Фатальная ошибка опера Федотова

Мария Зайцева (2023)

Когда-то я очень грубо ее отшил. Потому что она была восемнадцатилетней соплюшкой, а я — серьезным, взрослым, двадцатичетырехлетним опером. Она обиделась и пропала из моей жизни, пообещав, что я еще пожалею… Я не жалел. И надеялся, что больше ее не увижу. Тогда я еще не знал, какими целеустремленными бывают обиженные восемнадцатиление соплюшки. И не знал, насколько сильно ошибался. Фатально просто…

Глава 8

— Федотов, мать твою! — голос Вадика, эксперта, чаще всего гоняющего со мной на вызовы, заставляет вздрогнуть и продрать глаза, — ты че, спишь? Какого хера ты спишь?

— Отвали, — распознав приятеля, я спокойно роняю гудящую башку обратно на столешницу. Ищу местечко попрохладней, кайфую…

— Федот! Подъем! У нас вызов!

— Бля-а-ать…

Вызов — это серьезно. Вызов — это работа. А работу надо работать. Вставай, Вова, вставай… Еще немного, еще чуть-чуть…

Вторые сутки без сна даются тяжко, мой организм отчаянно пытается дать понять, что, хоть и железный, но железо тоже ломается. Когда его перекалят. Или переморозят. А тут и то, и другое случилось одновременно практически.

Вообще, как уже понятно из моего ебанутого графика, начальство меня сильно любит. Прямо дышать тяжело от любви такой. А все почему?

А все потому, что я — сын Федотова. Главного прокурора города. И в областную, кстати, метит отец, так что, вполне возможно, что скоро меня будут любить еще сильнее. Хотя, куда сильнее-то? Куда???

Традиционно розыск и прокурорские друг друга недолюбливают. Эта хрень тянется испокон веков, была задолго до моего рождения и, чувствую, если случится чудо, и я доживу до пенсии и на нее даже уйду, вражда эта не прекратится.

И потому, узнав, чей я сын, меня на земле приняли красиво и душевно.

А учитывая, что мой старший брат Мишка не стал выебываться и пошел по стопам отца в следаки, то понятно, что меня в отделе еще больше возлюбили. Типа, папенькин сынок, мажорик на крутой тачке, весь в понтах, как в псина в блохах… Слишком хорошо жил в шоколаде, у папочки под крылышком, на тебе говна на лопате.

Я сначала не понял такого отношения, удивлялся все, а потом Мишка разъяснил. И в очередной раз настойчиво предложил перейти к нему в отдел. В папин аппарат.

Но я закусился, некстати проявив дурной федотовский нрав, из-за которого отца, еще в бытность его простым следаком, понижали несколько раз в званиях. А из взысканий он вообще не вылезал никогда. Как при таком охерительном послужном списке он умудрился карьеру сделать, вообще непонятно…

Когда я просек ситуацию полностью, то не стал искать правых и виноватых, не стал ничего говорить отцу и матерно проаргументировал свое желание в самостоятельность старшему брату, взяв с него страшную клятву тоже языком не мести. А затем просто уперся рогом и принялся тупо вывозить все, что на меня кидали. А кидали на меня много чего, я же тогда простым участковым работал. Ох, и повеселился, до сих пор мурашки по коже от приятных воспоминаний…

Год, два, три… Ничего позитивного в моей жизни не происходило, подвижек никаких, кроме очередных взысканий, потому что находилось, за что. Тут даже у марафонца дыхался собьется. Но я терпел. И вез.

И на четвертый год как-то все легче пошло, проще… То ли меня приняли коллеги, то ли просто увидели, что я, несмотря на крутую тачку и смазливую нахальную морду, нормальный парень… Короче говоря, когда я с участка подал заяву в центр, в розыск, ее рассмотрели. И меня взяли.

Правда, тут все пришлось по-новой начинать. Конечно, информация обо мне, как о нормальном, а не о конченом, уже пролетела по отделу, но проверить-то на вшивость, сходу порадовав нового коллегу висяками, дополнительными интересными делами, дежурствами на праздники — святое дело.

Короче, еще два года я веселился, выстраивая нормальные отношения с коллегами. А когда выстроил, нарисовалась Захарова…

И все мои мечты начать, наконец, нормально работать, полетели к чертям.

Про Захарову вспоминается вообще некстати, потому что только три дня прошло с момента моего феерического пробуждения у нее в постели.

И каждый из этих дней я нахожусь на диком взводе.

Вспоминаю, пытаюсь реанимировать упорно не желающую реанимироваться память, насчет того, было у нас чего или нет. Попыткам сильно мешают наложившиеся свежие воспоминания: как она стоит на фоне окна, с забранными волосами. И халатик шелковый, соски просвечивают… Губы… Пухлые. Натертые? Нет?

У меня щетина за полсуток отрастает дико, явно, если б трахал, то все щеки и губы были бы красные… А у Захаровой как было? Не помню нихера… Не смотрел. Верней, смотрел, но как-то… Не туда, наверно. Губы помню. Пухлые, кукольные. Щеки чуть красные. Но это от ярости могло быть…

Если трахал, то должны были остаться следы на бедрах, я свои лапы железные знаю, особенно в коматозе если, то вообще же не сдерживался… Почему не проверил сразу? Дурак…

Обиделся, дурак…

Надо было сначала все прояснить… А теперь чего делать?

Если не было ничего, это один разговор.

А если было?

А у меня с собой резинок не было…

И чего?

Тянет застонать и треснуться башкой о стол.

Дурак ты, Федот, какой же дура-а-ак… Надо же так лажануть-то…

— Федот, ты чего там? — Вадик, уже нагруженный своими экспертными прибамбасами, пляшет у двери, — давай! Нам еще полчаса до Запанской трястись!

— А какого это хера? — уточняю я, отрывая задницу от стула и проверяя по карманам комплектность, — не наш же участок?

— Там, походу, мокруха. Двойная. Местные глянули и сразу нам ее подарили.

— Щедрые какие…

— Ага, перекрестились, наверно, от радости…

— А от следствия кто сегодня?

— Так Захарова.

— Блять…