мы есть друг у друга!

— Господи! — Мать тяжело вздохнула. — Нет, ты все-таки, Элл, страшная дура. И это в твоем-то возрасте, Элла! У нее есть ты. Это правда. А вот ее у тебя нет. До тебя это еще не дошло? Я часто думаю, — мать помолчала, — вот ты, Элка, дура или святая?

— Мам! Ты о чем? — удивилась дочь. — Просто вы… так меня воспитали. Ты, папа, бабуля, дедушка. Вы! Что надо помогать больным и слабым. Думать о других больше, чем о себе. И вообще, семья — это главное. Это — святое! А вовсе не я.

Мать снова вздохнула.

— Воспитали! — повторила она. — Тебя одну, что ли, воспитывали? Вас воспитывали одинаково. И где то, что вложили в нее? Ну, про семью, про родных? Про святое? И вообще… она, твоя Эмма… страшный человек. Очень страшный. Да она тебе жизнь сломала, твоя милая Эмма… всегда твою жизнь крушила, да и теперь.

— Что теперь, мам? — разозлилась Элла. — Теперь-то что? Где она и где мы. Ты что, мам, ей-богу! Да и кто знает, как ей там живется?

— Я и говорю — дура. Какой была, такой и осталась. И ничто тебя не исправит, — вздохнула мать и махнула рукой.

А семейная жизнь началась. Точнее, полусемейная, как называл ее Валерий Михайлович.

И все же! Поправили дачу — подняли забор, поменяли крышу, починили двери и рамы, вставили стекла. Прибрались внутри, и «молодой» — так они шутили, — прошелся косой по участку. И даже кое-где выскочили цветы — из тех, что сажали когда-то: золотые шары, белые мальвы, измельчавшие пионы и флоксы. Нет, до порядка — того порядка, что был когда-то, — было еще далеко. Но дача — любимая дача — все же постепенно приобрела жилой вид.

И в сердце у Эллы теперь царили покой и тихая радость. Уезжали на два дня: одна ночь, больше нельзя — старики. И хватало одной ночи, чтобы и нервы поправить, и настроение, и на душе чтоб полный порядок… Муж дачу горячо полюбил — говорил: «Вот они, деревенские корни. Опускаю руки в землю, и прямо счастье!»

В августе ходили за грибами, и здесь Валерий Михайлович показался себя специалистом отменным. Потом разбирали грибы по кучкам — опята на солку, чернушки, волнушки — туда же. Сыроежки — брали только молодые и крепкие — отлично для жарки. Вкусней благородных.

Ну а уж те самые благородные — белые, красные и серые — подберезовики — так это сушить. Это на суп.

Там, на подправленной и обновленной терраске, где они долго и неспешно перебирали грибы, вдыхая их пряный осенний аромат, они говорили, говорили… Обо всем. Про прошлое, настоящее и, разумеется, будущее. «Пока жив человек, он строит планы», — говорил ей муж, когда она махала руками: «Валерочка, ну, давай не будем загадывать. Страшно, ей-богу!»

А зимой тосковали по даче. Муж собирался ее утеплить: «Будем ездить на лыжах, Элка! Поставим буржуйку, наколем дров — и ночуй!»

Так к ней вернулась ее дача. Ее любимое место, место, где было столько лет счастья. Где были все — еще были все!

А к весне ушла мама. Не дождалась лета. Такое горе, господи! И снова терзания… Но теперь у нее был Валера. И он поддерживал, как мог. Иногда ей казалось, что без него она бы не справилась, не поднялась. Наверное, так бы и было…

Почти все ушли, остался «последний из могикан» — дядька Илья.

И он был так плох, совсем еле-еле… Но жил. Слава богу, пока еще жил!

Валерий Михайлович переехал к жене — через пару месяцев после смерти тещи.

И даже отправил измученную Эллу в санаторий, взяв уход за стариком на себя.

Элла и вправду здорово отдохнула и набралась сил — спустя две недели вернулась похорошевшая, пополневшая и румяная.

А муж к ее приезду — ну, вот это сюрприз! — купил новую кухню и перестелил полы.

Элла смотрела на него и плакала: «От радости, Валерочка! Это от радости!»

И праздничный ужин — курица, картошка и любимый торт «Полено фруктовое» — тоже ждали ее.

Ее ждали! Впервые ее ждали не для того, чтобы… Тут можно долго перечислять — все ее дела и обязанности.

Ее ждали, потому что любили. Потому что скучали по ней. Потому что она просто нужна!

Как просто, да? Конечно же, просто. Как, собственно, все гениальное. Правильно говорила сестра.

«Как странно, — думала Элла, засыпая на плече любимого мужа, — я ведь так давно ничего не ждала. И даже перестала сетовать на судьбу. Мне казалось, что я… Ну, не то чтобы недостойна, нет. Просто все это не для меня. Есть же женщины, проживающие свою судьбу без мужчин, одиноко. И красивее меня, и моложе. Мой удел — это родители и работа. Все. И это, кстати, совсем не так мало. Разве я прожила не счастливую жизнь? Я не была одинока — как бывают одиноки люди. Совсем одиноки, без семьи, без родных. Без любви. А я — я любила. Всех своих близких. Я была им нужна. А теперь… Теперь, когда есть Валерий. Семья. Я снова нужна. Только теперь — ему, мужу. Как странно все, как же все странно! И самое странное — что он выбрал меня. Такую… ну, если по-честному, совсем никакую. На меня никогда не смотрели мужчины. Ни разу я не поймала на себе чей-то взгляд — ну, из тех, что с мужским интересом. А вышло вот так!»

Звонок от сестры раздался в ночи. Они тут же проснулись и испуганно посмотрели друг на друга — ох уж эти ночные звонки. Никто не ждет от них ничего хорошего.

Спросонья Элла не сразу поняла, почему так громко и отчаянно кричит Эмма.

— Что-что? — переспрашивала она. — Повтори! Я не расслышала!

И Эмма снова кричала.

Потом стало ясно — беда! Эмма больна, и больна тем ужасным, самым кошмарным из всего, что только возможно. Онкология.

Операцию сделали, да. И курс химии она уже приняла. Но самое ужасное в том, что Эдик пьет, и пьет страшно. Напивается с раннего утра и к вечеру совсем сходит с ума — разбил комод, в крошку разбил диван. Сорвал бра и… даже говорить не хочу — ужасно и стыдно. Мочился на ковер в гостиной! Ты представляешь?

Ей, Эмме, совсем плохо — слабость такая, что передвигается она только в коляске… так она ее назвала. Медсестры и домработницы бегут от них на следующий день — боятся хозяина. Дом в разрухе, сад изломан и истоптан. В доме пахнет мочой. Она сама ничего не может — отдыхает только в госпитале на химии. А дом — не просто ад, а ад кромешный! «Ты меня поняла? — продолжала кричать она. — Я погибаю тут, Элла!»

— Господи, почему ты молчала? — бормотала Элла, холодея от ужаса. — Почему? Я бы приехала к тебе, помогла… Ну, и он, Эдик, возможно, постеснялся бы… Ну, хотя бы при мне?

— Какое — приехала? Ты что, идиотка? Он совсем чокнулся. Родную дочь не пустил! Даже во двор не пустил, не то что домой. А уж тебя бы — тем более. Он сумасшедший, ты понимаешь? Он пил всегда, а после моей болезни сорвался совсем.

— Господи, а что делать? Что делать Эмка? Тебя же надо спасать? А полиция? — вдруг осенило ее. — Полиция не может помочь? Пусть отправит его в госпиталь или куда там у вас…

— Он не такой дурак, как ты думаешь! — желчно рассмеялась Эмма. — Он меня шантажирует. Говорит, что не оплатит страховку. А без нее я тут же загнусь. Понимаешь? Деньги все у него. У меня на счету копейки. Да, я все тратила. Да! Но я же не знала, как все повернется!

— А делать-то что? — спросила Элла. — Что мне надо делать?

— Спаси меня, Элка! — всхлипнула Эмма. — Я еду домой.

Муж смотрел на нее внимательно, сдвинув брови.

— Что там? — коротко спросил он.

— Эмку надо спасать, — так же коротко ответила Элла. — Причем срочно. Ты слышишь?

Муж молча кивнул.

Эмму встречали через неделю — на Ленинградском. Проводник выкатил маленькую, очень компактную инвалидную коляску, в которой сидела сухонькая, сморщенная старушка.

— Эмка! — крикнула Элла и бросилась к сестре.

Плакали долго. Валерий Михайлович, отвернувшись, курил в стороне.

Потом наконец успокоились и поехали к выходу. Вещей было мало — два небольших чемодана.

— Все, что я нажила! — горько, с усмешкой, сказала Эмма. — Взяла только личные вещи — ничего не дал взять, ничего! Да и бог с ним — точнее, черт. Пусть подавится. Да и что мне теперь надо? Сегодня это кресло, а завтра — саван. Жить мне осталось, — она усмехнулась, — чуть-чуть. Я тебя, — тут она скривилась и хлюпнула, — долго обременять не буду. Совсем немного, поверь!

— Все будет хорошо, — горячо убеждала ее Элла, — вот увидишь. Я вытащу тебя из этого, слышишь? Да и врачи у нас тоже прекрасные есть. Есть прекрасные врачи, ты меня слышишь?

Эмма усмехнулась:

— Не суетись. Все это — вряд ли. И твои прекрасные врачи в том числе.

Добрались до дома.

— Ну и пробки у вас, просто Нью-Йорк! Сумасшедший город, ужас какой-то…

На второй этаж коляску затаскивал Валерий Михайлович.

Эмма зорко рассматривала его, а потом удивленно посмотрела на сестру.

В квартире она хмыкнула, скорчила гримаску и пробурчала с неудовольствием:

— Ну, понятно. Все то же, все те же!

Муж с удивлением посмотрел на Эллу. Та поспешно отвела взгляд.

— Обедать! — объявил он.

Эмма опять скривилась.

— Нет, я не буду. Почти совсем не ем — нет аппетита.

— А борщ? — расстроилась Элла. — Специально для тебя варила. С фасолью и черносливом!

Борщ Элла все же съела, съела еще и куриную ножку, и пару картошин, и соленый огурец.

Потом попросилась спать — ну, это понятно, человек с дороги, устал. К тому же — больной человек. Очень больной.

У Эллы просто сердце разрывалось.

Вечером Эмму подняли на третий, к отцу. Он не сразу узнал ее, а когда узнал, начал плакать.

Плакали все, даже невозмутимый и стойкий полковник хлюпнул носом и вышел из комнаты.

Потом они спустились к себе, а Элла снова поднялась к дядьке — обычные процедуры перед ночью — памперсы, таблетки.

Он внимательно смотрел на племянницу, а потом вдруг сказал:

— Гони ее, Элка! Гони!

— Кого? — не поняла та и, хлопая глазами, уставилась на дядьку. — Кого, дядя? Кого?

— Дочь мою. И твою сестру, — хрипло ответил старик. — Гони ее в шею!

— Ты что говоришь? — опешила Элла. — Кого гнать? Эмку? Нашу Эмку — и гнать? Больную, несчастную Эмку?

— Гони! — сурово повторил старик. — А то она… снова тебе жизнь сломает. Ты что, совсем дурочка, Элка?

«Выжил старик из ума, — думала Элла, спускаясь по лестнице, — да все понятно — и возраст, и обида на дочь…»

Она вздохнула, вошла в квартиру. Муж на кухне читал газету.

— Ну, как? — спросила она. — Спит?

Муж усмехнулся.

— Да спит. И думаю — крепко.

И снова начались больницы. А между больницами был ад. Эмма кричала, требовала, скандалила и ругала сестру. Все ей было не так и не эдак. Ей было то жарко, то холодно. То душно, то воняло помойкой из окон. Ей не нравилась рыба, курица, овощи и все остальное. Ее раздражали обои, светильники, медсестра и телевизионные программы — для тупых идиотов.

Она будила сестру среди ночи, требуя то воды (стакан с водой стоял у кровати), то горшок, то окно — закрыть или открыть.

Утром у нее было отвратное настроение из-за плохого сна. Днем она спала долго, а проснувшись, жаловалась, что голова чугунная, и настроение снова было ужасным. В десять часов вечера она могла попросить апельсиновый сок: «Только не из пакета, а из живых апельсинов!»

Ей не нравилось все и всегда — люди, еда, фильмы, собственная сестра и ее новый муж.

Вдруг она захотела в бассейн, и они стали возить ее туда. Все это было очень сложно, очень. Коляска, отсутствие лифта, погрузка в машину. Бассейн, сборы домой. И постоянное нытье, что она устала и ехать надо быстрее. «Валерий, ты что, первый день за рулем?»

— Наглая баба! — однажды сказал муж.

— Что? — Элла опешила — Ты что такое сказал, Валерочка? Она тяжелобольной человек. Больной и несчастный. Вся ее жизнь рухнула в пропасть. Ты понимаешь?

Муж усмехнулся.

— А теперь она наблюдает, как рушится в пропасть наша с тобою жизнь. И наблюдает, надо сказать, с удовольствием!

Элла застыла.

— И это… говоришь ты? Ты — самый порядочный, самый верный. Самый добросердечный?

— Я порядочный, Элла. Конечно, порядочный, — тут он задумался и замолчал. — Думаю, немного найдется людей, считающих меня отъявленной сволочью. Но, Элла! Самая порядочная и самая верная у нас все же ты. И она, твоя сестрица, это отлично знает. И все же — задумайся, Элла! Наша жизнь принадлежит теперь только ей. Мы без нее ничего не можем — ни побыть вдвоем, ни пойти в кино, ни уехать в отпуск. Везде она. Всюду она. Она манипулирует тобой, а ты это терпишь. А у тебя, между прочим, семья. Но ей наплевать. На тебя — в первую очередь! Про меня она вообще не думает — меня просто нет. Или я есть только тогда, когда нужно ехать в бассейн или к врачу. Ладно, лично мне все равно. Но я не могу спокойно смотреть, как она уродует твою жизнь, Элла! Наша жизнь превратилась в ад. В ад кромешный! Ни ночью, ни днем нам нет покоя. Она, твоя милая родственница, с нами везде — зримо или незримо. И еще, Элл. Я, честно, не знаю. Вернее, никак не пойму. Ты, Элка, святая? Или, прости меня, дура?

Конец ознакомительного фрагмента.