Иван Бровкин-внук

Максим Касмалинский, 2022

Современное село, деревенские люди. Они современные, информированные, продвинутые, с аккаунтами и подписками, с айфонами и видеороликами, они слушают популярные треки, смотрят хитовые фильмы, рассуждают о курсе акций, имеют свое мнение о геополитике. Но где-то внутри селяне остаются все теми же шукшинскими чудиками, шолоховскими щукарями. Обязательно колядуют на Святки, освящают ранетки на Спас, обливают друг друга водой на Ивана Купала. А бывает, появится в деревенском переулке запряженная тройка, промчится да улетит в безразличную степь, или свалится с крыльца пьяный гармонист, переведет дух и продолжит тягучую песню про поле, про волю, крестьянскую долю. Живут. Как-то так. Содержит нецензурную брань.

Кулундинская степь в южной Сибири — часть той самой Великой Степи. Древняя земля. До сих пор при вспашке полей можно найти наконечник копья, осколок бронзовой утвари, скифский меч — акинак. Только меньше стало хлебопашцев, поредели наши деревни.

Обычное село в начале весны. Грязные сугробы на крышах и дорогах. Недостроенная церковь на пригорке, в низине — растущее кладбище. Трехцветный флаг над крыльцом сельсовета выцвел до прозрачности — немудрено за три десятка лет.

«Как здесь можно жить? — усмехнется рафинированный горожанин, — нет этого, не было никогда того-то, как?!». Ничего, живут. Деревенские люди. Они современные, информированные, продвинутые, с аккаунтами и подписками, с айфонами и видеороликами, они слушают популярные треки, смотрят хитовые фильмы, рассуждают о курсе акций, имеют свое мнение о геополитике. Но где-то внутри селяне остаются все теми же шукшинскими чудиками, шолоховскими щукарями. Обязательно колядуют на Святки, освящают ранетки на Спас, обливают друг друга водой на Ивана Купала. А бывает, появится в деревенском переулке запряженная тройка, промчится, да улетит в безразличную степь или свалится с крыльца пьяный гармонист, переведет дух и продолжит тягучую песню про поле, про волю, крестьянскую долю. Живут. Как-то так.

Пасмурное небо падает на горизонт. В утренний апрельский воздух влетает пар дыхания. Берцы крошат подмороженную грязь. По полевой дороге идет Иван. Ему на вид двадцать лет, белесый чубчик торчит из-под вязаной шапки, руки он держит в карманах бушлата, украшенного шевронами, аксельбантами и прочей армейской атрибутикой. Видно, что дембель недавно пришедший из армии. Это упоительный момент в жизни деревенского парня, когда со службы уже вернулся, а на работу еще не устроился.

В степи местами лежит подтаявший почерневший снег, кое-где топорщится сухая прошлогодняя трава. Пьяный со вчерашнего Иван идет неуверенным шагом.

На обочине дороги деревянная табличка с надписью «Россия». Местная шутка — так обозначить формальную российско-казахстанскую границу. С другой стороны таблички Иван читает надпись «Казахстан».

Он проходит мимо, но через несколько метров останавливается, размышляет, трусцой возвращается, выдергивает табличку из земли и бегом относит ее на некоторое расстояние назад. С размаха втыкает ее в землю, как бы перенеся границу, ногой резко прочерчивает по дороге линию и с довольным видом не спеша продолжает путь.

— Край наш, — произносит Иван в никуда. Достает из кармана горстку окурков, выбирает один. Затягивается. В несколько затяжек выкуривает и щелчком отправляет бычок за границу, в Казахстан.

Воображение рисует митинг. Непременно несанкционированный (что это значит, Иван не знает, но, видимо, штука крутая), народ с разноцветными флагами ждет и внимает. Край Алтайский наш, заявляет Иван с трибуны. Растворяется в триумфе. «Бровкин, Бровкин», — скандируют люди, а вождь собирает культ собственной личности и летит на брезгливое поле.

Иван выходит на пустынную асфальтированную дорогу, поворачивает налево, идет мимо дорожного знака, на котором белым по синему написано: «Целинный». Отсюда село видится довольно большим, хотя и нет многоэтажек, зато высятся вышка сотовой связи и колокольня скромного храма, где окна заколочены досками. А вокруг только спящая весенняя степь.

****

Иван идет по селу. Широкая улица, грустные избушки, окруженные штакетником, перемежаются с относительно новыми домами, защищенными высокими заборами.

Дом на двух хозяев, два крыльца с противоположных сторон, высокие двустворчатые ворота распахнуты настежь.

Иван осторожно входит во двор, оглядывается, видит приоткрытую дверь в сарай, направляется туда и зовет:

— Николай Францевич!

Внутри слышен неразборчивый говор. Иван открывает дверь настежь.

— Здрасть, с праздником, — говорит Иван. — С прошедшим вас Христос Воскресом!

В сарае стоит пожилой мужчина в ватнике и шапке-формовке (такие носили давным-давно) на лице его очки с толстыми линзами, на ногах — валенки, вдетые в огромные калоши. Николай Францевич держит штыковую лопату, как винтовку в бою и грозно говорит:

— Не надо мне боле твоих разговоров.

Иван делает шаг назад и лопочет:

— Пасха же была… ну… с неделю назад…

— Здравствуй, Бровкин, — говорит Николай Францевич. А потом берет с полки планшет и, глядя в него поясняет:

— Бровкин Иван, Сергея покойного сын. Помнишь его?

Николай Францевич поворачивает планшет на Ивана. Там на мониторе человек, очень похожий на Николая Францевича.

— Бровкин Иван. Конечно, помню.

Иван поклонился.

— Здрасте, Владимир Францевич!

— Какой он тебе «Владимир»? — ворчит Николай Францевич. — Он теперь у нас «Вольдемар». Дойчланд, дойчланд, убер, забер….

— Коль, ты подумай, все-таки. Пока. У нас ночь. Нине поклон, — говорит планшет.

— Ауфвидерзейн! — прощается Николай Францевич, сует планшет в рукав, застегивает ватник. — Вот, немчура-то! Нет, ты скажи, уговаривает меня тоже ехать на историческую родину. Говорит, поможет, подскажет на первых порах.

— А вы? — Иван посторонился, пропуская выходящего Николая Францевича.

— Много родин. А сердце у меня куриное…. Ты у матери спроси не надо вам куриных пупков или других потрохов. Мне тут кум… да ты его знаешь!

— Он вроде гусями занимался.

— Курями тоже.

Николай Францевич замолчал и стал вопросительно смотреть на Ивана.

— А я иду, смотрю, воротА открыты. Хотел сигаретку стрельнуть. Не угостите?

Закурили. Иван прислонился спиной к обледенелому штабелю бревен. Иван Францевич вынимает планшет, водит пальцем по экрану. Пепел с сигареты падает на монитор, Николай Францевич стряхивает и теряет нужный сайт.

— Тьфу ты! — с раздражением бросает он. — Все сбилось. Да и так понятно: тысячи немцев уехали с Алтая за тридцать лет. Десятки тысяч! А теперь звонит, покажи, говорит, как ты лопату чинишь или печку топишь. Скучает. Для этого ехать?

— Репатриация, — Иван выдал термин, модный в этих местах (много немцев жило в степных деревнях). — Я бы тоже поехал.

— Вот ты говоришь, воротА, — после недолгого молчания сказал Николай Францевич. — А это Серега гуляет. Баба с ребетёнком… тьфу ты… жена его с сыном уехали, он, естественно, загулял. А душа широкая, это же если он пьет, так и все дружки. Всё время кто-то шастает. Туда-сюда! Орут, поют за стенкой под гитару. Одно и то же, «запил сосед, ой-ё!». А разве доброму парню кличку дадут «Сойдёт»? И с утра опять Хилари запряг и ускакал.

— Хилари?

— Кобылу. Это новая у него кобыла. Ангелу еще той зимой сварили, сожрали. Нет, ты скажи, пельмени с кониной — ну что это такое?

— Вы ему по-соседски, чтоб не шумел, — равнодушно посоветовал Иван

— А я бы и сказал! Да только мы уже скоро год, как не разговариваем, — Николай Францевич подождал уточняющих вопросов, но их не последовало. — Он, понимаешь, картоплю садил, залез на наш огород. Надо было по-хорошему решить, а моя Нина Исаевна сразу в бой. Тоже дура! Но и этот упёрся, потом еще и штакетником отгородил. Вот тМатвей, по пояс. Всю жизнь с его родителями жили без забора,… а тут такой вот казус. А Сойдёт — да ты его знаешь! — если уперся, не сдвинешь. Стали разбираться, да только в сельсовете сказали надо документы там, измерение, межевание, всё не бесплатно. Так и стоит штакетник на метр в нашу сторону.

— Ну что там, метр, — небрежно сказал Иван

— Метр в ширину, а участок — двести в длину. Две сотки. Вот и считай, сколько картошки с двух соток. Скажи-ка, не лишняя.

— Смотря, какая. Можно и с двух кустов — ведро.

— Смотря, какое ведро…

Николай Францевич имел явное намерение и дальше клеймить соседа, Серегу Сойдёта, но тут во двор зашел рыжеволосый подросток лет тринадцати в яркой куртке и с ранцем за плечами.

— Добрый день, с праздником, с Красной горкой, — скороговоркой протрещал мальчишка!

— Здравствуй, Денис.

— Отец дома? — спросил Иван

— Ага, — кивнул Денис.

— Трезвый?

Денис смерил оценивающим взглядом Ивана и веско ответил:

— Как ты.

— Поди, лед долбит?

— Поди, долбит, — видно, что Денис не очень-то уважает отцовских друзей, а конкретно Бровкина вообще ни во что не ставит. — Или, как вариант, чинит сучкорез.

****

Отцу Дениса было тридцать лет всего — он рано женился. Захар сидел на маленькой самодельной табуретки посредине безнадежной пустоты, уткнув отвертку в ямочку на подбородке. Комната (она же прихожая, она же кухня) была бедной, известка на русской печке исчерчена глубокими морщинами. Между двух стульев натянута веревка, где сушится детское белье. У окошка в детской кроватке спит грудной ребенок.

Захар поскреб отверткой по рыжей щетине. На лице отражается догадка-открытие. Наклоняется к компактной бензопиле, стоящей у ног, что-то крутит в механизме.

Захар встал, поднял пилу, дернул стартер, сучкорез с противным визгом завелся. Захар с довольной улыбкой газанул два раза и заглушил. От рева пилы испугано заплакал ребенок.

Захар глянул в сторону кроватки.

— У, неженка хуев, — мрачно сказал он.

Из комнаты выскочила взбешенная жена Захара — Наталья. Женщина в теле, женщина сильная. На голове — белая косынка. Она с размаха огревает Захара полотенцем, ругается:

— Чё он делат-то!? Чё ты приташшил в дом?! Идиотина! Иди, давай!

— Я для кого это все? — огрызнулся Захар.

Потом не спеша одел фуфайку, вышел во двор, огляделся. Посмотрел с тоской на лед на фундаменте дома. Слегка покачал внушительную поленницу. Сам покачался.

Подошел к уличному туалету, потянул на себя дверь, она не поддалась. Тогда он с силой дернул дверь, та распахнулась, послышался вскрик. С той стороны двери за ручку была привязана нитка, на которой теперь болтался зуб. В сортире сидит средний сын Захара Андрюшка с отцовской ямочкой на подбородке и улыбается во весь рот, в котором теперь не хватает переднего зуба.

Захар передразнивает: «Гы-ыы!» — и видно, что у него тоже нет на этом месте зуба.

Андрюшка отвязывает зуб, бежит в дом в сенцы, запихивает зуб за плинтус, приговаривая: «Мышка, мышка! На тебе молочный, дай мне костяной».

****

В это время во дворе у Николая Францевича по-прежнему стоят хозяин, Иван и Денис. Николай Францевич листает ученическую тетрадь

— Это уже не учебная программа, — задумчиво произносит Николай Францевич. — Денис, пойдемте в дом. Тут надо подумать…

Иван смотрит в открытые ворота. Видит переулок, который вливается в улицу под углом.

— Ученика на «вы», — говорит Иван сам себе. — Меня никогда так.

****

Иван на несколько лет моложе. Он стоит у школьной доски и чешет свой белобрысый чубчик. Иван Францевич, сидя за учительским столом, произносит:

— Плохо, Бровкин. Очень плохо.

Иван незаметно лезет в карман, вынимает край шпаргалки, смотрит. Учитель дотягивается и легонько бьет Бровкина указкой по лбу.

— Тройку поставлю единственное за то, что ты интуитивно понимаешь демонов Максвелла.

Голос из класса: «Бровкин — демон». Иван грозит одноклассникам кулаком.

****

Иван из двора видит, как вдали в переулке едет большой черный автомобиль, направляющийся прямо к воротам Николая Францевича.

«Я топчу поле одуванчиков, я топчу поле одуванчиков!..», — надрывается песня. Иван решил, что музыка из джипа, но во время гитарного соло, автомобиль обгоняет впряженная в телегу белая лошадь несущаяся галопом. Под музыку повозка приближается и влетает во двор. В телеге сидит Серега Сойдет, рядом его друг казах Ермек, у которого в ногах стоит музыкальная колонка, откуда и гремит музыка. Ермек и Сергей — сорокалетние мужики, заспиртовавшиеся в юном возрасте — они прислонились друг к другу и будто спят. Серега в шапке натянутой до бровей, Ермек без шапки вовсе, он поднял воротник тулупа до ушей. Лошадь остановилась у второго крыльца, фыркнула, косясь на Ивана — вроде, оцени.

Мужики очнулись, Ермек выключил звук.

— И музыка их — старье, — ворчит Николай Францевич.

— Классика, — не соглашается Денис и следом за учителем уходит в дом.

Мужики, кряхтя, вылезают из телеги. Серега гладит кобылу по шее.

— Умница, домой вернула, чё автопилот. Хилари.

Серега смотрит на небо, говорит Ермеку:

— Там — восток, там — запад.

Они встают спина к спине. Серега лицом на восток, он снял шапку. Ермек достал из кармана и водрузил на голову тюбетейку.

Они зашептали каждый свое, Серега накладывал крестное знаменье, Ермек проводил ладонями по щекам. Лошадь недовольно вертела головой.

Иван тоже поглядел на небо. Тяжелое облако в форме овала с хвостиком напоминает запятую. Или девятку курсивом.

Сойдет и Ермек закончили краткую молитву. Серега опять надел шапку, казах убрал тюбетейку в карман. Смотрят друг на друга, лица страдальческие, похмельные.

— Ну как? — говорит Сергей.

— На хера я вообще родился? — вздыхает Ермек. — Короче, надо останавливаться! Похмеляемся самый кропаль и всё. Окей?

— Якши, мудрейший хан.

Пересекая двор, к ним подходит Иван. Он бросает окурок на землю и говорит:

— Салам алейкум, пацаны, Христос Воскресе.

В таком эклектичном приветствии Ермека смутил лишь один термин. Он возмутился:

— Нашел пацанов! Где пацаны-то? Я, между прочим, старше тебя и по возрасту и по званию.

Серега в это время, не отрываясь, смотрел на окурок, брошенный Иваном.

— А какое у тебя звание? — с картинным уважением спросил Иван.

— Высокое! Какое бы ни было, насчет подлечиться даже не спрашивай. Вчера шкулял.

— Вон ведро, — медленно проговорил Сойдет. — На крыльце пепельница. За крыльцом — еще одна банка. Но бычки он кидат на землю. Странно это. Вы не находите, Ермек-багатур?

— Да, — подхватил Ермек. — Лишь бы засвинячить. Это, еслиф че, наша земля.

— Общая степь, — вставил Сергей.

— Мы здесь живем, — Ермек вплотную придвинулся к Бровкину. — Живем повязанные страшной тайной… за нее на крест и пулей чешите. Чтобы, без России, млять, без Казахстана! Жить единым человечьим общежитием. Знаешь, План Ломоносова?

— Какого Ломоносова? — Иван отступил от Ермека. — Знаю.

Из колонки громко (Ермек от испуга голову в плечи втянул) прозвучало уведомление Инстаграм.

— По ходу, Шакира. — сказал Сойдет и полез в телегу, отсоединять провод от смартфона. — Спать пошла.

— Подписался на всякую попсу нерусскую, — недовольно сказал Ермек.

— Каталонцы — это испанские сибиряки! Свои люди.

— Я, как бы, спросить хотел, — сказал Иван.

— Спроси, — разрешил Сергей. — Все равно не нальем.

— Вы также и ездите на севера работать? А теперь, через когда на вахту?

— Пришел, намусорил, православный праздник испортил! — сказал Ермек. — Через скоро, блин, скоро уже.

— Можно мне тоже с вами? Хочу на вахту устроиться.

Серега пожал плечами.

— В сортире над очком устраиваются. А надо, поди, жить. Не пробовал?

А Ермек стал серьезным

— На самом деле, — сказал он. — Мы простые работяги и вопросов не решаем. Ты съезди в район, там эти вербовщики наши… Ленина улица, где почта. Там зазывалка висит. В конторе добро дадут, тогда посмотрим, как тебя в нашу бригаду перетащить. А так-то… на хрен тебе это надо? Это мы с Сойдётом такие, что деваться некуда. А потому что молодость просрали можно сказать. А ты Ванек… не ходил бы ты Ванёк… нашел бы, чем поинтереснее заняться.

— А каво? Все ж так делают. Деньги-то нады, а где их взять? — Иван достал из кармана пятирублевую монетку, показал Ермеку. — Все че есть. А работы нет. Только и остается, что на вахту. У меня и права есть, всё открыто, и корочки сварщика. Валить надо. Ни одноклассников, ни вообще моего возраста в Целинном, считай, не осталось. Все уезжают.

— Дурак совсем? — неприязненно воскликнул Сойдет. — Надо оно тебе? Молодой! Пока семьи, детёв нет, можно и дешмански обойтись. Найди себе дело. Поищи. Кто ищет, тот, поди, найдет. Прикинь чё как. Выйди из матрицы, Ванька! А вахта — это вообще рискованно. Вон Байдай на Камчатке на рыбе впахивал, дак не заплатили. Дали на обратный билет и досвидос. Зато теперь рыбу исть не может. Даже селедку.

— Я бы сейчас и без селедки накатил, — сказал Иван, с надеждой поглядывая на Ермека.

— Руби хвосты, Ермек — нойон!

Ермек, не послушал Сергея, достал из внутреннего кармана початую бутылку, подал ее Ивану.

— Только как отвердитель для рук, — сказал Ермек.

Иван сделал глоток из горлышка, занюхал рукавом; уточняя сорт напитка, спросил:

— Маде ин баб Маша Гоммершмидт?

— Маде ин Нурик-контрабас, — с гордостью сообщил Ермек.

— Он в долг дает?

— Только членам «Единой России».

Серега берет лошадь под уздцы.

— Я распрягу пока что. Еремей, огурцы достанешь с подпола, окей?

— Якши, Си-рожа.

****

Возле своего старенького, ушедшего до окон в землю домика, на облупившейся крыше которого сияют две телевизионных тарелки, сидит Захар. По левую руку от него стол, на котором разбросаны инструменты, и стоит ящик для дрели с набором сверл. Захар держит руки в карманах фуфайки и смотрит на улицу вдаль. Он задумчив без единой связной мысли.

Во двор заходит Иван. Ни слова не говоря, пожимает руку Захару, садится на лавочку по другую сторону стола.

Молчат.

— Не помешал? — спросил Иван после паузы. — Курить есть?

— Есть, — сказал Захар, не шелохнувшись.

Иван ворочается на лавочке, снимает и снова надевает шапку.

— Дай.

— На, — Захар некоторой задержкой достает из кармана сигареты и спички, кладет на стол. — Только с коцаной стороны чиркай, — предупредил о коробке.

— У меня зажигалка, — Иван лезет в карман и достает губную гармошку, чему удивляется, с усилием вспоминает. Потом дует в нее. — Музыкальный инструмент приобрел.

— Умеешь?

— Неа.

— Зачем брал?

— А че не брать-то по четыре сотни.

Захар кивнул, признав довод убедительным.

Иван поднял голову к небу, оно прояснилось, лишь облако-запятая фиолетовой кляксой висело на синем фоне.

— Масло опять подорожало, — сказал Захар с необычным радостным удивлением. Иван понимает, что речь не о сливочном или растительном масле.

— Пилу починил?

— Починил, — Захар скривился: починил-то починил, да ненадолго это.

— Давай пропьем.

— Давай.

Тут к ограде подъехал черный джип, который Иван уже видел сегодня. Из машины выходит длинноволосый человек с бородой и усами, подкрученными вверх. Он, одетый во все черное, похож на байкера. Сдвигает на лоб солнцезащитные очки.

Захар встает. Оказывается, он сидел на телевизоре строй модели с деревянным корпусом. Захар поднимает телевизор и несет к машине. Человек в черном в это время открыл багажник.

Захар, ставя телевизор в багажник, говорит:

— Ну, я предупреждал, что он не идет. И без шансов.

Человек ничего не отвечает, закрывает багажник, вручает Захару несколько купюр.

Человек сел за руль, отхлебнул из бутылки чего-то похожего на виски. Автомобиль скрылся, Захар вернулся к Ивану.

— Что за явление? — спросил Иван

— А это местный дурачок. Новый. Пока ты в армейке ошивался. В каждой деревне должен быть свой придурок! Хоть один.

— Ничего себе придурок. Тачка-то!.. огонь!

— Появился по зиме. Купил дом бабки покойной Шмаковой. Кто такой, никто не в курсе. Даже имени не знаем. Погремуха — Антиквар. Из-за того, что ташшит, че-та запасает, скупает по деревне всякое старье. Вот телек этот. У Кравчуков старый сервант, у Тесленок тоже какой-то сундук с говном. Ладно бы иконы старые выкупал, картины там, а он…. Тут либо кака-то тайна, либо край дебилизма. Да какая разница? На вот, — Захар протягивает Ивану деньги. — Шуруй в магаз. Вперед и с песней. Тем более, гармошка у тебя есть.

****

За тем же столом, через некоторое время, сидят Иван и Захар. На столе бутылка водки и полтарашка пива. Они чокаются гранеными стаканами, запивают пивом прямо из горла. Оба уже изрядно пьяны, разговаривают, не слушая друг друга.

Иван рассказывает об армии:

— А щас чё не служить? Год! Считай, дедов-то нету. Да я и пошел-то после технаря. То есть, сельхозколледжа. Чуть постарше уже. Но! Как себя поставишь, как себя поставишь. Мне там один тоже че-то там, а я говорю чё-оо…

Захар говорит о своем:

— Ты понимаешь? Ровно неделю назад как раз. Я ему говорю, ты что ж делаш, нехристь? На Пасху права отбирать! Целый майор. Уже умней надо быть. А этот индюк серожопый грит — «госудавфство уфтановило»…

У Ивана заплетается язык:

— Вот я полстраны объехал. А как бы я объехал, если б не армия? Да уж. Посмотрел мир. Считай Москва, Уфа. Ик — катининбур-ик! Едешь себе в поезде, в окно лупишь — красота. Самая красота, конечно, уже возле дома. Прям чуешь ее….У нас самые лучшие места.

А Захар злится:

— Да я сам виноват. Нельзя в праздник работать. Скалымить захотел. Поехал, еще и с похмела. А нельзя было выпивать, великий пост. Бог и наказал. И этот тут: «госудавфство уфтановило»…

Иван начинает вдохновенно врать, а Захар начинает верить его фантазиям.

— Летим, значит. Я смотрю вниз, — Иван поднес к глазам пальцы сложенные биноклем, посмотрел вниз. — Точно вон они. Терилисты! Под пальмами. Я в центр, — подносит к уху руку, сложенную на манер телефона. — Алё! Сергей Кужугетович! Нашли мы их. Глушим? Он такой: обязательно! Давайте, парни, наглухо их! И мы тут дыщь! Бущь!!

Иван берет горсть мусора, поднимает над головой и бросает вниз. Среди мусора прошлогодние семена клена, они кружатся, и сор падает красиво и медленно.

Возле стола неожиданно возникает Наталья, злобно и визгливо орет на мужа:

— Опять? Пьет опять!! А я думаю, че это он там делат-то? Думала лед у бани отэтавает. А они бухают тут!

Она берет со стола стакан и выливает на землю. Тогда Захар медленно поднимается и отвешивает Наталье вескую затрещину, от чего она отлетает на поленницу, которая рушится с одного бока. Наталья встает, молча уходит в дом, Захар невозмутимо садится обратно за стол и жестом предлагает Ивану разливать. А Бровкин это сцене хоть и не удивился, но все-таки несколько протрезвел

— Что уж так-то? — с еле заметным осуждением сказал Иван.

— Женишься — узнаешь, — протянул Захар и перевел тему. — Как у тебя, кстати, с Элиной?

— Да не понятно. Какое-то не то…Ледок, дистанция.

— Не дает?

— Че? А это… это да. Тут нормально. Я про поговорить. Пообщаться.

— Накаляет? Это понятно. Как еешнюю матушку по приколу выбрали главой, так ясно. Приняли в ряды че. Так что женись скорее, пока ей по масти мужа не нашли. А Катерина Петровна и с работой поможет. Хуже тёщи друга нет. Она, конечно, та еще, — Захар не смог подобрать характеристику словами, только напеть. — «Бери свою метлу, полетели на шабаш». Да и выглядит…. Как с ней Михалыч живет? А Элька тебя с армии честно ждала. Ни с кем не это, — без особой уверенности проговорил Захар

— Поживем, увидим, как там будет.

— Да не-ет! Если б дочка Катерины Петровны с кем-то это самое, я бы знал.

Наталья вышла из дома, принесла тарелки с огурцами и салом. Поставила на стол. Сказала тихо:

— Закусывайте. Хлеба нету, я щас лепешек наэтоваю.

Захар и Иван переглянулись, безмолвный разговор: «Видал? — Да. Уважаю»

Во двор зашел Денис, взглянул осуждающе на стол, закатил глаза.

— Че ты цокаешь? — строжится захар. — Дрова вон собери!

— А я их не разбрасывал, — огрызается Денис

— Не возгудай! Сказал — собери. А то я тебе, — Захар стучит пальцем по столу. — Санкции введу.

Денис ставит ранец на крыльцо и в тон говорит:

— Нарушение прав детей, между прочим. Тут может найтись на вашу голову ювенальная юстиция.

— Видал?! — обращается Захар к Ивану. — Ребенок! Пятнадцать лет мужику скоро. Права детей! Насмотрелся в Интернет. Ты понимаешь, всё в Интернете, да в Интернете, — Захар открыл ящик с инструментами наподобие ноутбука. — Пялит туда чего-то. Ему говоришь — хорош, так он в телефон! Смотрит и смотрит, водит там.

Захар захлопнул ящик, поводил пальцем правой руки по левой ладони, показывая, как негодный юнец водит по смартфону. Повернулся к сыну.

— В твоем возрасте не Интернет, а на девок смотреть надо.

— Смотреть — это уже в твоем возрасте. В моем — уже за гриву и к аппарату!

Захар сквозь смех говорит Ивану с восторгом:

— Видал?!

В это время Наталья на сковородке печет лепешки на печи. Рядом вертится, ощупывая место во рту, где был зуб, средний Андрюшка:

— Мам! Дай лепендрик.

— Подожжи.

— Ма-ам! Ну дай лепендрик.

— Дак, жрал уж!

— У-у блядь какая…

Во дворе Денис лениво восстанавливает поленницу.

— Диня! А ты куда после школы? — спросил Иван, но за Дениса ответил отец:

— В армию пойдет.

Денис за спиной Захара торжественно поднимает средние пальцы на обеих руках и пальцами поддевает полено.

— Там права получит, и на КамАЗ. И интересно, и без куска хлеба не останется.

— Очень интересно, — с грубой иронией прокомментировал эту перспективу Денис

— Ему Францевич голову запутал в своей физике. Да это пройдет. Кому у нас физики нужны? Шофер — это да, это человек. Как я.

Несмотря на эти слова, видно, что Захар горд тем, что сын и наследник не какой-то чепухой занимается, а увлечен серьезной наукой

— Физики всегда нужны, — говорит Денис вполголоса. — Посиди сейчас при керосинке без физиков.

— И солярка подорожала, — вспоминает Захар. — Когда они уже нажрутся?!

По улице мимо быстрым шагом идут Сойдет и Ермек.

Серега, не сбавляя темпа, коротко свистнул, призывно махнул рукой. Захар натянул шапку ворча: «Случилось че…пойдем поглядаем», вышел со двора. Иван пошел следом. Денис тоже засуетился.

— А что там? Может взять что? Лопату? Топор? Паяльник? Амперметр?

Побежал вдогонку.

****

В одном из переулков снесло с дороги джип «Антиквара», правый бок машины в десяти сантиметрах от высокого деревянного забора, колеса слева не достают до земли. Вокруг стоит человек восемь жителей села мужского пола, всех возрастов. Подошли Иван, Захар, Серега, Ермек, Денис. «Антиквар» осматривает машину, мужики обсуждают:

— Что стащило?

— Откуда тильки берутся эти водилы?

— А пихнуть?

— Тогда стащит на забор. Покарябает.

— Тачка дорогая, да.

— Я про забор.

— Вперед нельзя. Надо дернуть за колеса и на дорогу. Боком.

— Как ты дернешь?

— Веревки привязать.

Серега Сойдет берет у кого-то из рук ломик и начинает отбивать лед у заднего колеса. Денис штыковой лопатой делает что-то у переднего. Подходили еще люди, у всех были свои варианты освобождения автомобиля. Попробовали выталкивать, но машину сносило в забор. Антиквар вышел из-за руля, переводил взгляд темных очков с одного советчика на другого.

— Надо колею выдолбить на дорогу и пихать.

— Дэн! Ты не правильно делаешь!

— В штанах у тебя «Дэн». Я — Денис.

— Дернуть. У тебя есть к чему трос цепануть?

Антиквар пожимает плечами.

Дело кончилось тем, что мужики подняли зад автомобиля и вынесли на руках на дорогу. Потом взялись за передок.

— Ну, мужички навались!

— Оп! И раз-два!

— Еще-еще!

Автомобиль оказался на дороге.

— Вот так-то гуртом-то всё и осилим, — говорит Захар, вытирая лоб.

Ермек весело подхватывает:

— Обрати внимание, так-то, обрати внимание. В русском языке нет такого «я победю», или «я побежду». А только «мы победим». Вот не случайно, не случайно.

— Ты, конечно, известный специалист по русскому языку…

Антиквар достал из кармана деньги и протянул Сереге Сойдету (он был ближе всех), тот убрал руки за спину.

— И откуда вы только беретесь, городские, — ворчит Серега.

Антиквар, убрал деньги, достал из машины две большие бутылки дорогого пойла, раздал мужикам. Потом они отошли с Серегой в сторонку и о чем-то переговаривались. Остальные рассматривали бутылки, отхлебывали из горлышка по очереди.

Ермек заливает быстрым говорком:

— Я, между прочим, еще лучше некоторых по-русски разговариваю и пишу. Не то, что вы тут некоторые: «Куды, туды, к Лены, в прибанок»… Холодно, блин, — он поежился, ему ответили: «ниче и не холодно». — Кому как. Вот, этот мой друг Сирожа, — показывает на Серегу, который стоит поодаль с Антикваром. — На крещение он… ну ты знаешь, вон Ванька не знает. Слышь, Бровкин. Было, значит, крещение, ну прорубь в виде креста, мороз сороковник, все как положено. Все нормальные люди быстренько так раз-два-три окунулись и скорее одеться, и до дому. А Серый заходит в прорубь вот посюда, — Ермек показывает до середины груди. — И стоит. Никому не понятно. Что такое? Что случилось? А этот, ха-ха! Ссыт. Понимаешь? Довольны-ый. Ссыт в ледяную воду. Минус сорок!

— Минус, не плюс, — говорит Захар. — Вот плюс сорок — конкретно жопа. А мороз… вон, помню, в детстве в школе уроки отменят из-за мороза, а мы потеплее оделись и на санках с горки, — поворачивается к стоящему рядом Денису. — Понял? На санках! А вы всё интернет, да интернет. А еще летом в футбол до темна…. Пока мамка уже пинками не загонит.

Иван в это время потихоньку отошел от толпы и скрылся за поворотом.

****

Крадутся сумерки по деревне, крадется Иван.

Подошел к двухэтажному особняку, встал у забора из витых железных прутьев, попытался свистнуть, один раз, второй — не получилось. Тогда он достал из кармана телефон, набрал номер, сказал в трубку: «Привет. Че делаешь? Выходи»

Телефон в карман, ждет.

Выходит Элина в наброшенной на плечи куртке. У нее очень худое лицо, яркий макияж. Пренебрежительно оглядывает пьяного Ивана.

— Ну и чего? Все гуляешь? Денег сразу не дам.

Иван пристально смотрит на нее, вздыхает:

— Соскучился.

— Работу ищешь?

— Нашел. Ну, как бы… пошти што.

Элина всё-таки подобрела, даже улыбнулась.

— А что гуляешь-то? Не надоело?

— Святое дело — дембель.

— Ага! Месяц уже скоро, как дембель. И, Слава Богу, не с войны же!

— Слава Богу, — соглашается Иван, мнется, ему хочется курить, а доставать при девушке окурки стыдно. — Пойдем до меня.

— Не пойду с бухим. Да и гости у нас.

— Я не пьяный, просто ночь не спал. Какие гости-то?

Элина значительно:

— Бизнесмен с района. Саморядов.

Иван придурковато восхищается:

— Саморядов? Который с района? Такой, по-моему, бизнесмен, да?

****

Из окна на Ивана с Элиной смотрят Катерина Петровна и Саморядов. В дальнем углу комнаты сидит в кресле отец Элины — Михаил Михайлович. Катерина Петровна — полная женщина средних лет с высокой прической, Саморядов — молодой, импозантный человек с модной бородкой. Михалыч выглядит аристократично: сед и худощав, носит очки в тонкой оправе. Он отстраненно смотрит в телевизор.

Саморядов говорит с сарказмом:

— Какой колоритный типаж! Персонаж советских фильмов. Кто такой?

— А! — Катерина Петровна машет рукой. — Элькин ухажер, Ваня

— Вот как! И что это — серьезно?

— Да что вы! Так, школьная любовь. Что тут серьезного?

Михалыч не отрывая глаз от телевизора, заступаясь, напоминает:

— Я со своей женой тоже со школы…

— Отец! — перебивает Катерина Петровна. — Загоняй Эльку домой. У нас гость, а девка романтИк разводит.

Михалыч вставая:

— Загонять не буду — приглашу. Не девка ж — взрослая женщина девятнадцати лет.

На улице Иван тянет руку к Элине, она отстраняется.

— Ты когда деньги начнешь зарабатывать? Ходишь, как… так и говорят — непутёвый и кутеляпый.

— Есть задумка. Эль…

— Не надо «Эль»! Сколько раз говорено!

— Ну, Лина.. Ты не колотись, всё наладиться как-нибудь. Ли-ина…

Подходит Мхалыч, прикуривает сигарету.

— Элька! Мать зовет.

Элина говорит Ивану: «я напишу» и уходит.

Иван недоволен.

— Опять. «Напишу». Опять переписка. Теперь-то в километре живем, че писать-то? Можно ж поговорить. Не люблю я эти сообщения. Лица не слышно. Да, Михалыч?

Михалыч достает из пачки несколько сигарет, подает Ивану (это у них традиционная схема), строго говорит:

— Ты зачем мне на задах калитку сломил?

— Кто?! Я?! Михалыч, не в жисть! Когда?

— Позавчера. Я вечером с работы пришел, а ты зачем-то смываться надумал.

— Сам не знаю. Эля, говорит, папа идет. Я и побёг. Наверное, по привычке.

— «По привычке»! — передразнивает Михалыч. — «Побёг». Взрослые люди, называется.

****

Иван приходит к себе. Его дом находится на краю поселка. Иван постоял возле крыльца, смотрел на поле до горизонта, немного слева была жиденькая лесополоса, правее — озерцо, еще покрытое льдом.

Поднялся на крыльцо, через сени прошел в избу. Долго разувался. В доме от прихожей слева — кухня, справа комната Ивана, вход в которую прикрывали занавески. Прямо — зал, где в кресле у телевизора дремала мать Ивана. Она выглядит гораздо старше своих лет.

Конец ознакомительного фрагмента.