И взаимно притом

Анна Ратина

Эта книга – сборник записей обо мне, моей семье и моем сыне, которые я делала в течение почти 12 лет. «Сборник» – не совсем точно; скорее – коллаж, лента реплик, сюжетов, впечатлений. Мне, кажется, удалось сохранить и передать самое важное для меня – увы, я часто теряю его за сиюминутным – то, как сильно я люблю тех, кто рядом со мной, какой они близкий, но отдельный, бесконечно сложный и бесконечно радостный мир. Надеюсь, удастся поделиться этим с теми, кто будет читать книгу.

© Анна Ратина, 2017

ISBN 978-5-4485-7761-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У нас с мамой дома был одиночный том из собрания сочинений Леонида Пантелеева. Не рассказы и не ШКИДа, а повесть «Наша Маша». Я в первый раз прочла ее очень рано, когда сама была близка по возрасту к героине, дочке писателя Маше Пантелеевой. Потом часто перечитывала, мама тоже, и какие-то словечки оттуда даже вошли в нашу семейную речь: мамсичек, босикомые… Что-то было непонятно (зачем им домработница? почему Маша не ходит в детсад?), что-то раздражало, но вдумчивый интерес родителей к дочке, к ее слову, настроению, душевному порыву вызывал уважение. Этим интересом книга была наполнена, он передавался. И нравилось: девочка уже выросла (об ее непростой судьбе я узнала сильно позже), но и она-маленькая — вот, в тетрадях, блокнотах, потом на страницах книжки. Хорошая привычка — записывать за ребенком, думала я.

Ко мне не пристают хорошие привычки, не пристала бы и эта, если бы не Живой Журнал, который стал моим блокнотом для записей о сыне. Появились читатели — помощь моему честолюбию, а значит, и старанию.

Сын неплохо заговорил в два с половиной года, я прилежно записывала. Хорошо помню одну из первых записей, про то, как он пересказывал мне «Репку».

— И позьвала коська мисику.

Долгая пауза.

— Так мышка пришла — и что?

Трагично и серьезно:

— Мисика не пьишла…

— Почему?!

— Она била дугом месьте…

Я потрясена:

— В каком другом?

— Ду-гом. Она тям бизяла… хостиком махнула… яицко упаё и язбиось…

Так вот, я записывала, и какие-то его словечки тоже вошли в нашу и наших знакомых речь: высшей оценкой чего-либо стало слово «кьясота» (произносить с придыханием, протяжно), худшей — «безобьязие» (сдвинуть брови), толстых голубей вся наша семья называла вслед за ним «куняка́ми». Я с грустью ждала финала, предсказанного Чуковским — от двух до пяти! до пяти! — но сыну исполнилось и пять, и шесть, а записей появлялось все больше.

Сейчас, когда я наконец собрала все, что писала о сыне, о себе и о нас почти двенадцать лет подряд, ему исполнилось 14. К рассказам о своем детстве он относится с некоторым раздражением, называя то время «возрастом неразумства». Наверное, я немного опоздала с этой книгой, но все же — с согласия сына, разумеется, — рискую ее напечатать. Я с самого начала старалась быть в своих записях немного отстраненной. Это не фотография, не хроника, не документ; скорее — набросок. Силуэт, деталь — готово. Похоже? Он? Мы? Похоже, он, мы. Но не весь он и не вся наша жизнь.

Семейный портрет

4 года

Долго-долго корпел над мозаикой. Сложил. Прислонил получившееся к шкафу, отошел, посмотрел. Подумал. Объявил:

— Семейный пайтъет!

Спрашиваю — а где тут я? папа?

— Вас тут нет.

— А кто же есть?

— Паовоз. С фонаём. И солнце. Оно пъотянуло лучик паовозу, а паовоз светит фонаём на солнце. Къясота.

Федором звали моего деда. Я была его младшей и любимой внучкой. Любовь он выражал так: терпел. Суровый был человек, жизнь его сильно обижала. Когда я родилась, ему было 69 — по-нынешнему «всего», но у него позади была война, ранение, контузия, тюрьма, водка, гибель старшего сына. Он здорово устал к своим 69-ти. Вряд ли ему хотелось все летние дни (я была приезжей, летней внучкой) смотреть за ребенком, пусть и послушным. Но он терпел. Брал меня на огород, за грибами. Ждал, пока я плескалась в речке. Переживал из-за моих синяков и порезов. Он умер, когда мне было 14. Почему-то я сразу решила назвать сына, если он у меня появится, Федором. Благодарность? Чувство вины? Вряд ли; просто захотелось.

3 года

Когда шкет бесится, его зовут не Федя, а Кунделе́вский. А меня, когда он бесится, зовут Тяпочкин. Так повелось. Поэтому, когда он несется на меня и хищно кричит: «Тяпочкин!» — это значит, что мы будем беситься. И я в ответ кричу: «Кунделе́вский!!! где твое пузо?! — я съем его с кетчупом!!!»

Беситься у него называется — щу́читься. «Я тебя сейчас буду щу́чить!!!»

А я ему сказала: «Что ты орешь как маленький? ведь такой уже огромный пузе́ц!» На что он ответил, что он не пузец, а спине́ц. Потом разошелся и сказал, что он: носец, ушец, глазец, ручец, лобец и пр.

Кунделе́вский — спине́ц.

7 лет

Появился у него свой телефон. Во всех наших телефонах он записан как ФЕДЯ. Вот звонок, у меня на экране — ФЕДЯ, я отвечаю, говорю: «Федька, привет!», а он:

— Здравствуй, мама. — (пауза — и, чтоб уж наверняка) — Это я, Федя.

3 года

Вечером, после ванны, сидит в пижаме, розовый, чистенький. Смотрит на меня добрыми глазами:

— Ну, сьто? Я Федя. А ты думала — кто?

— Кто?

— Ты думала — агнеёчек? (ангелочек)

Сначала в записях я называла сына — а за мной и все — шкет. Прижилось. Отпраздновали пятилетие и увидели, как он вырос (эта августовская стрижка, которая открывает незагоревший лоб — такой вдруг большой и упрямый, — шею, тоже вдруг длинную и худую, уши…).

Я стала просто, как в смс маме и друзьям, писать первую букву имени, Ф. В записях сократились и все остальные: муж, Денис, вначале уважительно именовавшийся «мужем и отцом», стал Д. Великолепный мой свекор, чье имя и вслух долго выговаривать — Александр Савватиевич — АС. Татьяна Сергеевна, свекровь — ТС. Сравнительное разнообразие досталось моей маме, Надежде Федоровне: маленький Ф от ее нечастых приездов впадал в ажитацию, путался и вызывал к жизни то мабушку, то баму.

Д

Ф перестал спать днем в саду (что жаль, конечно, со сном он гораздо спокойнее). Рассказываю об этом Д. Он, ностальгически:

— А я тоже в саду не спал. Меня даже за это наказывали. В угол ставили.

— В угол ставили, чтоб спал?

— Зря смеешься! Я, спасибо углу, единственный из всей группы видел стыковку «Союза» и «Апполона». Я в воспитательской в углу стоял, а у них телевизор был включен. Новости. Вот и увидел!

Стоит носом в угол мальчик в шортах и краем глаза смотрит новости. А там стыковка космических кораблей. А телевизор черно-белый. Эпоха.

АС

Для родителей мужа Ф — единственный, поздний и долгожданный внук. И если бабушка просто очень его любит, то дед видит в нем наследника, преемника и продолжателя. Во всем.

Говорит:

— У меня первая группа крови, у Татьяны — не знаю, какая, у Дениса — первая, как у меня. Интересно, какая у Феденьки. Известно уже?

Я:

— Известно, конечно. Вторая.

АС, помолчав немного, с искренним сожалением:

— Жаль…

* * *

По телевизору — концерт к юбилею Юрия Визбора, 80 лет. Одногодок АС, они учились в одной школе, только АС классом младше. Спрашиваю — а вы его помните? АС, задрав нос:

— Так, смутно. Мы не общались с той параллелью. У меня своя компания была… мотоциклы, потом чувихи…

Однако же напевает «Солнышко лесное». После слов «Где, в каких краях встретимся с тобою» с характерной миной добавляет: «Если, разумеется, у меня будет желание».

* * *

Ф нашел старый фотоальбом АС.

Наш дед — большой педант. У него все фотографии подписаны: год, место, спутники, фон. Если фоном машина — то ее модель, год выпуска. Есть фото из армии, где он в радиорубке, с телефоном в руках; подпись — «Ратин с телефоном модели такой-то».

(Себя, кстати, подписывает исключительно в третьем лице.)

И вот фото 1958 года. До знакомства со свекровью еще, значит. Молодой АС (красавец!) на мотоцикле в окружении каких-то девиц.

И подпись: «Ратин и другие».

ТС

Федор в очередной раз свалился с табуретки, знатно приложился головой — и ничего, отряхнулся и пошел. Мы с ТС рассуждали после этого, как же Бог детей хранит, держит за уши во время опасных их игр, прыжков и затей. И ТС вспомнила.

Она родилась в сорок втором, отец погиб. Таких детей после войны по соседству был целый двор — даже четыре двора: стояли рядом четыре двухэтажных дома на Соколе, полно ребятни разного возраста. Весь день на улице, играли в войну — рядом были картофельные поля, там они рыли окопы. Еще в партизанов играли. Однажды «фрицы» во время игры поймали «поджигателя», мальчика Леньку. Сделали ему табличку «Поджигатель», накинули веревку на шею и повели вешать — все как в кинохронике, которой уж они-то пересмотрели немало.

ТС: «Знаешь, я уверена: не останови нас взрослые — повесили бы натурально». Спрашиваю: а Ленька-то сам чего? отбивался? боялся? ТС, буднично: «Нет, мы серьезно играли, он шел геройски, не дрожал».

Мабушка

Мама родилась и выросла в деревне Курганской области. Ее родители были школьными учителями. А ее мама, то есть, моя бабушка, Анна Матвеевна, еще и директорствовала. Она единственная из всех женщин в деревне носила туфли на каблуке. Улицы немощеные, пыльные, каблуки оставляли следы-точки. Люди говорили: «О, Аннушка пробегала».

* * *

Мама бабушки, моя прабабушка, семь лет перед смертью лежала, была парализована ниже пояса. Раз шестилетнюю маму оставили с нею дома и сказали никуда не ходить — вдруг что-то понадобится бабушке. Было лето, жара, мама хотела гулять. Бабушка ей — Надя, нельзя, отец же сказал. А Надя — а уйду, ты ведь не встанешь, что ты можешь сделать?

Мама рассказывает и сокрушенно добавляет: «Еще танцевала перед ее кроватью и фигушки ей показывала».

Я охаю: и ушла? — Убежала! — А потом? — Отец вечером выпорол.

* * *

А напротив их дома, через поляну, стояла церковь, тогда служившая зернохранилищем.

(Надо видеть, как мама рассказывает о ночных — чтоб испугаться как следует — походах в церковь: «Купол большой, а в куполе Бог вот так — взмахивает широко руками, — а в пупе у него крюк, а на нем веревка. Мы на ней раскачивались». )

Однажды ночью церковь загорелась от молнии. Огонь мог легко перекинуться на дома. Сказали: будь готова, может, придется выбегать, собери самое ценное. Мама надела школьную форму, пионерский галстук, два фартука — белый и черный, два пальто — демисезонное и зимнее, взяла портфель с книжками и кота Ваську.

Пожар потушили, выбегать не пришлось, мама так и уснула в двух пальто.

Вот они, мои.

Ф похож на всех и не похож ни на кого.

Вот насупится, сведет брови — вылитый папа и дед. Кажется, что сейчас заложит руки за спину и скажет: «Как показывает опыт…» или «История этой вещи такова…»

Вот рассмеется — такую же сияющую улыбку я иногда вижу у мамы.

А когда он мрачно скандалит за три часа до запланированного выхода из дома — ничего не готово! мы опоздаем на самолет! — я вспоминаю его прадеда, Федора Андриановича. В день любого отъезда он брился с раннего утра, за те же три часа до запланированного выхода надевал светло-серый пиджак с орденскими колодками, садился на скрипящий стул у двери, клал парадную — в сеточку — шляпу на колено и начинал ждать, неодобрительным и тяжелым взглядом наблюдая за нашими сборами…

3 года

Все двери в квартире — в щербинах и вмятинах: Федор, находясь в дурном настроении, стучит по ним разными своими игрушками (чаще всего — молотком).

Бабушка Надежда Федоровна, наблюдая за внуком: «Вылитый прадед. Ну, отец. Тот тоже… гардину повесить пытался как-то. Так всем досталось — гардине, что кривая, строителям, что стену косо положили, маме, что зачем-то хочет штору вешать, мне, что стремянку не так держу…»

И, обращаясь ко мне, невозмутимо: «Кто предупрежден — тот вооружен».

2,5 года

АС часто говорит Федьке: «А вот твой прадедушка Савва так никогда не поступал» или «Это чашка еще твоей пра-прабабушки Кати». Предки присутствуют постоянно, хоть и незримо.

И вот Федька недавно ходил с камнем и выдавал его за пирог: «Я испек пиог! Йот такой. Кусный очень». Но никто на пирог не обращал внимания, и шкет решил придать ему веса: «Нет! это ни я. Это ищё мой пъя-пъядедушка испек этот пиог…»