Бесконечно длинная весна

Лида Стародубцева (2023)

«Бесконечно длинная весна» — писательский дебют Лиды Стародубцевой, цикл карельских рассказов, в которых автор рисует портреты молодых женщин. В поисках своего места в жизни они как будто фиксируют происходящее, прислушиваются к своим ощущениям, не чувствуя ни боли, ни радости, ни страха, наблюдают за собой со стороны. Вместе истории образуют единое пространство, в котором новое оборачивается древним, одна жизнь отражается эхом в другой — и течение это никогда не прерывается. Уже двадцать лет Лида Стародубцева переводит художественную литературу, а также преподает шведский язык и пишет тексты для шведской прессы и радио.

Гуся

Гуся не всегда была Гусей. В один прекрасный день, в возрасте шестнадцати лет, когда ее еще звали Бусей, она почувствовала: это неправильно. Кто она на самом деле, поняла не сразу. Прошло несколько дней, и вот в какой-то час (после Гуся не могла вспомнить, в какой именно: помнила только медленный голубой свет — значит, наверное, сумерки были близко и снег отражал последние скользящие лучи, то есть она была на улице и в движении: кто стоит на месте в мороз, зачем стоять, чего ждать? хотя, может быть, автобуса — да, наверное, дело было на автобусной остановке) — она поняла: Гуся. Долой билабиальную округлость щек, детскую, как у херувима с позолоченными деревянными кудрями. Глубоко во рту, у задней части нёба — вот где он прятался, ее appearance, которым с этой самой минуты ей предстояло встречать мир — ее первый слог.

Татьяна всегда говорила, что Гуся похожа на мужчину, которого заставили надеть женскую одежду, а потом ему понравилось, так вот он и ходит. Она утверждала, что Гуся размахивает руками при ходьбе, как будто солдат на марше. Темные жесткие волосы, какой бы длины ни были, Гуся не могла носить распущенными. Короткие, они торчали во все стороны, как набухшие соком березовые побеги. Длинные — висели, будто мертвые лягушачьи лапки. Однако где-то на уровне плеч, одновременно с превращением из Буси в Гусю, она одержала победу и над волосами, заключив что-то вроде перемирия. Но чуяла, что волосы пошли на слишком большие уступки, расслабляться нельзя, и заколку никогда, ни при каких обстоятельствах не оставляла на полочке в ванной. Заколку — the one and only. Все остальные, что она покупала или принимала в дар, рано или поздно — чаще рано — ломались. Но эта старая, коричневая, словно отлитая из цельного куска металла — хотя на самом деле, конечно, нет, — она так и служит с тех самых пор.

И вовсе она не размахивает руками при ходьбе, просто держит их прямо. Прямые руки, прямые ноги: она не высокая, ростом ниже Татьяны, но кажется длинной. Вытянутость Гусиного тела: разумеется, на самом деле она никогда и не была Бусей. Людям не всегда достаются правильные имена. Чаще всего имена выбирают как раз самые неправильные. Где-то Гуся читала об индейском племени, в котором новорожденному никогда не дают имя сразу, лишь через столько-то и столько-то лун, когда уже видно, что это за человек. Может быть, когда ребенку шесть или семь? Когда дитя поймает первую рыбу, сплетет первую корзину из непокорных веток? Эти вот отчетливые сухожилия на Гусиных руках: они с самого детства. Она всегда была нормального сложения, не перекормленная и не недокормленная. Может быть, чуть атлетического вида и еще — сухожилистая. Девочка с большими руками, большими ногами: сороковой размер в тринадцать лет, но на том и остановились, слава богу, — Татьяна выдохнула. Руки и ноги, крупноватые для такого тела, даже во взрослом возрасте, но это если только присмотреться («а никто, кроме тебя, и не присматривается», — говорит Гусе отражение в зеркале), но, как уже было сказано: Гуся кажется выше, чем есть. Можно даже подумать, что она догнала Татьяну, если не видеть их стоящими рядом — чего почти никогда и не случается.

Она не размахивает руками при ходьбе, и вообще ходит не особо быстро — скорее эффективно. Всегда самым коротким путем, даже высчитывать не приходится: ноги знают, куда шагать. В том индейском племени, наверное, отмечают свойства и способности по мере развития, чтобы, когда настанет время, дать ребенку самое подходящее имя. В Гусе, наверное, заметили бы способность быстро находить путь к самому необходимому. Знать направление: это ценится в обществах, где сбережение энергии — вопрос жизни и смерти. Впрочем, так ли это? Почему Гуся сразу думает о нехватке питательных веществ и недостаточно калорийной пище, как только речь заходит о «примитивных народах»? Тощие дети с черными свалявшимися волосами разводят огонь. На снимке в журнале один из них был одет в футболку с витиеватой надписью на груди: Coca-Cola. Еда, одежда, пол, на который можно прилечь. Однако уметь находить дорогу к самому необходимому — не равно владеть им.

Гуся стоит у кофейного автомата и ждет, когда сторож вставит выскочивший из гнезда провод. Она могла бы и сама, но Люда тут же закричала: «Не трогай, не трогай! Там ток!» Как змея в кустах. Ток! Ток!! И он выходит из своего кабинета; Гуся и не услышала бы, если б не всхлип двери. Скрипучие петли и комнаты, в которых слышно все. Люда считает, что открытая планировка лучше: меньше скрипа и стука дверей — но она просто не знает, о чем говорит. Гуся работала в одной фирме (да, да, у нее уже внушительное резюме, у такой юной!) с открытой офисной планировкой. Начальник говорил open space, он был с обратной стороны планеты, точнее — уехал туда ребенком с родителями, потом вернулся сюда уже взрослым, по собственному разумению, так откуда он? Оттуда и отсюда. Еще он говорил: team building, там они учились small talk. Чтобы слова текли ручейком и стекали, как с гуся вода. И open space — это был сущий ад, ибо все говорили со всеми. Хотя было в этом и что-то хорошее, потому что — вот именно, все говорили со всеми. Теперь он у нее за спиной. Гуся не оборачивается: она точно знает, как скрипит его дверь: глиссандо, терция. Ноты не назовет, абсолютным слухом не одарена. Зато видит затылком и спиной, как он там стоит. Может быть, смотрит в стену, но скорее — наискосок и вверх: на стык стены и потолка, на лепнину. Квартира девятнадцатого века, чудом пережившая революцию и советские времена, не разделенная на жилища поменьше. Должно быть, здесь жил советский номенклатурщик. От царского генерала к советскому министру, а теперь помещение снимает бюро лингвистических услуг со слоганом: «Вы знаете дело, мы знаем язык». Стены кирпичные, некрашеные: Люда рассказала, что во время последнего ремонта, прямо перед тем как помещение сняло бюро, под штукатуркой нашли целый ворох прослушивающих устройств. Некоторые хотят владеть информацией еще до того, как она станет новостью. Чтобы сделать из нее новость — или не сделать. Люда утверждает, что первый владелец давал балы в этой огромной столовой, которая также используется как зал для собраний. Гости танцевали вальс и мазурку. Приятно вообразить, жуя лапшу из пакетика и глядя на широкую двустворчатую дверь за его спиной. Хотя чаще всего он обедает в ресторане в квартале отсюда. А что делал здесь советский номенклатурщик: устраивал тайные джазовые вечеринки?

Его зовут Котэ, или Вообще-то Константин. «Это Котэ, руководитель отдела, — представил его начальник бюро на Гусином собеседовании. — С ним вы будете работать непосредственно». Он так и сказал: «будете работать» — еще до начала собеседования. Котэ что-то ответил, голос доносился будто из-за толстого стекла. «Простите, что вы сказали?» — переспросила Гуся. «Вообще-то Константин, — повторил он. — Задания вам буду давать я».

Гуся знает, что теперь он смотрит на нее. Оборачиваться не обязательно: знает позвоночником, сверху вниз. Каждый позвонок звонко отзывается — когда Вообще-то Константин стоит за спиной у Гуси и смотрит. Вот сторож втыкает провод. Люда нажимает на wiener melange и отправляется в свой кабинет с полной чашкой светло-коричневой жижи. Гуся ждет, как допыхтит ее эспрессо, потом поворачивается и идет к себе. У него желтовато-бежевые мокасины, и в таких, конечно, можно ходить до конца ноября, если у тебя машина. Мягкая ткань штанин небрежно подвернута. Гуся садится за компьютер, там два сообщения от него. Анализ доклада надо переписать для общественности плюс что-то в экселе, из чего надо сделать рекламный текст. И то и другое следует сдать послезавтра, но лучше завтра. «Следует» — хороший глагол, больше себя самого. А Гуся обладает способностью находить кратчайший путь к самому необходимому.

На автобусной остановке — до ближайшего метро всего три, но у Гуси новые сапоги на каблуке, и она тихо клянется больше никогда, никогда — лоб чешется от шапки, ee то и дело приходится натягивать обратно. Эта шапка и эти непокорные волосы взаимоотталкиваются, практически несовместимые. Но другой шапки Гуся не желает: эту, куполообразную, серо-голубую, с острой верхушкой и восьмиконечными звездами она купила в Таллинне, где была на студенческой конференции, пять лет назад, прямо перед дипломом. Гуся повторяет про себя: пять лет назад — тогда уже что-то происходило, жизнь длится уже так долго! У нее есть собственное прошлое, не меньше пяти лет. Шапка уезжает к кромке волос, Гуся тянет ее обратно. На остановке еще две женщины, по виду уборщицы, а может, даже помощницы по дому. Может быть, они здесь и познакомились, каждый день в одно и то же время едут домой на автобусе. Может быть, сначала неделю косились друг на друга, а потом разговорились. Может быть, вот эта в ржаво-коричневой куртке заговорила с той, в темно-синем пальто. Может быть, они землячки, обе с юга, издалека. Что-то такое слышится. «А море, на море была?» «Море! Нет, моря не видела. Говорил-говорил, что поедем, да трындеть — не мешки ворочать…» — женщина вскидывает руку, будто отмахиваясь от слов. «А я один раз была, — тараторит та, что в куртке. — Знаешь, так и бросилась в волны, так и кинулась вся, отдалася прямо!» Гуся смотрит на нее, сперва тайком, потом в открытую. Видит жар в глазах, темно-розовую помаду не в тон куртке. Придумывать названия новым оттенкам — desert bloom, raspberry longing — тоже ничего себе занятие.

Теперь в метро, эта станция связывает несколько линий, люди стоят у колонн посреди подземного зала и ждут. Время от времени к ним подплывают другие, протягивают рыбьи губы, и вот они уже двигаются дальше, вместе, по двое, к эскалатору и вверх, к выходу, за воздухом, за кормом — или к поезду, дальнейшей транспортировке. В вагоне относительно нетесно, час пик прошел. Этот город никогда не дремлет, но большинство хотят прибыть домой в одно и то же время, к детям и супам и ток-шоу на FunTV, иначе зачем бы они так бесчеловечно толкались? Приливы и отливы человеческого моря: броситься в него, кинуться, отдаться. Каждый вечер, с пяти до семи.

Дома Гуся снимает сапоги и ставит у стены. Один теряет равновесие и лежит потом на линолеуме, не в силах подняться. Гуся заходит в свою единственную комнату, спотыкаясь о Шиву, а тот не орет, не мурлычет, только стукается лбом о ногу и трет почти безволосую слюнявую щеку об икру. Гуся меняет курс, бросает горсть сухого корма в миску на кухне. Встает у окна и смотрит сквозь каштаны на копья ограды, острия в облака. Через несколько месяцев, по ту сторону года, улицы не будет видно из-за их огромных листьев, а какое-то время, совсем короткое, еще и удивительных цветочных гроздьев, растущих вверх. Гуся идет в комнату, ложится на пол и кладет руки на живот, к северу от венериного бугорка. Указательные пальцы соприкасаются, большие тоже, образуя треугольник или, может быть, ромб. Самый острый угол указывает на юг. Ладони теплые, тепло проникает сквозь ткань, оба слоя. После каблукастого дня гудят ноги. Гуся думает о разных вещах, которые можно делать с телом. В теле так много всего. Оно не футляр для временного хранения посторонних предметов, пусть многим так и кажется. Пусть многим и нравится тесниться в узком коридоре. Низом тела можно посылать сигналы в космос. Можно ловить ответные вибрации. Пульсирующие, мигающие волны несутся сквозь темноту, которая является не отсутствием света, а лишь самой собой. Можно положить руки на венерин бугорок, чувствуя, как стальные волоски протыкают ткань, стирают в ноль хлопчатобумажные нити: через некоторое время остается лишь тоненькая сетка. Можно скользить ладонями по внутренней стороне бедер, приговаривая: ну, ну, день клонится к ночи, расслабляемся, успокаиваемся. Так много всего можно делать.

В этом большом городе, южном для того, кто родом с севера, рассвет короткий. Метро глотает Гусю плюс несколько сотен тысяч человек, пока еще темно. Час пик, утром его не избежать. Когда метро выплевывает Гусю на поверхность, на улице уже светло. Здесь пересекаются зеленая и голубая линии, должно быть бирюзово, но выходит серо. Гуся шагает к остановке автобуса в сапогах на каблуке. Больше никогда в жизни, это да, но все имеет право на еще один шанс. Дай немного времени, как говорит Татьяна. Не то чтоб Гусе было дело до ее слов, но вот это — да. Когда Гуся была маленькой и сердилась, то звала ее по имени. Кричала: «Татьяна! Татьяна дура!» А та все смеялась, смеялась, пока в один прекрасный день не перестала смеяться и не затолкала Гусю, тогда еще Бусю, в ее комнату и захлопнула дверь. Наверное, тогда она уже была не совсем маленькой. Это уже после того, как Татьяна подобрала в кабаке звезду. Как в лотерею выиграла: никогда не было времени пойти посидеть с подругами, каждый вечер работа, четыре хора шесть раз в неделю, с шести до девяти, и вдруг — свободный вечер, стол для девочек в «Гирвасе», помада марки Eve, оттенок cherry sunset — и прямое попадание! Фолк-рок-звезда с нелепым сценическим именем хватает вилку и вонзает себе в руку прямо у нее под носом, говоря: «Невозможно владеть тем, что цело». Татьяна мажет, перевязывает руку тем, что есть в ресторанной аптечке, а потом тащит к себе (и Гусе) домой и варит суп. Звезда сбегает и рвет все струны на своей драгоценной гитаре, просто потому что может. Спит со всеми подряд, а Татьяна стирает его одежду, занимает для него деньги, дает еще один шанс. Звезда такая большая, аж отсюда видать, хоть и остался в северном городе, где ноябрьский рассвет бесконечен и порой плавно перетекает в такие же бесконечные светло-голубые ноябрьские сумерки.

Во входящих булькают еще два сообщения — от него. Внести правку в Людино резюме одного отчета, выделить главное в другом — может понадобиться для сообщения какой-то пресс-службы. Прекрасно, что дела у бюро идут в гору. Гуся надевает сапоги, которые только что сняла под столом. Стащила, стянула, сидели как влитые. Выходит в коридор, и там, на белой доске у кофейного автомата, где пишет один только Константин: «сегодня работаю удаленно». Люда еще не пришла. Никто еще не пришел. Гуся все равно крадется на цыпочках, не касаясь каблуками пола, к его двери. Глиссандо, терция. Он все еще пользуется бумажными ежегодниками, это хорошо, даже две штуки. Один потрепанный, другой — наверное, для отдельных проектов — почти пустой. Гуся роется в большом кармане кофты, достает увядшую розочку, которую пару дней назад купила сама себе в киоске у метро. На целлофане, в который завернули цветок: No sentiments, only real love. Гуся срывает лепесток за лепестком и кладет пару штук между страницами второго ежегодника. Он найдет их в марте. Остальное бросает в корзину для мусора, которую вынесет уборщица. Она работает так поздно вечером или так рано утром, что даже Гуся никогда ее не видела.

Гуся обедает в бальном зале вместе с Людой. Та рассказывает о посылке от детей, которые живут в Голландии. Она так и говорит: «мои дети», хотя на самом деле — сын и его невеста (так она тоже говорит). Люда одинаково недовольна обоими, как и их посылками.

— Они понятия не имеют, что мне нужно!

— А что вам нужно? — спрашивает Гуся. Люда закатывает глаза. Она пьет свой wiener melange и жалуется, что этот большой город полон машин, а метро все равно забито до отказа.

— И откуда они только берутся? Едут сюда и едут, и машин все больше, и больше, и… ой! — выдыхает она, испуганно глядя на Гусю.

— У меня машины нет, — говорит та, — а приехала я сюда на поезде.

— Я, конечно, не то имела в виду, а только некомпете… Да и отсюда тоже едут, вот дети мои уехали.

Люда смотрит на Гусю, ожидая примирительной реплики. Рот такой же круглый, как глаза.

— Ты с севера, да? — спрашивает она. — Хоть и темненькая.

— Я в маму, — отвечает Гуся. — Она такая… как сосна.

Как сосна? Твердо стоит на каблуках перед хором молодой поросли. Или у плиты, давит обеими руками на крышку, жаря цыпленка тапака или что-то вроде него — уж что есть, из чего есть, на севере всех специй не достанешь. В такие минуты видно, что руки у нее жилистые, как у Гуси. Сосна, растущая в чужой природной зоне, тайно-уязвимая, неукорененная.

— Как сосна, ха-ха… Гуся — что это у тебя за… интересное имя? — Люда слизывает серо-бурую пену wiener melange с верхней губы.

— Августина. Вообще-то Августина, — отвечает Гуся. Бесцельно врать легко и приятно.

— Красивое имя, — одобрительно кивает Люда. — Гуся, у тебя такие интересные мысли. Интересная внешность. И работаешь не покладая рук. Ты и в школе была светлой головушкой?

— Я была темной головушкой.

— Ха-ха! Я и говорю. Далеко пойдешь.

Зачем нужны выходные? Или: если Гуся все равно работает, зачем оставаться дома, где Шива разрушает день? Начиная с самого утра: прыгает, лазит, царапает и портит. Поглощает тишину, гасит фонари. Но усыпить кота — не вариант. Если только обои пострадают по-настоящему — хотя нет, и тогда тоже не выход. Может быть, совсем потом, когда встанет вопрос: что делать с Шивой, когда настанет пора двигаться дальше — может быть, дальше на юг от этого большого города, расположенного к югу от того, который на севере? Может быть, но все-таки нет, надо просто отдать Шиву кому-нибудь. Что, в некотором смысле, равно умерщвлению — отнять у него ту жизнь, которой он живет сейчас, дни, которые он пожирает, выплевывая вечерние фонари.

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь, Шива? Начальником начальника начальника? Бараньей отбивной? Ресничкой на мохнатом животе инфузории-туфельки?»

Шива потягивается, хвост — косой вопросительный знак. Гуся идет на кухню, зачерпывает пригоршню овсяных хлопьев из упаковки на столе. Половину отсыпает обратно. Остальное запихивает в рот, жует. Наливает воды с запахом гнилых водорослей в чайник до отметки MIN. Греет, пока вода не начинает шуметь, как ветер в далеких вершинах деревьев. Запивает овсяные хлопья, липнущие к небу. Гуся думает: если б ты пришел ко мне домой, то сразу пошел бы в ванную тайком нюхать кремы. После твои пальцы пахли бы парфюмерной композицией, так я поняла бы, что они касались содержимого баночек. Отпечатков на круглой, легко-липкой поверхности не осталось бы. Мягкий толчок тоски в грудь, в живот. Не обнимать, от тела до тела не меньше дециметра, воздушный буфер теплее окружающей среды, теплее верхнего слоя кожи. Гуся думает: я знаю, что дело не в тебе. Я знаю, что тоска — это всегда по утробе, которую когда-то пришлось оставить. Знаю. Что мне делать с этим знанием?

Большинство видит в понедельниках божью кару за излишества выходных. По этому вопросу у людей консенсус. Во входящих зелено ползают новые сообщения. Вычитать (то есть: переписать) четыре сообщения для прессы, составленные чьим-то, только что взятым на службу пресс-секретарем, которому тоже нужно дать шанс. Четыре штуки, сразу после выходных: этот город и воскресенья не знает. Гуся распускает волосы: на секунду, пока они не осознали свою случайную свободу, — проводит ладонями по макушке, ловит зазевавшиеся пряди и снова щелкает заколкой. Цонк! Личная цель Гуси: успеть сделать самое необходимое до обеда. То есть все. Выделенное время — достаточное время, как кто-то когда-то сказал. Некоторые высказывания становятся правдой, если повторять их достаточно часто. Это, кажется, называется аффирмацией. И тогда — тогда она сможет сказать Вообще-то Константину, прямо перед обедом, или во время, или после, бросить на ходу: хорошо, что с утра в понедельник работы почти нет. Почти совсем нет, да?

Без двух минут двенадцать Гуся стоит за дверью своего кабинета. Глиссандо, терция, и в дверном просвете: его куртка, пушистый воротник, бежевые рукава. Гуся понимает: обед в том ресторане, в квартале отсюда. Когда его почти беззвучные шаги совсем стихнут, когда хлопнет входная дверь, тогда. Гуся пользуется только прозрачным lipgloss — «губы» и «слова», интересно, кто-нибудь уже задумывался над этим? Куртка, капюшон — один квартал можно пройти без шапки. Паназиатский шведский стол включая традиционные европейские блюда. (Почему они не обратятся в бюро? Вы знаете еду, мы знаем язык.) Он не переобулся, изжелта-бежевые мокасины ловко огибают лужи, сегодня не такие уж огромные, но и не совсем незначительные. Асфальт относительно новый, но все равно линолеумными волнами: подземные токи, как говорит Люда, поэтому и станции метро здесь никогда не будет. У двери ресторана стоит парень в красной форменной куртке, напоминающей сразу и монгольский кафтан, и осовремененную ливрею. Кажется, его единственная задача: впускать посетителей. За панорамным окном сидят обедающие, винные бокалы среди бела дня. Гуся крадется внутрь, не касаясь каблуками пола, садится, вешает куртку на спинку стула. Швейцар у них есть, а гардероба нет. Справа от стола — аквариум с водорослями, без рыб. Может, они заболели. Может, в санатории. Осталась одна морская звезда: такие, кажется, воду в аквариуме очищают? Или это улитки очищают? Звезда лежит на дне, по виду — всем довольная. Гуся заказывает суши, самую маленькую порцию. Что выбирает Вообще-то Константин, с наблюдательного поста у аквариума не расслышишь. Он обращается к официантке привычно, степенно. Мягкая линия скулы плавно перетекает в округлые очертания подбородка. Дробное кивание официантки, как будто: не просто посетитель.

Гуся думает: тебя бы наблюдать на фоне озера, одного из крупнейших в Европе. Ты стоишь, облокотившись на гранитный куб. Кубы сочленены красивой, чугунной ковки решеткой. Я вижу тебя в профиль. Вода светлее неба. Тот берег залива — узкая полоска вдалеке. Никогда не проверяла, какой глубины озеро, а какой? Самая глубокая точка — она в середине или где-то еще? Что обитает там, на дне? О глубоководных морских рыбах есть множество фильмов, коротких и длинных. Одни с водолазами, а из других человек полностью вырезан, только безымянный голос бубнит за кадром. Но о глубоководных озерных? Может, там щуки. На какой глубине щуке лучше всего? Наверное, не на дне, не в самой глубокой точке озера. Клюнуло! Но не заглотило крючок, срывается, пока я осторожно, осторожно тяну к себе леску. Ничего, ноль. Однажды я видела, как городской рыбак бросает обратно в воду окуней, пойманных в канале. Зачем? С разорванными ртами? Говорят, современные снасти почти не вредят рыбам. Почти не рвут рот, глотку. Зачем? Лучше берите их с собой. Ешьте. Или отдавайте кошкам. После еды Вообще-то Константин не заказывает кофе. Не исключено, что его устраивает кофейный автомат в сумрачном коридоре бюро. Он идет к выходу. По ту сторону стеклянной стены, у ресторана кто-то стоит, ждет. Встречает его сиянием белых зубов меж широких розовых губ. Она не молода. Совсем не молода. Может быть, она хочет погладить его по щеке. Он похож на нее. Гуся встает из-за своего столика, зажатого между аквариумом и колонной. Морская звезда просит принести счет. Гуся платит картой. Выходит, но у ресторана уже никого нет. Красная ливрея говорит «до свидания», разглядывая свои до блеска начищенные черные ботинки.

На полу видны мокрые следы его мокасин. Кажется, все-таки угодил в лужу. Во входящих плещется новое сообщение. Лингвистическая оценка объявлений о сдаче внаем. Мелочь! Гуся открывает файл. Сто пятьдесят восемь уникальных текстов. Следует сделать до выходных.

У кофейного автомата нет ни шкафа, ни полки для чашек. Считается, что каждый сотрудник моет свою чашку и уносит с собой. Однако моют не все. Айтишник, который приходит на пару часов в неделю и чьего имени Гуся не помнит, плеснет в свою чашку воду и ставит в микроволновку. Полторы минуты на полной мощности, тотальная дезинфекция. Однажды Гуся нашла его кружку в морозилке, рядом с замороженными супами. Люда говорит, они там с тех еще времен, когда в офисе разрешали ночевать. Видимо, так тоже можно дезинфицировать. Хотя, говорят, в вечной мерзлоте нашли бактерии, прожившие там много тысяч лет. Глиссандо, терция. Если записать этот звук, то можно определить тон. Если бы в ящике рабочего стола лежал камертон. Легкий удар о край столешницы — и между губ: ля — до! Он прислоняется к красно-коричневой кирпичной стене, это Гуся знает затылком. Притворившись, что надо почесать поясницу, она заносит руку назад, наискосок, так что туловище поворачивается как бы само по себе. Видит его мокасины, светло-коричнево-мокрые. Вообще-то Константин откашливается. Его рубашка шуршит по кирпичу. Гуся видит движение кромкой волос над шеей, где несколько прядок всегда вьются от влаги, испаряемой кожей. Может быть, он бросает взгляд на свои наручные часы — модель скромная, но не дешевая. Гуся выбирает новую степень крепкости, плюс одна палочка. Кофейный автомат задумывается. Гуся чувствует, как между лопаток, вниз, к поясу юбки ползет тоненькая струйка пота. Слышит, как он переступает с ноги на ногу и начинает что-то напевать, и звуковые волны достигают ее лодыжек, и икры вибрируют, микроскопические движения в коленях, которые превращаются в желе, а голени вдруг тяжелые-претяжелые и как будто не связаны с остальным телом, которое уже кренится к стене, и висок прижимается к твердому, красно-коричневому. Перед глазами старый нотный листок, нотная тетрадь восьмого класса, которую Гуся носила в музыкальную школу четыре раза в неделю плюс оркестр по субботам, в мешке, сшитом Татьяной точно по размеру, скрипичный футляр за спиной, которая уже скользит по стене, к полу, и он мурлыкает что-то вроде «ой-ой», даже не переставая напевать, и откуда ни возьмись — Люда. В два шага оказывается у Гуси, подкладывает мягкую ладонь под затылок: «Ну, ну, ничего, ничего…» — и добавляет что-то насчет вентиляции, которая в этих старых зданиях такая плохая, что люди в обморок падают. Гуся лежит, крепко зажмурившись, следит, как напряжение покидает ноги и спину: теперь здесь никого нет, кроме Люды, которая наливает стакан воды. Как будто Гуся может пить лежа, а вставать она в ближайшие три минуты не собирается. Кофейный автомат молчит, Людин бюст дышит Noa от Chacharel, и этот узкий коридорчик так плохо освещен, что если бы на потолке имелась роспись, то ее было бы не разглядеть.

Смеркаться начнет только через пару часов, но Гуся уже идет домой. Чувство прогула или, точнее: заболела, живот, домой. Голова или температура, но что-то должно быть. Гуся никогда не уходила с уроков просто так, даже в восьмом классе, когда все делали что хотели. Запах нагретой резины в метро: откуда он, интересно, берется? От ремней, которые приводят в движение эскалатор? И что вообще приводит его в движение? Тот, кто рос в этом большом городе, наверное, изучал в школе: смотрите, дети, эскалатор в разрезе. Рос в этом большом городе… Значит, Вообще-то Константин должен знать. Хотя не ступала здесь его обутая в изжелта-бежевую мокасину нога. В метро почти пусто, по сравнению с. Все длинное сиденье в Гусином распоряжении. Она закрывает глаза. Озеро большое, но этого не видно, она просто знает. Гуся стоит у кромки воды, рыбачит. Клюнуло! Вдоль берега, с промежутком в несколько метров расположены несколько удочек. Клюет и на второй, и на третьей. Но вытащить рыб она не может. Только смотрит на них. Рыбы тянут, рвут лески, в мозгу искрится — должно быть, рыбацкая радость. Удочка гнется дугой. Какой-то ребенок помогает Гусе вытянуть первую рыбу, потом вторую, потом все. Ребенок светловолосый, не очень большой. Еще не препубертат, любопытный и сноровистый. Ловко, привычным жестом вынимает из воды живых рыб. Гуся отдает ему все. Вода прозрачная, на дне галька разной формы. Северное озеро. Залив, это лишь небольшой залив. Большая вода простирается за его пределами, отсюда не видно, но она знает. На этом фоне она и хочет рассматривать его, на фоне светлой воды, среди ночи, когда солнце уже закатилось, забыв забрать с собой рассеянный, всеохватный свет. Наблюдать его сбоку, облокотившись на ограду: взгляд устремлен к воде или туда, где светлое встречается с другим светлым. Его небритая щека с золотистой щетиной, округлый кончик носа, подбородок под негустой шкиперской бородкой. Светлые волосы, кромка волос рано поползла вверх, родинка на шее, как продолговатый остров с неровными берегами. Полночный свет, миндалевидные, узкие, светло-голубые глаза летней ночи. Гуся просыпается: она лежит на сиденье, конечная станция. «Это не кольцевая, тут не выспишься», — говорит грязноватый старик с сиденья напротив. Гуся выходит из вагона, переходит на другую сторону перрона, покачивается от скорости приближающегося поезда. Ныряет в аквариум вагона, едет домой.

При дневном свете дверь подъезда зеленая. Зеленый цвет имеет наибольшее количество оттенков, это Гуся помнит из уроков изо. Доказать непросто, опровергнуть невозможно. Например: на каком языке — и так далее. Гуся ложится на диван под взглядом Шивы и засыпает. Просыпается в сумерках. В этом большом городе, расположенном к югу от севера, и сумерки коротки. Исчезают резко, будто стыдясь, что не справились с работой — искусственный свет наступает, давит, ставит подножку надвигающейся тьме, мгновение всеобщего замешательства — и все опять освещено. Гуся смотрит в прозрачно-темную синеву за окном. Идет снег. И он скоро пройдет. Когда-нибудь Гуся переедет еще дальше на юг. И тогда она будет скучать по звуку снега под ботинками — только по звуку, не по снегу. Вот бы найти материал, который так скрипит, но без мороза, без всего этого, когда кожа сохнет пуще обычного, когда волосы электризуются и становятся еще более неуправляемыми. Когда руки покрывает сеточка, как тогда: мешок с нотными листами в руке, вазелин на губах, взгляд в окно автобуса, на толстые серые трубы разделительного ограждения. И там, в городе, расположенном к югу от города, который южнее севера, она будет скучать и по слякоти, меняющей агрегатное состояние три раза в час. Ибо в том южном городе, о котором она пока ничего не знает, никогда, никогда не идет снег.

Шива ложится на Гусин живот, довольный, что истребил еще один день.

— Так жить нельзя, Шива, — говорит Гуся. — Я знаю, что эти слова почти ничего не значат, их просто произносят. — Гуся не гладит Шиву. — Но куда нам деваться? Где взять тысячные купюры, которые так нужны нашей загорелой квартирной хозяйке? Чтобы она еще больше загорела, на Бали. Или в Дубае? Бали или Дубай, Шива, ты не помнишь? Почему ее муж не ездит вместе с ней? Нет, не ездит, Шива. Когда она прислала его сюда за деньгами, он был такой бледный. Или, может, это от стеснения? Одни краснеют, другие бледнеют. И еще — помог с водным счетчиком. Знаешь, Шива, мне кажется, он хороший человек.

Шива мурлычет, в кои-то веки. Или это Гусин живот? Однажды Гуся рассказала Люде, что Шива никогда не мурчит. Это потому, что его слишком рано отняли от мамы, пояснила Люда. Короткое «мр-р» и больше ничего. Наверное, все-таки живот. Гуся встает и идет на кухню. Брошенная на пол сумка раскрыта, молния… Гуся сует внутрь холодную, потную руку. Расческа, записная книжка, ручки, носовые платки, все — кроме кошелька. Гуся садится на стул возле кухонного стола, пусть слезы текут рекой. Хорошо, когда есть над чем поплакать, слезы — санитарная необходимость. Докапав последние капли, Гуся берет носовой платок и сморкается.

— Знаешь, Шива, — говорит она, — буду считать, что это жертва твоим приятелям-богам.

Перед выходом из дома Гуся в профилактических целях принимает ибупрофен и парацетамол. Проездной она в каком-то замешательстве сунула в карман вместо кошелька, и это большая удача. Путь двенадцать километров по прямой превращается в шестнадцать, если метро плюс автобус. Гуся опять в сапогах-каблуках: она не из тех, кто сдается. Люда похвалит. Придется попросить ее одолжить денег. «Конечно, а как же, сейчас сброшу на карточку, какой у тебя…» «Не выйдет, карточки нет». «Боже ты мой, что случилось?» «Уснула в метро». «Господи, деточка, совсем из сил выбилась, что…» «Пару тысяч, пока карточку не восстановят». Люда сделает большие глаза, покачает головой, пойдет в свой кабинет, вернется с пятью тысячными купюрами в руке. «Если надо будет еще — скажи. Вдруг долго делать будут. С голоду помереть не дам». Поворачивается и уходит, свежеосветленные пряди поблескивают в полутьме.

Этот узкий проход у кофейного автомата, наверное, служил сервировочным ходом между кухней и бальной залой. Большие, начищенные до блеска подносы с искрящимися бокалами, восхитительным шербетом. Тогда их кабинеты были — чем? Может быть, комнатами прислуги или кладовыми — да, разумеется! Если, конечно, эти каморки существовали уже тогда. Может быть, эта квартира не такая уж и нетронутая, неперестроенная. За столько-то десятилетий… Гуся жмет на максимальную крепость. За спиной возникает Люда, дышит перламутрово-благоуханным бюстом. Шепчет:

— Котэ сегодня обедает рано!

— Угу.

Красная ливрея ритмично пинает штырек, торчащий из каменной плитки прямо перед ним. Завидев Вообще-то Константина, выпрямляется. Наверное, вытянулся бы и перед Гусей, если б шла первой. Она останавливается на углу, считает до десяти, потом идет к ливрее, здоровается. Взгляды сталкиваются и отскакивают — его удивленный, ее решительный. Входная дверь, сразу направо, в туалет, там короткая пауза. Мыло пахнет жженым сахаром. Откуда Гусе знать — ниоткуда. Может, он мечтает, чтоб его заперли в закутке, где ксерокс и бумага штабелями, вместе с Людой и ее сверкающими браслетами. Может, ему нравятся пытки понарошку. Чтоб за шиворот рубашки сыпали кубики льда. Или самому делать что-то такое с другими. «И для начала — я буду обливать вас ледяной водой, по ведру в день». Каблуки не касаются пола, Гуся крадется к столику между аквариумом и колонной. Он занят. Всему надо дать еще один шанс, всегда можно пойти еще на один риск. Она садится за столик рядом с прежним, полностью обозримая для того, у кого глаза на затылке. На идеально выстриженном затылке. Рано или поздно он станет брить голову, чтобы выровнять: ноль равен нулю — но пока: кратчайшие волосинки у шеи, золотистые в теплом свете ресторанных ламп, а на макушке длинней. Мягко-широкая спина бежевого пиджака. Люда говорит, что светлые оттенки одежды в темное время года — признак крайне утонченного, смелого вкуса. Если бы все, кроме Гуси и Вообще-то Константина, заболели гриппом. Если бы этот ресторан закрылся, потому что все в этом большом городе заболели, все кроме. Тогда Гуся сидела бы в большой столовой, бывшей бальной зале, и он тоже сидел бы там, не говоря ни слова. Как в том фильме, где шпион на многолетнем задании впервые за долгое время видит любимую, но только издалека, через зал, полный незнакомцев. Она — полностью обозримая. Он — полностью обозревающий. Неподвижные. Продолговатая музыка, тягучие смычки — в фильме про шпиона, не в реальности, не в большой столовой: там было бы совершенно, пронзительно пусто, ни жевания, ни глотания, беззвучные рты, и скоро леска дернулась бы, и Гуся знает, что этому суждено произойти, но лишь ограниченное количество раз — и теперь важно сделать вид, что эти слова не нужны тебе, совсем не нужны: тогда они, может быть, поддадутся. Расслабь руки, не тяни так сильно, вообще не тяни

это мое сердце —

медуза

на твоей тарелке

или

твое сердце —

медуза

на моей?

Теперь валит снег, и самые мелкие лужи наполняются желейным веществом, как внутри случайно разорванной влажной неиспользованной прокладки: дрожащая масса разбухших зерен. Вообще-то Константин встает и тянется за курткой. Значит, уже заплатил. Гуся не успела ничего заказать, и это тоже удача. Официантка излучает неявное презрение. Он оборачивается, и Гуся совсем без прикрытия. Застегивает куртку, взгляд устремлен за стеклянную стену. Выходит, а там никого, кроме красной ливреи. Вообще-то Константин никого не ждет, никто и не приходит. Изжелта-бежевые мокасины по желейным лужам. Гуся прячет в карман порционный пакетик васаби.

На часах почти отлив. Глиссандо, терция. А если броситься к двери Котэ, споткнувшись о высокий порог, упасть руками на стол — керамическая фигурка большеглазого ежа покачнется, чуть не упав на пол. «Где тебя носило?!» — невнятным плачем вырвется из горла. Кисти рук чешутся, щиплет тыльную сторону ладони. Наверное, и на щеках красные пятна: Татьяна говорила, что это аллергия, но это была сыпь от тоски. Если бы ворваться в его кабинет и прорыдать: где, тебя, носило, я, не, могу! На часах почти пять, а Вообще-то Константин никогда не задерживается в офисе дольше необходимого (а сколько необходимо?). Значит, через двадцать минут дверь снова скрипнет. Времени в обрез, и Гуся берет мобильный, открывает приложение вызова такси. Четыре машины в радиусе двух километров, неплохо. Один готов подъехать через четыре минуты. А если Вообще-то Константин к тому моменту не выйдет? Можно что-нибудь придумать, сделать вид, что в последнюю минуту приспичило в туалет, что забыла что-нибудь в офисе, высидеть в каком-нибудь закутке. Его мокасины в коридоре, почти беззвучные — может быть, и подошвы из замши? Гуся бросается следом, не забывая о дистанции. Он садится в чужую машину, но за руль, и машина красная, и это хорошо, когда едешь следом. Гуся прыгает в такси, на заднее сиденье, тянется к водительскому креслу, тычет пальцем: «Поезжайте вон за той машиной!» Взгляд таксиста в зеркале заднего вида: «Эй, девушка, ты думаешь что, в кино ты или что?» Может быть, и думает. «Пожалуйста, поезжайте!» «Еще пятьсот давай. Нет, восемьсот». «Поехали! Ну поехали уже!» Таксист мотает головой — или по сторонам смотрит для безопасности, хотя это вряд ли. Вообще-то Константин выруливает на дорогу, и Гуся мельком видит сидящую рядом с ним: полные розовые губы, округлый кончик носа. Такси едет следом, между ними две машины, но красное мерцает сквозь все стекла. Движение ровное. Спустя три перекрестка: лево, право, право — красная поворачивает к жилому комплексу. Шлагбаум, карточка. «Погодите, пока заедут. Потом как можно ближе к шлагбауму. Там остановитесь», — командует Гуся. «Девушка, если ты такая своему мужу, так не удивляюсь, что он на сторону ходит! — у водителя мягкий, журчащий выговор. — Но ты не грусти, он тебя точно любит, все равно, мужики просто такие!» У Гуси нет времени отвечать. Прижавшись лбом к стеклу, она видит обоих. Женщина выходит. Это она в тот раз встречала Вообще-то Константина у входа в ресторан. Тот сидит за рулем, не встает. Она чуть наклоняется, гладит его по щеке (но он ведь не целует руку, нет ведь?). Потом поворачивается и идет к подъезду немолодой походкой, и теперь уже нет сомнений, уже совсем, совсем ясно, что это тело когда-то носило тело Котэ.

— Эй, девушка, сколько тут стоять? Вон там заехать хотят, должен пропустить.

— Он мне не муж.

— Чего?

— Он мне не муж. Можете отвезти к метро?

— Ну хоть спасибо, что спросила. Могу-то могу. Еще пятьсот.

Люда каждую неделю тратит тысячу сто на парикмахершу. У нее своя квартира. Она отсюда родом. Она… Би-би-ип сзади.

— Девушка, я поехал, тебя тут выпустить или как?

Гуся лежит в постели, Шива запрыгивает к ней на живот, передние лапы на грудь, костлявое тепло на желудок. Гуся гладит его по голове, хоть он этого терпеть не может: уши в стороны, глаза полны терпения и презрения.

— Шива. Убивать молодость можно по-разному. Главное — действовать с шиком. Ты скучаешь по своей маме, Шива? Я знаю, что она тебе снится, ты месишь лапами во сне, но помнишь ли ты ее?

Гуся поворачивается на бок, Шива оскорбленно стекает с живота. Гуся засыпает и спит тяжело, без снов.

Просыпается, когда в комнате уже светло. Стеклянная пустота воздуха вокруг проспавшей. Гуся вызывает такси. Если убивать молодость — то с шиком. И за деньги. Кожу век тянет, контуры зданий за окном машины размыты. Как понять, что конец этапа близок? Что сил осталось ровно столько, чтобы добраться до устья реки и вытечь, выпасть в озеро? Или в море?

У кофейного автомата никого, в узком проходе пусто. Гуся нажимает на максимальную крепость, автомат сомневается. «No doubt, darling, давай, пыхти!» Гуся выходит в столовую, она же зал собраний (когда было последнее собрание? Они вообще были с тех пор, как она пришла сюда работать? и по какому поводу они могли бы собраться? «Хочу отметить беспримерное прилежание нашей новой сотрудницы и вручить ей этот красный георгин…» — нестройные аплодисменты двух пар рук). Она садится за один из столов. Находит в кармане порционный пакетик васаби, отрывает уголок, выжимает содержимое в чашку, перемешивает. Можно немного сдвинуть столы, освободить дальнюю часть зала, расстелить ковры. Толстые, темные, со спутанной бахромой. Отчет надо укоротить на треть: конечно, я только полежу еще немного тут, на ковре, рассмотрю эту суперинтересную роспись на потолке. А потом, действительно, пойти и укоротить отчет, ровно на треть. А потом еще на треть. И еще. Логотип на пакетике из-под васаби: азиатского вида повар с мачете в руке. Хотя нет, мачете — это такая сабля, которой прорубают дорогу в джунглях. В тропических странах, и вдруг: поляна, мальчик из аборигенов, с черными спутанными волосами: «Эй, что ты тут делаешь?» — «А что ты тут делаешь?»

Гуся вздрагивает.

— Прости, не хотела напугать!

— И не напугала.

Уголки Людиного рта никогда не опускаются. Верхняя губа такая же пухлая, как нижняя. Она садится напротив Гуси, сплетает пальцы.

— Помнишь фирму, с которой у нас договор на все их тексты? У которых объявления и реклама? Не понимаю, почему они не возьмут себе на работу языко… хотя неважно. Но вышло бы им дешевле. Сколько они шлют! Множество, множество, и Котэ сказал, что ты… что я… что лучше, чтобы их делала ты. То есть все их тексты, для целостно…

— Конечно.

— И я подумала…

— Конечно, буду делать.

Люда красит брови карандашом на пару оттенков темнее кожи. Сейчас это очень хорошо видно, восхитительно красиво. Полоска золотистой охры под светлыми волосками. Лесная тропинка июньским утром. Легкой поступью к озеру. Вот уже виден берег, уже галька в руке, под стопами, плеск волн, запах камыша.

Гуся садится за компьютер, будит его легким толчком. Открывает входящие — зеленые нити сообщений свешиваются через край. Гуся шагает мимо непрочитанных. Создать новую беседу (беседу? Мы что, беседуем?). Выбрать собеседника (собеседника? Он мне собеседник? Терминология почтового клиента в этом языковом бюро поразительно нелепа). Гуся вводит имя Вообще-то Константина и пишет: «Котэ. Будешь моей женщиной? Загляни во второй ежегодник». Нажимает на Отправить. Экран отвечает: Это сообщение без темы. Откуда тебе знать, думает Гуся, но на всякий случай заполняет строку яыдваоряыолви и еще раз нажимает на Отправить. Сообщение уплывает. Гуся заходит в настройки бесед, выбирает Заблокировать контакт. Нажимает. Вы больше не сможете инициировать новые беседы, отправлять сообщения и приложения этому контакту. Спасибо, что предупредили. Потом заходит в настройки своего аккаунта и выбирает Удалить. Вы не имеете полномочий, обратитесь к администратору, отвечает система. Как будто Гуся не знала. Ладно, пусть удаляют сами. Пусть хотя бы удалят Гусю сами, без Гусиной помощи. Люда сама справится со своей трудовой ношей, вычитает все рекламы, отредактирует все пресс-релизы. Нет, Котэ найдет ей новую светлую головушку с интересными мыслями. Ведь в этот большой город все едут, и едут, и едут, и… И не оставят квартирную хозяйку без балийского загара (или дубайского?). Шива будет рвать другие обои, в другом городе — вниз по карте, ближе к морю, к югу от севера. Будет поглощать дни, изрыгать ночи — но уже не здесь. Гуся открывает список контактов в своем мобильном, выбирает все офисные, нажимает на Заблокировать.

Вы уверены?

Да.