Фатальная ошибка опера Федотова

Мария Зайцева (2023)

Когда-то я очень грубо ее отшил. Потому что она была восемнадцатилетней соплюшкой, а я — серьезным, взрослым, двадцатичетырехлетним опером. Она обиделась и пропала из моей жизни, пообещав, что я еще пожалею… Я не жалел. И надеялся, что больше ее не увижу. Тогда я еще не знал, какими целеустремленными бывают обиженные восемнадцатиление соплюшки. И не знал, насколько сильно ошибался. Фатально просто…

Глава 6

— Доброе утро, Вов, — улыбается Захарова и протягивает мне стакан с водой.

И я беру, да. Потому что, хоть и в полном ахере сейчас, но пить-то все равно хочется. И сильно.

— Вода? — хриплю я на всякий случай, припадая к краю стакана и выдувая сразу половину. Ка-а-а-айф…

— Да, со слабительным, — кивает серьезно Захарова.

Я замираю, таращусь на нее, мучительно сглатывая.

— Ну а что? — невомутимо продолжает она, — лучшее средство от похмелья. Сразу все токсины выйдут. Отовсюду.

— Прикалываешься? — с надеждой хриплю я, не желая верить, что она такое могла сделать.

— Как знать… — неопределенно пожимает она плечами, — минут через пятнадцать узнаем…

— Ты-ы-ы… — злобствую я, отставляя недопитый стакан в сторону, — охерела, Захарова?

— Опять я Захарова? — удивленно картинно поднимает она брови, проходя от двери к окну и рывком распахивая шторы, — а ночью-то по-другому называл…

— Как я тебя еще мог называть?

— Рановато для амнезии, Вов, ты же, вроде, молодой еще… В самое сердце меня ранишь…

От света, хлынувшего в комнату, становится больно глазам, щурюсь до рези и слез, и все равно не могу прекратить смотреть на ее силуэт, очень даже четкий и залипательный на фоне оконного проема.

Захарова в простеньком шелковом халатике, светлом таком, длинные волосы подколоты небрежно вверх и мягкими волнами выбиваются из прически. Словно она только что с постели встала, накинула шелк на голое тело… И пришла сюда.

Опять сглатываю, но уже по причине того, что в горле сохнет не от похмелья, а от внезапного желания проверить, верно ли мое предположение, и у нее под халатиком этим нихрена нет…

Захарова поворачивается, рассеянно присобирает расходящийся на груди ворот, шелк туго натягивается… Лифчика точно нет…

Вот за что мне эта еботня с похмелья?

Раздраженно ерзаю голым задом по кровати, пытаясь устроиться так, чтоб утренний стояк не выглядывал чересчур уж радостно, отворачиваюсь, обшариваю взглядом комнату.

— Какого хера я у тебя делаю?

Это я так изысканно игнорирую замечание насчет “ночью по-другому называл”, чтоб вы понимали. Не готов потому что пока к этой информации. Надо сначала насчет шутки про слабительное выяснить. Надеюсь, что шутки, хотя от этой дряни мелкой можно всего ожидать.

А если реально подсыпала? Сколько я стаканов воды из этих мягких лапок принял? Два? Три?

Тревожно прислушиваюсь к организму, но, кроме похмельного синдрома в башке и каменного стояка в члене, никаких дополнительных пугающих симптомов не чувствую. И это уже хорошо.

— Ты у меня спишь, — комментирует мой тупой вопрос не менее тупо Захарова, — а теперь, вот, проснулся.

— Капитан “Блядская очевидность”, — хамлю я, — отвечай на вопрос.

— Пока еще лейтенант, — скромно поправляет меня Захарова, — а насчет вопроса… Не вы ли меня учили, товарищ капитан, что искусство правильных ответов не менее значимо, чем искусство правильных вопросов?

— Не я, блять! — рычу уже, дико устав играть в тупейшую игру, которую она мне навязывает.

— Ой… — делает губки колечком Захарова, и я опять сглатываю, ерзаю, пытаясь убить стояк. Хорошие губки. Хорошо между ними член бы смотрелся. Мой, блять. Ох, и дебил ты, Федотов… — значит, кто-то другой… Учил…

— Кто еще, блять? — вырывается у меня, прежде, чем успеваю затормозить мысли и их передачу сразу словами через рот. Это все от потери концентрации: похмелье, Захарова в шелковом халатике, рот ее блядский, глазки наивные, разговор бесячий… Ну вот кто выдержит?

— А вы думаете, на вас свет клином сошелся, товарищ капитан? — язвит Захарова, надменно задирая подбородок.

— Если бы не сошелся, ты бы так не прыгала…

Так. Заткнись, Федотов. Вообще обрежь эту нитку, соединяющую мозг и рот, к херам. Сегодня она тебе явно не нужна будет.

Захарова на мгновение замирает, а затем начинает белеть. Странно так, пятнами.

И странно, что я это все подмечаю, несмотря на непрекращающийся похмельный коматоз с сушняком и головной болью вдогонку.

— Слушай… — начинаю я примирительным тоном, но Захарова прерывает мои попытки если не вырулить в ситуации, то, хотя бы не доводить ее до критической точки.

Она шагает к кровати, медленно, спокойно, и я, словно завороженный, пялюсь на ее грудь, обтянутую шелком, на проступающие под тонкой тканью соски, на ложбинку, белую, заманчивую… Если Захарова сейчас распахнет этот свой халатик, я ее выебу. Клянусь. Потому что, блять, не монах. И силы воли во мне тоже не особенно много. Это все будет вообще неправильно, очень плохо, это педофилия и мать его, инцест, потому что Захарова — мелкая и глупая, хоть ей и двадцать лет уже, но для меня она так и осталась бедовой засранкой, которую я постоянно выручал из всяких передряг…

Трахать ее неправильно и плохо, плохо и неправильно…

Но она идет, все ближе и ближе… И мантра моя привычная не работает! Вообще.

А руки сами тянутся к ней, скрюченные, словно клешни зомбака, желающего добраться до лакомой, долгожданной добычи.

Я ее сейчас сожру просто. Разорву эту гребанную тряпку, а эту наглую дрянь завалю на кровать и жестко выебу. Под ее писки и визги.

Все, блять. Просто все.