Петербург – город маленький. Серия «Трианон-мозаика»

Марина Посохова

С чего бы не началось – с глав неоконченного романа о временах Павла I или с удивительной находки посреди полного тайн Петербурга – жизнь героини преображается до неузнаваемости. И не всегда можно понять, где проходит граница между реальностью и вымыслом…Одно из значений слова «trianon» – трижды тайный, трижды неизвестный. События рассыпаны на мелкие осколки, и зачастую герои, даже находясь в центре действия, не могут охватить всю картину происходящего. Тайна открывается лишь читателю.

Глава пятая Attakka poi moderato assai (сразу, без перерыва, затем успокаиваясь)

Марьяна подхватила сумку и скрылась, не оглядываясь, свернув влево на повороте аллеи. Я тоже ухватилась за «Аскольдову могилу» и с полминуты рылась в ней, изображая, будто разыскиваю нечто невероятно нужное. Решившись, посмотрела прямо на своего преследователя. Он развернулся в мою сторону и снял очки, показав в улыбке отбеленные зубы. Я разглядывала его с чувством тревоги и тайного сожаления. Сожаления, что мелкие черты его лица никак не напоминали те, крупные, с детства знакомые, резкие и неправильные, но такие колоритные. А у этого нос был маленький и ровненький, лицо аккуратно-соразмерное. Словно уловив исходящую от меня неприязненную волну, он перестал улыбаться, слегка поклонившись, не вставая с места. Я строго приказала себе не поддаваться нахлынувшей тревоге, но не послушалась своего приказа. Что ему надо? Ни за что не поверю, будто я могу привлечь его своей ничем не выдающейся внешностью и полным отсутствием гламура.

Немая сцена затягивалась, и мой визави, похоже, решил подтолкнуть ситуацию. Он снова улыбнулся ленивой, как показалось, снисходительной улыбкой, и не торопясь подмигнул, поднимаясь со своего кресла. Я подскочила как ужаленная, и едва не бегом устремилась в ту же сторону, что и Марьяна. Ее уже не было за поворотом, и я понеслась не оглядываясь примерно в ту сторону, где по моим расчетам мог быть ближайший выход из парка. Кажется, вот сюда надо свернуть… Нет, это дорога назад, к аттракционам. Тогда сюда, в эту узенькую аллейку. Что-то не то! Не может быть так тесно… Дорожка повернула под прямым углом, и через несколько метров снова развернулась, заведя в тупик.

Теперь я испугалась по-настоящему. По сторонам от меня плотной стеной зеленели аккуратно подстриженные ветви какого-то кустарника, поднимаясь в высоту метра под два. Дорожка, посыпанная крупным красноватым песком, вывела меня к новому повороту, затем еще и еще, и снова закончилась тупиком. Густые заросли глушили звуки, доносящиеся извне, и высокие шеренги кустов создавали плотную тень, словно солнце уже закатилось и наступила тусклая белесая ночь. Лабиринт. Это лабиринт, мы когда-то с компанией одноклассников забрели сюда и весело провели с полчаса, перекликаясь и смеясь. Но сейчас мне было не до смеха. В мои планы никак не входило протолкаться в изгибах и переходах ландшафтной архитектуры даже и пяти минут, тем более что с того прошлого посещения минуло не знаю сколько лет, и зеленые стены выросли в высоту раза в полтора.

Я остановилась, пытаясь сориентироваться, и стараясь не прислушиваться к звонким ударам сердца, которое испуганно молотилось обо что-то там внутри. Спокойно! Спокойно… — пыталась приказать я себе, и мне это почти удалось, но тут же скорее почувствовала, чем услышала, что рядом кто-то есть. Этот «кто-то» стоял совсем близко, рядом, надо думать, за зеленой стеной, и дышал неправдоподобно громко. Я, стараясь ничем не зашуршать, присела, изогнувшись до земли, усыпанной крупной красной крошкой, и заглянула в просветы между стволов у самых корней. Мне стали видны поношенные мужские туфли с квадратными носками, какие носили лет десять назад, и низки черных мятых и затасканных брюк. Это никак не мог быть мой недавний наблюдатель — тот был в шортах и мокасинах на голых загорелых ногах.

Это хорошо или плохо? — пыталась сообразить я, почти не дыша и все так же замерев, не разгибаясь. Почему бы случайному отдыхающему не забрести в укромное место, хотя бы по ошибке? Я уже совсем решилась обозначить свое присутствие и сделать вид, что вовсе не испугана, как услышала телефонный звонок, причем не из моей сумки. Человек в черных туфлях заговорил, отвечая кому-то:

— Да нету ее… Тут можно до вечера блукать… Точно, что выход один? Ну, ладно, найду — шугану, пускай на тебя бежит…

Голос совершенно незнакомый, глухой, грубый, говорит медленно, словно с трудом.

Зашуршал песок, туфли под жеваными брюками двинулись по соседней дорожке, медленно и осторожно. Я зажмурилась от ужаса, представив, что в моем тупичке сейчас появится этот кто-то, судя по голосу, невероятно страшный. Но шаги стихли, удаляясь, и я с трудом, толчками, выдохнула и распрямилась. Удары сердца теперь раздавались во всем теле, с головы до ног, а еще точнее, в ногах сильнее всего: «Сердце в пятки ушло», оказывается, здесь нет преувеличения.

В любом положении должен быть выход, выход… Где он, этот выход!? Стоп, не надо выход! Там меня ждет… не знаю кто, но ждет, и будет он непременно страшнее того, в черных туфлях, иначе с какой стати он отдавал ему указания? Из лабиринта действительно только один выход, и мне туда никак нельзя… Что делать?! Лезть через верх? Невозможно, высоко, заросли невероятно густые… Понятия не имею, как они называются, эти кусты, да и какая мне разница, если через них даже руки не просунуть, не ободравшись? И куда лезть, в какую сторону, рискуя еще скорее наткнуться на того, кто меня разыскивает. И зачем, спрашивается? Что с меня взять?..

Как что? А конверт с долларами, который мне вручила Марьяна? Откуда им знать? Да неважно, откуда, главное удирать надо, только как? Я заметалась на коротеньком отрезке тупичка, не решаясь повернуть за угол, и сначала не расслышала толком. Музыка доносилась издалека, потом все громче, очень знакомая, и слышанная не далее как сегодня. Паровозик! Тот, который детей катает! Я бухнулась на колени, и, едва не прижавшись щекой к влажному песку, заглянула в просветы над корнями кустов в том направлении, откуда слышались звуки. Вот он, расписной, фанерный, с тремя вагончиками… Но увидела я не только его. Снизу стало заметно, что в том месте, где я застряла, почва имеет углубление, и весной тут, должно быть, подолгу стоит вода, а стволы кустов немного оголились и поредели снизу. И главное: от меня до края проклятого лабиринта всего два ряда зеленых стен. Но пролезть между ними нереально, не содрав кожу, или еще хуже, не застряв, зацепившись одеждой или волосами. Я в отчаянии попыталась стукнуть кулаком по земле, но у меня не вышло: в этой самой руке у меня была зажата ручка моей неизменной сумки.

Выручай, «Аскольдова могила»! Трясущимися руками я рассовала все, что могло поместиться, по карманам джинсовой куртки: мобильник, деньги, ключи, еще что-то. В сумке осталась только подаренная Марьяной книга и листы с распечаткой главы ее романа. Просунув голову и руки в плотный мешок безразмерной «могилы», я с решимостью отчаяния рванулась через кусты, стараясь держаться как можно ближе к земле, и одна из стен пропустила меня. Упав на четвереньки, ничего не видя, только поправив мешок на голове и руках, судорожно вдохнув, словно перед тем, как нырнуть в воду, снова бросилась через зеленую стену. Содрав с головы сумку, я увидела хвост паровозика, и припустила за ним с такой скоростью, с какой не бегала ни разу в жизни.

Мне удалось вскочить на подножку последнего вагона, и он безмятежно повез своих званых и незваных пассажиров в сторону аттракционов. Через несколько секунд я смогла рассмотреть, что на меня с ужасом уставился маленький мальчик, вцепившись в руку своей мамы. Я попыталась изобразить веселую улыбку, чтобы не напугать бедного малыша окончательно, но взгляд его мамаши, красивой девушки примерно одних лет со мной, заставил меня спрыгнуть на ближайшем повороте. Чего было больше в этом взгляде, опаски или презрения, я не пыталась определить. Но этих нескольких минут хватило, чтобы скрыться от места моего спасения на приличное расстояние.

Я остановилась, беспрестанно оглядываясь, и попыталась привести себя в порядок. Снова затряслись руки, уже вдогонку пережитому страху, когда я принялась засовывать обратно в сумку вещи из карманов куртки. Удивительное дело, «Аскольдова могила» осталась цела, только чуть поцарапалась ветвями, а вот джинсовая белая куртка пострадала изрядно: на обоих рукавах появились длинные рваные полосы. Кое-как пригладив волосы, я торопливо принялась оттирать грязные колени. Но как бы я ни была поглощена этим занятием, зорко следить за окружением не переставала. Закончив отряхиваться, я еще раз убедилась, что отделалась минимальными потерями.

И скорее домой, хватит на сегодня беготни и потрясений. Причем на автобусе, иначе в метро я сойду с ума, подозревая всех и каждого в нехорошем интересе к моей персоне. Вот ведь незадача! Много лет я потихоньку страдала от недостатка этого самого внимания, а теперь рада сбежать от него на край света! Дождавшись на конечной остановке, когда двери отходящего автобуса вот-вот закроются, я влетела в него, не реагируя на негодование кондукторши. Зато в раскалившемся салоне сидело всего несколько пассажиров, и те весьма почтенного возраста. Некоторое время я еще вертела головой, разглядывая проезжающие машины, но потом устыдилась — так и до паранойи недалеко. Но вышла я, не доезжая до дома, и не потому, что боялась слежки, а просто в конце рабочего дня начали скапливаться пробки, и транспорт еле двигался, готовясь втиснуться в узкое горлышко мостов.

Я шла по нагретому асфальту, обгоняя машины, и в голове моей назойливо звучала музыка из «Спящей красавицы». В Диснеевском мультике под этот фрагмент две феи, размахивая волшебными палочками, превращают цвет платья принцессы то в голубой, то в розовый. Тема эта одновременно и веселая, и тревожная. Настроение мое тоже сменилось, причем на тревожное, стоило мне представить, как я сейчас войду в непомерно высокий вестибюль дома, где живу, и за мной с тяжелым стуком закроются входные двери. Наступит тишина, и шаги по двухцветным плиткам пола, даже самые легкие, станут отдаваться эхом под сводами дореволюционной постройки. Поежившись, я топталась перед дверью нашего парадного, пока на свое счастье не увидела бабульку из соседней квартиры. Она всегда смотрит на мир добрейшими глазами, огромными из-за сильных очков, и, по-моему, никого не узнает. Я рванулась к ней с искренней радостью, втащила её пакеты в лифт, и потом проводила до дверей.

В нашем коридоре было тихо и темно, только чуть пробивался свет с кухни на другом его конце. Многокарповна сидела у себя в комнате, судя по приглушенному звуку телевизора, и на мой приход никак не прореагировала. А посередине моего кухонного стола красовалась все та же банка кофе. Стало быть, вчерашний сыр-бор разгорелся вовсе не из-за нее? Ну что ж, спасибо и за это, но в логике крепко пьющих людей я точно не разбираюсь.

Насыпав кофе из подаренной банки в кружку, залив его кипятком и наскоро соорудив бутерброд со свежим огурцом, я размышляла, удастся ли мне вернуть к жизни мою старую-престарую джинсовую куртку? Вещей у меня немного, а летних и того меньше. Решено: если отстираются земляные и зеленые пятна, возьму ее с собой в Ригу. Лето в Прибалтике особой жарой не отличается, как и в Питере, и наступившее тепло может оказаться единственным за весь сезон.

Собирая и укладывая вещи, я боролась с искушением позвонить Фильке, чтобы расспросить о вчерашнем молодом человеке. Вместо этого я застыла перед портретом, в тысячный раз перебирая все детали.

Лицо, словно освещенное факелами, узкое, с пристальным взглядом, толстыми, немного презрительными губами над кружевным воротником. Герцог из семьи Медичи. Кого сразу вспоминаешь, называя эту фамилию? Великолепных покровителей искусства или отравительницу Екатерину у Дюма? Столько всего смешалось в представлениях, а еще больше путаницы на самом деле: люди в ту эпоху умудрялись одновременно быть образованными и зверски жестокими, невероятно талантливыми и стать при этом вероломными предателями. Каким был вот этот, изображенный на портрете герцог, кого любил, кого ненавидел, с кем воевал? Но какое дело мне до того, какую провинцию он мог присоединить или потерять? Главное, что мы никогда не встретимся. Между нами несколько веков… или несколько миллионов людей, что почти одно и то же. Ну, видела я вчера мельком лицо, показавшееся мне таким знакомым, и что? Не буду я звонить Фелиции, не стану бередить себя несбыточными мечтами. Просто этот молодой человек удивился — куда подевалась девица в потрепанных тапках, так не соответствующих роскошному интерьеру заведения, которая мало того, что пролезла без очереди в кабинет, да еще и пропала из этого самого кабинета?

С треском задернув шторы, я расстелила диван и улеглась, положив под рукой остаток страниц, отпечатанных на принтере. Уснуть быстро не удастся, это очевидно, но надо попытаться полежать с закрытыми глазами, прошлой ночью поспать пришлось немного. Услужливая память тут же развернула вереницу лиц, мелькавших передо мной весь этот непростой день. Тощенький промоутер с пачкой рекламных листовок, лицо тетки в ломбарде, густо покрытое лоснящимся тональным кремом, трясущееся от ненависти, виноватый вид охранника… Торжествующая Марьяна, несущаяся по улице в комнатных туфлях так, что полы плаща развеваются как крылья… Неподвижно и терпеливо чего-то ждущий человек в бейсболке и темных очках… Мог ли он быть тем, кто отдавал приказания на мобильник явно побитому жизнью мужичку в старомодных туфлях? Нет, их невозможно представить вместе, что у них общего? Рядом с тем, в очках, легче всего вообразить девушку модельного вида, или даже не одну, и таких же выхоленных мужчин без возраста. Всего на мгновение он снял очки, и от его взгляда мне стало не по себе. Я почувствовала себя букашкой или мошкой, пришпиленной булавкой и помещенной под стекло.

А мошки с букашками закружились, то плотным роем, то словно разносимые ветром, потом, приглядевшись, я рассмотрела, что это не букашки, а все те же цветные огоньки. И я поднимаюсь все выше и выше, и вижу четкий рисунок с графически-точными линиями, которые изгибаются под прямым углом и обрываются в самых неожиданных местах. И между этими зелеными линеечками движутся крохотные точки, бестолково перемещаясь вслепую, не видя выхода. Одна из точек белая, точнее, в старой белой джинсовой курточке. И выход есть, но там стоит фея Карабос, с лицом, перечеркнутым нарисованными морщинами. Она поворачивается, и ее высокий белый стоячий воротник растопыривается в стороны, по испанской моде. Нет, это не фея, это все тот же герцог, на нем всегдашний колет из темной парчи, а ниже джинсы, разодранные на коленях. И музыка, тревожная, взволнованная, и громкость ее то нарастает, то затихает, и темп беспрестанно меняется, словно музыку носит ветром, как и бесчисленных мошек… Или цветные огоньки…

Да что ж такое! Я села на диване, дрожащими руками собирая рассыпавшиеся листы рукописи. Я что, уснула? И опять такой же дурацкий сон? Никогда за мной такого не водилось… Кошмаром его не назовешь, но сердце колотится, как… Как сегодня в парке. Вот и объяснение: сонное сознание перемалывает события прошедшего дня. А причем тут фея Карабос? Да все при том же — музыка, что звучала у меня в голове, из балета «Спящая красавица», а фрагментов оттуда я сегодня наслушалась благодаря крикливому паровозику в парке. Правда, этого фрагмента там не было. Страшненькая музыка, из сцены, где эта самая фея Карабос произносит проклятие. Малышей под такое развлекать не станешь… Но все равно рациональное объяснение моему сну есть — я-то балет не раз видела целиком, а на музыкальную память мне грех жаловаться, это же не номера машин и телефонов… Фея Карабос… Эту балетную партию по традиции исполняют мужчины, и оттого получается она еще более зловещей. Есть разные постановки, но особенно впечатляет, когда она (то бишь он) становится на пуанты, словно вырастает, и длинный плащ, как крылья… Хватит! Хватит себя пугать, иначе стану бояться засыпать. Что там дальше в книжке у Марьяны с этой девушкой?

«Кучер спрыгнул с козел, открыл дверцу, опустил подножку; глухо сказал, не поднимая головы (лица под треугольной шляпой не разглядеть): «Ежели желаете, можете пройтись, сударыня… Коней напоить требуется». Ираида спустилась со ступенек, опираясь на поданную под плащом руку, огляделась. Площадь с фонтанчиком-поилкой, вокруг небольшие домишки казенного вида, мостовая мелким булыжником выложена. Ни души вокруг, и то, почти темно уже. Прошлась немного. Спросить бы, какое это местечко, да кучер уж больно неразговорчив, видно, приказание такое имеет. Обернувшись, испугалась, чуть не столкнувшись с кем-то. Пригляделась — баба, не старая, чисто одетая, с какой-то ношей, не то корзинкой, не то узелком на локте. Ступает неслышно, должно быть, в лаптях, или мягких башмаках. Баба степенно поклонилась, пошла дальше, не торопясь, но ходко. Кричать ей вслед, спрашивать, где находится, Ираида постыдилась.

Кони пофыркивали, помахивали хвостами, отдыхали. Сколько уже за последние месяцы таких остановок было, не сосчитать. Сначала из родных мест в дядюшкину деревню, потом множество раз в Москву наезжали, потом в Петербург больше недели ехали. И на каждой остановке, пока кони пьют или кормятся, выходила осмотреться. Уж и привыкнуть можно! Но нет, чего себя обманывать, никогда еще так тревога не чувствовалась… Кучер поправил сбрую, подошел к дверце, нагнулся в поклоне. Ираида, одной рукой придерживая подол платья, оперлась на поданную руку и обмерла: белая, гладкая, совсем не кучерская, господская рука! Впорхнула в карету, забилась вглубь, стараясь своего испуга не показать.

Под возобновившийся стук колес пыталась собраться с мыслями. Получалось это плохо. Подумывала даже о том, чтобы выпрыгнуть на ходу и помчаться, куда глаза глядят! Нет, так нельзя. Надо думать о том, что сегодня, как и в прошлый раз, ничего страшного не случится. Тогда тоже ехала одна, хотя было это днем, и, кажется, не так долго. От Павла Петровича загодя привезли записку с приглашением прибыть «на тихую уединенную беседу на лоне природы с лицом, преданным прекрасной даме». Точнее, подписи не было, как не было ее всегда, в конце записок обычно стояло: «Ваш навеки преданный друг». Но на печати ясно виднелась буковка «П» с короной. Произошло это вскоре после переезда в столицу, сразу, как въехали в дом, предоставленный для проживания их семейству. Дом оказался непривычно велик, в два этажа и еще мезонин наверху. Позади обширного строения службы, конюшни, жилой флигель. Место тихое, почти уединенное, от оживленных городских улиц вдалеке. Оно и к лучшему, с непривычки переносить непрестанный городской шум трудно — от одних карет, по мощеным улицам грохочущим, спасу нет, да еще извозчики проходящих разгоняют, не только голосом, но и бичами щелкают, страх, да и только! А на улочках, где кареты редкость, тоже тишины нет — то разносчики кричат, товар свой предлагают — нахваливают, то водовозы ездят со своими бочками, город-то огромный, ведрами воды не натаскаешь, то дрова пиленые и колотые, то возы с сеном. Матушка, Дарья Петровна, только вздыхала горестно, головой качая да платочек к носу поднося — с непривычки и воздух городской тяжким казался. Лето еще не закончилось, а печи топятся, как же без них пищу готовить, да от лошадиного навозу мух множество, а главное, людей-то, людей! Москву проезжали из конца в конец — там тише, спокойнее, дома подальше друг от друга стоят, много и со своими садами, даже с огородами, прямо в городе. А здесь, в столице, громадные строения друг на дружку лезут, свет Божий застят. Но, по счастью, на таких улицах не остановились, дальше поехали. Все тише и тише становилось, деревьев побольше, воздух почище. Наконец остановились, вышли, осмотрелись. Пока дворовые не начали кладь отвязывать и разгружать, вошли в дом вчетвером. Впереди батюшка с матушкой, за ними дочери. Пахнуло изнутри нежилым, застоявшимся духом, хотя и проветривали, и протапливали от сырости, но, видно, не очень ретиво — известно, челядь без господского глазу сильно не старается. Стали дом изнутри осматривать. Устроен он был богато, на две половины — отдельно для мужа и для жены. Комнаты не пусты стояли, много от прежних хозяев мебели остались. Батюшка сказывал, что дом этот раньше одному из вельмож, к престолу близкому при прежнем царствовании, принадлежал. При нынешнем государе в опалу попал, многое из имущества в казну перешло, в том числе и этот дом. А из казны Сергею Тимофеевичу позволено было его выкупить «со всеми прилежащими службами, строениями и садом».

Девицы сперва робели, а как родители отошли распорядиться, осмелели, по длинным рядам комнат бегать взапуски затеялись. Ночевать расположились не как прежде, когда жили в маленькой светелке вдвоем, да еще и старая нянька на сундуке спала, а раздельно и просторно. Каждой сестре не только спальную комнату выделили, а еще и гардеробную, и — роскошь невиданная — будуар, что означало комнату парадную, но только для близких друзей и гостей и прочего приятного времяпрепровождения. Прислугу вызывать звонком положено, хотя горничная девушка всегда рядом была, в гардеробной себе спать стелила.

Гости с первого дня ездить начали, невзирая на отдаленность — видно, Сергей Тимофеевич в самом деле важный пост получил. Но удивительней всего, одним из первых примчался поздравить с новосельем граф Вацлав Феликсович. Когда доложили о его приезде, Зинаида просияла, как ясно солнышко, а батюшка отчего-то помрачнел. Спросил, какими судьбами в Петербурге. Граф, не смущаясь, любезно пояснил, что в столицу приехал по делам службы и пробудет здесь достаточно долго.

Сестры между собой меньше стали общаться, еще до переезда отдалились. И сейчас Ираида больше времени у себя в комнатах проводила, а младшая сестра ко всем гостям выходила, весела была, как никогда. Появились и другие молодые люди, все светские, обходительные, в большинстве своем знакомые графа Нежегольского. Сам Вацлав Феликсович бывал почти ежедневно, привозил маленькие подарки и свежие новости. Получала подарки и Ираида, все также с посыльными, и наконец, примерно через неделю после приезда, пришла и та самая записка. Назначено было собраться «на тихую уединенную беседу» к полудню, коляска была прислана к этому времени.

Конец ознакомительного фрагмента.