Игра Бродяг

Литтмегалина, 2022

Мир раздирают конфликты и войны. Оказавшись в плену, Наёмница встречает лучезарного белокурого монашка, который предлагает ей странную игру, победа в которой сулит избавление от всех бед разом. Главное правило этой игры – НИКОГДА, ни при каких обстоятельствах НИКОГО НЕ УБИВАТЬ. Вот только соблюсти это условие будет невероятно сложно…

Пролог

Промозглая сырость пещеры пробирала до костей, так что уже несколько часов Наёмницу била сильная дрожь. Она лежала неподвижно, закрыв глаза, сжавшись, уткнувшись холодным носом в колени. Раненое плечо отчаянно болело. «Кажется, я умираю, — предположила она. — Да, точно, умираю». Она не знала, какая смерть ей предпочтительнее — загнуться сейчас, свернувшейся клубком на колючей россыпи камней и промерзшей, как собака, или ли же чуть позже быть убитой этими подонками, без сомнения, каким-нибудь изуверским способом.

Впрочем, ей было безразлично, хотя все что угодно будет безразличным сейчас, когда она дрожит в ознобе.

— Что с нами произойдет? — поинтересовался кто-то поблизости. Голос был лишен и тени страха… зато искрился любопытством.

Сознание Наёмницы было замутнено, она словно барахталась в темной воде. И все же она удивилась. Откуда эти безмятежные интонации, здесь, в кромешной тьме, среди прерывистого дыхания обреченных пленников?

«Бред начался, — констатировала она. — Вот уже голоса мерещатся». И, успокоив себя, сразу забыла о голосе. Медленно она опускалась глубже в эту воду, тяжелую и густую, как масло.

— Что с нами произойдет? — снова спросили ее.

Наёмнице хотелось утонуть и исчезнуть; голос раздражал и мучил ее. Да и что это за вопрос такой? Есть в нем что-то абсолютно неправильное.

— Что с нами произойдет? — повторил голос в третий раз.

Нет, этот придурок не уймется. И, неохотно поднявшись к поверхности своего болота, Наёмница ответила раздраженным, больным тоном:

— Нас убьют, — по ее мнению, это являлось очевидным, следовательно, вопрос глуп, глуп, глуп.

— Мы умрем? — ее собеседник слегка удивился, но опять-таки не испугался. — Почему?

— Мы пленники, — заторможенно, по причине своего печального состояния, объяснила Наёмница. — Пленников убивают. Или заставляют работать там, где своих жалко. Там, где скоро сдохнешь самостоятельно. Ну, еще иногда меняют. Вот только мы слишком мелкие сошки, чтобы представлять ценность для обмена, — Наёмница была само терпение. Определенно, от его странных вопросов она и сама стала странной. Или же у нее просто не осталось сил на то, чтобы беситься. — Завтра они решат, что с нами делать. Но мы в любом случае трупы, так что интриги никакой.

— Я не могу умереть, — убежденно возразил голос. — Я не пленник. Меня и загребли-то совершенно случайно.

— Так если загребли — значит, все-таки пленник, — резонно возразила Наёмница.

— Нет, я не как вы. Я не в вашей… истории. Я не сражаюсь, как вы.

— Ерунда, — возразила Наёмница. — Все воюют, так или иначе.

— Я — нет, — с гордостью возразил голос. — Я странник. Я из Ордена.

— А, ты из этих… — теперь все стало ясно — и его странное бесстрашие, и изломанность его вопросов. Ее минутное очарование голосом рухнуло и разлетелось на мельчайшие осколки. Наёмница знала об Ордене не так много, но вполне достаточно, чтобы проникнуться глубоким презрением. Эти придурки разглагольствовали, что не верят в войну и будто бы поэтому не воюют… «Брехня!» — считала она. Забились в свой монастырь, трусливые крысы. Верят, не верят, а война — вот она вокруг, всегда, и не исчезнет от того, что жалкая горстка недоумков отказывается признавать реальность.

— Да! Я из Ордена Света. Мы — дети света!

Сказала бы она ему, чьи они дети, но было жаль тратить попусту слова и силы.

— Были, — добавил он растерянно. — До того печального дня.

— Кто? — спросила Наёмница не без злорадства.

— Свои, — беззлобно произнес он. — Не знаю, что на них нашло. Мне удалось убежать. Теперь я — последний хранитель нашей веры. Понимаешь? Это очень важно.

— Канешшно, — пробормотала Наёмница.

Он не понял ее пренебрежительную интонацию и вдохновленно продолжил:

— Вот поэтому мне нельзя оставить мой путь прежде, чем он будет полностью пройден. Мне нельзя исчезнуть, как исчезли другие, ведь вместе со мной пропадет наше учение.

— Велика ценность, — буркнула Наёмница себе под нос.

Голос даже не дрогнул:

— Ветер подхватил меня и принес издалека, от моря. Бросил здесь, и так я попал к этим людям, слов которых не понимаю. Я иду… хочешь, я расскажу тебе одну тайну?

— Нет, — заявила Наёмница.

Он огорчился.

— Ты не понимаешь, это же настоящая тайна!

Ничего она не понимала, ничего. Ей было холодно. Ужасно, мучительно холодно. В повисшей тишине отчаянно стучали ее зубы. Наёмнице часто в ее неприкаянной жизни приходилось мерзнуть, но впервые она ощущала холод столь остро — уже кристаллы льда образовались во внутренностях. Просто оставьте, оставьте ее в покое, дайте ей наконец отмучиться!

Наёмница чувствовала, что человек, который так разозлил ее, рассматривает ее лицо. Это тревожило ее — слегка, потому что темнота надежно скрывала ее, окутав подобием черного одеяла… Но в следующий момент мягкая рука опустилась ей на лицо. Наёмница вздрогнула, как от удара, и отпрянула бы, но отодвинуться ей было некуда, разве что вжаться в бездыханного пленника позади.

— Это клеймо? — спросил он, гладя ее висок кончиками пальцев.

— Убери свои поганые пальцы, пока я не переломала их один за другим, — предупредила Наёмница.

Он отдернул руку, и все же ее сердце судорожно билось, как маленькое животное, стискиваемое гладкими кольцами змеи.

— Я видел тебя прежде, — задумчиво сообщил он. — Определенно, ты мне знакома.

Наёмница не знала, что сказать на это, но тишина вынуждала ответить, поэтому она прорычала:

— Мне плевать.

Она очень устала от этого нелепого разговора. Ее затягивало под черную воду. Она повернулась спиной к незнакомцу, пусть даже лежать на раненом плече было больно. Еще долго страх прикосновения мешал ей позволить воде увлечь себя к далекому дну, а там и навалиться непроницаемой толщей.

***

Утро началось паршиво — с осознания, что она так и не сдохла за ночь. Следовательно, придется пережить еще один омерзительный день. Наёмнице хотелось рыдать от досады, но она только стиснула челюсти.

В полдень тех пленников, кто еще был способен ходить, вывели из пещеры, после чего наспех добили лежачих. Вслушиваясь в доносящиеся из пещеры предсмертные стоны, Наёмница зажмурилась, после мрака ослепленная солнцем, и из-под ее воспаленных век потекли слезы. Тепло обняло ее плечи — это был первый по-настоящему летний день после затяжной холодной и мокрой весны.

Затем пленников выстроили шеренгой. Двигаясь вдоль шеренги, конвоир одной длинной веревкой опутывал покорно протянутые руки. Наёмница замыкала шеренгу. Как и все остальные, о бегстве она даже не задумывалась. Чего напрягаться-то? Смерть так смерть. Отнюдь не худшее событие в ее жизни.

— Привет, — произнес уже знакомый голос.

А затем монашек втиснулся перед ней.

Наёмница не ответила, даже головы не повернула — пусть не думает, что она опустится до того, чтобы обратить на него внимание. Но затем все-таки глянула украдкой сквозь спадающие на лицо космы.

Его волосы были белыми, как брюшко чайки, а Наёмница презирала всех, у кого белые волосы, хотя бы потому, что ее волосы были черными как смоль. Упитанный, словно здоровый поросенок, он был облачен в длинную серую хламиду. «Монах», — с отвращением припомнила Наёмница. А на ногах-то у него — заметила она изумленно — плетеные сандалии! Всех пленных, у кого оставалась хоть сколько-то пристойная пара ботинок, разули еще накануне. Обувь требовалась всегда, быстро приходя в негодность во время бесконечных военных переходов. Да и откуда взяться хорошему сапожнику, если большинство мужчин занято войной? Однако сандалии монашка трогать не стали — придурков, желающих сражаться в сандалиях, не нашлось.

Однако не это все взвинтило ее до невероятной степени, а то обстоятельство, что он сиял. Испускал лучи чистой радости. Его до странности белые зубы и вовсе сверкали так, что глаз резало. Он что, думает, их на прогулку вывели — со связанными-то руками? Наёмница очумело потрясла головой. Он сумасшедший. Лучше забыть о нем совсем. Черные патлы снова упали ей на лицо, заслоняя искрящийся зелено-синий мир успокаивающей мутной пеленой.

Раненое плечо болело — не так, как ночью, когда боль из него разлилась по всему телу, а так, словно кто-то бил по нему кулаком — бум, бум, бум. Вспышка боли, сменяющаяся глухим нытьем, после снова вспышка. В голове прояснилось, но в данных обстоятельствах в этом не было ничего хорошего.

Пленников погнали по дороге. Мелкие острые камни вонзались в их беззащитные ступни. Безумному монашку все было нипочем: и камни, и близящаяся смерть, и безнадежность, нависшая над ними подобием черной тучи. Он остановился и повернул к ней блистающую даже сквозь покров грязи физиономию. Серые выпуклые глаза с выражением восторга, длинные светлые ресницы. И откуда такой придурок взялся? А, ну да, из этих… из Ордена-Шмордена. Пленник, идущий перед ним, натянул веревку. Монашек пошатнулся, едва не упав, и зашагал быстрее, все же продолжая с лучезарной улыбкой оглядываться на нее.

— Отвернись, — прошипела Наёмница. — Они прикончат тебя, если будешь медлить. Хотя они в любом случае тебя прикончат…

— Не прикончат, — бездумно отмахнулся он. — Тебе еще не захотелось узнать мою тайну?

— Нет, — огрызнулась Наёмница и показала ему оскаленные зубы.

— Ладно, — легко согласился он.

Наёмница рассчитывала, что он сникнет и отвернется. Ага, как же…

— Я Вогт, Вогтоус. А ты кто?

— Никто. Просто Наёмница, — она щурила глаза, тревожно всматриваясь в спину конвоира.

— Нет, как твое имя?

— У меня нет имени.

— Нет имени?

— Нет.

— Нет имени?

В раздражении Наёмница так закатила глаза, что радужки попрятались в черепушке.

— Отвернись, — злобно прошептала она. — Конвоир заметит, услышит… и тогда ты пожалеешь, что у тебя вообще есть язык.

— Нет имени? — повторил он громко, дурак. — Как же ты живешь — без имени?

Этот тупица не заткнется. Будет повторять вопрос до бесконечности или пока она не ответит. Ну или пока конвоир не сломает ему шею. Последнее само по себе ее мало волнует, да вот беда — когда кого-то колошматят, частенько достается и тем, кто просто стоял рядом, а вот это — учитывая, что веревка удерживает их в омерзительной близости — ее очень даже беспокоит.

— Мне не нужно имя, — быстро пробормотала Наёмница, свирепо сверкая на него глазами. — Зачем? Неужели это так важно?

— Очень важно, — ответил он серьезно.

Шеренга встала. К ним направлялся конвоир. Наёмница предпочла захлопнуть рот и сделать вид, будто никогда в жизни его не открывала. Монашек продолжил лыбиться. Свет падал на его лицо, словно золотая пыльца. Или же это он сам излучал свет?

Окинув паническим взглядом лица остальных пленников (никто не сочувствует, только радуются возможности остановиться и расслабится на минутку), Наёмница зажмурилась. Не то чтобы подобные зрелища были ей в тягость, но, когда вечно видишь одно и тоже, это сильно надоедает. Жаль, у нее не было возможности заткнуть еще и уши.

Судя по гулкому звуку, ему двинули по голове, сразу повалив на землю, а заодно и обрушив часть шеренги. Наёмница плюхнулась на задницу и сжалась в клубок, притиснув лицо к коленям на случай, если и ей что-то прилетит. Следующий удар, пришедшийся на уже поверженное тело Вогта, заставил ее качнуться под натяжением соединяющей с ним веревки. Она ожидала услышать стоны или визг (монашек производил впечатление тех слизняков, которые тонут в собственных соплях, стоит им просто сломать руку), но он молчал, что сразу вызвало у нее подозрение: не пришибли ли этого большеглазого дурачка с первого удара? И тут же она убедилась в обратном…

Она услышала смех. Смех? Короткий смешок. Второй конвоир поспешил на помощь первому. Монашка заколотили беспорядочно, куда попадет. Длилось это достаточно долго, чтобы она успела заскучать. Наёмница изнемогала, как от сильной жары. Периодически веревку сильно дергало. «Хватит!» — хотелось крикнуть ей. — Бросьте его и тащите нас дальше!» Вот только она понимала, что, отвлекая внимание от него, привлечет его к себе. Ей не нужно было внимание: у нее только успели срастись две верхних ребра справа.

Наконец стало тихо. «Умер?» — предположила Наёмница, нерешительно открывая глаза.

Он был весь перепачкан дорожной пылью, а вот крови, странное дело, она на нем не заметила, хотя чуть позже он должен весь покрыться синяками. У него даже уцелели все зубы, и он немедленно продемонстрировал их в рассеянной улыбке.

— Вот видишь, — тихо сказал он, стоило конвоирам отойти. — Меня не прикончили! — новое словечко ему нравилось, хотя весь его смысл он не улавливал.

Наёмница промолчала. Она сама была готова его убить.

Вскоре они свернули с дороги и продолжили путь по едва намеченной в траве тропинке.

***

Тропинка привела их непосредственно к стоянке врагов. Конвоиры отошли перетереть дела с остальными. Монашек блаженно улыбался, щурясь от солнца и вслушиваясь в истеричное пение птиц. Нахмурившись, Наёмница отвернулась от него, устремив взгляд к глубокой яме впереди — одну из множества, расположенных здесь. Когда-то в них выжигали древесный уголь. Потом забросили. В этом мире многое забросили ради войны.

Наёмница не была в Нарвуле двенадцать лет. Она вернулась на родину в стае наемников — просто заодно. И сразу же пожалела об этом. За время ее отсутствия ситуация ухудшилась. Нарвулу заполонили чужаки, хлынули в нее, как грязь в реку. Кшаанцы, роанцы, прочие… Порой до ее ушей доносилась речь, которую она не могла не только понять, но даже идентифицировать, хотя в ее бродячей жизни навидалась и наслушалась всяких. Наёмница не любила свою страну, не тосковала по ней, и все же… она не предполагала, оставляя ее, что однажды станет частью грязи, отделившись от воды реки. Как всегда, перемещаясь вслед за войной, наемники сместились к западной границе, где и были атакованы встречным отрядом. Какая бы ни была на то причина — внезапность врагов или немилость удачи, которая часто бросает тех, кому покровительствовала еще вчера, они проиграли. А проигравшие — всегда мертвы.

Ее тревожили смех и грубые голоса их мучителей. Что их так забавляло, о чем они там тарабанили? Наёмница ненавидела тех, чей язык не могла понять. Ее сразу охватывало ощущение опасности. Почти всегда это чувство оказывалось верным. В остальных случаях она убивала раньше, чем ей удавалось проверить. Впрочем, в мире, где ни от кого нельзя ждать добра, можно позволить себе быть неразборчивой.

Внезапно они умолкли, одновременно, сразу, бросая на пленников глумливые взгляды, и Наёмница осознала, что ей страшно. За прошедшую ночь и этот истекший лишь наполовину день, завершение которого ей не суждено увидеть, она удивлялась едва ли не чаще, чем за последние десять лет ее жизни. Она удивлялась сейчас.

Наёмница достаточно повоевала, чтобы заслужить свое снисходительно-безразличное отношение к жизни, на котором удерживались рассыпающиеся крупицы ее гордости. Она испытала столько ужасного, прежде чем достичь своего бесстрашия… И все равно сейчас ей было страшно! Почему она, столь умелая в претерпевании боли (и в причинении ее другим), вроде бы давно ко всему привыкшая, именно в этот день, в эту минуту, ощутила, что не способна принять ни капли боли свыше той, что ей уже пришлось проглотить? «Я не хочу страдать! — мысленно закричала Наёмница. — Я не хочу, я не могу умереть!» Она попятилась, и натяжение веревки отозвалось в ее запястьях болью.

Наёмница вгляделась в лица других пленников и не увидела в их глазах и тени подобных терзаний, а лишь тоскливое ожидание смерти. О чем уж там думал этот безумный монашек (Вогт — какое дурацкое имя), она и вообразить не могла. Прикрыв глаза от солнца, он смотрел в небо сквозь горящие золотом ресницы и безмятежно улыбался одними губами, не показывая зубов. На его серых от пыли щеках белели оставленные пальцами полосы. «Ну вот он, например, — подумала Наёмница. — Он придурок и ненормальный, но зачем ему умирать? Он не заслужил всего этого ужаса. Он абсолютно, совершенно ни при чем!»

Голоса конвоиров раздавались все ближе и ближе. Наёмница пусто посмотрела в пронизанное солнечными лучами небо, не ожидая от него ни ответов, ни поддержки, а затем перевела взгляд на своих потенциальных убийц, сминающих лапищами молодую траву. Они таскали большие охапки хвороста, сбрасывая их в самую широкую из ям. Затем один из конвоиров отошел к стоянке и вернулся с горящим факелом.

— Эй! — произнесла Наёмница почти беззвучно, обращаясь к Вогту. — Эй, придурок, они собираются бросить нас в эту яму, они собираются сжечь нас!

Он все жмурился на небо. Будто больше ничего и не интересовало его, кроме неба. Его светло-серые глаза были очень ясными.

— Небо такое синее, — сказал он. — Как драгоценный камень. Это здорово. Тебе нравится?

— Какое небо!? — взбесилась Наёмница. — Нас убивают, что мне до неба, что мне до всего?!

— Да, но небо сегодня очень красивое, — возразил Вогт. — Потрясающе насыщенный цвет. Аквамарин. Тихо! — прервался он. — Ты слышишь?

Наёмница прислушалась, утопая в отчаянье. Паника заставила ее подмышки взмокнуть.

— Нет, — она горестно мотнула головой. — Ничего. Я не хочу умирать!

— Мы не умрем, — невозмутимо успокоил ее Вогт. — Это стук копыт. Всадники.

Судя по его самоуверенной физиономии, он не сомневался, что они спасены. Однако, кто бы ни были эти всадники, Наёмница точно знала — они не были спасителями.

Первая стрела воткнулась в дерево неподалеку. Наёмница узнала стрелу сразу, стоило ей взглянуть на яркий хищный хвост. Ее глаза расширились.

— Вот же (…)! — выругалась она шепотом. — Это кочевники!

Кочевники славились тем, что никого не оставляли в живых — разве что пару полевых мышей, если те умудрились не попасть под копыта. Рассчитывать на помощь кочевников было все равно что спасаться от потопа в пожаре. Вогт радостно улыбнулся, демонстрируя блаженную неосведомленность.

Следующая стрела поразила одного из пленных. Он упал, потянув за собой шеренгу. Раздались крики. Пленники рвались в разные стороны, но, связанные одной веревкой, лишь мешали друг другу. Их недавние агрессоры, теперь сами атакованные, наспех седлали лошадей, побросав пожитки и непогашенные костры.

Несмотря на постоянные рывки, Наёмнице еще как-то удавалось удерживаться в вертикальном положении. Она примерилась к узлу зубами — вдруг удастся подцепить и ослабить? Нет, никакой надежды — слишком затянут. Вогт, уже не улыбающийся, но до сих пор хранящий самый безмятежный вид, вдруг дернул за веревку, и Наёмница таки рухнула на колени, боднув монашка лбом в грудь. В следующий момент стрела просвистела там, где только что была ее голова.

В сознании Наёмницы наступили сумерки, и в этом помутнении она смотрела на Вогта глазами, поблескивающими от слез.

— Как нам спастись? — спросила она, в минуту полной неразберихи отчего-то уверенная, что он знает ответ на этот вопрос.

— Совсем скоро, — пообещал он. — Быть может, сейчас.

Он помог ей подняться.

Стрела вонзилась в плечо пленника позади. Тот вскрикнул, но устоял. Следующая стрела скользнула возле лица Вогта, чиркнув оперением ему по носу. Третья стрела метнулась между раненым и Вогтом. Первые всадники, в одеждах таких же ярких и хищных, как оперение их стрел, промчались мимо, не задев пленников. Последующие врезались в шеренгу, подминая ее под себя. Теперь все пленники оказались на земле. Конские копыта ломали и давили. Крики наполнили воздух.

И только Наёмница и Вогт остались на ногах.

— Бежим! — крикнул он и тут же рванул куда-то в сторону, натянув веревку между ними. С остальными пленниками их теперь ничего не связывало.

Наёмница побежала, спотыкаясь о траву и едва не падая. Ее сердце оглушительно билось. Прочь от врагов, прочь от смерти. Только бы никто не заметил их, не выстрелил в спину…

Обессилев, они рухнули в заросшую травой ямку и сжались, будто кролики. Бежать они уже не могли. Вогт дышал с хрипом. Лошадь с ярким всадником перемахнула ямку прямо над их головами. И еще… Одно конское брюхо сменялось другим.

— Не смотри, — сказал Вогт и обвил Наёмницу кольцом связанных рук, прижимая к себе. Она уткнулась лицом в его мягкую грудь с совершенно неразвитыми мускулами и закрыла глаза. — Ты невидимка, — прошептал Вогт. — Мы невидимки. Поэтому они нас не заметят. Они ничего нам не сделают; они нас не видят.

Наёмница все еще не до конца понимала, что случилось. Как им удалось освободиться? Неужели одна из стрел кочевников перебила веревку? Каков вообще был шанс, что это произойдет?

«Невероятно, — сказал она себе. — Это слишком невероятно».

Всадники пролетали над ними, как птицы.