10. «Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, то дыра — это нора»
Я едва успевая перехватить тяжелое орудие, но не могу удержать, падающую на меня, Елизавету. Мы обе, пыхтя, лежим на мусоре у развороченной в полу дыры. Я, вцепившись в лом, а Елизавета в меня.
— Маринка! Живая? — спрашивает она. Я киваю.
— Тогда потихоньку отползаем. — говорит она. — И железяку эту проклятущую тащи, еще пригодится. Под нами прогибаются и пугающе трещат доски пола.
В дрожащем свете коптилки трудно разглядеть, что там внизу, но я все равно решаю туда спрыгнуть.
— Ты как? Не боишься? Кто его знает, что там. Еще ноги переломаешь!
Знаешь, ты погоди лезть, давай покумекаем. Вот, что, артистка, гляди-ка, какую я веревку с собой взяла, толстую. До войны собор наш ремонтировать начали, кой-чего от строителей осталось. Фанера к примеру. Я ею окна в храме давала заколачивать, когда вылетели от взрывов, еще листы железные, чтобы печки самодельные ладить, гвозди, веревки опять же. Я тебя сейчас веревкой обвяжу, а ты тихонечко ползком ногами вперед в дыру всунешься. Только сразу не прыгай, а спичками подсвети, поняла? — учит меня Лизавета.
Я сбрасываю ватник, беру спички и ползу на спине к дыре. Волнуясь, чиркаю спичкой раз, чиркаю два, не получается. Лизавета тяжело сопит, но терпит молча. Спичек у нас мало. Наконец огонек высвечивает внизу комнатку с грудой каких-то вещей.
— Веревку держи, а лучше привяжи к чему-нибудь. — прошу я свою боевую подругу.
Повиснув на руках, я тяжело падаю вниз. Да, уж, не прыгнула, а шмякнулась, как мешок… понятно с чем.
— Ну чего там? Продукты есть? — потеряв от волнения голос, спрашивает Лиза.
Чиркнув последней спичкой и оглядевшись, вижу комнатку, в которой, аккуратно уложенные в многочисленных ящиках, развешанные по стенам, тысячи предметов.
— Что-то есть, не волнуйся. Я буду подавать тебе наверх, но ты дверь-то чулана запри от греха. Там щеколда есть. — отвечаю я ей.
Первое, что я вижу это складная лесенка-ступенька, на которой лежит пачка свечей в вощенной бумаги. Одну из них я успеваю зажечь от последней гаснущей спички. Пригнувшись, я обхожу стены с полками и рассматриваю содержимое ящиков и коробок.
Это просто пещера Али — Бабы! Вот одежда — смокинг, бережливо подвешенный на плечики, бальное бисерное платье, шубы, обувь, мужское и женское белье, халат, шляпа в коробке. Ух, ты! Берем все! Но, не сейчас. Ужасно хочется все хорошенько рассмотреть, потрогать, даже понюхать. Вот посуда — кофейники, хлебницы, ложки, вилки, столовые ножи, бокалы, чаши, графины, кувшины, блюда, флаконы, конфетницы, корзинки. Пока не надо. В большой шкатулке из белого тусклого металла с узором на крышке, как переплетенная дерюжка, — лежат дорогие мелочи — кулоны, брошки, запонки, пудреницы, серьги, медали, знаки отличия, подвески, пенсне… Что-нибудь сгодится на обмен, думаю я и передаю шкатулку Елизавете. Из огромного ящика в углу с трудом вытаскиваю пыльную трехлитровую бутыль с вишневой наливкой. Сплошная глюкоза! Берем! А еще шоколад, боже мой, шоколад! И пакеты с кофе, мешочки с жареным ячменем, консервы из мяса, крупы, чай и даже сахарные головы в синей бумаге.
Елизавета наверху похоже близка к обмороку. Она принимает от меня продукты, приговаривая, как заведенная «Господи! Господи!»
Я быстро устаю и прошу ее дать мне передохнуть, чтобы я могла отбирать вещи с толком. Лизе я советую перекусить шоколадом, чтобы в голове слегка прояснилось. Ведерный самовар, телефонный аппарат, подсвечники, бронзовые часы, две фарфоровые скульптурные группы, гардины, шторы, постельное белье, одеяла, подушки, коврики, кружева — все это лучше оставить.
А вот несколько бутылок шампанского, целый ящик которого я обнаружила здесь, отправляются наверх. Портфель с деловыми бумагами, чековые книжки, документы и визитные карточки на французском языке, коллекцию почтовых марок, мешочек с разменной серебряной и медной монетой, три скрипки — разберем после.
— Лиза, Лиза, Лизавета! Тащи меня наверх, а то я здесь останусь и умру от обжорства. Я в эйфории от удачного завершения нашей авантюры, а больше, от глотка вишневой наливки, которую хлебнула, чтобы узнать, что же налито в бутыль. Приставив лесенку-ступеньку, я наполовину высовываюсь из дыры в полу. Лизавета с трудом вытягивает меня наружу. Лицо у нее бледное, в красных пятнах, а руки дрожат. Теперь я стараюсь вывести ее из шокового состояния и успокоить.
— Там еще самовар огромный? Хочешь? И шуба бархатная на лисе? Надо тебе шубу? — весело спрашиваю я. — А еще табачок настоящий, пляши Лизавета!
— Я тебе не верила, Кирилловна, думала чудишь с больной головы, а все-таки пошла. Теперь бы домой довезти все это добро, да здесь запрятать, что останется, чтобы не нашел никто. Свечку надо Николаю Угоднику поставить, вот что я думаю. — бормочет Лиза, запихивая шкатулку с ценностями глубоко под ватник.
— Лизавета! — трясу я ее — Про Николая Угодника мысль хорошая, но нам еще добраться до него нужно. И лучше бы не домой, а к тому доходяге. Квартира у него огромная и пустая. Он нас про вещи и продукты точно не спросит. Как думаешь?
— Правда твоя! Ко мне везти не нельзя. — приходит в себя Лизавета Ивановна. И мы начинаем увязывать наши сокровища.
