Плакать от любви. Рассказы

Людмила Филатова

Душа человеческая странствует по ситуациям и событиям нашей жизни и порой плачет от любви не только к другой душе, но и к своей малой Родине, красотам её природы, таинствам творчества людей Земли, красоте и высоте истинного слова.

ЖИВОТНОЕ

— Животное — и есть животное, от словечка «живот». Пожрать, пометить территорию, оставить потомство.

Но вот — в тупую лохматую башку этого самого животного, взяли, да и втиснули корпускул вселенского сознания… — Борис Николаевич Хотисин, эскулап местной Бушмановской психбольницы, явно промахнувшись, ткнул растопыренной пятернёй стол. Рюмка со «столичной» высоко подпрыгнула, но благополучно приклеёнилась. — Втиснули! А на кой? Вот и сидит теперь… — подмигнул он себе в зеркале, вытирая с подбородка кетчуп, — такой волчара и, тоскливо подвывая на луну, размышляет гад — один он в этой вселенной, али нет? Да… Зверьё-с! Звери, зверьки, зверёныши… Ведь кого только не жрём-с? Себя, как оказалось, чаще, — плотоядно ухмыльнулся он, старательно обгладывая копчёную куриную ножку. — Властители дум-с… — подхватив колечко лука с селёдочницы, он, наконец, принял вожделенную стопочку. — Да! Именно они — творцы всех мастей во всём и виноваты!

Остренького им подавай, запредельненького… Правда, их тоже понять можно: из себя не выпрыгнув, чуда не сотворишь, непознанного не познаешь. А выпрыгнешь, так не факт, что и вернёшься.

Сам пробовал, задержал дыхание почти до комы, такое разглядел… Так ведь откачали друзья товарищи… А как теперь жить с этим знанием?.. То-то же! Вот она — главная тайна, что от нас прячут! А так бы все — как горох посыпались…

Иногда жесточайшая несовместимость высшего и низшего буквально разрывала Бориса Николаевича надвое. Заглушить причиняемую ею боль удавалось только плоскими шуточками «Русского радио» да пузатой бутылочкой, нет, не коньячку, как вы подумали, а божественного «Амаретто» с персиковыми косточками на этикетке.

Только ведь не суют его в карман белого халата, нет, не суют!

А жаль, вроде бабское вино, но именно этой вяжущей сладости и не хватало скрюченной повседневной колготнёй душе Хотисина. Он и не заметил, как втянулся… «Амаретто» покупалось уже ящиками. Пил в одиночку, уходя в отпуска за свой счёт. Когда уже не было сил доползти до магазина, завел дружков.

Именно благодаря их стараниям, он и очнулся однажды в морге с проломленным затылком.

Видимо, это был конец. Но одновременно и начало. Покопавшись в спецлитературе на сию злободневную тему — всё, что применялось у него на работе, казалось ему лишь дешёвым фарсом, — Хотисин нашёл наиболее действенное средство, ездил в московскую клинику, где ему делали химические вливания в вену. Одной инъекции хватало на три месяца.

Так прошло два года, в течение которых он понял, что ему нельзя не только конфет или торта с ромовой пропиткой — сладкое, как уже говорилось, он обожал, — но даже подкисшего варенья или перестоявшего кефира. Ничего забродившего. Сразу рецидив! Запой на неделю и больше.

Кроме химии, Борис Николаевич предпринял ещё ряд действенных мер. Прочертил себе маршрут от дома до работы, минуя все чепки и скопления собутыльников. Составил ряд сценариев, как поссориться с пьющими дружками, даже с указанием дат. Стал закупать продукты на две недели, чтобы реже ходить в магазин. Активно занялся отложенной когда-то диссертацией. И так далее…

Наконец, ему удалось справиться с ситуацией. Так он прожил шесть лет, пока однажды его не пригласили на вечер выпускников в родной город, куда он и отправился в белом костюме, с дипломатом и в дорогих очках. Там дамы уговорили бедолагу выпить в их честь полфужера шампанского, мол, от такой малости ничего не будет…

Очнулся Борис Николаевич под забором, где-то на окраине, совершенно голым, без денег и документов. Надев на бёдра подвернувшуюся картонную коробку, он пришёл в местное отделение милиции и объяснил ситуацию. Там всласть посмеялись, но дали кое-какую одежонку, справку вместо паспорта и позволили позвонить в психбольницу, откуда ему выслали деньги на билет.

Всё стало яснее ясного. Лютый зверь, с которым он столько боролся, не изгнан, а будет жить в нём всегда, поджидая своего часу.

Но ведь бороться вдвоём легче. И Борис Николаевич, наконец, решил жениться. Знал ведь, нутром чуял, что брак не для него: ограничения, уничижающие мелкие хлопоты, опрощение, оглупление, а главное — ответственность. А Хотисин был человеком долга.

Да и как было не жениться? Ведь он ходил в гости к семейным парам, ел праздничные пироги, сажал на колени чужих малышей и явно чувствовал себя в чём-то несостоятельным, а это унижало.

Естественно он задёргался. Сие было замечено женским полом. Но первым сделать шаг в брачную петлю он пока не решался.

Поэтому официантке из соседнего кафе Полине Черных пришлось самой соблазнить его, прикинуться беременной и вселиться со всем своим барахлом в его уютную однокомнатную квартирку.

И больше у Бориса Николаевича уже не было ни минуты отдохновения или тихих размышлений. Новоиспечённой жене всё время было что-то нужно, она постоянно теребила его, чего-то требовала, чем-то была недовольна, жаловалась, возмущалась, закатывала скандалы, и он не выдержал. Просто собрал вещи и ушёл на съёмную жилплощадь, оставив жене свою законную.

Но если тебе что-то назначено свыше, его вряд ли избежишь. Борис снял девятиметровку в трёхкомнатной квартире, и его соседками оказались сразу две таких «полины»… Сначала Борис купил себе электроплитку и электрочайник, потом стал ходить в баню, а потом — прыгать прямо от входной двери на коврик перед своей, стараясь не наступать на вечно выскобленный сырой пол, а потом даже и обрызгивать свою дверь освежителем воздуха.

Зато он стал подолгу гулять.

Частенько, сидя на скамейке в городском парке, он в подробностях припоминал свою недавнюю добровольную поездку в Припять.

Будучи врачом по профессии, он занимался там сразу всем. Был и педиатром, и хирургом, и акушером. Почему-то именно там, на грани жизни и смерти, две рвущие его на части сущности на время примирились: бывает пир во время чумы, а бывает и коммунизм в зоне радиоактивного заражения…

В Припяти можно было идти по улице, найти чью-то открытую машину, причём заправленную бензином, доехать на ней куда нужно, зайти в столовую, поесть бесплатно и даром же переночевать в гостинице. После тяжёлой, грязной, изнурительной работы — это было просто спасением. Никаких бумажек, никаких объяснений, работа делалась молча и потому полнее и результативнее.

Правда, люди и там вскоре поделились на людей будущего и людей прошлого. Одни пытались найти выход из сложившейся ситуации, зачастую жертвуя жизнями, другие обращались в зверей-мародёров, грызущихся за брошенную им чрезвычайными обстоятельствами изрядно заражённую кость.

После Чернобыля он, наконец, бросил работу и оформил инвалидность. Странно, но при столь плохих анализах, он чувствовал себя вполне сносно, лишь больше обычного спал и быстро уставал.

Но охват мыслью стал и глубже и шире. Сначала ему показалось, что он, наконец-то, обрёл долгожданную свободу. Природа — и он. Информация — и он. Осмысление этой информации, не понуждающее её обрабатывать или фиксировать. Диссертацию он, конечно же, опять забросил.

Но осознание реального и полу реального захватило его с новой силой. Неожиданно вспыхивали шальными искрами истинные прозрения, приоткрывались тайны небытия, и всё протекало сквозь него или обтекало его, не травмируя, но и не наполняя, а уносилось куда-то в белесую муть полусознательного.

Прошло ещё три года, и вдруг ему опять стало чего-то недоставать, и началось это именно тогда, когда он встретил на пристани ту пару…

Они были похожи, он и она. Одинаково высокие лбы и тронутые сединой прядки над ними. Причём и смотрели они — явно в одну сторону, понимали друг друга с полуслова. Прежде такое не попадалось ему на глаза. Он изучал их весь вечер.

А они долго гуляли по берегу, потом, сидя на большом валуне, что-то ели из одного кулёчка, пили из одной пластиковой бутылки. Он не нашёл предлога, чтобы подойти и заговорить.

Не правда ли, странно для его профессии? Но ведь он уже и не был врачом, скорее одним из пациентов Господа Бога…

Она была красива той возрастной красотой, которая обретается жизненным опытом, ясностью мысли и внутренним благородством.

Мужчина был чуть моложе, но явно более потрёпан жизнью. Ожесточение проглядывало в его чертах и жестах. Но женщина, словно обволакивая его теплом и заботой, легко справлялась и с этим…

Борис Николаевич попытался представить их в домашней обстановке, где-нибудь между фикусом и книжными полками или на кухне за чашкой чая, и ему вдруг нестерпимо захотелось тепла, захотелось, чтобы кто-то и ему укрыл от ветра колени полой расстёгнутого плаща или поправил сбившуюся на затылок кепку.

И тогда у него созрел план, вернее, появилась цель. Он стал искать её, свою половинку, или хотя бы четверть: ведь не всем же так везёт. Он искал её в магазинах и на рынке, у аптек, больниц и библиотек, а более всего — в уединённых местах, куда её непременно должна была толкнуть та же жажда, что с недавних пор неотрывно владела им.

Иногда его просто ужасало, что ни в праздничной толпе, ни в похоронной процессии ему вообще не попадалось ни одного, с его точки зрения, человеческого лица, куда уж там женского. Мужские лица зачастую были свиными или деревянными. А женские — злобно-самодовольными и презрительными.

Часто встречались женщины, у которых вообще не было лица, так… белесая мятая тряпочка.

— Совсем сожрали бедную… — думалось ему тогда, и он спешил отвести взгляд, как отводят его при виде раздавленного голубя.

Как-то в конце мая, гуляя вдоль побелённой кладбищенской стены, он наткнулся на афишу местного заводского клуба. Название спектакля показалось интересным. «Дороги в никуда». И он решил зайти.

До спектакля оставалось минут двадцать, и Борис Николаевич невольно принялся разглядывать вывешенные в фойе портреты актёров и актрис. Третьей слева была Она, никакого сомнения.

Он давно уже мысленно рисовал именно это лицо, сжился с ним, выбрал его из тысяч, полюбил каждую чёрточку. И прядка надо лбом была чуть тронута белесым серебром, серебром работы души человеческой, мук её чёрных, терзаний её светлых…

Он заглянул в программку и узнал, как её зовут. Хотя, почему — узнал?.. Он и прежде чувствовал на губах горько-сладкий сливовый вкус этого имени. Только не решался произнести его вслух. Казалось, чудо рассыплется от прикосновения, как взорвавшийся от перепада температур хрустальный стакан.

Вера Рябинина. Глаза у неё были, как у всех хороших актрис — большие, глубокие, печально-страстные и занимали чуть ли не треть лица. Тонкая прямая линия носа, тёмная рама сбившихся на бок волос, и глаза… Одни глаза. Рта и подбородка, казалось, и не было.

— Такая не сожрёт. И орать не будет. Да, скорее всего и не умеет, иначе бы рот непременно появился и, с ростом аппетитов, всё рос бы и рос, чуть не до ушей, — опять вдруг невольно ожесточился он, но тотчас увидел её наяву.

Она не шла, а будто бесконечно множилась по ходу движения, полу опершись грудью на создаваемую ею же незримую опору.

— Так они всё-таки летают… — нервно передёрнулся он.

Да и облик её, вернее, образ — легковозбудимый, постоянно меняющийся, был одновременно и реален, и явно выходил за рамки реальности.

— Разве у такой могут быть — семья, дети, кастрюли… А ведь, наверное, есть. Бедная моя. Как же ты?.. Как жива ещё?.. Но ведь и я, после всего… Вот и она — так же.

Он просто взял её за руку и повёл. Вернее, потащил, как воздушный шарик на нитке. Она ни о чём не спрашивала. Шла, не оглядываясь и не сопротивляясь.

— Странно… — подумал он. Наверное, так бывает, когда уже сто лет никто не брал за руку, никто никуда не вёл…

На улице по густому фиолету уже разлилась глухая темнота, но даже этого ему было мало, уж больно хотелось, чтоб им никто не помешал.

Он свернул в пролом кладбищенской стены и усадил её на скамью в первой же оградке. С фотографии на памятнике на них, чуть улыбаясь, глядел Иван Иванович Найдёнов.

То ли они его нашли, то ли он их… Могилка была совсем запущенной. Здесь они и встречались после Вериных репетиций.

И говорили они о чём угодно, кроме своих реальных жизней, даже не упоминали о них. Спешить ему не хотелось, да и страшновато было. Прошло три недели, а он так и не знал, замужем ли она… Пожалуй, в облаках неведенья и легче и чище — думалось ему. А ей было просто всё равно. Ведь хуже, чем дома, уже просто не могло быть. И после этого «хуже», конечно же, не хотелось никакой второй попытки. Хотелось просто любить или хотя бы надеяться…

Души их сливались, как цветные мыльные пузыри на грани схлопывания и образовывали один большой, у которого уже не только хватало сил взлететь меж крестов и цветущих черёмух, но и не взорваться от нечаянно нахлынувшего…

Они потом ещё долго следили за своим шариком, запрокинувшись крест-накрест, пока не начинали слезиться глаза, и от этого хотелось задремать, прямо здесь, у чужой могилки.

Но однажды он зашёл за ней на час раньше и увидел, как один из актёров на руках тащил Веру куда-то в темноту коридора, а она, как показалось Борису, довольно неприятно смеялась, делая вид, что отбивается.

— Ну, что ты делаешь?..

— Что должен. Молчи, женщина, когда тобой занят мужчина…

Борис Николаевич опрометью сбежал в холл первого этажа, поэтому не услышал продолжения разговора.

— Смыться хотела? Там наши тебя ждут. Сегодня у Свиридовой юбилей — пятнашка на сцене как-никак…

Хотисин резко свернул в театральное кафе и взял бутылку водки, потом вторую. Через полчаса с ним всё было кончено.

Уже на улице, Вера поискала его глазами и тотчас попятилась.

— Боже мой, за что?.. На широко расставленных ногах, в полу присядку, к ней направлялось нечто. Белки глаз бешено вращались, на кабаньем загривке топорщился то ли шарф, то ли седая щетина.

Он протянул к ней трясущуюся руку и глухо зарычал. Вера отшатнулась и бегом кинулась к подъехавшему троллейбусу, запрыгнула на ступеньку, но Борис или то, что от него осталось, разодрал закрывающиеся двери и ввалился внутрь.

Она прошла вперёд и села на ближайшее к выходу сиденье.

На беду контролёра не было, пассажиров тоже. Он, покачиваясь, добрался до неё, плюхнулся рядом и, выставив локоть, перекрыл путь к выходу.

— Ты… Ты…

— Я знаю. Меня задержали. Я и опоздала-то на полчаса.

— Да, — неожиданно согласился он, и взгляд его на мгновение стал осмысленным. — Но ты всё равно — с-с-с… — заскрежетал он зубами и поднёс к её лицу кулак. — Все вы…

Но тут дверь троллейбуса распахнулась, и Вера выпорхнула наружу. Борис ринулся за ней. Но левую ногу его защемило меж дверей. Он упал на четвереньки. Троллейбус тронулся, и Хотисина потащило под колесо…

Спрятавшаяся за троллейбусной остановкой Вера, закрыв глаза, присела от ужаса. Но в последний миг он всё-таки выдернул ногу, оставив внутри ботинок, упал, но тут же, встав на четвереньки, невидящими глазами уставился в её сторону.

— Видимо, почуял… Как зверь! — подумала она.

Он дико оскалился, но тут же, грязно выругавшись, потащился за троллейбусом.

— Животное… Господи, ещё одно животное… — наконец, тяжело поднялась Вера, отирая лицо, словно от налипшей паутины.

На плечо ей упал лепесток уже отцветающей вишни. Она потёрла его меж пальцев, поднесла к носу и страдальчески улыбнулась.