Корона, огонь и медные крылья

Макс Далин, 2021

Нут – богиня судьбы, неподкупная и насмешливая. Её всегда изображают с парой игральных костей на раскрытой ладони: всё на свете зависит от того, как эти кости лягут. Моли, чтобы бросила, моли, чтобы не бросала – всё тщетно, смертному судьбы не изменить. И юная принцесса, отправленная морем к своему суженому, принцу дружественного государства, попадёт совсем не туда, куда ожидала. И принц найдёт совсем не то, что искал. И многих, многих других подхватит тем же вихрем, который несёт мрак, войну и меднокрылых людей-птиц – и Нут усмехнётся, снова подбросив кости…

Антоний

Иерарх Святого Ордена долго не хотел благословить моё решение. Не одобрял. И вдобавок давил на моего отца, писал ему, что не одобряет. К старости он стал страшным занудой.

Благословил, когда утонул корабль соседей. Отверзлись его духовные очи — и до него дошло, наконец, что уже и сам Господь посылает знамение. Отличное знамение, доходчивое. И дураку ясно: свадьбе не бывать, надлежит заниматься более важными делами. Неужели у наследного принца, прах побери совсем, не может быть более важных дел, чем вся эта возня с заботой о престолонаследии?

Я слова «престолонаследие» уже слышать без рвоты не могу!

Одна уже утонула. Всё, пора оставить это дело на некоторое время! Нет, им неймётся!

Соседи начали слать портреты возами. И его светлость Оливер, старый гриб, любимчик отца, чуть ли не каждое утро торчал у меня в приёмной с очередной намалёванной картиной. Целая толпа принцесс — и всем неймётся, не угодно ли? Принцесса Заозёрья. Даже по портрету видно, хоть и зализали до невозможности: толстая, рыжая и щёки нос задавили. Инфанты Белогорские, старшая и младшая. У них вообще грудей нет, что ли? Даже фантазия живописца не спасает: младшая — простая доска, старшая — стиральная. Ещё одна штучка со Скального Мыса. Глазки в кучку, носик остренький, как у мышки. Вот интересно, у этой ноги одинаковые или тоже разной длины?

Из Междугорья прислали портрет. Красивая… Спасибо. У этой в роду — ведьмак. Как ляжешь — так и вскочишь. Затянута в корсаж, как в мундир, но всё равно видно, какова грудь. Ранние яблочки. Смотрит прямо, глаза синие, прозрачные, усмешечка, губы яркие… общее выражение — «не хотите ли яду полной ложкой, ваше высочество?» Портрет я оставил у себя, но жениться на такой — нет уж. Женитесь сами. Пусть она вас травит или нанимает убийц. Или — вообще продаёт Тем Самым с потрохами. И ещё неизвестно, кого такая родит.

Представляете, дамы и господа: сынок — богоотступник?! Любитель мертвечинки, а?! Тебя же и прикончит, когда подрастёт — там, в Междугорье, говорят, бывали прецеденты.

Короче говоря, я отбрыкивался, как мог, а отец давил так, что не продохнуть. Такая тоска! Только я успел обрадоваться, что больше никаких обязательств на мне не висит, как целая толпа придворных холуёв уже понеслась со всех ног, спотыкаясь и падая — вешать на меня всех собак. Надоело.

Невозможно, в конце концов, всё время ждать у моря погоды.

Самое мерзкое, что все эти шлюшки — даже, представьте себе, баронессы! — начали на меня лакомо поглядывать. «Ах, ваше прекрасное высочество, я так сочувствую вашему горю! Я всей душой скорблю вместе с вами!» Какой душой? О женщине нельзя сказать «скорбит душой» и «думает головой» — за неимением того и другого!

Эти дуры решили, что у них появились шансы — выйти замуж за принца! Издохнуть! Все эти сучки младше двадцати начали носить декольте вдвое глубже. Свора на охоте. Ну я и показал им охоту.

Одной сказал: «Хочешь, чтобы я тебя любил, душенька?» — и она тут же покраснела, опустила глазки и мнёт платочек: «Ах, ведь без благословения Господь накажет!» Ах, вот как? Ну нас и благословил Альфонс, почти правильными словами, гнусаво и очень похоже. За это я ему её потом подарил. Когда она уже устала слёзы лить и дёргаться, а мне стало противно.

Второй написал письмо. Мой отец, мол, любимая, никогда не позволит настоящей свадьбы — поженимся тайно, священник предупреждён. Приходи к дворцовой часовне, в полночь, одна.

Она с матушкой приволоклась, представляете, дамы и господа! Чтобы её матушка нас благословила за моего отца! Вы можете себе представить такую безнравственную и напыщенную дрянь? Эта старая визгливая свинья собиралась благословить принца за короля! У меня от такого оскорбления, почти государственной измены, случилось явственное желание приколоть их обеих — уцелели только потому, что я их пожалел. Женщины всё-таки… Старую свинью бароны прикрутили к дереву, а молодую я… потом тоже отдал баронам. И мы даже не рассказали об этом в свете — исключительно из милосердия.

Третья крутила-крутила передо мной хвостом, но на свидание не пришла. Написала записку, ах, ей не позволяет добродетель. Добродетельная. Намекать своему принцу известно на что, а потом изобразить вестника Божьего?! Мы эту добродетельную подкараулили в уютном месте, завязали юбку у неё на голове и как следует ей объяснили, что такого рода кокетство — это совершенно аморально. Добродетельна — не хихикай с мужчинами и носи закрытые платья!

Это её братец потом ткнул меня ножом. Как раз в тот день, когда жгли некромантку, прямо на площади. Представляете, дамы и господа, гад даже не попытался меня вызвать на поединок или ещё как-нибудь проявиться — просто, когда встретились на площади, кинулся, и всё. Ничего у него, разумеется, не вышло, только поцарапал. У меня хорошая реакция, и я не трус, вот что, а этот увечный умом думал, что я буду стоять столбом! Да его тут же скрутили бароны — они бы его в клочья порвали, если бы я не остановил. Уже стража неслась, распихивая толпу, но я всё равно спросил, отчасти из благородства, отчасти — просто чтобы понять:

— Ты, падаль, как же сумел настолько забыть дворянскую честь, чтобы нападать со спины, как последний выродок?

Жерар сунулся ко мне с платком, лица на нём не было:

— Ну что вы, прекрасное высочество, бросьте — кровь у вас!

Я его отстранил. Было жутко интересно, что этот смертник скажет. Он и высказался:

— Небо не позволит тебе стать королём! Таких, как ты, убивают без церемоний…

Но на этом месте его заткнул командир стражи. Видимо, перепугался, что иначе я прикажу перезатыкать всех, кто это слышал. Навсегда.

Я не стал спорить. Я понял, что ничего по существу он не скажет, а слышать только грязные оскорбления из обычной злобы не было никакого резона. И когда мне сказали, что отцу обязательно надо сообщить, тоже уже не спорил.

А отец, вместо того чтобы хоть чуть-чуть снизойти, наорал. Даже вспоминать не хочется.

Мои приключения не доведут меня до добра. Я не знаю, куда себя деть от безделья. Пусть я немедленно отошлю эту мерзкую собаку, которую я готов таскать с собой даже в храм Божий. Я безнадёжно глуп и безнадёжно упрям. Меня надлежало бы выпороть хлыстом. И — «помолчите, Антоний, вы слишком много болтаете!»

Любимая присказка отца. Стоит раскрыть рот на Совете — «помолчите, Антоний!»

Со мной — как с холуём, как с провинившимся пажом, как с бродягой, а не как с родным сыном! Унижал, как только мог. И под занавес назвал бесчувственным чурбаном. Огорчился, что до слёз меня не довёл? Ну, конечно, младшенькие уже давно бы лизали ему ручки: «Государь и батюшка, моё сердце разбито!»

Беса драного разбито! Не буду. Я не собака, чтобы валяться вверх брюхом. Ни за что не стану ползать на коленях, даже перед королём и отцом. Я-то в чём виноват?! Значит, по мнению государя, наследному принцу кто попало может гадить на голову, его можно оскорблять как угодно, хоть убивать — а он должен только кротко улыбаться и приговаривать: «На всё Божья воля! На всё Божья воля!» Ужасно умно!

Мне долго было не опомниться. Ходил как оплёванный. Мне сказали, что сумасшедшего, который кидается на принцев с оружием, четвертуют на Святого Ольгерта-Мученика, но это меня не утешило: за такие выкрутасы с такими последствиями очень и очень милостивый приговор, я считаю. Чтобы утешиться, днём возился с собаками, просто назло отцу, которого почему-то бесит моя псарня; вечером напился в хлам с баронами — хотя не люблю слишком много пить. У будущего короля голова должна быть ясная.

Мы пили вино с Побережья. Я никак не пьянел, и веселее не становилось; говорил, помню, что гниём мы тут без толку, пытаемся что-то улучшить, поправить, а зря: никто всё равно не оценит, так молодость и пройдёт. Что мы могли бы совершать подвиги, сделать что-нибудь прекрасное, имя прославить — но так и будем ждать неизвестно чего. А свет погряз в пороке — и мы скоро разжиреем, смиримся и будем только тихо вякать: «Да, государь! Да, государь!» даже если нас назовут ублюдками в глаза.

И вдруг Жерара осенило. Истинно настоящее вдохновение нашло, как на брата Бенедикта — и даже, у меня такое чувство, то же самое вдохновение.

— Ваше прекраснейшее высочество, — сказал он и улыбнулся, — это всё — золотые слова, но ведь выход есть. Вы помните, вчера брат Бенедикт на проповеди говорил о могиле святого Муаниила? Помните ли, как ваш прадед, Фредерик Святой, привёз с Чёрного Юга священный ковчег с Оком Господним? Он, хоть и не смог отбить мощи Муаниила у неверных, так хотя бы поклонился его гробу! А наше поколение? Наши реликвии до сих пор в руках грязных язычников, над святынями надругалась всякая дрянь, а мы, вы это верно подметили, уже смирились с происками Тех Самых и выходим из себя по пустякам!

— Ха! — сказал я вдруг, просто само вырвалось, из глубины души. — Да я, будь у меня армия подвижников хоть в тысячу человек, я сам дошёл бы до Мёртвых Песков, и не то что ковчег — я сами мощи привёз бы! Вот скажи: ты бы пошёл воевать за веру, Жерар? Из этой тины, а?

Он чуть не задохнулся, когда отвечал:

— Ваше высочество! Да я умру за вас!

И Альфонс тут же добавил:

— Ваше драгоценное высочество, вы же просто звезда путеводная! Неужели думаете, что за вами мало верных людей пойдёт? Мы все готовы умереть за вас и за веру, вот увидите. Только бы вырваться из этой скучищи.

— Угу, — сказал Стивен. — Тут-то, прекрасное высочество, точно, что от скуки повеситься впору. Людишки-то — быдло, ворьё да потаскухи. Тут, хоть в лепёшку расшибись, служа Господу, — всё равно никто не почешется. Тут всем только деньги давай…

А Альфонс усмехнулся и сказал:

— Деньги сами по себе не плохи. Там, на Чёрном Юге, говорят, золото, рубины, благовония, бархат с шёлком — богатства, какие тут никому и не снились. Только здесь всякая рвань, которой у нас благоволят, сидит на заднице, прибивает грош к грошу пудовым молотом, ковыряется в навозе…

Я подумал, что Альфонс дело говорит. Завоевать славу и богатство с мечом в руках — это вам не ждать, когда с земель доходы пришлют! Война… вот оно, вот! Не то что вся эта мышиная возня: в одном кармане вошь на аркане, в другом — клоп на цепи! И не зависеть от каждого чиха Большого Совета! И никаких тебе «помолчите, Антоний»! За меня пушки выскажутся!

Жерар налил всем ещё, облокотился о стол и сказал мечтательно:

— А женщины, ваше великолепное высочество! Вы ещё об этом подумайте… Не в них, конечно, дело, языческих тварей надлежало бы привести в лоно истины… в смысле, истинной веры… но эти черномазые дикарки выделывают такие штуки… Господа, знаете, я как-то видел на ярмарке танцорку-язычницу… Как бы сказать? Стыда у этих девок нет вовсе, а тело лучше, чем у цивилизованных женщин. Они на всё, ну на всё готовы, понимаете?

Это нас проняло. Моя свита забыла про вино, а я до позднего вечера обсуждал с баронами будущий Священный Поход на Чёрный Юг. Вот это было дело! Если бы я и вправду дошёл с боями до могилы святого Муаниила! Если бы привёз его пречестные мощи в своё королевство, и они бы упокоились в столичном соборе! Вот тогда бы все эти старые клячи из Большого Совета стали бы по-другому ко мне относиться! С должным благоговением. Восхищённо. Да что там! Я стал бы не просто королём, а великим королём! Я что, не заслуживаю памяти потомков, что ли?

Мои бароны тут же рассказали об этом разговоре своим приятелям, не удержались. Но я не стал гневаться. Даже лестно было, когда на следующий день у меня в приёмной собралась целая толпа молодых людей благородной крови, чтобы выразить восхищение моей идеей. Они рвались в мою свиту и на подвиги, чистые души! Один славный парень с нашего Севера, не сходя с места, дал обет перед Всезрящим Оком, что отправится со мной в поход, как только его благословят, а за ним — ещё человек пять. Мои бароны только поулыбались — уж им-то никакой обет был не нужен, они и так рвались в бой.

Мартин как-то ляпнул, что у королей друзей не бывает — но у меня-то они были, ещё какие друзья! Меня все любили. Потом я говорил с молодыми дворянами, которым хотелось послужить Господу, — и они все были в восторге, просто горели желанием воевать за веру. Я ходил по городу, и честные юноши смотрели на меня как на Божьего вестника. Всякая мразь теперь за версту убиралась с дороги, а девицы делали авансы с самыми благочестивыми целями. Короче говоря, дамы и господа, жизнь приобрела смысл.

Мне даже снилась эта война. Битвы с язычниками. Как я стою на палубе корабля, всё в дыму, грохот, вокруг смерть — но всё равно победа за нами. Какие-то города снились, кажется, целиком золотые. Язычницы, красивые и развратные, как демоницы. Я просыпался с сердцебиением и подолгу не мог снова заснуть — так это было здорово.

Я близко познакомился с парой старых вояк. Они на меня через некоторое время тоже молились, рассказывали всякие полезные вещи и давали советы. Отцовская политика всем нашим мужчинам посмелее уже встала поперёк горла — но говорить о таком вслух осмелились только эти двое. Конечно! Отец же только и знает, что повторять: «Худой мир лучше доброй ссоры» — что даже звучит нелепо. Я понимаю, он уже немолод, слава у него в кармане, имя он в историю вписал — теперь только и болтать в Совете целыми днями то о налогах, то об урожаях, то ещё о каких-нибудь прескучных пустяках. Или с соседями сюсюкаться. Как бы кто-нибудь не напал, упаси Бог, — придётся же отрывать зад от престола и ехать на войну, что утомительно и опасно. Нет, я его не упрекаю, ни в коем случае, я понимаю, старость — не радость, но я-то ещё мхом не зарос! А что, если я помру от холеры или от лихорадки раньше, чем стану королём?! Кто тогда обо мне вспомнит?

Надо позаботиться о славе. Там, на Чёрном Юге, за Мёртвыми Песками, есть сказочный город Саранчибат, где золото, алмазы, кровные лошади и самые прекрасные язычницы на свете — вот что я получу! Я соберу армию, поставлю язычников на колени, обращу в истинную веру, а Саранчибат будет бриллиантом в нашей короне. Моим, моим бриллиантом! Грош мне цена, если это не выйдет.

Но всё выйдет. Я не сомневался.

В город начали приезжать отважные молодые люди, подвижники и смельчаки — они были готовы часами торчать у ограды дворцового парка, чтобы увидеть меня одним глазком и прокричать, как они меня любят, преданы и готовы на подвиги. А вслед за ними в городе появились наёмники, «ветер с моря», «перелётные птахи», настоящие волкодавы, умеющие воевать лучше регулярной армии и готовые на подвиги и вообще на всё. И эти при встрече вопили: «Да здравствует его высочество святой Антоний!» — наивно, конечно, но от души же!

Только мой отец был совершенно не в восторге. В первый раз, когда я попытался с ним серьёзно поговорить, он просто заявил: «Антоний, извольте выкинуть дурь из головы!» А я так старался объяснить, всю душу вывернул, все аргументы привёл, кажется… и только и услышал, что «замолчите, Антоний!» Как всегда, зараза!

А вдогонку этому милому напутствию отец прочёл мне нотацию. Всё как всегда. Снова унижал, как мог, да ещё и с некоторой примесью ереси, будто это обычно для короля!

— Нет, — говорил он. Не изволите ли, дамы и господа? — Нет надобности вкладываться в войну на территориях, которые мы не можем присоединить, — будто святая цель надобностью не является. И ещё: — Ваш прадед Фредерик… его называют Святым, а надо бы Олухом Царя Небесного! Вместо того чтобы дело делать, таскался где-то за тридевять земель, растерял людей в якобы победоносных боях, от которых стране ничего не прибыло.

Я долго сдерживался, но в конце концов возмутился:

— А вера?! По-вашему, государь, вера — это пустой звук?! И священные реликвии не имеют значения?! Послушать вас, так подвиги Фредерика — ерунда какая-то, а ведь они вселили веру. Никто просто так не погиб, как не понять! Люди совсем по-другому стали на всё смотреть, обновлённо!

Отец и ухом не повёл.

— Вера? — говорит. — Ну-ну. По-вашему, святой мог бросить страну на вора-премьера и слабоумную жену? Нет уж, вам, Антоний, лучше его примеру не следовать. Я не одобрю этот дурацкий план.

За «дурацкий план» я разозлился не на шутку.

— Ах, вот как? — сказал я, смерив его горьким взглядом. — Значит, дурацкий? А вам не кажется, государь, что смерть Жанны — это знамение? Что сам Господь не хочет, чтобы я торчал тут с невестами и глупостями, а направляет меня в поход за веру? Вот что вы на это скажете? Не похоже?

Отец окаменел лицом. Хотел что-то сказать, но смолчал. Кажется, он ужасно разозлился, но понял, что я прав. И я решил закончить разом.

— Неужели, — сказал я, — вы хотите новых несчастий, государь?! Вот так-таки и пойти против Божьей воли?! А то, что благородные юноши уже давали обеты, и я тоже — это вам говорит что-нибудь?!

Он взглянул на меня ледяными глазами и процедил сквозь зубы:

— Ах, вот как! Ну что ж, Антоний. Я приму это к сведению. Вы можете идти. Я подумаю.

Так я победил, хоть отцу смертельно не хотелось это признавать. Потом мне сообщили, что он написал письмо Иерарху, в котором просил благословения для меня. Даже Эмиль, и тот сказал:

— Вы, дорогой братец, наверное, станете святым при жизни, — не так глупо, как обычно.

Только Мартин, как всегда, выдал нечто ужасно обтекаемое:

— Чем умирать за веру, предпочёл бы жить и верить.

Но он, я думаю, просто страшно завидовал.

Отец ни за что не отпустил бы его от себя никуда, кроме очередной дипломатической миссии. Жалкая доля для принца, как подумаешь!

Пока ждали письма от Иерарха, брат Бенедикт, как истинный подвижник, меня поддерживал, настоящая знать собирала пожертвования, а все более-менее разумные молодые люди, которых интересовало хоть что-то, кроме разной будничной суеты, только и ждали, когда поход, наконец, благословят. В столице, конечно, собралось много всякого народу: наёмники, бродяги, которые мечтали о южных сокровищах, юродивые… Так что всякая рвань вроде цеховых мастеров и купцов скулила и выла, что им страшно на улицу выйти, ха-ха! Не говоря уже о подонках, любящих противоестественные штучки, некромантах и прочей нечисти: их вообще вымело из столицы поганой метлой. В общем, атмосфера очистилась от одного ожидания. И в конце концов отец вызвал меня к себе.

— Иерарх вас благословляет, Антоний, — сказал он, едва я перешагнул порог. Без всяких «помолчите», так-то! — А в знак своего святого участия в вашем подвиге предлагает вам духовника и переводчика из личной свиты, отмеченного многими достоинствами святой жизни.

Я хотел сказать, что духовник у меня уже есть, — и не из тех, кто будет всё Иерарху доносить, — но отец, разумеется, меня слушать не стал. От даров Святого Отца нашего не отказываются. Точка.

Будто мне нужен переводчик! Я что, буду с этими погаными дикарями что-то обсуждать? За кого меня Иерарх принимает, интересно? В общем, я был страшно зол, но знакомиться с этим подарочком пришлось.

Я думал, Иерарх хотя бы солидного человека прислал, а он расщедрился на сопляка младше меня. Тощенький монашек, хлебец с водичкой, святая редька. И, что самое противное, по роже видно, что вовсе не горит верой, а предприятие дико не одобряет. Несимпатичная рожа. Я решил, что такого надо сразу поставить на место, и сказал очень холодно:

— Духовник у меня уже есть. Но раз уж тебя прислал Иерарх, я, так и быть, найду, куда тебя приткнуть.

Он зыркнул своими бесцветными глазками и передал письмо от Иерарха — мне лично. Сдохнуть можно, какая честь! Стоял и пялился, как я читаю. Иерарх там выдал, что я должен блюсти, не срамить, высоко держать, нести истинный свет — а эта блеклая гнусь, «брат Доминик», отныне считается моим советником.

Брат Доминик, а?! Ошпаренный кот ему брат! Не будь он духовным лицом, я бы ему прямо сейчас кое-что разъяснил. Любимчик Иерарха… Патлы ниже плеч, — вообще-то монахам устав не запрещает стричь волосы, — балахончик подпоясан верёвочкой, якобы смиренно, сжимает Всезрящее Око в кулаке, как послушник. Тоненькие женские пальчики в чернильных пятнах. Святой жизни, ну-ну! Да что у них, в резиденции Иерарха, нормальных монахов нет, что ли? Вот так посмотришь на такую дрянь и уверуешь в пошлые историйки о том, чем это духовенство за закрытыми дверями занимается!

— Тебе Иерарх это письмо читал? — спросил я, когда закончил.

— Он мне его диктовал, — отвечает. Голосишко петушка из церковного хора, но наглости выше головы. Просто руки чешутся ему шею свернуть. — А кроме того, его святейшество дал мне особые указания касательно мощей и документов, которые могут оказаться вашими боевыми трофеями, ваше высочество.

Меня просто затрясло от негодования.

— Хорошо, — сказал я. — Поглядим… на месте.