Нерон. Блеск накануне тьмы

Маргарет Джордж (2018)

64 год н. э., десятый год правления Нерона. Новая жена, красавица Поппея Сабина, старше императора на шесть лет. Она властолюбива, предприимчива и обладает изощренным умом. Нерон уже и не мыслит, как править государством без ее поддержки. Но сбывается роковое пророчество сивиллы — Рим гибнет в огне. По стране ползут слухи, что пожар возник не случайно, а по воле Нерона. Эти слухи будоражат не только простонародье, но и знать. Понимая, что его судьба теперь неразрывно связана с судьбой Рима, Нерон клянется воздвигнуть на руинах новый город — и мир ослепнет от его великолепия. Но не всем по нраву столь дерзкий замысел. В империи зреет заговор, явные враги Нерона заключают союзы с его ложными друзьями. Впервые на русском!

XVIII

Следующее утро Рим встретил тихо и спокойно. Легкий бриз ласкал холмы и низины, где работники волокли камни для строительства новых зданий, а рабы замешивали цемент для кирпичной кладки.

План нового Рима превращался в реальные улицы, жилые дома и фонтаны.

Север и Целер начертили подробную схему Золотого дома, включая расположение относительно сторон света и размеры всех помещений.

Решили, что павильон высотой в два этажа будет встроен в Оппийский холм^[76] и его фасад будет выходить на юг, навстречу солнечному свету, при этом комнаты, расположенные непосредственно за передними, все равно будут прекрасно освещены.

Доминантой павильона станет сводчатый восьмиугольный зал — октагон — с открытым круглым проемом в потолке. Колонны встроят в стены, так что пространство освободится, и у всех, кому предстоит там побывать, будет впечатление, будто купол у них над головами завис в воздухе. Так еще никогда не строили.

По своему желанию мы сможем закрывать проем в куполе диском с изображением знаков зодиака либо через прорезанные в нем отверстия орошать октагон дождем из духов и цветочных лепестков.

В долине ниже павильона будет расположена другая часть дворца с обычными комнатами, из окон которых откроется вид на искусственное озеро — его уже выкопали и начали выкладывать камнями.

С другой стороны дворца будет построен огромный открытый двор с колоннадами, и протянется он к началу Священной дороги и Форуму.

Садовники уже вовсю засаживали двор, где в центре на квадратной платформе предстояло установить мою статую. Это будет Сол, и это буду я. Новый страж Рима.

Для воплощения этого проекта я призвал Зенодора^[77], у которого был опыт в возведении громадных бронзовых статуй. И он мог прибыть со дня на день.

Простые римляне тоже уже начали отстраиваться: весь день в городе был слышен лязг резцов и зубил и громыхание колес тяжелогруженых повозок, но это был здоровый шум — звуки восстановления и роста.

Большой цирк уже восстановили, и он был готов к скачкам.

На территории Золотого дома я заново отстроил разрушенный храм Фортуны Вирилис со стенами из фенгита, редчайшего по своим качествам камня Капподокии, который впускал в себя свет и, казалось, удерживал его так, что даже в облачные дни словно бы светился изнутри.

Естественно, это было очень дорого, о чем и не преминул напомнить мне Фаон.

— Вот цифры за месяц, — сказал он, раскладывая передо мной документы с таким видом, будто это причиняло ему физическую боль. — Итог взлетел именно благодаря закупке этого камня из Капподокии.

Я бегло просмотрел бумаги.

Фаон был прав: итоговая сумма действительно повергала в шок. Но мы пока не достигли заложенной в проект суммы, которая составляла двадцать две тысячи миллионов сестерциев, так что можно было сказать, что и не вышли за рамки бюджета. Разве что он изначально был просто запредельным.

— Цезарь, может, нам как-нибудь снизить затраты? — заикнулся Фаон. — Например, эта статуя, она ведь еще не заказана, и мы могли бы отсрочить ее возведение.

— Скульптор уже в пути, — сказал я. — Так что я в любом случае буду должен заплатить ему за потраченное время.

Как будто это было ответом на предложение Фаона.

— Его время — ничто по сравнению с затратами на бронзу. И… ты ведь желаешь, чтобы статуя была позолоченной.

— Естественно, она должна сверкать и сиять.

Сол — бог света, он — само золото.

— Да, конечно, — вздохнув, признал Фаон.

— Другого решения нет и быть не может. — Пришлось втолковывать ему, как непонятливому ребенку. — Статуя бога Солнца должна быть золотой, а если не золотой, то позолоченной.

— Отполированная бронза тоже блестит, — попробовал возразить Фаон.

— Этого блеска мало, — ответил ему я.

* * *

Мне не терпелось возобновить тренировки, на которых я овладевал мастерством возничего, но эти тренировки, как и многое другое в моей жизни, были прерваны и отложены из-за Великого пожара.

До пожара я по совету Тигеллина отобрал для себя лошадей из той конюшни, где он когда-то сам был разводчиком.

Выбранная мной группа была смешанной, но каждая в отдельности лошадка отвечала одному из трех необходимых для скачек качеств: скорость, выносливость, сила.

Итак, я облюбовал: иберийскую со светло-каштановой шкурой за ее скорость, вороную каппадокскую — за дух соперничества, сивую микенскую — за ее устойчивость. И еще выбрал гнедую сицилийскую — быструю, но непредсказуемую.

Да, по масти лошади были разные, но я надеялся, что они своими качествами дополнят друг друга, а это и есть главное условие победы.

Коневодческая ферма Менения Ланата, где содержались мои лошади, была как минимум милях в десяти от Рима, и дорога к ней лежала через зеленые, исчерченные до самого горизонта серыми акведуками луга.

В конце сентября земля, поделившись с фермерами и крестьянами щедрым урожаем, словно бы пребывала в сладком полусне. Чудовищность Великого пожара никак не отразилась на сельской местности.

В эту поездку я взял с собой Тигеллина и Эпафродита, и как же было хорошо впервые за несколько месяцев говорить о чем угодно, только не о постигшем нас бедствии.

Тигеллин не умолкая рассказывал о своих лошадях из Сицилии, о том, как их выращивать, а Эпафродит, в свою очередь, слушал его с нескрываемым интересом. Я же испытывал радость от предстоящей встречи с моими лошадками.

Ланат встретил нас так эмоционально, будто к нему после долгих лет разлуки приехали самые дорогие и любимые родственники. Сразу заверил, что лошади мои прекрасно содержатся и уже нас заждались.

— Все время спрашивают, где ты запропал, — сказал он мне. — Ты сразу заметишь, как они переменились. Я приставил к ним своих личных тренеров, но сицилийка упрямится. К ней бесполезно искать подходы, она сама решает, кому именно будет подчиняться.

— Мы, сицилийцы, высоко ценим независимость, — изрек Тигеллин и посмотрел на старого Ланата, который тоже был родом с этого острова. — Верно?

— Только император способен управлять сицилийцами, будь то люди или лошади. Разве не так, цезарь? — повернулся ко мне коневод.

Я кивнул. Мне порой было сложновато контролировать Тигеллина, так что и с лошадью наверняка та же история.

День мы провели, правя колесницами, на тренировочном треке. Ланат был прав: сицилийка оказалась очень норовистой, и ею тяжеловато было управлять. Ну или это я просто давно не тренировался. Ближе к вечеру у меня руки ныли от напряжения, с которым приходилось натягивать вожжи. Сойдя с колесницы, я потер плечи.

Тигеллин одобрительно кивнул:

— Отлично поработал. Надо еще немного потренироваться — и будешь готов.

Такая его оценка меня удивила. Я сам чувствовал себя каким-то заржавевшим, и мне казалось, что я после долгого простоя несколько подрастерял навыки возничего.

— Наконец-то готов?

— Скоро будешь готов, — поправил меня Тигеллин. — Так что заказывай одежду возничего.

* * *

По возвращении в Рим вечер я провел в покоях Поппеи.

Наши с ней покои разительно отличались.

Мои были заполнены предметами искусства и реквизитом для работы: греческой бронзой, расписными вазами, печатями, воском, штемпелями, шкафами с выдвижными ящиками, где хранились свитки и самая разная корреспонденция.

Покои Поппеи поражали предметами роскоши: в них были и шелк, и слоновая кость, и веера с опахалами.

В общем, для того чтобы сменить обстановку, мне было необязательно уезжать в какое-нибудь удаленное от дворца убежище: пройдя всего сотню шагов, я оказывался в совершенно другом мире.

Мы с Поппеей старались не упоминать в разговорах об игроке на барбитоне, но его отсутствие давило и, казалось, с каждым днем будет ощущаться только острее. Исчезло еще несколько слуг, и, полагаю, по той же причине.

Когда я пришел, Поппея сама налила мне бокал вина из винограда нового сорта и, отойдя на пару шагов, стала наблюдать за тем, как я его пробую.

Вино было кислым, но я все равно одобрительно поцокал.

— Как тебе? — спросила Поппея.

— Его стоит еще немного выдержать, — ответил я. — Однако вкус насыщенный.

— Это вино с наших виноградников на склонах Везувия. Я знаю, оно еще молодое, но, думаю, у него есть потенциал.

— Моя жена — винодел, — улыбнулся я. — Согласен с тобой.

Но я понимал, что должно пройти много времени, прежде чем это ее вино станет приемлемым по вкусу. Раздумывая об этом, я вдруг кое о чем вспомнил.

— У Сенеки была репутация винодела, но теперь он аскет, так что, думаю, отказался от вина, как и от всяких других легкомысленных вольностей.

— Включая императора?

— Это не одно и то же. И он не отказывался от меня, он ушел на покой.

Поппея фыркнула:

— Так ты это называешь? Ты в курсе, что он ушел в отставку и больше не появляется при дворе. А теперь я слышу, что он заявил о том, будто вынужден принимать меры против отравителей. Но имени того, кто желает его отравить, не назвал.

— Где же ты такое услышала?

— Мы это уже обсуждали: у тебя свои информаторы, у меня — свои.

Я выпил еще немного кислого вина.

— Ну а я в это не верю. Если Сенека решил заморить себя голодом, то это не потому, что я желаю его отравить. Но я действительно подумываю его навестить. Сенека сделал огромное пожертвование на восстановление Рима, и я хочу лично его поблагодарить.

— Если поедешь, поосторожнее там с едой! Он говорит как человек, который и сам неплохо разбирается в ядах. — Поппея рассмеялась. — Давай больше не будем об этом сварливом старике. Стоицизм — горький напиток; кто его пьет, сам становится желчным.

В этом и только в этом были похожи моя жена и моя мать — они обе считали бесполезной философию и, соответственно, философов.

Поппея села на мягкий диван, поджала ноги и закинула одну руку на спинку.

— Сейчас снова читаю иудейские писания, — начала она.

О, только не об этом! Я сумел не поморщиться, и улыбка, словно приклеенная, осталась у меня на губах.

— На еврейском? — Я понадеялся, что мой ехидный вопрос закроет эту тему.

— Конечно нет, — ответила Поппея. — Они переведены на греческий. Удивлена, что ты их еще не читал. Ты ведь проглотил все греческие тексты.

— Не все.

— После… после того, что случилось, мне стало интересно, почему евреи отторгают христиан как чужаков, и я подумала, что смогу найти ответ в их писаниях. — Поппея выпрямилась. — И как думаешь, что я нашла? Поэму, которая самого Проперция^[78] заставила бы стыдиться своего творчества.

— В их священных книгах? Сомневаюсь.

— Таких, как ты, называют зубоскалами и циниками. Но я могу доказать свою правоту. — Она встала и, взяв со стола свиток, протянула его мне. — Вот, сам почитай.

Я развернул свиток и прочел:

— «Песнь песней». Интересное название.

Я погрузился в текст, и меня покорила поэтическая страсть, которая не имела ничего общего с религиозными трактатами:

Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.

Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает.

Поппея поднесла запястье к моему носу, и я сразу ощутил теплый запах душистого нарда.

А я перешел к следующему стиху и прочел:

Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!

Поппея отобрала у меня свиток и прочитала:

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный.

Теперь уже я отобрал у нее свиток и положил его на стол:

— Нам не нужны еще слова, какими бы прекрасными или священными они ни были. Ты уже положила печать на мое сердце и сама это знаешь.

— А ты положил печать на мое, — отозвалась Поппея.

И мы перешли в свои сады удовольствий.

Специи, сладчайшие фрукты, чистейшая вода — все это было таким приземленным в сравнении с тем, что мы могли явить друг другу, но никогда не смогли бы описать словами.

Позже, той ночью, совершенно обессилевшие, но обессилевшие от наслаждения, мы лежали, касаясь друг друга плечами, и смотрели на движущиеся по потолку, похожие на морскую рябь тени.

— Скоро у тебя будет новый Рим, — сонно произнесла Поппея и положила голову мне на плечо. — И новый дворец.

— У нас, — поправил ее я. — И Рим и дворец наши с тобой.

— Это твой дар мне, — сказала она. — В твоей власти положить к моим ногам бесценные дары, но сейчас я могу поднести тебе свой дар — мы зачали ребенка. Я могла сказать об этом раньше, но не была уверена, а теперь знаю точно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

76

Оппийский холм — южный уступ Эсквилинского холма, одного из семи холмов Рима.

77

Зенодор — древнегреческий скульптор, литейщик и торевт.

78

Секст Проперций — древнеримский элегический поэт.